Страница:
Создавалось впечатление, что все население Палм-Бич собралось у театра, чтобы поглазеть и поприветствовать ее. Китти потребовались десять охранников, настолько напирала толпа.
Женщина, которой явно было уже далеко за восемьдесят, схватила Китти за руку высохшей рукой с ярко-красными ногтями.
– Я обожаю тебя, Джорджия, – прохрипела она карминно-красными губами. – Я сама так на тебя похожа, душечка. Ты такая же, как и я, маленькая ведьмочка. Полудьявол-полуангел.
Ее локтем оттеснила другая женщина.
– Моя дочь в точности такая же, как и ты, – поведала она, – но, разумеется, моложе. Она хочет стать тобой, когда вырастет. Великой актрисой. Она надеется поступить в актерскую школу…
Телохранитель потащил Катерин сквозь орущую и свистящую толпу по покрытым красным ковром ступенькам, через лес мащущих рук с многочисленными кольцами. Многим женщинам средних лет Катерин представлялась героиней: пример того, как можно добиться успеха после сорока. Некоторым образом они идентифицировали себя с ней, поэтому сегодня они аплодировали, смеялись и выкрикивали приветствия, когда смотрели отрывки из фильмов, как раз в нужных местах. Когда она выступила с речью, все приветствовали ее стоя. После, как почетную гостью, ее окружила толпа поклонников, жаждущих познакомиться с ней и пожать руку. Катерин улыбалась, позировала для фотографий, принимала поклонение. Именно в такие моменты она по-настоящему чувствовала себя звездой и получала от этого удовольствие.
Мужчина с лицом резиновой собачонки, в рыжем парике, напоминавшем дохлую кошку, сильно сжал ее руку, заставив ее поморщиться. Приблизив к ней лицо так близко, что она едва не грохнулась в обморок, он заорал:
– Я сценарий написал специально для тебя, дорогая. Он даст миру увидеть, какая ты на самом деле замечательная женщина, милочка.
– Чудесно. – Снова ей на помощь пришел телохранитель.
– Не хочешь узнать, как он называется? – прохрипел мужчина в парике.
Она кивнула и улыбнулась ему через плечо, а толпа сдавила ее так, что практически невозможно было дышать.
– «Моя еврейская мамочка»! – восторженно проорал он. – Ты там сыграешь потрясающе, милочка. Ты ведь еврейка, верно?
Катерин виновато покачала головой, но он не сдавался.
– Не страшно, милочка. Мы все равно считаем тебя одной из нас. У тебя есть сердце, вот что у тебя есть, милочка.
Но ей все уже начинало надоедать.
– Давай сбежим в дамскую комнату, – одними губами сказала она Бренде, вырываясь из цепляющихся рук. – Мне надо отойти от этого, я уже перебрала обожания.
Дамская комната могла бы служить памятником дурного вкуса нуворишей. По всем стенам – зеркала персикового цвета, украшенные изваяниями такого количества лепных голых баб, что Китти и Бренда с трудом могли различить свои лица. Пока Катерин пудрилась, поправляла макияж и взбивала волосы, две дамы в практически одинаковых шутовских туалетах и с тоннами косметики на лицах шептались у соседнего зеркала и пялились на нее.
Бренда гневно взглянула на них, но Катерин не стала обращать внимания. Она уже привыкла, что разговоры прекращались, когда она входила в комнату, или, что еще хуже, когда ее обсуждали в ее же присутствии.
– Кожа не ахти, – прошептала Клоун-1 Клоуну-2.
– Это все освещение, так я думаю. – Клоун-2 пыталась подойти поближе к Катерин.
– Что вы такое сказали? – Бренда пребывала в воинственном настроении. Она поставила руки на внушительные бедра, готовясь к бою, и заняла позицию между Катерин и двумя женщинами, напоминавшими пчелиные ульи.
– Мы большие поклонницы мисс Беннет, – высказалась Улей-1.
– Мы ее самые горячие поклонницы, мы ее обожаем, – заверещала Улей-2.
Катерин слабо им улыбнулась, что, к сожалению, обе женщины немедленно приняли за поощрение. Но на пути снова встала Бренда. Катерин требовались эти несколько минут, чтобы побыть одной, ей вовсе не хотелось, чтобы на нее глазели и шептались за спиной.
– Дамы, пора возвращаться в зал, – как могла сердечно произнесла Бренда, пытаясь вытеснить их из комнаты.
– Мы хотим поговорить с Джорджией, – заявила Улей-1. – Ведь это мы, фанаты, сделали ее, и у нас есть право.
– Без нас ее бы не было, – согласилась Улей-2. – Мы ей всегда преданы, несмотря на газеты.
– Ну, как бы оно там ни было, – сказала Бренда, – нам хотелось бы побыть одним, так что, до свидания, милые дамы.
– Нам лишь хотелось посмотреть, как она красится – заныла Клоун-1. – Почему вы не даете нам на нее посмотреть?
– Потому что здесь не зоопарк, – возмутилась Бренда. – Если желаете глазеть, делайте это в зале, но, ради всего святого, хоть здесь дайте ей капельку покоя.
– Ну что же, похоже, зря мы не верили газетам, – огрызнулась Улей-1, захлопывая свою украшенную камнями minaudiere в форме пуделя. Встряхнув волосами, щедро политыми лаком, она добавила: – Пошли, Дорис, мы зря стараемся высказать свое дружелюбие. Ее карьере скоро придет конец, если она будет так грубо вести себя с поклонницами.
Когда они возмущенно покидали комнату, Бренда услышала, как одна из них пробормотала:
– Она и в самом деле сука, и вовсе не так уж хороша при ближайшем рассмотрении.
Катерин рассмеялась.
– По сравнению с ними Элеонор просто мать Тереза.
– Вся беда в том, Китти, что ты чертовски знаменита и каждый хочет отхватить от тебя кусочек. Ладно, пора снова к поклонникам.
Вновь вокруг Катерин собралось столько кривляющихся фанатов, что снова пришлось вмешаться охранникам. Как обычно, в лимузин Катерин села первой, потом Жан-Клод и за ним Бренда. Катерин по привычке сначала села на заднее сиденье, а потом изящно закинула ноги. Не успел Жан-Клод забраться в машину, как она почувствовала, что он весь кипит от злости. Повернувшись к ней в бешенстве, он заорал:
– Ах ты проклятая дива, зазнавшаяся примадонна. Что ты из себя воображаешь?
– Ты пьян? – холодно спросила она.
– Нет, я не пьян, пока еще нет, но я должен бы быть, раз я твой муж. От тебя любого потянет к бутылке. Только потому, что каждый придурок с раскрытым ртом пытается до тебя дотронуться, ты вообразила себя королевой Англии, мать твою так.
Катерин ненавидела ругань, к тому же телохранитель и шофер навострили уши. Любой из них завтра может связаться с газетами. Она прикусила язык и закурила сигарету.
