Это не трофейные продукты, которые нам часто приходилось видеть во время войны, это нормальная продукция мирного времени. Здесь же знакомые американские консервы, видимо остатки от американских поставок по ленд-лизу во время войны. В магазинах Москвы всех этих продуктов нет, зато в закрытом генеральском распределителе их изобилие.
   «Ну а теперь, Гриша, рассказывай всё по порядку», – обратился ко мне Николай Сергеевич, когда на столе появился десерт. – «Как там жизнь в Германии?» «Жизнь как жизнь», – ответил я неопределённо, ожидая, пока генерал уточнит свой вопрос.
   «Квартира у него там, во всяком случае, лучше, чем у нас с тобой», – вставила свое слово Женя.
   Генерал делает вид, что не слышал слов дочери, и снова спрашивает меня: «Что там сейчас Соколовский делает?» «Делает то, что Москва прикажет», – отвечаю я и невольно улыбаюсь. – «Вам здесь лучше знать, что он делает».
   Видимо, я попал в точку, дав Николаю Сергеевичу возможность начать разговор, к которому он искал повода. Он обдумывает свои мысли. Анна Петровна наполняет вином бокалы. Женя со скучающим видом смотрит по сторонам.
   «Германия – крепкий орешек», – первым нарушает молчание генерал-полковник. – «Много времени пройдет, пока мы его раскусим. Союзники из Западной Германии без скандала не уйдут, а из одной восточной Германии толку мало. То ли дело со славянскими странами – раз-два и готово».
   Он пробует вино, медленно опускает бокал на стол и говорит: «Я думаю, что наша первая задача – это создать крепкий блок славянских государств. Если мы создадим славянский блок, у нас будет хороший санитарный кордон вокруг границ. Наши позиции в Европе будут достаточно сильны, чтобы избежать повторения 1941 года».
   «Ты, дружок, все назад смотришь, а нужно смотреть вперед», – укоризненно качает головой Николай Сергеевич. – «Что нам толку со славянского блока? Старые мечты о пан-славянской империи! Такими игрушками баловались сто лет тому назад царские политики. Теперь у нас, брат, эпоха коммунистического наступления по всему фронту.
   Здесь забудь про славян, а ищи слабое место и действуй. Восточная Европа и западнославянские государства для нас сегодня интересны, главным образом, как наиболее благоприятная почва для проникновения, как плацдарм для дальнейшего».
   «Пока что хозяева проводят совершенно ясную пан-славянскую политику», – возражает генерал-полковник. По принятой в московских верхах манере он прибегает к расплывчатому обозначению «хозяева», за которым подразумеваются Кремль и Политбюро.
   «На то она и политика, чтобы скрывать конечные цели», – говорит Николай Сергеевич. – «Сегодня стыдно было бы не использовать возможности. Одна половина Европы наша, а вторая напрашивается, чтобы её взяли и навели там порядок».
   На дворе уже совершенно темно. В открытое окно на яркий свет ламп над столом летят ночные мотыльки. Ударившись о стекло и опалив крылья, они беспомощно падают вниз. Среди полуживых мотыльков по столу медленно, с трудом перебирая лапками, ползёт сонная осенняя муха. Муха не имеет цели, она просто ползёт и всё.
   «Вот она – Европа!» – с презрительной усмешкой говорит генерал и неторопливо, как будто подчеркивая свое превосходство, берет сонную муху между пальцев. – «Ее даже ловить не нужно – просто взять!» «А скажи по совести, Николай Сергеевич, зачем тебе эта дохлая муха? Какой тебе из неё прок?» – говорит генерал-полковник.
   «Сама по себе Западная Европа для нас, конечно, не представляет большого интереса», – немного подумав, отвечает отец Жени. – «Привить европейцам коммунизм пожалуй труднее, чем кому-либо другому. Для этого они слишком избалованы и экономически и духовно».
