Джоан Коллинз
Чертовски знаменита
Робин с любовью посвящается
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЛОС-АНДЖЕЛЕС, 1988
– Не нужен мне муж. Мне жена нужна, – заявила Катерин Беннет достаточно громко, чтобы расслышали репортеры, толпой бегущие за ней по пятам. Она торопливо шла по извилистым коридорам Верховного суда Санта-Моники. За ней неотступно следовал ее дорогостоящий экспансивный адвокат по бракоразводным процессам Барри Лефковиц, парирующий въедливые вопросы журналистов в своей обычной насмешливой манере.
Холодная натянутая улыбка Катерин не отражалась в ее бледно-зеленых глазах, но она будет достаточно убедительной на первых полосах газет и в телевизионных новостях.
Ей не хотелось выглядеть слишком счастливой после своего нашумевшего развода.
А то, что ее фотографии появятся в газетах, можно было не сомневаться, потому что последние три года они публиковались на первых полосах всех газет и обложках журналов, а также во всех отделах светской хроники от Нью-Йорка до Нью-Дели. Катерин Беннет была редким и эфемерным существом – телевизионной суперзвездой, настолько знаменитой, что все хотели знать о ней абсолютно все, некоторые даже хотели быть ею.
Туча газетных кровососов кружилась над своей жертвой, как мухи над обглоданным скелетом, тем самым скелетом, в который она едва не превратилась в здании суда: ее практически начисто лишил всех ее тяжелым трудом заработанных денег надутый индюк и шовинист – судья, заинтересованный главным образом в том, чтобы попасть в объектив телевизионных камер, хотя, впуская репортеров в зал суда, он изобразил притворное недовольство.
Спасибо Господу за Барри, подумала Катерин, взглянув на адвоката. Казалось, что густые серебряные волосы адвоката и его насмешливые темные глаза приобрели дополнительный блеск, пока он отбивался от газетчиков, прокладывая путь по ступенькам к выходу из здания суда и к прохладному убежищу ожидающего их лимузина. Катерин улыбнулась про себя.
До чего же Барри Лефковиц обожал паблисити. Колонки в газетах заменяли ему еду и питье. Его самыми счастливыми днями были те, когда он появлялся в программе Опры Уинфри или Фила Донахыо, рассуждая об обиженных женах, равных правах для меньшинств или свободе выбора для женщин. Но не возьмись он за дело о разводе Катерин за скромные пятьдесят тысяч, естественно плюс расходы да все то внимание прессы, которое привлек жадный до паблисити адвокат, защищающий одну из самых известных женщин в Америке, Катерин пришлось бы расстаться никак не меньше чем с четвертью миллиона. Это, да еще те деньги, которые ей пришлось бы отдать Джонни, напрочь лишили бы ее всех сбережений, по меркам мегазвезды довольно скромных. Хотя она была звездой уже три года, этого не хватало, чтобы действительно обрести финансовую стабильность.
– Каковы твои планы теперь, Катерин? – спросил ее карлик с микрофоном, тот самый, которому Катерин заявила, что ей нужна жена, а не муж.
– Буду работать, – ответила она настолько мило, насколько это было в человеческих возможностях, учитывая двадцать вспышек одновременно в нескольких дюймах от ее лица. – Пора оставить все это в прошлом.
Вспышки слепили ее, поэтому Китти надела темные очки.
– Ах, нет, Катерин, не делай этого, душечка. Мы хотим видеть твои прекрасные глаза.
– Вы любовались этими глазами все последние пять дней. Теперь им нужен отдых, джентльмены, так же как и мне, если вы не возражаете. – Она всячески старалась не терять чувства юмора, хотя сил совсем не осталось.
– Пропустите даму, джентльмены, пожалуйста. – Ее телохранителю Берту помогали сдерживать толпу четыре громилы под два метра ростом и такие же почти по ширине. Их задача состояла в том, чтобы убрать с дороги представителей прессы, не применяя грубой силы. Как бы ни напирали на Катерин, им не разрешалось заниматься рукоприкладством, поскольку их могли привлечь к уголовной ответственности за нападение. Им вменялось в обязанность защищать их подопечных без особой силы, хотя некоторые папарацци[1] явно нарывались на грубость.
Люди слабо представляют себе, насколько все это тяжко. Катерин десяток раз наступили на ноги, а дважды ей едва не заехали в лицо камерой, когда чересчур ретивый оператор повернулся, чтобы найти лучший ракурс. На шелковом жакете виднелись чернильные пятна, поскольку один из журналистов позволил себе беспечно провести ручкой по ее рукаву, и вообще она чувствовала себя прескверно. То был последний, наиболее драматичный голливудский развод, поэтому пресса ждала от Катерин какого-нибудь сенсационного высказывания, впрочем, за неимением такового она изобрела бы его сама. Ей уже пришлось прочитать два таких измышления про себя в газетах, что дух захватывало.
«Катерин Беннет, сорока трех лет, каждый день появлялась в здании суда в течение бракоразводного процесса в новом наряде от ведущих модельеров, – вопила одна газетенка. – Помимо ультрамодного и дорогого туалета она демонстрировала в равной степени вызывающую прическу, а краски на ней было столько, что вполне хватило бы на небольшой парфюмерный магазинчик».
Все было переврано с самого начала. Катерин всегда хорошо одевалась и ухаживала за собой. Даже маленьким ребенком она требовала, чтобы лента в волосах была завязана под определенным углом и белые носочки подтянуты. В суд она на самом деле надевала три из четырех имеющихся у нее скромных пиджаков – темно-серого, светло-серого и бежевого цветов, пару скромных юбок и туфли на высоком каблуке. Катерин всегда носила туфли на каблуках, даже с брюками. Ей хотелось свой рост в пять футов пять дюймов увеличить до пяти футов шести дюймов,[2] так что если кто и считал, что она одевается по моде шестидесятых годов, почему это должно было ее волновать?
Катерин гордилась тем, что не похожа на других. Она не слишком интересовалась мнением людей о себе и всегда говорила то, что думала. Она носила то, что хотела, и с трудом терпела дураков. Порой упрямство и уверенность в себе придавали Катерин некоторую холодность и отстраненность, так что тем, кто видел в ней врага, она, по-видимому, казалась опасно похожей на ту злобную пройдошливую бабенку, которую она так успешно играла в телевизионном сериале.