– Успокойся, Жан-Клод, перестань вести себя как ребенок.
Это разозлило его еще больше.
– Как тебе известно, я тоже был знаменитостью, – прошипел он. – Когда я был поп-звездой, был куда более знаменит, чем ты сейчас, Катерин Беннет, и поклонников у меня было больше, чем у тебя.
– Ты много раз об этом рассказывал, Жан-Клод, почему бы тебе не сменить пластинку? – Китти нажала кнопку, поднимая стекло, отгораживающее их от водителя.
Бренда презрительно посмотрела на Жан-Клода.
– Почему бы тебе не отвязаться от Китти, ради всего святого? Остынь.
Жан-Клод повернулся к ней с лицом, перекошенным от злости.
– Если ты немедленно не заткнешься и не перестанешь совать нос в чужие дела, Мисс Пятидесятые, я вышвырну твою толстую задницу из машины, ясно?
Лицо Бренды покраснело. Как смеет он так себя с ней вести? Более того, почему Катерин это терпит?
– Жан-Клод, мы же не соревнуемся, кто из нас более знаменит. – Катерин старалась сохранить спокойствие, хотя рука с сигаретой дрожала. – Это должен был быть мой вечер, в мою честь, так что, пожалуйста, скажи мне, дражайший мой муженек, почему ты ведешь себя как последний ревнивый идиот?
– Не смей называть меня идиотом. Ты еще об этом пожалеешь, Катерин. В машину лезешь первой, мне даже места не оставляешь. Рассаживаешься там с этой идиотской улыбкой на лице, как будто весь мир тебе принадлежит. Самовлюбленная сука.
– Мы так всегда поступаем. Мы никогда не заваливаемся в машину все вместе. Тут же все запланировано, как военная операция, иначе будет хаос. Разве ты не понимаешь? Давай получим удовольствие от остатка вечера. Нам ведь завтра уезжать.
– Ладно, ладно, пчела-царица, пусть будет по-твоему. Так ведь всегда и бывает. – С театральным вздохом Жан-Клод отвернулся и уставился на мерцающее отражение огней в воде. Установилась тяжелая тишина, продолжавшаяся до гостиницы, где Жан-Клод немедленно отправился спать. Китти с Брендой задержались, чтобы выпить по рюмочке.
– Что на него нашло, черт побери? – Катерин налила себе приличную порцию коньяка. Понять не могу, в чем дело.
– Я не знаю, золотце. Мне бы самой хотелось понять, в чем дело, тем более что чем дальше, тем хуже.
На моего Франка иногда находило, но потом он несколько месяцев бывал нормальным. Такое впечатление, что Жан-Клод – два разных человека.
– Мне уже кажется, что я его совсем не знаю. Стоило нам пожениться, как он абсолютно изменился. Он таким раньше никогда не был.
– А как насчет того случая, когда он слинял в Вегас?
– Да, верно, как глупо, я совсем забыла. Наверное, мне уже тогда следовало понять, каким он может быть жестоким. Но я решила, что это исключительный случай, потому что он меня любит и хочет на мне жениться – ха! – Она допила коньяк.
– Брось его, – без лишних церемоний посоветовала Бренда.
– Бросить его? Как я могу? Мы всего три месяца женаты. Может, тут все же я виновата, очень уж командую. А может, я вообще не гожусь для брака.
– Это не брак тебе не подходит, а мужик, – заявила Бренда. – Выставь его за дверь, Катерин. Ну, ошиблась, с кем не бывает. Тот, кто боится ошибиться, Китти, боится жить. Я это уразумела еще на маминых коленях.
– А моя мать учила меня – не удалось в первый раз, пытайся снова, и снова, и снова, – сказала Катерин. – Я пока не собираюсь сдаваться, Бренда. Во всяком случае, пока не снимем фильм. – Она прикурила новую сигарету. – А потом, клянусь тебе, если Жан-Клод не перестанет вести себя как чудовище в припадке шизофрении, я покончу с этим браком. – Она налила им еще по рюмке коньяка. – После того, как закончу картину.
– Ловлю тебя на слове. – Бренда подняла рюмку и задумчиво отпила. – Я пью за это.
Но и на следующий день в самолете Жан-Клод продолжал корить Катерин за ее поведение.
– Ты совсем зазналась, – говорил он. – Тебе наплевать на всех, кроме себя. На меня, на сына, на все, кроме твоей карьеры.
Он зудел и зудел, многозначительным шепотом перечисляя ее «грехи»: себялюбие, самомнение, нарциссизм, ханжество, эгоизм. Наконец Китти не выдержала и закричала:
– Слушай, ты, сумасшедший ублюдок, мы женаты всего три месяца, но, если и дальше так пойдет, я с этим покончу как только мы прилетим во Францию. Понял? С'est la fin de l'histoire, как ты однажды выразился, и я говорю это серьезно, мы покончим с этим фарсом под видом брака как можно скорее.
Он не ответил, но сердито уставился в иллюминатор в густую темноту над Атлантическим океаном. Китти вернулась в бизнес-класс и провела остаток ночи, напиваясь с Брендой.
Улыбающийся управляющий «Ритц» с поклонами удалился из номера герцога Виндзорского. Еще одно преимущество звезды – возможность всегда получить лучший номер, лучший столик в ресторане в самую последнюю минуту. Как только за ним закрылась дверь, Жан-Клод повернулся к стоящей с ледяным лицом жене и прерывающимся от волнения голосом сказал:
– Ты можешь меня простить, cherie? Я виноват, я ужасно виноват в том, что наговорил и сделал. Я вел себя как imbecile,[35] я сам это понимаю.
Катерин просматривала карточки, присланные вместе с великолепными букетами, расставленными по люксу. Большинство поступило из лучшего цветочного магазина на Вандомской площади. Цветы стояли повсюду – на инкрустированных с позолотой столах, на комодах в стиле Людовика XVII, – издавая сильный, чувственный запах. Она холодно взглянула на мужа.
– Не понимаю, почему ты после вечеринки ведешь себя со мной по-свински. Ты при всех поставил меня в неловкое положение, не говоря уж о том, что ты наболтал мне наедине. Ты меня оскорбил, унизил, а теперь ты печально улыбаешься, включаешь на полную катушку свой мальчишеский шарм и говоришь, что ты виноват. Ты что, рассчитываешь, я все забуду?
– Но мне действительно очень жаль. – Его яркие зеленые глаза блестели. – До глубины души. Я иногда не могу собой владеть, на меня находит. Ты должна меня простить. Пожалуйста, Китти, не заставляй меня умолять, я ведь человек гордый. Ты лучше других знаешь, что гордость у меня порой берет верх над разумом.