   «Вот видишь! Ты сам говоришь, что коммунизировать Европу очень трудно», – подхватывает его мысль генерал-полковник. – «Если мы захотим строить там коммунизм всерьёз, то придётся половину Европы переселить в Сибирь, а вторую половину кормить за свой счёт. Какой нам смысл?» «Европа нам нужна для того, чтобы Америка, лишённая европейских рынков, задохнулась экономически. Впрочем…» Николай Сергеевич замолкает и задумчиво катает несчастную муху между большим и указательным пальцами правой руки. Затем, как будто придя к определённому решению, он щелчком сбрасывает свою жертву со стола и снова повторяет «Впрочем…» «Мы с тобой не знаем, что думают хозяева, да мы и не должны этого знать», – в словах Николая Сергеевича проскальзывает нечто, заставляющее полагать, что он знает больше, чем старается показать. – «Коммунистическая теория гласит, что революция должна разворачиваться там, где для этого есть наилучшие предпосылки – в самом слабом звене капиталистической системы. А это звено сейчас не в Европе».
   Николай Сергеевич протягивает свой пустой бокал через стол, жестом прося Анну Петровну пополнить его вином. Свет лампы скользит по груди генерала.
   Там среди орденов с германского фронта поблескивают несколько крупных монгольских и китайских звёзд. Эти звёзды появлялись на груди генерала каждый раз, когда он возвращался со своих таинственных миссий в довоенное время.
   «Сейчас Азия созрела для революции», – продолжает он. – «Там с наименьшим риском и наименьшей затратой средств мы можем добиться наибольших успехов. Азия просыпается национально. Мы должны использовать это пробуждение в наших целях. Азиаты не настолько культурны и избалованы как европейцы».
   «Азия в наших руках важнее, чем Европа», – отвечает Николай Сергеевич своим мыслям. – «Тем более, что Япония теперь вышла из строя. Сегодня ключ к Азии – это Китай. Одновременно с этим, нигде в мире нет таких благоприятных предпосылок для революции, как в Китае».
   «Ну, хорошо, я тебе отдам Китай», – шутливо говорит генерал-полковник. – «Что ты с ним будешь делать?» «Это колоссальный резервуар живой силы», – отвечает Николай Сергеевич. – «Шутка сказать – иметь такой резерв для армии и для промышленности. А самое главное – этим мы поставим Америку на колени».
   «Опять тебе Америка покоя не даёт», – смеется генерал-полковник.
   «Рано или поздно, а наши дороги перекрестятся», – говорит отец Жени, – «Или мы должны отказаться от нашей исторической миссии, или быть последовательными до конца».
   «А я всё-таки полагаю, что наша послевоенная политика направлена к тому, чтобы по возможности обеспечить безопасность наших границ. Как на Западе, так и на Востоке», – настаивает генерал-полковник.
   Из осторожности он придаёт своим словам форму толкования политики Кремля, а не своей личной позиции в этом вопросе.
   Николай Сергеевич с улыбкой превосходства качает головой: «Не забывай, дорогой, что социализм можно построить в одной стране, а коммунизм – лишь во всем мире».
   «Какое тебе дело до всего мира, когда ты русский?» «Мы, прежде всего коммунисты, а потом уже русские…» «Так, так… Значит тебе необходимо весь мир», – слегка иронически постукивает пальцами по столу генерал-полковник.
   «Такова генеральная линия Партии!» – холодно звучит ответ Николая Сергеевича.
   «Наша политика во время войны…» – слабо пытается возразить Клыков.
   «Политика может измениться в зависимости от обстановки, а генеральная линия остается генеральной линией», – не даёт ему окончить Николай Сергеевич.
   «Так должно быть», – медленно говорит он, ни к кому не обращаясь и как бы подводя итог своим мыслям. – «Это историческая необходимость! Мы уже исчерпали все возможности внутреннего развития.
   Внутренний застой равносилен смерти от старческой слабости. Мы и так уже во многом вынуждены хвататься за прошлое. Мы должны или окончательно отступить на внутреннем фронте, или идти вперед на внешнем фронте. Это закон диалектического развития каждой государственной системы».
   «Ты заходишь слишком далеко, Николай Сергеевич. Ты ставишь интересы государственной системы выше интересов твоего народа и твоей страны».
   «На то мы с тобой и коммунисты», – медленно и твёрдо говорит отец Жени и поднимает бокал, подтверждая этим свои слова и как бы приглашая следовать его примеру. Генерал полковник делает вид, что не замечает приглашения и лезет в карман за папиросами. Анна Петровна и Женя прислушиваются к разговору со скучающим видом.