– Значит, ты навсегда поставила крест на мужчинах, Китти? – ухмыльнулся тощий верзила из нью-йоркской газеты, которую ее мать читала от корки до корки каждый день.
– Никогда не зарекайся, друг мой, – улыбнулась Катерин, радуясь, что очки скрывают тоску в глазах. – Кто знает, а вдруг я подамся в сапфистки?[3]
– Что… что ты сказала? – Глаза репортера метнулись по лицам своих товарищей по перу, которые совершенно неправильно поняли выпад Катерин и поспешно записывали в своих блокнотах: «А вдруг я подамся в пацифистки?».
– Ради Бога, Катерин, – сказал Барри тихо. – Только не хватает тебе заявить этим парням, что ты лесбиянка, вот тогда уж точно полетят от тебя клочки по закоулочкам.
Впервые за несколько последних дней Катерин искренне рассмеялась.
– Это же шутка, Барри, согласна, не слишком удачная, но мне сегодня не дотянуться до уровня Робина Уилльямса.
Процесс показался ей адом. Пять дней, по семь часов ежедневно, она сидела на жесткой скамье на глазах всего зала суда, а за спиной грудились пара десятков разных ее наемников. Она сидела неподвижно и бесстрастно, как только могла, а сердце сжималось и в груди стоял комок величиной с арбуз. В какой-то момент, когда ее муж давал показания, она написала в своем желтом блокноте слова: «Он лжет. Все ложь, ложь, ложь!» — и передала Барри, и это стало третьей по важности новостью в шестичасовой передаче в тот вечер, о чем, естественно, узнала вся Америка.
Сейчас, когда эскорт все еще стрелял вопросами и щелкал камерами, открытая дверца черного лимузина казалась дверью в рай. Она уселась на заднее сиденье осторожно, как обычно делают женщин в слишком коротких юбках. Сначала задом на сиденье, ноги плотно сжаты, затем быстрое движение обеими ногами, пока никто из своры не успел сфотографировать.
Но сегодня она проделала это недостаточно быстро. Один из наиболее пронырливых фотографов установил на камере таймер и расположил ее на мостовой таким стратегически хитрым образом, что, когда Катерин взмахнула ногами, камера успела дважды щелкнуть, запечатлев вид под юбкой.
– Чертов сукин сын! – Берт лягнул настырную камеру, и она свалилась в канаву.
– Чтоб ты сдох, зараза, – завизжал краснолицый папараццо, бросившись за камерой. – Я еще привлеку тебя за нападение с тяжкими последствиями, гад ты ползучий!
Берт не ответил. Он сделал жест, приказав охране захлопнуть дверцу со стороны Катерин, потом вскочил на переднее сиденье рядом с шофером и рявкнул:
– Пошел!
– О Господи, скорее бы отсюда убраться. – Катерин откинулась на сцинку сиденья и, чувствуя себя в безопасности за затененными окнами лимузина, сняла очки и глубоко вздохнула.
– Прекрасно справилась, душечка. – Барри похлопал ее по плечу. – Мы выиграли! Ты выиграла! Ты наконец-то свободная женщина, Китти. Как вспомнишь, что этот сукин сын от тебя хотел и что получил, то невольно решишь, что тебе крупно повезло.
Она устало кивнула. Да, она свободна. Свободна от Джонни, его пьянства, вранья, наркотиков, свободна от этого ужасного зала суда и толпы с разинутыми ртами. Но по-настоящему ли свободна? В своей жизни? Как бы не так.
В качестве замужней женщины и телевизионной негодяйки, которую вся Америка обожала ненавидя, она обладала некоторой долей иммунитета против полускандальных сплетен, всегда окружающих незамужних знаменитостей. Теперь же, когда она наконец перерезала пуповину, связывавшую ее с Джонни, сможет ли она жить нормальной жизнью?
Лимузин высадил Барри у его офиса в Беверли-Хиллз, и Катерин прикрыла глаза, пока Сэм вез ее по петляющему каньону Бенедикт к ее дому. Дом представлял собой огромное белое бетонное сооружение, похожее на большой кусок цемента, которое Джонни уговорил ее купить два года назад, когда она начала прилично зарабатывать на съемках «Семьи Скеффингтонов». Построенный в тридцатых годах каким-то давно забытым голливудским воротилой, он был известен среди наиболее остроумных друзей Катерин как бункер Гитлера.
Она попросила садовников прикрыть убогость фасада английским плющом, но растение отказывалась цепляться за эти голые белые стены, так что только несколько зеленых островков свидетельствовали о приложенных усилиях. Сэм нажал кнопку дистанционного управления, и ворота открылись. Порядочно заржавевшие, хотя их красили в прошлом году. Катерин снова вздохнула. Уход за этим особняком требовался постоянный, не говоря уже о том, что приходилось платить человеку, присматривающему за бассейном, работнику, ухаживающему за прудом, садовнику, девушке, заботящейся о растениях в доме, дворецкому, экономке, секретарше экономки, прачке, приходящей дважды в неделю, и тренеру, тоже посещавшему ее дважды в неделю, и все это не считая Сэма-шофера, Уорика Кингсли, ее очаровательного, но очень дорогого агента по рекламе, и Бретта Гудмана, ее импресарио, который, она не сомневалась, здорово ее обкрадывал. Удивительно, что у нее вообще еще что-то оставалось. Кроме того, еще была Бренда Корлью, ее верная подруга и секретарь, а также наставница ее сына Томми.
Что бы она делала без Бренды? Если подумать, что бы делал Томми без Бренды? Эта пожилая дама с железной волей и мягким как воск сердцем стала ему второй матерью. Поскольку Катерин большую часть времени проводила на студии, иногда задерживаясь даже до полунота, Бренда несколько часов работала, но всегда умудрялась быть дома к приходу Томми из школы. Она сама познала все тяготы и страдания, выпадающие на долю телевизионной звезды, поскольку когда-то была ею еще в пятидесятых годах в качестве второго шута при обожаемой публикой Куки Казанова. По рейтингу они в свое время уступали только Люсиль Болл и Вивьен Вэнс. Почти такие же забавные, почти такие же популярные, но отнюдь не такие же жизнестойкие, так что, когда Куки ушла на покой, уединившись в своем особняке в Кентукки, она сделала это за счет не только своих значительных накоплений, но и оставшегося имущества программы, которое они выкупили у труппы за жалкие пять тысяч долларов на брата.