– Вот тут ты прав. – Китти опустилась на обтянутый Дамаском диван, прошитый серебряной нитью и вышитый васильками, и принялась разглядывать ногти. – Но я больше не понимаю эти твои неожиданные перепады в настроении. Я тебя люблю, или любила, я вышла за тебя замуж, но я совершенно определенно тебя не понимаю.
– Иногда я и сам себя не понимаю. Сам себя не понимаю, дорогая моя Китти.
Он достал из битком набитого мини-бара миниатюрную бутылочку бренди и предложил ей. Она отрицательно покачала головой.
– Я хочу знать, что с тобой происходит, Жан-Клод. Эти последние три дня были сущим адом не только для меня, но и для Бренды. Она обеспокоена даже больше, чем я.
– Разумеется, я понимаю. – Он выпил бренди, рухнул в кресло, опустил белокурую голову на руки и тяжело вздохнул. Он выглядел таким убитым и несчастным, что Китти пришлось бороться с желанием утешить его. Но она понимала, что это будет большой ошибкой. Какие бы злые демоны ни водились в психике Жан-Клода, она знала, что должна помочь ему их победить, или их браку конец.
– Я не могу оставаться твоей женой, если ты будешь продолжать так себя вести. – Катерин уставилась в окно на идеально синее парижское небо. – Я не могу думать… Я не могу сосредоточиться на фильме… Я ни на чем не могу сосредоточиться.
– Никто не понимает этого лучше, чем я, cherie, и я в ужасе. Честно, мне невероятно стыдно. Я просто не понимаю, что на меня иногда находит. – Он прошел по роскошному персидскому ковру к окну и невидящими глазами уставился на туристов на Вандомской площади. – Хотя, по правде говоря, я знаю, в чем дело, – мрачно добавил он.
– Ты не задумывался, что тебе стоит сходить к психотерапевту? Тебе нужна помощь, Жан-Клод, и я готова тебе помочь. У меня нет другого выхода, иначе у нашего брака нет будущего.
Он выудил из бара еще одну бутылочку и снова вернулся к окну. Затем заговорил медленно и тихо.
– Мне не нужен психотерапевт, cherie. Я знаю, что мне нужно, и я нашел это в тебе. Мне нужна любящая женщина, способная понять мою боль и принимать меня таким, каков я есть. Без всяких условий. Понимать, что иногда я испытываю такие мучения, что не могу с собой справиться. Это как… – Он помолчал, внезапно побледнев. – Это как будто происходит не со мной, а с кем-то другим.
– Продолжай, – попросила она, но без особого сочувствия.
– Все началось много лет назад. Не знаю, веришь ли ты всей этой психиатрической и психологической муре, но если веришь, то тогда ты могла бы сказать, что таким сделало меня мое детство.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Катерин, подозревающая, что он собирается обвести ее вокруг пальца.
– Мать моя была на редкость странной женщиной. Отец тоже довольно странным. – Жан-Клод пальцами пригладил волосы и переступил с ноги на ногу, все еще глядя на улицу. Цвет неба сгустился, появились летние облака, и в номере стало темнее.
– Пожалуйста, продолжай, – сказала Катерин на этот раз более мягко. Впервые при ней Жан-Клод вспомнил про свое детство. Разумеется, он часто упоминал о своей короткой карьере поп-певца, но никогда не упоминал о семье, а ей не хотелось на него давить.
– Любимчиком в семье был мой брат Диди, – с горечью продолжал Жан-Клод. – Всегда. Стоило ему появиться, все, что бы я ни делал, я делал не так. Я был старше на два года, но моя мать и отец критиковали и унижали меня постоянно.
– С тобой не обращались… грубо?
– Если понимать под этим, что родители старались сделать жизнь ребенка адом, то да, со мной обращались грубо, cherie. Но, я думаю, ты имеешь в виду другое, нечто сексуальное, так что ответ будет отрицательным. В долине Луары тридцать лет назад было не принято насиловать детей. – Он сделал паузу, чтобы прикурить очередную сигарету от окурка предыдущей. – Диди был моложе, но уже в три года значительно крупнее. Похоже, я оказался последышем в помете. Так что мне всегда приходилось донашивать его одежки. Мы были довольно бедны, понимаешь ли, и могли позволить себе лишь одну пару обуви в год, и она всегда доставалась Диди. В школе я учился посредственно. Тут сомнений нет: чтение, правописание и математика не давались мне, так что к семи годам я еще, по сути, не научился читать. Ты понимаешь, что это значит для школьника-француза?
– Не очень, но, видимо, здорово неприятно.
– Чертовски верно. Разумеется, Диди был привлекательным мальчиком. Еще светлее меня, если такое можно представить, с голубыми глазами, высокий, крупный и необыкновенно умный. Мои родители обожали его и ненавидели меня.
– Ненавидели тебя? – Разве смогла бы она ненавидеть своего собственного сына? – Что же конкретно они делали?
– Били, постоянно. – Голос стал резким. – Я был в семье козлом отпущения. Не стоит и говорить, брата они и пальцем не трогали.
– А ты не мог кому-нибудь пожаловаться? Тете или бабушке?
– Как ты можешь жаловаться, если тебе всего семь лет? Что ты можешь сказать? «Послушай, мама завела себе любимчика. Она любит брата больше, чем меня». Я всегда верил, что, если брат исчезнет, моя жизнь снова станет сносной. – Его лицо потемнело. – Видишь ли, в конце концов я его убил.
– Убил его? – поразилась Катерин.
– Да. – Жан-Клод посмотрел на нее со страдальческим выражением лица. – Пришло время рассказать тебе все. Тогда ты решишь, нужен ли я тебе.
– О Господи! – воскликнула Катерин, закуривая сигарету.
– Это случилось непосредственно перед днем его рождения, ему исполнялось пять лет. Началась гроза, какие бывают в тех краях часто в летнее время. Она пришла внезапно, тучи просто громоздились друг на друга. Затем засверкали молнии. Гром оглушал и пугал нас, и брат начал плакать, – тихо продолжал Жан-Клод. – Я велел ему заткнуться, но он принялся визжать, требуя мать.
– А где она была?
– Где она была. На кухне, но не готовила или пекла, а возилась с новой шляпкой или шила себе новую блузку. Как ни бедны мы были, Maman имела гардероб на зависть Кристиану Диору. Я велел Диди перестать визжать, но он вылез из постели и остановился на верхней ступеньке лестницы, держась за перила и свесив голову вниз. Я потряс его за плечи, закричал на него, приказывая прекратить вой. Затем я тоже принялся звать Maman.
– И что потом?
– Потом… – Жан-Клод пожал плечами. – Брат поскользнулся и слетел с лестницы, которую моя мать, благовоспитанная французская bourgeoise, всегда натирала так, что та была скользкой, как каток.
Катерин боялась услышать ответ, но все же спросила:
– И что?