   «То, что ты, Николай Сергеевич, говоришь – это слова, а на деле это означает – война», – после долгого молчания говорит Клыков. – «Ты недооцениваешь внешние факторы, например Америку».
   «Что такое Америка?» – Николай Сергеевич не торопясь поднимает в знак вопроса растопыренные пальцы. – «Конгломерат людей, не имеющих нации и идеалов, где объединяющим началом является доллар.
   В определённый момент жизненный стандарт Америки неминуемо упадёт, классовые противоречия возрастут, появятся благоприятные предпосылки для развертывания классовой борьбы. Война с фронта будет перенесена в тыл врага».
   Уже глубокий вечер. В Москве бесчисленные инвалиды, вдовы и сироты пораньше ложатся в постель, чтобы не чувствовать голода в пустом желудке, чтобы забыться во сне от своих горестей и забот.
   Где-то далеко на Западе, окутанные ночной мглой, в мёртвой безнадежности лежат Германия и Берлин – наглядный урок тем, кто рассматривает войну, как средство политики.
   «На то мы с тобой и генералы, чтобы воевать», – как эхо звучат слова Николая Сергеевича.
   «Генерал, прежде всего, должен быть гражданином своей родины», – глубоко затягивается папиросой Клыков и пускает дым к потолку. – «Генерал без родины – это…» Он не заканчивает своих слов.
   Во время войны генерал-полковник Клыков успешно командовал крупными соединениями Действующей Армии. Незадолго до окончания войны он был неожиданно снят с фронта и назначен на сравнительно подчиненную должность в Наркомате Обороны.
   Для боевых генералов такие перемещения не происходят без соответствующих причин. Перед отъездом в Берлин я несколько раз встречал Клыкова в обществе Николая Сергеевича и Анны Петровны. Всегда, когда речь заходила о политике, он был очень умерен и придерживался национально-оборонческой позиции.
   В то время, в конце войны, можно было часто слышать довольно независимые разговоры или, вернее, догадки о будущей политике СССР. Едва ли приходится сомневаться, что слишком откровенные высказывания генерал-полковника, не совсем гармонирующие с молчаливыми планами Политбюро, послужили причиной его перевода из Действующей Армии в тыл, поближе к недремлющему оку Кремля.
   Желая смягчить свои последние слова, Клыков после наступившей неловкой паузы примирительно говорит: «Не будем лучше об этом спорить, Николай Сергеевич. В Кремле сидят головы поумней нас с тобой. Пусть они и решают».
   Оба генерала замолкают. Анна Петровна листает журнал. Женя с тоской попеременно смотрит, то на часы, то на поднимающуюся над лесом луну за окном. Наконец она не выдерживает и поднимается на ноги.
   «Ну, вы здесь можете дальше мир делить, а мы поедем домой. Все равно нужно две машины вести». – добавляет она в оправдание.
   «Что? Луна тебе покоя не даёт!» – смеётся отец. – «Езжайте, только не заблудитесь по дороге. В случае чего я с тебя, Гриша, ответ спрошу». Он шутливо грозит пальцем в мою сторону.
   Через несколько минут мы выруливаем за ворота дачи. В лунном свете призрачно ползут по земле тени деревьев. Чёрным куполом раскинулось вверху мерцающее небо.
   Тишина. Иногда из-за деревьев, отражая лунный свет, поблёскивают стекла в окнах спящих дач. Машина покачивается на неровной лесной дороге. Я молча сижу за рулём.
   «Что это ты сегодня как в рот воды набрал?» – спрашивает Женя.
   «А что я могу говорить?» – спрашиваю я в свою очередь.
   «То, о чем и другие говорят».
   «Повторять то же, что и твой отец, я не могу. А поддерживать Клыкова мне нельзя».
   «Почему?»
   «Потому что я не Клыков. То, что твой отец терпит от Клыкова, он никогда не позволит мне. Ведь Клыков говорит очень неосторожные вещи».
   «Забудь о политике!» – шепчет Женя. Она протягивает руку к щиту управления и выключает фары.
   Ночь, чудная лунная ночь ласкает нас своей тишиной, зовет и манит. Я смотрю на омытое лунным светом личико Жени, на её затуманенные в полусвете глаза. Моя нога медленно опускает педаль газа.