Катерин и Бренда встретились на прослушивании вне Бродвея лет десять назад. Китти удивилась, увидев такую знаменитую актрису там, где собиралось «стадо», но Бренда заметила:
– Три премии Эмми, однажды – любимица публики, две номинации на премию Тони; и вот уже десять лет я, как и все, рыщу в поисках работы. Шоу-бизнес – ха! Верно, засасывает? Но ведь как же нам нравится!
С карьерой у Бренды не клеилось, так что, когда Катерин получила роль Джорджии Скеффингтон, она предложила Бренде поехать в Голливуд и помогать ей. Китти иногда казалось, что это был самый мудрый ее поступок в жизни. Она всегда могла положиться на Бренду, та же благотворно влияла на Томми, который при ней меньше злился и задирался. За острым язычком Бренды и малопристойными выражениями, столь ею любимыми, скрывались мудрость и теплота, которые Катерин скоро научилась ценить.
Машина остановилась у главного входа, Сэм выскочил и открыл ей дверцу.
– Вы мне сегодня больше не понадобитесь, Сэм, спасибо. – Катерин так устала, что с трудом выбралась из машины. Несмотря на то что она несколько дней почти ничего не ела, тело казалось тяжелым, будто налитым свинцом.
– Слушаюсь, миссис Беннет. Приятного вам вечера. Я искренне рад, что все сегодня закончилось для вас благополучно.
– Спасибо, Сэм. Нам повезло.
Педро открыл ей черную парадную дверь, с которой, как заметила Катерин, уже начала облезать краска. Когда они переехали сюда два года назад, дверь была покрыта таким толстым слоем лака, что, казалось, его хватит навечно. Вот вам и климат в Лос-Анджелесе.
– Томми? – позвала она, проходя через широкий, отделанный мрамором холл и входя в сияющую белизной гостиную. – Томми, ты дома, милый?
– Томми отправиться на баскетбол с Бренда, мисс Беннет.
Одним из наиболее ценных качеств Бренды было то, что она обожала баскетбол.
Появилась верная Мария, экономка, вытирая натруженные руки о фартук.
– Они сказать, что после игры где-нибудь перекусить, так что не стоит вам их ждать.
Катерин кивнула. Оглядела комнату. От ледяной белизны толстого ковра, шелкового Дамаска стен и бархатной обшивки дивана и кресел почти что резало глаза. Ничего общего с уютом; скорее стерильный снежный дворец, созданный специально для Катерин в ее модных туалетах; оформление для бесконечных фотографий, появляющихся на глянцевых обложках журналов.
Лучи заходящего солнца бликами отражались от ее золотых с бриллиантами часов. Всего шесть вечера.
– Когда подать, вам ужин, senora!– спросила Мария.
– Да я что-то не голодна сегодня. Сварите мне яйцо и поджарьте тост к семи часам, пожалуйста.
Мария исчезла в кухне, откуда слышались взрывы смеха. Там работал телевизор, и звуки, доносившиеся оттуда, напоминали семейный дом. Катерин пожалела, что не может пойти туда и посидеть за чисто надраенным столом из сосновых досок – с Педро, Марией и Сюзи, ее хорошенькой дочерью-подростком, помогавшей Катерин с ее одеждой и при надобности упаковывающей ей вещи. С ними наверняка болтают оба садовника, а Сэм, потягивая пиво «Будвайзер» из банки, рассказывает о событиях дня. Да, в доме Катерин шла нормальная жизнь, но ее собственное существование представляло собой большой остров пустоты.
Она прошла по покрытым белым ковром ступенькам в главную спальню. Развод с Джонни дался ей нелегко. Хотя пьянство и наркотики его сильно изменили, ей было неприятно слушать, как в суде говорили о нем как о патологическом лгуне и жалкой развалине. Ей необходимо было покончить с этим браком в целях самосохранения. Джонни постоянно ставил ее в неловкое положение – падал пьяный в ресторанах или на вечеринках в Голливуде, сочинял про нее нелепые истории, попадающие на страницы прессы. Но хуже всего было смотреть на страдающее лицо Томми, наблюдающего за тем, как отец превращается в пьяницу-шута. Джонни когда-то был вполне приличным актером, но потом совершенно спился, и все эти собрания анонимных алкоголиков и клиники не помогли ни на йоту.
Именно Джонни пришла в голову идея устроить из их развода спектакль. Его пройдоха-адвокат, известный своей удачной защитой насильников и других завзятых преступников, просто истязал Катерин в суде, тогда как Джонни едва на нее смотрел. Только некоторая шаткость походки во время каждодневных перерывов показывала, что он все еще не отрывается от бутылки, да и от наркоты тоже.
Ну что же, теперь все позади. Двадцать лет брака и двадцать пять лет взаимоотношений разрушены сначала алкоголем и наркотиками, а затем неделей ненависти в зале суда. Теперь Катерин следовало собраться для завтрашней работы, хотя она все еще не пришла в себя от этого тяжелого испытания.
– Спать хочу, – прошептала она. – Если бы я могла как следует выспаться.
Она открыла дверь в спальню и еще раз подумала, что ее дом олицетворяет все, что ей ненавистно в Голливуде. Давящий, претенциозный, в стиле, любимом нуворишами. В спальне вполне мог разместиться небольшой реактивный самолет, да еще нашлось бы место для парочки вертолетов. Как и остальные комнаты в доме, она была белой. Травленое стекло и зеркальные панели чередовались с белыми стенами, обтянутыми тафтой, по обе стороны огромной круглой кровати – толстые ковры из медвежьих шкур, кровать покрыта шелковым атласным покрывалом с их инициалами – Д. и К. От этого надо будет избавиться, подумала Катерин и скорчила гримасу, глядя в зеркальный потолок над кроватью.