– Он сломал себе шею, – прошептал Жан-Клод. – Шея ангельского ребенка сломалась как прутик. Maman и Papa безусловно решили, что это моих рук дело, что я столкнул его, но я не толкал, Богом клянусь, не толкал. После этого я миллион раз думал, не мог ли я спасти его, ухватив еще на верхней ступеньке.
Катерин присоединилась к нему у окна. Она ласково погладила его руку.
– Я могу точно представить себе, как это произошло. Ты ничем не мог ему помочь. Но что случилось позже?
– Затем нам пришлось пережить пору слез, истерик Maman и всеобщей печали. Мои родители относились ко мне так, будто меня не было на свете. Они полностью отрешились от меня, почти не разговаривали, а если и говорили, то всегда со злостью. Четыре года назад моя мать умерла от рака, я даже на похороны не поехал. А год спустя умер и отец.
– И тебе не с кем было даже поделиться?
– Потом появился Квентин. Он услышал, как я пою. Я пел в церковном хоре в Ниме, куда мы переехали после смерти брата. Мне тогда было пятнадцать. Он убедил меня, что с моей внешностью и голосом я могу стать вторым Джонни Холидеем. Я уехал из Нима, не сказав ни слова родителям, просто упаковал рюкзак и двинул в Париж. Квентин стал моим импресарио. Я никогда не сообщал родителям о себе, но, полагаю, они меня и не искали.
– Жаль, что ты не рассказал мне этого раньше, Жан-Клод. – Катерин крепко обняла его. – Теперь я все понимаю.
Они вместе смотрели на небо. Начинался дождь, туристы разбежались, и вдалеке слышались раскаты грома. Она взглянула на Жан-Клода, чтобы проверить, как действует на него гроза, но он улыбнулся и еще крепче обнял ее.
– Не волнуйся, cherie, с того самого дня гром и молния меня не тревожат. – Затем, заглянув ей в глаза, он сказал: – Китти, ты единственная женщина, которую я действительно люблю. Одна-единственная, кого я вообще могу любить. Если я иногда бываю не в себе… – Он замолчал. – Пожалуй, «не в себе» не точные слова. Лучше будет сказать, что я становлюсь невыносимым. Китти, пожалуйста, постарайся понять и простить меня, дорогая. Пожалуйста, любовь моя!
Она кивнула; сердце ее наполнилось надеждой.
– Да, мой дорогой, я тебя прощаю. И обещаю, что постараюсь понять.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Женщина, которой явно было уже далеко за восемьдесят, схватила Китти за руку высохшей рукой с ярко-красными ногтями.
– Я обожаю тебя, Джорджия, – прохрипела она карминно-красными губами. – Я сама так на тебя похожа, душечка. Ты такая же, как и я, маленькая ведьмочка. Полудьявол-полуангел.
Ее локтем оттеснила другая женщина.
– Моя дочь в точности такая же, как и ты, – поведала она, – но, разумеется, моложе. Она хочет стать тобой, когда вырастет. Великой актрисой. Она надеется поступить в актерскую школу…
Телохранитель потащил Катерин сквозь орущую и свистящую толпу по покрытым красным ковром ступенькам, через лес мащущих рук с многочисленными кольцами. Многим женщинам средних лет Катерин представлялась героиней: пример того, как можно добиться успеха после сорока. Некоторым образом они идентифицировали себя с ней, поэтому сегодня они аплодировали, смеялись и выкрикивали приветствия, когда смотрели отрывки из фильмов, как раз в нужных местах. Когда она выступила с речью, все приветствовали ее стоя. После, как почетную гостью, ее окружила толпа поклонников, жаждущих познакомиться с ней и пожать руку. Катерин улыбалась, позировала для фотографий, принимала поклонение. Именно в такие моменты она по-настоящему чувствовала себя звездой и получала от этого удовольствие.
Мужчина с лицом резиновой собачонки, в рыжем парике, напоминавшем дохлую кошку, сильно сжал ее руку, заставив ее поморщиться. Приблизив к ней лицо так близко, что она едва не грохнулась в обморок, он заорал:
– Я сценарий написал специально для тебя, дорогая. Он даст миру увидеть, какая ты на самом деле замечательная женщина, милочка.
– Чудесно. – Снова ей на помощь пришел телохранитель.
– Не хочешь узнать, как он называется? – прохрипел мужчина в парике.
Она кивнула и улыбнулась ему через плечо, а толпа сдавила ее так, что практически невозможно было дышать.
– «Моя еврейская мамочка»! – восторженно проорал он. – Ты там сыграешь потрясающе, милочка. Ты ведь еврейка, верно?
Катерин виновато покачала головой, но он не сдавался.
– Не страшно, милочка. Мы все равно считаем тебя одной из нас. У тебя есть сердце, вот что у тебя есть, милочка.
Но ей все уже начинало надоедать.
– Давай сбежим в дамскую комнату, – одними губами сказала она Бренде, вырываясь из цепляющихся рук. – Мне надо отойти от этого, я уже перебрала обожания.
Дамская комната могла бы служить памятником дурного вкуса нуворишей. По всем стенам – зеркала персикового цвета, украшенные изваяниями такого количества лепных голых баб, что Китти и Бренда с трудом могли различить свои лица. Пока Катерин пудрилась, поправляла макияж и взбивала волосы, две дамы в практически одинаковых шутовских туалетах и с тоннами косметики на лицах шептались у соседнего зеркала и пялились на нее.
Бренда гневно взглянула на них, но Катерин не стала обращать внимания. Она уже привыкла, что разговоры прекращались, когда она входила в комнату, или, что еще хуже, когда ее обсуждали в ее же присутствии.
– Кожа не ахти, – прошептала Клоун-1 Клоуну-2.
– Это все освещение, так я думаю. – Клоун-2 пыталась подойти поближе к Катерин.
– Что вы такое сказали? – Бренда пребывала в воинственном настроении. Она поставила руки на внушительные бедра, готовясь к бою, и заняла позицию между Катерин и двумя женщинами, напоминавшими пчелиные ульи.
– Мы большие поклонницы мисс Беннет, – высказалась Улей-1.
– Мы ее самые горячие поклонницы, мы ее обожаем, – заверещала Улей-2.
Катерин слабо им улыбнулась, что, к сожалению, обе женщины немедленно приняли за поощрение. Но на пути снова встала Бренда. Катерин требовались эти несколько минут, чтобы побыть одной, ей вовсе не хотелось, чтобы на нее глазели и шептались за спиной.
– Дамы, пора возвращаться в зал, – как могла сердечно произнесла Бренда, пытаясь вытеснить их из комнаты.
– Мы хотим поговорить с Джорджией, – заявила Улей-1. – Ведь это мы, фанаты, сделали ее, и у нас есть право.
– Без нас ее бы не было, – согласилась Улей-2. – Мы ей всегда преданы, несмотря на газеты.