   «Если ты опять не закроешь глаза…» – шепчет Женя.
   «Женя, я должен править».
   Вместо ответа стройная ножка ложится на тормоза. Машина не хочет слушаться руля, медленно ползет в сторону и останавливается. Лунная ночь отражается в глазах Жени.
   Последующие дни я провел, навещая моих многочисленных московских знакомых и друзей. Со всех сторон сыпались вопросы о жизни в Германии. Хотя оккупированная Германия и не являлась больше, в полном смысле слова, заграницей, хотя многие русские уже видели Германию своими глазами, болезненный интерес основной массы народа к миру по ту сторону рубежа не ослабевал.
   Мне, имевшему возможность ознакомиться с обеими сторонами медали, было странно слышать наивные вопросы людей, представлявших себе жизнь заграницей чем-то вроде сказочного рая. Этот болезненный интерес и преувеличенно радужное представление о внешнем мире являются реакцией на абсолютную изоляцию Советской России.
   Кроме того, у русских имеется одна характерная черта, довольно редкая в мышлении большинства других наций мира. Русские всегда стараются искать в своих соседях по планете лишь хорошие стороны. В свое время немцы объясняли это примитивным мышлением Востока.
   Удовлетворив, по возможности, любопытство моих знакомых, я сам переходил к вопросам и интересовался жизнью в Москве. Люди очень охотно слушали мои сдержанные рассказы о жизни в оккупированной Германии, но на мои вопросы о жизни в Москве отвечали ещё более сдержанно. Настроение у всех было безрадостное. Цены на продукты питания, слегка падавшие в последний год войны, в первые месяцы после капитуляции Германии остановились на точке замерзания, а затем медленно, но неуклонно, поползли вверх.
   Благодаря очень скудному рационированию основная масса населения вынуждена, в той или иной мере, пользоваться, так называемым, вольным рынком, где покупатель и продавец рискуют попасть в конфликт с законами.
   Цены на этом вольном рынке являются барометром жизни страны. И вот через год после победного окончания войны и без того астрономические цены военного времени неуклонно ползут вверх. Это означает голод. Причем голод, где уже отсутствует возможность объяснения его трудностями военного времени.
   Люди ожидали, что вскоре после окончания войны условия жизни значительно улучшатся. Вместо этого газеты снова истерически кричат о новой военной опасности. Люди не знают, чего им больше бояться – новой ли войны или непрекращающегося голода.
   Одни высказывают предположение, что назойливая пропаганда новой военной опасности служит манёвром, чтобы отвлечь внимание народа от внутренних трудностей, объяснить эти трудности внешними причинами.
   Другие качают головами и уверяют, что продолжающаяся нехватка продуктов вызвана тем, что правительство собирает стратегические запасы на случай новой войны.
   Помимо того, для всех ясно, что урожай этого года плохой. Даже и без внешних причин, он едва ли удовлетворит нужды страны. Так или иначе, настроение в Москве мало напоминает радужные надежды в дни победы над Германией. Победители не только голодают также, как и побеждённые, но ещё и мучаются страхом новой войны. Немцы свободны хоть от последнего и могут быть счастливы, что вышли из игры.
   Когда люди узнают, что в Берлине мы запросто встречаемся с американцами, разговариваем и даже пожимаем друг другу руки, они смотрят на меня, как на привидение, и не знают, что сказать по этому поводу.
   Хотя за год, прошедший после окончания войны, отношения союзников в Берлине заметно охладели, сам факт совместного пребывания в одном городе как-то сглаживал постепенно возрастающую натянутость официальных отношений.
   Здесь же, в Москве, благодаря односторонней и беспрерывной травле с помощью всех средств печати и пропаганды, люди непроизвольно, вопреки своим личным убеждениям, начинают думать об американцах, как о людоедах. Яд пропаганды делает своё дело.
   Однажды вечером я, как обычно, зашел к Жене. В доме была заметна подготовка к отъезду. Анна Петровна объяснила мне, что на следующее утро они всей семьёй собираются навестить родителей Николая Сергеевича, живущих в деревне между Москвой и Ярославлем, и передала мне приглашение генерала ехать вместе с ними.