По поводу этого потолка она яростно сражалась с Джонни и их декоратором. Джонни настаивал на возможности похотливо ухмыляться в зеркало во время их нечастых занятий любовью, и именно это переполнило чашу ее терпения. Она не могла сказать, что тому виной – алкоголь или наркотики, но ее душевный, умный муж превратился в бесчувственного развратника, получавшего сексуальное удовлетворение от дешевых извращений. Как многие другие женщины, Катерин относилась к извращением холодно. Она догадывалась, что некоторые женщины соглашаются на все, чтобы угодить мужчине, она тоже, вероятно, могла бы притворяться, не будь Джонни постоянно в таком улете. Катерин просила, умоляла, даже угрожала, пытаясь заставить Джонни бросить пить и употреблять наркотики, но он не хотел или не мог.
В свое время они, оба умеренно преуспевающие нью-йоркские артисты, находились в одной и той же лодке, умудряясь существовать вполне безбедно, играя в спектаклях вне Бродвея, озвучивая радиорекламу и изредка появляясь в маленьких ролях на телевидении. Затем, когда Катерин совершенно неожиданно – как гром среди ясного неба – получила роль Джорджии в сериале «Семья Скеффингтонов», их жизнь перевернулась.
«Семья Скеффингтонов» – мыльная опера, передаваемая в самое удобное время по каналу Эй-би-эн. В ней рассказывалось о богатой, но безалаберной семье, живущей в Лос-Анджелесе и владеющей половиной виноградников и спиртоводочных заводов в Южной Калифорнии. Три главных героя – Чарльз Скеффингтон, суровый, много раз женатый патриарх и отец многочисленных потрясающих детей, Кандайс Скеффингтон, третья жена Чарльза и самая святая из телевизионных героинь после Донны Рид, и Джорджия, бесцеремонная вторая жена Чарльза и архизлыдня.
Джорджия была второстепенной ролью по сравнению с Чарльзом Скеффингтоном, которого играл Альберт Эмори, и Кандайс в исполнении Элеонор Норман, но за три с половиной года Катерин в этой роли стала одной из самых популярных и любимых актрис на телевидении; ее называли женщиной, которую публика обожала ненавидя. В течение года имя Катерин было на слуху у всех, а Джонни за это же время окончательно спился, и она ничего не могла поделать, разве что чувствовать себя виноватой. Таков мир шоу-бизнеса. Она – классический случай появления новой звезды, он – типичный вариант неудавшейся карьеры.
В порядке компенсации она позволила ему купить эту груду мрамора и малахита, чего они не могли себе позволить, и Джонни проводил время, любовно все переделывая и переставляя, вместе с их декоратором Трайси, бутылкой виски и один Бог знает каким количеством белого порошка. Вскоре к ежедневной бутылке присоединилась вторая, и, в то время как дом близился к завершению, их брак окончательно распадался.
Катерин сбросила пиджак и туфли и принялась вышагивать по громадной комнате, яростно затягиваясь сигаретой. Все, с ним покончено. Навсегда.
До последнего времени им было хорошо вместе. Разумеется, наблюдались взлеты и падения, но разве без этого обходится брак? Но они хорошо относились друг к другу, и еще они оба любили Томми. Катерин поежилась, хотя в комнате было жарко. Она предпочла бы, чтобы Джонни все еще был с ней. Только тот, старый Джонни, а не чурбан, в которого он превратился.
Ей также хотелось, чтобы Томми был дома. Несмотря на его подростковые проблемы, она души в нем не чаяла. Она знала, что он огорчен разводом, и последнее время он довольно грубо с ней обходился. Но, хотя теперь его больше тянуло к Бренде и ему, казалось, не нравилось даже находиться в одной комнате с матерью, Катерин любила его всем сердцем.
Она загасила сигарету, прошла в гардеробную и нажала кнопку на автоответчике. Только две записи. Одна от матери из Нью-Йорка: Вера Гриббенс приехала в Штаты из Англии, будучи невестой военнослужащего, рано овдовела и теперь делила свое время между поеданием шоколада и телевизором. Никто не выразил большего восторга по поводу успеха Катерин, чем Вера, но никто и не критиковал ее так усердно. Катерин научилась терпеть доброжелательные, но порой весьма ядовитые замечания, от которых ее мать не могла удержаться. В особое расстройство та пришла, прочитав в «Стар» о грядущем разводе дочери.
– Как ты можешь с ним развестись, Кит-Кэт? – Она всегда называла свою единственную дочь так, потому что та в детстве обожала эту еду. – Он такой mensch.[4] – Подружившись с семейством Гольдштейнов, владеющим продовольственным магазином рядом с ее домом, Вера завела привычку пересыпать свою речь еврейскими выражениями.
Катерин устало рассказала все про поведение Джонни, но, поскольку Вера об этом не читала, она на слова дочери внимания не обратила. Теперь она говорила:
– Юбка слишком длинная. У тебя великолепные ноги, Китти. Тебе надо их показывать. И мне ужасно не понравился цвет твоей помады, дорогая. Такую выбрала бы себе Шер. Перезвони мне, Кит-Кэт.
Следующее послание было от Стивена Лея, сценариста «Семьи Скеффингтонов», ставшего одним из самых близких друзей Катерин, с которым она делилась всем.
В эти последние недели Стивен оказывал ей огромную поддержку. Он понимал проблемы Катерин и давал ей дельные советы.
– Привет, Китти. Видел новости. Говорил же, что ты выиграешь, мы ужасно за тебя рады. Давай отпразднуем. Ты не могла бы пойти к «Мортону» в понедельник вечером? Самое время показать этому городу свое личико. И я обещаю тебе две вещи: я угощу тебя редкостным бифштексом с кровью и правдой, встречающейся еще реже…
Катерин улыбнулась. Стивен верен себе, всегда можно положиться на то, что он найдет подходящую цитату.
– Готов поспорить, ты не знаешь, откуда это. Перезвони, если догадаешься.
Катерин задумалась. Никогда нельзя сказать, что происходит за закрытыми дверями чужого брака, но, на взгляд постороннего, брак Стивена и Мэнди Леев казался нерушимым. Никто не знал никаких подробностей о Мэнди, которая по большей части сидела дома, возясь с детьми, тогда как Стивен по пятнадцать часов торчал в студии, но создавалось впечатление, что она полностью удовлетворена работой по дому, готовкой, стиркой и уходом за их двумя дочерьми.