– Ну, как бы оно там ни было, – сказала Бренда, – нам хотелось бы побыть одним, так что, до свидания, милые дамы.
– Нам лишь хотелось посмотреть, как она красится – заныла Клоун-1. – Почему вы не даете нам на нее посмотреть?
– Потому что здесь не зоопарк, – возмутилась Бренда. – Если желаете глазеть, делайте это в зале, но, ради всего святого, хоть здесь дайте ей капельку покоя.
– Ну что же, похоже, зря мы не верили газетам, – огрызнулась Улей-1, захлопывая свою украшенную камнями minaudiere в форме пуделя. Встряхнув волосами, щедро политыми лаком, она добавила: – Пошли, Дорис, мы зря стараемся высказать свое дружелюбие. Ее карьере скоро придет конец, если она будет так грубо вести себя с поклонницами.
Когда они возмущенно покидали комнату, Бренда услышала, как одна из них пробормотала:
– Она и в самом деле сука, и вовсе не так уж хороша при ближайшем рассмотрении.
Катерин рассмеялась.
– По сравнению с ними Элеонор просто мать Тереза.
– Вся беда в том, Китти, что ты чертовски знаменита и каждый хочет отхватить от тебя кусочек. Ладно, пора снова к поклонникам.
Вновь вокруг Катерин собралось столько кривляющихся фанатов, что снова пришлось вмешаться охранникам. Как обычно, в лимузин Катерин села первой, потом Жан-Клод и за ним Бренда. Катерин по привычке сначала села на заднее сиденье, а потом изящно закинула ноги. Не успел Жан-Клод забраться в машину, как она почувствовала, что он весь кипит от злости. Повернувшись к ней в бешенстве, он заорал:
– Ах ты проклятая дива, зазнавшаяся примадонна. Что ты из себя воображаешь?
– Ты пьян? – холодно спросила она.
– Нет, я не пьян, пока еще нет, но я должен бы быть, раз я твой муж. От тебя любого потянет к бутылке. Только потому, что каждый придурок с раскрытым ртом пытается до тебя дотронуться, ты вообразила себя королевой Англии, мать твою так.
Катерин ненавидела ругань, к тому же телохранитель и шофер навострили уши. Любой из них завтра может связаться с газетами. Она прикусила язык и закурила сигарету.
– Успокойся, Жан-Клод, перестань вести себя как ребенок.
Это разозлило его еще больше.
– Как тебе известно, я тоже был знаменитостью, – прошипел он. – Когда я был поп-звездой, был куда более знаменит, чем ты сейчас, Катерин Беннет, и поклонников у меня было больше, чем у тебя.
– Ты много раз об этом рассказывал, Жан-Клод, почему бы тебе не сменить пластинку? – Китти нажала кнопку, поднимая стекло, отгораживающее их от водителя.
Бренда презрительно посмотрела на Жан-Клода.
– Почему бы тебе не отвязаться от Китти, ради всего святого? Остынь.
Жан-Клод повернулся к ней с лицом, перекошенным от злости.
– Если ты немедленно не заткнешься и не перестанешь совать нос в чужие дела, Мисс Пятидесятые, я вышвырну твою толстую задницу из машины, ясно?
Лицо Бренды покраснело. Как смеет он так себя с ней вести? Более того, почему Катерин это терпит?
– Жан-Клод, мы же не соревнуемся, кто из нас более знаменит. – Катерин старалась сохранить спокойствие, хотя рука с сигаретой дрожала. – Это должен был быть мой вечер, в мою честь, так что, пожалуйста, скажи мне, дражайший мой муженек, почему ты ведешь себя как последний ревнивый идиот?
– Не смей называть меня идиотом. Ты еще об этом пожалеешь, Катерин. В машину лезешь первой, мне даже места не оставляешь. Рассаживаешься там с этой идиотской улыбкой на лице, как будто весь мир тебе принадлежит. Самовлюбленная сука.
– Мы так всегда поступаем. Мы никогда не заваливаемся в машину все вместе. Тут же все запланировано, как военная операция, иначе будет хаос. Разве ты не понимаешь? Давай получим удовольствие от остатка вечера. Нам ведь завтра уезжать.
– Ладно, ладно, пчела-царица, пусть будет по-твоему. Так ведь всегда и бывает. – С театральным вздохом Жан-Клод отвернулся и уставился на мерцающее отражение огней в воде. Установилась тяжелая тишина, продолжавшаяся до гостиницы, где Жан-Клод немедленно отправился спать. Китти с Брендой задержались, чтобы выпить по рюмочке.
– Что на него нашло, черт побери? – Катерин налила себе приличную порцию коньяка. Понять не могу, в чем дело.
– Я не знаю, золотце. Мне бы самой хотелось понять, в чем дело, тем более что чем дальше, тем хуже.
На моего Франка иногда находило, но потом он несколько месяцев бывал нормальным. Такое впечатление, что Жан-Клод – два разных человека.
– Мне уже кажется, что я его совсем не знаю. Стоило нам пожениться, как он абсолютно изменился. Он таким раньше никогда не был.
– А как насчет того случая, когда он слинял в Вегас?
– Да, верно, как глупо, я совсем забыла. Наверное, мне уже тогда следовало понять, каким он может быть жестоким. Но я решила, что это исключительный случай, потому что он меня любит и хочет на мне жениться – ха! – Она допила коньяк.
– Брось его, – без лишних церемоний посоветовала Бренда.
– Бросить его? Как я могу? Мы всего три месяца женаты. Может, тут все же я виновата, очень уж командую. А может, я вообще не гожусь для брака.
– Это не брак тебе не подходит, а мужик, – заявила Бренда. – Выставь его за дверь, Катерин. Ну, ошиблась, с кем не бывает. Тот, кто боится ошибиться, Китти, боится жить. Я это уразумела еще на маминых коленях.
– А моя мать учила меня – не удалось в первый раз, пытайся снова, и снова, и снова, – сказала Катерин. – Я пока не собираюсь сдаваться, Бренда. Во всяком случае, пока не снимем фильм. – Она прикурила новую сигарету. – А потом, клянусь тебе, если Жан-Клод не перестанет вести себя как чудовище в припадке шизофрении, я покончу с этим браком. – Она налила им еще по рюмке коньяка. – После того, как закончу картину.
– Ловлю тебя на слове. – Бренда подняла рюмку и задумчиво отпила. – Я пью за это.
Но и на следующий день в самолете Жан-Клод продолжал корить Катерин за ее поведение.
– Ты совсем зазналась, – говорил он. – Тебе наплевать на всех, кроме себя. На меня, на сына, на все, кроме твоей карьеры.