   Из рассказов Анны Петровны я знал, что родители генерала простые крестьяне и что до сегодняшнего дня, несмотря на все уговоры сына, они не желают переселяться в Москву, а предпочитают оставаться на родной земле и заниматься своим крестьянским трудом.
   Выслушав приглашение Анны Петровны, я с удовольствием согласился. Женя слегка наморщила нос и не сказала ни слова. По её сдержанному тону я уже и раньше заметил, что она не любит навещать своих деревенских родственников и ездит туда только по желанию отца. Выросшая в новой среде в Москве, она в глубине души чуждалась своего крестьянского происхождения.
   Ранним утром следующего дня Николай Сергеевич, Анна Петровна, Женя и я сели в лимузин генерала и выехали из Москвы в направлении на Ярославль. Над землей поднимался утренний туман. По дороге в грязных засаленных костюмах неторопливо плелись на работу рабочие многочисленных заводов, раскиданных в пригородах Москвы.
   Шли они, не разговаривая друг с другом и не глядя по сторонам. На их лицах и одежде лежала серая печать безразличия. Не видно было ни велосипедов, ни мотоциклов, как это обычно на дорогах Германии.
   Через некоторое время пригороды столицы, с их трубами заводов, беспорядочно разбросанными домами новостроек, вперемежку с ветхими деревянными избушками и клочками огородов, остались позади.
   По сторонам шоссе зашумел листьями пышный девственный лес. Подмосковные леса это не аккуратные лесонасаждения Германии, где даже присутствие диких кабанов и коз не может сгладить следов руки человека. Здесь царит дикая природа – стихия, где человек чувствует себя в гостях.
   К полудню, после блужданий по лесным дорогам, мы приближаемся к месту назначения. Тяжело покачиваясь на ухабах, лимузин ползком преодолевает последние препятствия и выезжает на улицу деревни. Мёртвая тишина и безлюдье. Не видно домашних животных и кур, не видно и не слышно даже собак. Деревня кажется покинутой своими жителями.
   Наш автомобиль останавливается у одной из изб на окраине деревни. Генерал, кряхтя вылезает из машины и разминает ноги после долгого сидения. Анна Петровна возится в машине, собирая свои вещи. Женя и я ждём, пока они пойдут вперед. В избе ни движения, ни признака жизни. Никто не появляется встречать нас.
   Наконец, генерал поднимается по ступенькам крыльца и открывает незапертую дверь. Мы проходим тёмную переднюю, где пахнет навозом. Генерал без стука открывает дверь в жилое помещение. На полу посреди комнаты сидит босоногая простоволосая девочка лет восьми.
   Она качает свисающую с потолка люльку с грудным ребёнком и в пол-голоса припевает. Увидев нас, девочка замолкает. Не поднимаясь с пола, она полу-удивленно, полу-испуганно смотрит на новоприбывших.
   «Здравствуй, красавица!» – обращается к ней генерал. – «Ты что – язык проглотила?» Девочка молчит и от смущения засовывает палец в рот.
   «А где остальные?» – спрашивает генерал. Он стоит посреди комнаты, широко расставив ноги и засунув руки в карманы галифе с двойными красными лампасами.
   «На работе», – односложно отвечает ребёнок.
   За нашей спиной раздаётся шум. На огромной русской печи, занимающей почти половину комнаты, шевелятся чьи-то ноги в дырявых валенках. Некоторое время с печи доносится приглушённое кряхтение и оханье, затем из-за ситцевой занавески высовывается всклокоченная седая голова.
   «А-а-а… Это ты, Миколай!» – звучит слегка хрипловатый старческий голос. – «Опять приехал?!» Это отец генерала. Лицо старика равнодушно и не обнаруживает ни малейшей радости при виде своего сына.
   «А кому же быть, как не мне,» – с наигранной весёлостью шутит генерал. – «Я тебе, Сергей Васильевич, чего-то привез. Чтобы кости не болели. От бутылки водки, наверное, не откажешься?!» Он треплет спустившегося с печи старика по плечу.
   «Ты бы лучше хлеба привез, чем водки», – бурчит тот.
   «А ну, Маруся, давай бегом к председателю колхоза», – командует генерал, обращаясь к девочке. – «Скажи, чтобы отпустил всех наших с работы. Скажи, что генерал приехал».