Катерин расстроилась, что на автоответчике обнаружились лишь два послания. Она избегала тех непостоянных отношений со знакомыми, которые в Голливуде считались дружбой, а ее настоящие старые друзья остались в Нью-Йорке. Но даже некоторые из них в последнее время не чувствовали себя уютно с Катерин. Когда она звонила, их голоса звучали по-другому, настороженно, как будто они полагали, что, став звездой, Катерин не захочет иметь с ними ничего общего. Разумеется, это было неправдой, но Китти не могла притворяться, что она обычный человек, тогда как стоило ей высунуть нос из дому, хотя бы для того, чтобы заглянуть в ближайший магазин, и ее окружала толпа, требующая автографа.
Большинство артистов именно к этому и стремились – немедленное узнавание и постоянные аплодисменты, и Китти покривила бы душой, если бы утверждала, что ее тоже не привлекают некоторые аспекты ее положения звезды. Это означало ее немедленное приобщение к миру богатых и удачливых; это значило, что в ее распоряжении было все лучшее – от полетов в специальных самолетах до подарков от ведущих домов моды. Все дело было в том, что она скучала по некоторым обыденным вещам в своей жизни, которые раньше принимала за само собой разумеющиеся.
– Не нужен мне муж. Мне жена нужна, – заявила Катерин Беннет достаточно громко, чтобы расслышали репортеры, толпой бегущие за ней по пятам. Она торопливо шла по извилистым коридорам Верховного суда Санта-Моники. За ней неотступно следовал ее дорогостоящий экспансивный адвокат по бракоразводным процессам Барри Лефковиц, парирующий въедливые вопросы журналистов в своей обычной насмешливой манере.
Холодная натянутая улыбка Катерин не отражалась в ее бледно-зеленых глазах, но она будет достаточно убедительной на первых полосах газет и в телевизионных новостях.
Ей не хотелось выглядеть слишком счастливой после своего нашумевшего развода.
А то, что ее фотографии появятся в газетах, можно было не сомневаться, потому что последние три года они публиковались на первых полосах всех газет и обложках журналов, а также во всех отделах светской хроники от Нью-Йорка до Нью-Дели. Катерин Беннет была редким и эфемерным существом – телевизионной суперзвездой, настолько знаменитой, что все хотели знать о ней абсолютно все, некоторые даже хотели быть ею.
Туча газетных кровососов кружилась над своей жертвой, как мухи над обглоданным скелетом, тем самым скелетом, в который она едва не превратилась в здании суда: ее практически начисто лишил всех ее тяжелым трудом заработанных денег надутый индюк и шовинист – судья, заинтересованный главным образом в том, чтобы попасть в объектив телевизионных камер, хотя, впуская репортеров в зал суда, он изобразил притворное недовольство.
Спасибо Господу за Барри, подумала Катерин, взглянув на адвоката. Казалось, что густые серебряные волосы адвоката и его насмешливые темные глаза приобрели дополнительный блеск, пока он отбивался от газетчиков, прокладывая путь по ступенькам к выходу из здания суда и к прохладному убежищу ожидающего их лимузина. Катерин улыбнулась про себя.
До чего же Барри Лефковиц обожал паблисити. Колонки в газетах заменяли ему еду и питье. Его самыми счастливыми днями были те, когда он появлялся в программе Опры Уинфри или Фила Донахыо, рассуждая об обиженных женах, равных правах для меньшинств или свободе выбора для женщин. Но не возьмись он за дело о разводе Катерин за скромные пятьдесят тысяч, естественно плюс расходы да все то внимание прессы, которое привлек жадный до паблисити адвокат, защищающий одну из самых известных женщин в Америке, Катерин пришлось бы расстаться никак не меньше чем с четвертью миллиона. Это, да еще те деньги, которые ей пришлось бы отдать Джонни, напрочь лишили бы ее всех сбережений, по меркам мегазвезды довольно скромных. Хотя она была звездой уже три года, этого не хватало, чтобы действительно обрести финансовую стабильность.
– Каковы твои планы теперь, Катерин? – спросил ее карлик с микрофоном, тот самый, которому Катерин заявила, что ей нужна жена, а не муж.
– Буду работать, – ответила она настолько мило, насколько это было в человеческих возможностях, учитывая двадцать вспышек одновременно в нескольких дюймах от ее лица. – Пора оставить все это в прошлом.
Вспышки слепили ее, поэтому Китти надела темные очки.
– Ах, нет, Катерин, не делай этого, душечка. Мы хотим видеть твои прекрасные глаза.
– Вы любовались этими глазами все последние пять дней. Теперь им нужен отдых, джентльмены, так же как и мне, если вы не возражаете. – Она всячески старалась не терять чувства юмора, хотя сил совсем не осталось.
– Пропустите даму, джентльмены, пожалуйста. – Ее телохранителю Берту помогали сдерживать толпу четыре громилы под два метра ростом и такие же почти по ширине. Их задача состояла в том, чтобы убрать с дороги представителей прессы, не применяя грубой силы. Как бы ни напирали на Катерин, им не разрешалось заниматься рукоприкладством, поскольку их могли привлечь к уголовной ответственности за нападение. Им вменялось в обязанность защищать их подопечных без особой силы, хотя некоторые папарацци[1] явно нарывались на грубость.
Люди слабо представляют себе, насколько все это тяжко. Катерин десяток раз наступили на ноги, а дважды ей едва не заехали в лицо камерой, когда чересчур ретивый оператор повернулся, чтобы найти лучший ракурс. На шелковом жакете виднелись чернильные пятна, поскольку один из журналистов позволил себе беспечно провести ручкой по ее рукаву, и вообще она чувствовала себя прескверно. То был последний, наиболее драматичный голливудский развод, поэтому пресса ждала от Катерин какого-нибудь сенсационного высказывания, впрочем, за неимением такового она изобрела бы его сама. Ей уже пришлось прочитать два таких измышления про себя в газетах, что дух захватывало.
«Катерин Беннет, сорока трех лет, каждый день появлялась в здании суда в течение бракоразводного процесса в новом наряде от ведущих модельеров, – вопила одна газетенка. – Помимо ультрамодного и дорогого туалета она демонстрировала в равной степени вызывающую прическу, а краски на ней было столько, что вполне хватило бы на небольшой парфюмерный магазинчик».