Он зудел и зудел, многозначительным шепотом перечисляя ее «грехи»: себялюбие, самомнение, нарциссизм, ханжество, эгоизм. Наконец Китти не выдержала и закричала:
– Слушай, ты, сумасшедший ублюдок, мы женаты всего три месяца, но, если и дальше так пойдет, я с этим покончу как только мы прилетим во Францию. Понял? С'est la fin de l'histoire, как ты однажды выразился, и я говорю это серьезно, мы покончим с этим фарсом под видом брака как можно скорее.
Он не ответил, но сердито уставился в иллюминатор в густую темноту над Атлантическим океаном. Китти вернулась в бизнес-класс и провела остаток ночи, напиваясь с Брендой.
Улыбающийся управляющий «Ритц» с поклонами удалился из номера герцога Виндзорского. Еще одно преимущество звезды – возможность всегда получить лучший номер, лучший столик в ресторане в самую последнюю минуту. Как только за ним закрылась дверь, Жан-Клод повернулся к стоящей с ледяным лицом жене и прерывающимся от волнения голосом сказал:
– Ты можешь меня простить, cherie? Я виноват, я ужасно виноват в том, что наговорил и сделал. Я вел себя как imbecile,[35] я сам это понимаю.
Катерин просматривала карточки, присланные вместе с великолепными букетами, расставленными по люксу. Большинство поступило из лучшего цветочного магазина на Вандомской площади. Цветы стояли повсюду – на инкрустированных с позолотой столах, на комодах в стиле Людовика XVII, – издавая сильный, чувственный запах. Она холодно взглянула на мужа.
– Не понимаю, почему ты после вечеринки ведешь себя со мной по-свински. Ты при всех поставил меня в неловкое положение, не говоря уж о том, что ты наболтал мне наедине. Ты меня оскорбил, унизил, а теперь ты печально улыбаешься, включаешь на полную катушку свой мальчишеский шарм и говоришь, что ты виноват. Ты что, рассчитываешь, я все забуду?
– Но мне действительно очень жаль. – Его яркие зеленые глаза блестели. – До глубины души. Я иногда не могу собой владеть, на меня находит. Ты должна меня простить. Пожалуйста, Китти, не заставляй меня умолять, я ведь человек гордый. Ты лучше других знаешь, что гордость у меня порой берет верх над разумом.
– Вот тут ты прав. – Китти опустилась на обтянутый Дамаском диван, прошитый серебряной нитью и вышитый васильками, и принялась разглядывать ногти. – Но я больше не понимаю эти твои неожиданные перепады в настроении. Я тебя люблю, или любила, я вышла за тебя замуж, но я совершенно определенно тебя не понимаю.
– Иногда я и сам себя не понимаю. Сам себя не понимаю, дорогая моя Китти.
Он достал из битком набитого мини-бара миниатюрную бутылочку бренди и предложил ей. Она отрицательно покачала головой.
– Я хочу знать, что с тобой происходит, Жан-Клод. Эти последние три дня были сущим адом не только для меня, но и для Бренды. Она обеспокоена даже больше, чем я.
– Разумеется, я понимаю. – Он выпил бренди, рухнул в кресло, опустил белокурую голову на руки и тяжело вздохнул. Он выглядел таким убитым и несчастным, что Китти пришлось бороться с желанием утешить его. Но она понимала, что это будет большой ошибкой. Какие бы злые демоны ни водились в психике Жан-Клода, она знала, что должна помочь ему их победить, или их браку конец.
– Я не могу оставаться твоей женой, если ты будешь продолжать так себя вести. – Катерин уставилась в окно на идеально синее парижское небо. – Я не могу думать… Я не могу сосредоточиться на фильме… Я ни на чем не могу сосредоточиться.
– Никто не понимает этого лучше, чем я, cherie, и я в ужасе. Честно, мне невероятно стыдно. Я просто не понимаю, что на меня иногда находит. – Он прошел по роскошному персидскому ковру к окну и невидящими глазами уставился на туристов на Вандомской площади. – Хотя, по правде говоря, я знаю, в чем дело, – мрачно добавил он.
– Ты не задумывался, что тебе стоит сходить к психотерапевту? Тебе нужна помощь, Жан-Клод, и я готова тебе помочь. У меня нет другого выхода, иначе у нашего брака нет будущего.
Он выудил из бара еще одну бутылочку и снова вернулся к окну. Затем заговорил медленно и тихо.
– Мне не нужен психотерапевт, cherie. Я знаю, что мне нужно, и я нашел это в тебе. Мне нужна любящая женщина, способная понять мою боль и принимать меня таким, каков я есть. Без всяких условий. Понимать, что иногда я испытываю такие мучения, что не могу с собой справиться. Это как… – Он помолчал, внезапно побледнев. – Это как будто происходит не со мной, а с кем-то другим.
– Продолжай, – попросила она, но без особого сочувствия.
– Все началось много лет назад. Не знаю, веришь ли ты всей этой психиатрической и психологической муре, но если веришь, то тогда ты могла бы сказать, что таким сделало меня мое детство.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Катерин, подозревающая, что он собирается обвести ее вокруг пальца.
– Мать моя была на редкость странной женщиной. Отец тоже довольно странным. – Жан-Клод пальцами пригладил волосы и переступил с ноги на ногу, все еще глядя на улицу. Цвет неба сгустился, появились летние облака, и в номере стало темнее.
– Пожалуйста, продолжай, – сказала Катерин на этот раз более мягко. Впервые при ней Жан-Клод вспомнил про свое детство. Разумеется, он часто упоминал о своей короткой карьере поп-певца, но никогда не упоминал о семье, а ей не хотелось на него давить.
– Любимчиком в семье был мой брат Диди, – с горечью продолжал Жан-Клод. – Всегда. Стоило ему появиться, все, что бы я ни делал, я делал не так. Я был старше на два года, но моя мать и отец критиковали и унижали меня постоянно.
– С тобой не обращались… грубо?
– Если понимать под этим, что родители старались сделать жизнь ребенка адом, то да, со мной обращались грубо, cherie. Но, я думаю, ты имеешь в виду другое, нечто сексуальное, так что ответ будет отрицательным. В долине Луары тридцать лет назад было не принято насиловать детей. – Он сделал паузу, чтобы прикурить очередную сигарету от окурка предыдущей. – Диди был моложе, но уже в три года значительно крупнее. Похоже, я оказался последышем в помете. Так что мне всегда приходилось донашивать его одежки. Мы были довольно бедны, понимаешь ли, и могли позволить себе лишь одну пару обуви в год, и она всегда доставалась Диди. В школе я учился посредственно. Тут сомнений нет: чтение, правописание и математика не давались мне, так что к семи годам я еще, по сути, не научился читать. Ты понимаешь, что это значит для школьника-француза?
– Не очень, но, видимо, здорово неприятно.
– Чертовски верно. Разумеется, Диди был привлекательным мальчиком. Еще светлее меня, если такое можно представить, с голубыми глазами, высокий, крупный и необыкновенно умный. Мои родители обожали его и ненавидели меня.