   «Генерал, генерал…» – ворчит старик в бороду и затем любовно кладёт руку на голову Жене. – «А ты все цветёшь, стрекоза? Не забыла ещё старого деда в этой своей Москве?!» Я вытаскиваю из машины пакеты и свёртки с подарками, которые привез с собой генерал. Один за другим появляются с работы остальные жители избы – многочисленная родня генерала и их уже взрослые дети. Все они держатся очень неловко и не обнаруживают радости при виде гостей, они смущены непредвиденной помехой и связанной с этим суетней.
   Последним приходит опирающийся на палку инвалид, – кладовщик в колхозе и двоюродный брат генерала.
   По принятому в деревне обычаю в доме командует старший. Старик, лежавший при нашем приходе на печи, отец генерала Сергей Васильевич, махает рукой в сторону одной из женщин.
   «Накрывай на стол что ли, Серафима,» – говорит он, – «Давайте обедать коли уже гости приехали».
   «Ты, Миколай, картошку давно не кушал?» – продолжает он, обращаясь к своему сыну генералу. – «Так вот, теперь попробуешь! Хлеба у нас в доме нет. Заместо хлеба картошку кушаем».
   «А где же ваш хлеб?» – спрашивает генерал. – «Разве ещё не получили из колхоза?» «Получили, получили…» – ворчит дед Сергей Васильевич. – «Всё до последнего зёрнышка колхоз сдал государству и ещё в долгу остался. Плана поставки не выполнили. Пока картошкой обходимся, а зимой так вообще неизвестно чем жить будем».
   «Ну, это не беда», – успокаивает генерал и кивает головой на лежащие в углу пакеты. – «Мы с собой хлеб привезли».
   «Ах ты, Миколай, Миколай…» – дед Сергей Васильевич стучит по столу ложкой, подгоняя Серефиму, возящуюся с горшками у печи. – «Кабы, ты не мой сын был, я бы тебе на дверь указал. Ты шо, – для насмешки в деревню со своим хлебом приехал? У нас здесь такой обычай – хозяева гостей угощают. Будешь кушать то, что и мы едим. И никаких мне тут разговоров. Прошу не побрезговать нашим обедом!» Дед Сергей Васильевич жестом приглашает всех к столу, где в огромном чугуне дымится борщ. Серафима ставит рядом алюминиевую кастрюлю с варёной картошкой в мундире. Затем она расставляет по столу глиняные миски и деревянные ложки.
   Генерал первый с шумливой весёлостью занимает место за столом. Анна Петровна, смущённо улыбаясь, следует его примеру и осторожно опускается на лавку, предварительно подвернув свое шелковое платье. Женя возится в углу комнаты, делая вид, что всё происходящее её не касается.
   Генерал разговорчивее всех и усиленно старается показать, что он чувствует себя очень уютно в доме, где он когда-то родился.
   Он с шутками чистит вареную картошку, заменяющую за обедом хлеб, с готовностью подставляет свою глиняную миску, куда Серафима наливает пёстрое варево, называющееся борщом и где нет и признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь стук ложек.
   «Что это за обед без водки», – наконец не выдерживает генерал, встает из-за стола и идёт к своим пакетам. – «Вот сейчас пропустим по маленькой – и сразу веселее будет».
   Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая.
   Крестьянский обед, состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу. Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми банками консервов с надписями на всех языках Европы.
   Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки, ограничивается коротким замечанием: «Награбили…» Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: «А те-те… Дожили… В России хлеба нет… Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму».
   Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над столом поднимается нескладный шум и говор.
   «Ну, как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?» – спрашивает дед Сергей Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.
   «До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым», – отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на подоконник. «Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть», – добавляет он с самосознанием.
   «Это какой-такой мир?» – хитро щурится дед Сергей Василич. – «Опять что ли это… пролетарии всех стран соединяйтесь?» «Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя», – говорит генерал лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке. «Пролетарская солидарность!» – добавляет он, избегая смотреть по сторонам.
   «Так, так… То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею», – усмехается старик. – «А насчёт этой самой солидарности как? Штоб другие, значится, вместе с нами голодали. Так что ли?» «Давай лучше выпьем, Сергей Василич», – генерал видит, что ему бесполезно спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.