Все было переврано с самого начала. Катерин всегда хорошо одевалась и ухаживала за собой. Даже маленьким ребенком она требовала, чтобы лента в волосах была завязана под определенным углом и белые носочки подтянуты. В суд она на самом деле надевала три из четырех имеющихся у нее скромных пиджаков – темно-серого, светло-серого и бежевого цветов, пару скромных юбок и туфли на высоком каблуке. Катерин всегда носила туфли на каблуках, даже с брюками. Ей хотелось свой рост в пять футов пять дюймов увеличить до пяти футов шести дюймов,[2] так что если кто и считал, что она одевается по моде шестидесятых годов, почему это должно было ее волновать?
Катерин гордилась тем, что не похожа на других. Она не слишком интересовалась мнением людей о себе и всегда говорила то, что думала. Она носила то, что хотела, и с трудом терпела дураков. Порой упрямство и уверенность в себе придавали Катерин некоторую холодность и отстраненность, так что тем, кто видел в ней врага, она, по-видимому, казалась опасно похожей на ту злобную пройдошливую бабенку, которую она так успешно играла в телевизионном сериале.
– Значит, ты навсегда поставила крест на мужчинах, Китти? – ухмыльнулся тощий верзила из нью-йоркской газеты, которую ее мать читала от корки до корки каждый день.
– Никогда не зарекайся, друг мой, – улыбнулась Катерин, радуясь, что очки скрывают тоску в глазах. – Кто знает, а вдруг я подамся в сапфистки?[3]
– Что… что ты сказала? – Глаза репортера метнулись по лицам своих товарищей по перу, которые совершенно неправильно поняли выпад Катерин и поспешно записывали в своих блокнотах: «А вдруг я подамся в пацифистки?».
– Ради Бога, Катерин, – сказал Барри тихо. – Только не хватает тебе заявить этим парням, что ты лесбиянка, вот тогда уж точно полетят от тебя клочки по закоулочкам.
Впервые за несколько последних дней Катерин искренне рассмеялась.
– Это же шутка, Барри, согласна, не слишком удачная, но мне сегодня не дотянуться до уровня Робина Уилльямса.
Процесс показался ей адом. Пять дней, по семь часов ежедневно, она сидела на жесткой скамье на глазах всего зала суда, а за спиной грудились пара десятков разных ее наемников. Она сидела неподвижно и бесстрастно, как только могла, а сердце сжималось и в груди стоял комок величиной с арбуз. В какой-то момент, когда ее муж давал показания, она написала в своем желтом блокноте слова: «Он лжет. Все ложь, ложь, ложь!» — и передала Барри, и это стало третьей по важности новостью в шестичасовой передаче в тот вечер, о чем, естественно, узнала вся Америка.
Сейчас, когда эскорт все еще стрелял вопросами и щелкал камерами, открытая дверца черного лимузина казалась дверью в рай. Она уселась на заднее сиденье осторожно, как обычно делают женщин в слишком коротких юбках. Сначала задом на сиденье, ноги плотно сжаты, затем быстрое движение обеими ногами, пока никто из своры не успел сфотографировать.
Но сегодня она проделала это недостаточно быстро. Один из наиболее пронырливых фотографов установил на камере таймер и расположил ее на мостовой таким стратегически хитрым образом, что, когда Катерин взмахнула ногами, камера успела дважды щелкнуть, запечатлев вид под юбкой.
– Чертов сукин сын! – Берт лягнул настырную камеру, и она свалилась в канаву.
– Чтоб ты сдох, зараза, – завизжал краснолицый папараццо, бросившись за камерой. – Я еще привлеку тебя за нападение с тяжкими последствиями, гад ты ползучий!
Берт не ответил. Он сделал жест, приказав охране захлопнуть дверцу со стороны Катерин, потом вскочил на переднее сиденье рядом с шофером и рявкнул:
– Пошел!
– О Господи, скорее бы отсюда убраться. – Катерин откинулась на сцинку сиденья и, чувствуя себя в безопасности за затененными окнами лимузина, сняла очки и глубоко вздохнула.
– Прекрасно справилась, душечка. – Барри похлопал ее по плечу. – Мы выиграли! Ты выиграла! Ты наконец-то свободная женщина, Китти. Как вспомнишь, что этот сукин сын от тебя хотел и что получил, то невольно решишь, что тебе крупно повезло.
Она устало кивнула. Да, она свободна. Свободна от Джонни, его пьянства, вранья, наркотиков, свободна от этого ужасного зала суда и толпы с разинутыми ртами. Но по-настоящему ли свободна? В своей жизни? Как бы не так.
В качестве замужней женщины и телевизионной негодяйки, которую вся Америка обожала ненавидя, она обладала некоторой долей иммунитета против полускандальных сплетен, всегда окружающих незамужних знаменитостей. Теперь же, когда она наконец перерезала пуповину, связывавшую ее с Джонни, сможет ли она жить нормальной жизнью?
Лимузин высадил Барри у его офиса в Беверли-Хиллз, и Катерин прикрыла глаза, пока Сэм вез ее по петляющему каньону Бенедикт к ее дому. Дом представлял собой огромное белое бетонное сооружение, похожее на большой кусок цемента, которое Джонни уговорил ее купить два года назад, когда она начала прилично зарабатывать на съемках «Семьи Скеффингтонов». Построенный в тридцатых годах каким-то давно забытым голливудским воротилой, он был известен среди наиболее остроумных друзей Катерин как бункер Гитлера.
Она попросила садовников прикрыть убогость фасада английским плющом, но растение отказывалась цепляться за эти голые белые стены, так что только несколько зеленых островков свидетельствовали о приложенных усилиях. Сэм нажал кнопку дистанционного управления, и ворота открылись. Порядочно заржавевшие, хотя их красили в прошлом году. Катерин снова вздохнула. Уход за этим особняком требовался постоянный, не говоря уже о том, что приходилось платить человеку, присматривающему за бассейном, работнику, ухаживающему за прудом, садовнику, девушке, заботящейся о растениях в доме, дворецкому, экономке, секретарше экономки, прачке, приходящей дважды в неделю, и тренеру, тоже посещавшему ее дважды в неделю, и все это не считая Сэма-шофера, Уорика Кингсли, ее очаровательного, но очень дорогого агента по рекламе, и Бретта Гудмана, ее импресарио, который, она не сомневалась, здорово ее обкрадывал. Удивительно, что у нее вообще еще что-то оставалось. Кроме того, еще была Бренда Корлью, ее верная подруга и секретарь, а также наставница ее сына Томми.