– Ненавидели тебя? – Разве смогла бы она ненавидеть своего собственного сына? – Что же конкретно они делали?
– Били, постоянно. – Голос стал резким. – Я был в семье козлом отпущения. Не стоит и говорить, брата они и пальцем не трогали.
– А ты не мог кому-нибудь пожаловаться? Тете или бабушке?
– Как ты можешь жаловаться, если тебе всего семь лет? Что ты можешь сказать? «Послушай, мама завела себе любимчика. Она любит брата больше, чем меня». Я всегда верил, что, если брат исчезнет, моя жизнь снова станет сносной. – Его лицо потемнело. – Видишь ли, в конце концов я его убил.
– Убил его? – поразилась Катерин.
– Да. – Жан-Клод посмотрел на нее со страдальческим выражением лица. – Пришло время рассказать тебе все. Тогда ты решишь, нужен ли я тебе.
– О Господи! – воскликнула Катерин, закуривая сигарету.
– Это случилось непосредственно перед днем его рождения, ему исполнялось пять лет. Началась гроза, какие бывают в тех краях часто в летнее время. Она пришла внезапно, тучи просто громоздились друг на друга. Затем засверкали молнии. Гром оглушал и пугал нас, и брат начал плакать, – тихо продолжал Жан-Клод. – Я велел ему заткнуться, но он принялся визжать, требуя мать.
– А где она была?
– Где она была. На кухне, но не готовила или пекла, а возилась с новой шляпкой или шила себе новую блузку. Как ни бедны мы были, Maman имела гардероб на зависть Кристиану Диору. Я велел Диди перестать визжать, но он вылез из постели и остановился на верхней ступеньке лестницы, держась за перила и свесив голову вниз. Я потряс его за плечи, закричал на него, приказывая прекратить вой. Затем я тоже принялся звать Maman.
– И что потом?
– Потом… – Жан-Клод пожал плечами. – Брат поскользнулся и слетел с лестницы, которую моя мать, благовоспитанная французская bourgeoise, всегда натирала так, что та была скользкой, как каток.
Катерин боялась услышать ответ, но все же спросила:
– И что?
– Он сломал себе шею, – прошептал Жан-Клод. – Шея ангельского ребенка сломалась как прутик. Maman и Papa безусловно решили, что это моих рук дело, что я столкнул его, но я не толкал, Богом клянусь, не толкал. После этого я миллион раз думал, не мог ли я спасти его, ухватив еще на верхней ступеньке.
Катерин присоединилась к нему у окна. Она ласково погладила его руку.
– Я могу точно представить себе, как это произошло. Ты ничем не мог ему помочь. Но что случилось позже?
– Затем нам пришлось пережить пору слез, истерик Maman и всеобщей печали. Мои родители относились ко мне так, будто меня не было на свете. Они полностью отрешились от меня, почти не разговаривали, а если и говорили, то всегда со злостью. Четыре года назад моя мать умерла от рака, я даже на похороны не поехал. А год спустя умер и отец.
– И тебе не с кем было даже поделиться?
– Потом появился Квентин. Он услышал, как я пою. Я пел в церковном хоре в Ниме, куда мы переехали после смерти брата. Мне тогда было пятнадцать. Он убедил меня, что с моей внешностью и голосом я могу стать вторым Джонни Холидеем. Я уехал из Нима, не сказав ни слова родителям, просто упаковал рюкзак и двинул в Париж. Квентин стал моим импресарио. Я никогда не сообщал родителям о себе, но, полагаю, они меня и не искали.
– Жаль, что ты не рассказал мне этого раньше, Жан-Клод. – Катерин крепко обняла его. – Теперь я все понимаю.
Они вместе смотрели на небо. Начинался дождь, туристы разбежались, и вдалеке слышались раскаты грома. Она взглянула на Жан-Клода, чтобы проверить, как действует на него гроза, но он улыбнулся и еще крепче обнял ее.
– Не волнуйся, cherie, с того самого дня гром и молния меня не тревожат. – Затем, заглянув ей в глаза, он сказал: – Китти, ты единственная женщина, которую я действительно люблю. Одна-единственная, кого я вообще могу любить. Если я иногда бываю не в себе… – Он замолчал. – Пожалуй, «не в себе» не точные слова. Лучше будет сказать, что я становлюсь невыносимым. Китти, пожалуйста, постарайся понять и простить меня, дорогая. Пожалуйста, любовь моя!
Она кивнула; сердце ее наполнилось надеждой.
– Да, мой дорогой, я тебя прощаю. И обещаю, что постараюсь понять.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Китти с энтузиазмом погрузилась в предсъемочную подготовку к сериалу «Все, что блестит». Ее дни были заполнены примерками роскошных костюмов и париков, просмотром французских и английских актеров и актрис и репетициями с режиссером Джо Гаваной.
Джо еще недавно был широко известен съемками острых, жизненных мини-сериалов, но в последнее время телевидение к нему охладело. Он был низеньким, коренастым американцем итальянского происхождения, с гривой спутанных седых волос и неизменной сигарой в зубах. Придумал пригласить его Квентин, несмотря на то, что Гавана в Голливуде впал в немилость после провала его последнего телевизионного фильма. Китти нравился Джо. Она не была уверена, что его бурный и крутой подход годился для фильма, повествующего о далеком прошлом, но, поскольку теперь ее ночи снова были заполнены страстными признаниями Жан-Клода и чувственной демонстрацией этой любви, она старалась над этим не задумываться.
Каждый день она звонила Томми, который настолько прекрасно проводил время с Тоддом в Хамптоне, что не хотел пока ехать в Париж. Катерин была этому рада. Одним поводом для беспокойства меньше. Хотя Томми поклялся ей, что больше не употребляет наркотики, она знала, что в Париже полно искушений. Жизнь на свежем воздухе подходила ему больше, к тому же отец Тодда – мужчина серьезный и с детьми строг. Париж был прекрасен этим ранним летом, а Жан-Клод после своей исповеди стал совсем другим человеком, более нежным и еще сильнее влюбленным в Катерин, чем раньше.
После начала съемок они каждый вечер после ужина собирались в баре «Ритца» с кем-нибудь из съемочной группы, чтобы обсудить события дня. Однажды пришел Джо, причем его обычно взлохмаченные волосы на этот раз вообще стояли дыбом. Бросившись на стул, он швырнул потрепанный сценарий на стол и рявкнул услужливо стоящему официанту:
– Поскорее принесите мне пива. – Потом повернулся к собравшимся: – Этот сценарий – дерьмо.
– Поздновато ты это решил, не так ли? – саркастически заметил Жан-Клод. – Мы уже шесть дней снимаем. Насколько плохо дело?
Джо сделал глоток из бутылки.
– На канале говорят, потребуется уйма работы, и, с их точки зрения, все это никуда не годится. Им плевать, кто его написал, пусть хоть лауреат премии Пулитцера.
– Но у нас больше нет времени копаться со сценарием, – заметила Китти. – В середине сентября я возобновляю съемки в «Скеффингтонах».
– Знаю, знаю, но начальство грозит все прикрыть, если мы быстренько не найдем кого-нибудь, чтобы переделать сценарий, – сообщил Джо. – И кого-нибудь толкового. И он нужен нам сегодня.
– Это невозможно, – окрысился Жан-Клод. – Во-первых, ни одного стоящего автора нам так быстро не достать, и во-вторых, нельзя смириться с простоем всей съемочной группы. Почему нельзя снимать по этому сценарию?
– Потому что нельзя, – огрызнулся Джо. – На канале говорят, что это дерьмо, и считают, что если мы станем по нему снимать, то нам не миновать катастрофы.
– Но это не так, – вмешалась Катерин. – Сценарий замечательный, мы все это знаем.
– Ну, еще бы, – согласился Джо. – Но, к несчастью, ребятки, того парня, что зажег нам зеленый свет, только что уволили, а новый придурок, теперь заведующий мини-сериалами, хочет взять нас за грудки, если мы не модернизируем диалоги так, чтобы они годились для тех, кому меньше двадцати пяти. Трудно поверить, но это так.
– Бред собачий, – заметил Жан-Клод. – Эти мне американцы. Как можно модернизировать Францию восемнадцатого века?
– Да, признаю, задачка не из легких, – согласился Джо. – Но приличный автор может это сделать, и быстро. Если мы вообще хотим, чтобы что-то вышло, нам придется смириться, ребятки.
– А как насчет Стива? – предложила Катерин. – Стива Лея? Он прекрасно умеет переделывать диалоги, к тому же, мне кажется, что он сейчас свободен. Он за сутки все приведет в нужный вид. Стив постоянно этим занимается на телевидении, и его там все обожают. Что скажете?
– Звони ему. – Джо закурил одну из своей ежедневной дюжины сигар. – И пусть летит следующим гребаным рейсом.
Стивен прилетел ближайшим рейсом в Париж, причем сделал это охотно. Он уже два месяца не работал и сходил с ума в пустом доме, где было очень одиноко без Мэнди и девочек. Но еще больше он скучал по Катерин, их совместным шуткам, дружбе, ее красоте. В самой глубине души он знал, что любит ее, возможно, всегда любил и всегда будет любить.
Джо еще недавно был широко известен съемками острых, жизненных мини-сериалов, но в последнее время телевидение к нему охладело. Он был низеньким, коренастым американцем итальянского происхождения, с гривой спутанных седых волос и неизменной сигарой в зубах. Придумал пригласить его Квентин, несмотря на то, что Гавана в Голливуде впал в немилость после провала его последнего телевизионного фильма. Китти нравился Джо. Она не была уверена, что его бурный и крутой подход годился для фильма, повествующего о далеком прошлом, но, поскольку теперь ее ночи снова были заполнены страстными признаниями Жан-Клода и чувственной демонстрацией этой любви, она старалась над этим не задумываться.
Каждый день она звонила Томми, который настолько прекрасно проводил время с Тоддом в Хамптоне, что не хотел пока ехать в Париж. Катерин была этому рада. Одним поводом для беспокойства меньше. Хотя Томми поклялся ей, что больше не употребляет наркотики, она знала, что в Париже полно искушений. Жизнь на свежем воздухе подходила ему больше, к тому же отец Тодда – мужчина серьезный и с детьми строг. Париж был прекрасен этим ранним летом, а Жан-Клод после своей исповеди стал совсем другим человеком, более нежным и еще сильнее влюбленным в Катерин, чем раньше.
После начала съемок они каждый вечер после ужина собирались в баре «Ритца» с кем-нибудь из съемочной группы, чтобы обсудить события дня. Однажды пришел Джо, причем его обычно взлохмаченные волосы на этот раз вообще стояли дыбом. Бросившись на стул, он швырнул потрепанный сценарий на стол и рявкнул услужливо стоящему официанту:
– Поскорее принесите мне пива. – Потом повернулся к собравшимся: – Этот сценарий – дерьмо.
– Поздновато ты это решил, не так ли? – саркастически заметил Жан-Клод. – Мы уже шесть дней снимаем. Насколько плохо дело?
Джо сделал глоток из бутылки.
– На канале говорят, потребуется уйма работы, и, с их точки зрения, все это никуда не годится. Им плевать, кто его написал, пусть хоть лауреат премии Пулитцера.
– Но у нас больше нет времени копаться со сценарием, – заметила Китти. – В середине сентября я возобновляю съемки в «Скеффингтонах».
– Знаю, знаю, но начальство грозит все прикрыть, если мы быстренько не найдем кого-нибудь, чтобы переделать сценарий, – сообщил Джо. – И кого-нибудь толкового. И он нужен нам сегодня.
– Это невозможно, – окрысился Жан-Клод. – Во-первых, ни одного стоящего автора нам так быстро не достать, и во-вторых, нельзя смириться с простоем всей съемочной группы. Почему нельзя снимать по этому сценарию?
– Потому что нельзя, – огрызнулся Джо. – На канале говорят, что это дерьмо, и считают, что если мы станем по нему снимать, то нам не миновать катастрофы.
– Но это не так, – вмешалась Катерин. – Сценарий замечательный, мы все это знаем.
– Ну, еще бы, – согласился Джо. – Но, к несчастью, ребятки, того парня, что зажег нам зеленый свет, только что уволили, а новый придурок, теперь заведующий мини-сериалами, хочет взять нас за грудки, если мы не модернизируем диалоги так, чтобы они годились для тех, кому меньше двадцати пяти. Трудно поверить, но это так.
– Бред собачий, – заметил Жан-Клод. – Эти мне американцы. Как можно модернизировать Францию восемнадцатого века?
– Да, признаю, задачка не из легких, – согласился Джо. – Но приличный автор может это сделать, и быстро. Если мы вообще хотим, чтобы что-то вышло, нам придется смириться, ребятки.
– А как насчет Стива? – предложила Катерин. – Стива Лея? Он прекрасно умеет переделывать диалоги, к тому же, мне кажется, что он сейчас свободен. Он за сутки все приведет в нужный вид. Стив постоянно этим занимается на телевидении, и его там все обожают. Что скажете?
– Звони ему. – Джо закурил одну из своей ежедневной дюжины сигар. – И пусть летит следующим гребаным рейсом.
Стивен прилетел ближайшим рейсом в Париж, причем сделал это охотно. Он уже два месяца не работал и сходил с ума в пустом доме, где было очень одиноко без Мэнди и девочек. Но еще больше он скучал по Катерин, их совместным шуткам, дружбе, ее красоте. В самой глубине души он знал, что любит ее, возможно, всегда любил и всегда будет любить.