Что бы она делала без Бренды? Если подумать, что бы делал Томми без Бренды? Эта пожилая дама с железной волей и мягким как воск сердцем стала ему второй матерью. Поскольку Катерин большую часть времени проводила на студии, иногда задерживаясь даже до полунота, Бренда несколько часов работала, но всегда умудрялась быть дома к приходу Томми из школы. Она сама познала все тяготы и страдания, выпадающие на долю телевизионной звезды, поскольку когда-то была ею еще в пятидесятых годах в качестве второго шута при обожаемой публикой Куки Казанова. По рейтингу они в свое время уступали только Люсиль Болл и Вивьен Вэнс. Почти такие же забавные, почти такие же популярные, но отнюдь не такие же жизнестойкие, так что, когда Куки ушла на покой, уединившись в своем особняке в Кентукки, она сделала это за счет не только своих значительных накоплений, но и оставшегося имущества программы, которое они выкупили у труппы за жалкие пять тысяч долларов на брата.
Катерин и Бренда встретились на прослушивании вне Бродвея лет десять назад. Китти удивилась, увидев такую знаменитую актрису там, где собиралось «стадо», но Бренда заметила:
– Три премии Эмми, однажды – любимица публики, две номинации на премию Тони; и вот уже десять лет я, как и все, рыщу в поисках работы. Шоу-бизнес – ха! Верно, засасывает? Но ведь как же нам нравится!
С карьерой у Бренды не клеилось, так что, когда Катерин получила роль Джорджии Скеффингтон, она предложила Бренде поехать в Голливуд и помогать ей. Китти иногда казалось, что это был самый мудрый ее поступок в жизни. Она всегда могла положиться на Бренду, та же благотворно влияла на Томми, который при ней меньше злился и задирался. За острым язычком Бренды и малопристойными выражениями, столь ею любимыми, скрывались мудрость и теплота, которые Катерин скоро научилась ценить.
Машина остановилась у главного входа, Сэм выскочил и открыл ей дверцу.
– Вы мне сегодня больше не понадобитесь, Сэм, спасибо. – Катерин так устала, что с трудом выбралась из машины. Несмотря на то что она несколько дней почти ничего не ела, тело казалось тяжелым, будто налитым свинцом.
– Слушаюсь, миссис Беннет. Приятного вам вечера. Я искренне рад, что все сегодня закончилось для вас благополучно.
– Спасибо, Сэм. Нам повезло.
Педро открыл ей черную парадную дверь, с которой, как заметила Катерин, уже начала облезать краска. Когда они переехали сюда два года назад, дверь была покрыта таким толстым слоем лака, что, казалось, его хватит навечно. Вот вам и климат в Лос-Анджелесе.
– Томми? – позвала она, проходя через широкий, отделанный мрамором холл и входя в сияющую белизной гостиную. – Томми, ты дома, милый?
– Томми отправиться на баскетбол с Бренда, мисс Беннет.
Одним из наиболее ценных качеств Бренды было то, что она обожала баскетбол.
Появилась верная Мария, экономка, вытирая натруженные руки о фартук.
– Они сказать, что после игры где-нибудь перекусить, так что не стоит вам их ждать.
Катерин кивнула. Оглядела комнату. От ледяной белизны толстого ковра, шелкового Дамаска стен и бархатной обшивки дивана и кресел почти что резало глаза. Ничего общего с уютом; скорее стерильный снежный дворец, созданный специально для Катерин в ее модных туалетах; оформление для бесконечных фотографий, появляющихся на глянцевых обложках журналов.
Лучи заходящего солнца бликами отражались от ее золотых с бриллиантами часов. Всего шесть вечера.
– Когда подать, вам ужин, senora!– спросила Мария.
– Да я что-то не голодна сегодня. Сварите мне яйцо и поджарьте тост к семи часам, пожалуйста.
Мария исчезла в кухне, откуда слышались взрывы смеха. Там работал телевизор, и звуки, доносившиеся оттуда, напоминали семейный дом. Катерин пожалела, что не может пойти туда и посидеть за чисто надраенным столом из сосновых досок – с Педро, Марией и Сюзи, ее хорошенькой дочерью-подростком, помогавшей Катерин с ее одеждой и при надобности упаковывающей ей вещи. С ними наверняка болтают оба садовника, а Сэм, потягивая пиво «Будвайзер» из банки, рассказывает о событиях дня. Да, в доме Катерин шла нормальная жизнь, но ее собственное существование представляло собой большой остров пустоты.
Она прошла по покрытым белым ковром ступенькам в главную спальню. Развод с Джонни дался ей нелегко. Хотя пьянство и наркотики его сильно изменили, ей было неприятно слушать, как в суде говорили о нем как о патологическом лгуне и жалкой развалине. Ей необходимо было покончить с этим браком в целях самосохранения. Джонни постоянно ставил ее в неловкое положение – падал пьяный в ресторанах или на вечеринках в Голливуде, сочинял про нее нелепые истории, попадающие на страницы прессы. Но хуже всего было смотреть на страдающее лицо Томми, наблюдающего за тем, как отец превращается в пьяницу-шута. Джонни когда-то был вполне приличным актером, но потом совершенно спился, и все эти собрания анонимных алкоголиков и клиники не помогли ни на йоту.
Именно Джонни пришла в голову идея устроить из их развода спектакль. Его пройдоха-адвокат, известный своей удачной защитой насильников и других завзятых преступников, просто истязал Катерин в суде, тогда как Джонни едва на нее смотрел. Только некоторая шаткость походки во время каждодневных перерывов показывала, что он все еще не отрывается от бутылки, да и от наркоты тоже.
Ну что же, теперь все позади. Двадцать лет брака и двадцать пять лет взаимоотношений разрушены сначала алкоголем и наркотиками, а затем неделей ненависти в зале суда. Теперь Катерин следовало собраться для завтрашней работы, хотя она все еще не пришла в себя от этого тяжелого испытания.
– Спать хочу, – прошептала она. – Если бы я могла как следует выспаться.
Она открыла дверь в спальню и еще раз подумала, что ее дом олицетворяет все, что ей ненавистно в Голливуде. Давящий, претенциозный, в стиле, любимом нуворишами. В спальне вполне мог разместиться небольшой реактивный самолет, да еще нашлось бы место для парочки вертолетов. Как и остальные комнаты в доме, она была белой. Травленое стекло и зеркальные панели чередовались с белыми стенами, обтянутыми тафтой, по обе стороны огромной круглой кровати – толстые ковры из медвежьих шкур, кровать покрыта шелковым атласным покрывалом с их инициалами – Д. и К. От этого надо будет избавиться, подумала Катерин и скорчила гримасу, глядя в зеркальный потолок над кроватью.
По поводу этого потолка она яростно сражалась с Джонни и их декоратором. Джонни настаивал на возможности похотливо ухмыляться в зеркало во время их нечастых занятий любовью, и именно это переполнило чашу ее терпения. Она не могла сказать, что тому виной – алкоголь или наркотики, но ее душевный, умный муж превратился в бесчувственного развратника, получавшего сексуальное удовлетворение от дешевых извращений. Как многие другие женщины, Катерин относилась к извращением холодно. Она догадывалась, что некоторые женщины соглашаются на все, чтобы угодить мужчине, она тоже, вероятно, могла бы притворяться, не будь Джонни постоянно в таком улете. Катерин просила, умоляла, даже угрожала, пытаясь заставить Джонни бросить пить и употреблять наркотики, но он не хотел или не мог.
В свое время они, оба умеренно преуспевающие нью-йоркские артисты, находились в одной и той же лодке, умудряясь существовать вполне безбедно, играя в спектаклях вне Бродвея, озвучивая радиорекламу и изредка появляясь в маленьких ролях на телевидении. Затем, когда Катерин совершенно неожиданно – как гром среди ясного неба – получила роль Джорджии в сериале «Семья Скеффингтонов», их жизнь перевернулась.
«Семья Скеффингтонов» – мыльная опера, передаваемая в самое удобное время по каналу Эй-би-эн. В ней рассказывалось о богатой, но безалаберной семье, живущей в Лос-Анджелесе и владеющей половиной виноградников и спиртоводочных заводов в Южной Калифорнии. Три главных героя – Чарльз Скеффингтон, суровый, много раз женатый патриарх и отец многочисленных потрясающих детей, Кандайс Скеффингтон, третья жена Чарльза и самая святая из телевизионных героинь после Донны Рид, и Джорджия, бесцеремонная вторая жена Чарльза и архизлыдня.
Джорджия была второстепенной ролью по сравнению с Чарльзом Скеффингтоном, которого играл Альберт Эмори, и Кандайс в исполнении Элеонор Норман, но за три с половиной года Катерин в этой роли стала одной из самых популярных и любимых актрис на телевидении; ее называли женщиной, которую публика обожала ненавидя. В течение года имя Катерин было на слуху у всех, а Джонни за это же время окончательно спился, и она ничего не могла поделать, разве что чувствовать себя виноватой. Таков мир шоу-бизнеса. Она – классический случай появления новой звезды, он – типичный вариант неудавшейся карьеры.
В порядке компенсации она позволила ему купить эту груду мрамора и малахита, чего они не могли себе позволить, и Джонни проводил время, любовно все переделывая и переставляя, вместе с их декоратором Трайси, бутылкой виски и один Бог знает каким количеством белого порошка. Вскоре к ежедневной бутылке присоединилась вторая, и, в то время как дом близился к завершению, их брак окончательно распадался.
Катерин сбросила пиджак и туфли и принялась вышагивать по громадной комнате, яростно затягиваясь сигаретой. Все, с ним покончено. Навсегда.
До последнего времени им было хорошо вместе. Разумеется, наблюдались взлеты и падения, но разве без этого обходится брак? Но они хорошо относились друг к другу, и еще они оба любили Томми. Катерин поежилась, хотя в комнате было жарко. Она предпочла бы, чтобы Джонни все еще был с ней. Только тот, старый Джонни, а не чурбан, в которого он превратился.
Ей также хотелось, чтобы Томми был дома. Несмотря на его подростковые проблемы, она души в нем не чаяла. Она знала, что он огорчен разводом, и последнее время он довольно грубо с ней обходился. Но, хотя теперь его больше тянуло к Бренде и ему, казалось, не нравилось даже находиться в одной комнате с матерью, Катерин любила его всем сердцем.
Она загасила сигарету, прошла в гардеробную и нажала кнопку на автоответчике. Только две записи. Одна от матери из Нью-Йорка: Вера Гриббенс приехала в Штаты из Англии, будучи невестой военнослужащего, рано овдовела и теперь делила свое время между поеданием шоколада и телевизором. Никто не выразил большего восторга по поводу успеха Катерин, чем Вера, но никто и не критиковал ее так усердно. Катерин научилась терпеть доброжелательные, но порой весьма ядовитые замечания, от которых ее мать не могла удержаться. В особое расстройство та пришла, прочитав в «Стар» о грядущем разводе дочери.
– Как ты можешь с ним развестись, Кит-Кэт? – Она всегда называла свою единственную дочь так, потому что та в детстве обожала эту еду. – Он такой mensch.[4] – Подружившись с семейством Гольдштейнов, владеющим продовольственным магазином рядом с ее домом, Вера завела привычку пересыпать свою речь еврейскими выражениями.
Катерин устало рассказала все про поведение Джонни, но, поскольку Вера об этом не читала, она на слова дочери внимания не обратила. Теперь она говорила:
– Юбка слишком длинная. У тебя великолепные ноги, Китти. Тебе надо их показывать. И мне ужасно не понравился цвет твоей помады, дорогая. Такую выбрала бы себе Шер. Перезвони мне, Кит-Кэт.
Следующее послание было от Стивена Лея, сценариста «Семьи Скеффингтонов», ставшего одним из самых близких друзей Катерин, с которым она делилась всем.
В эти последние недели Стивен оказывал ей огромную поддержку. Он понимал проблемы Катерин и давал ей дельные советы.
– Привет, Китти. Видел новости. Говорил же, что ты выиграешь, мы ужасно за тебя рады. Давай отпразднуем. Ты не могла бы пойти к «Мортону» в понедельник вечером? Самое время показать этому городу свое личико. И я обещаю тебе две вещи: я угощу тебя редкостным бифштексом с кровью и правдой, встречающейся еще реже…
Катерин улыбнулась. Стивен верен себе, всегда можно положиться на то, что он найдет подходящую цитату.
– Готов поспорить, ты не знаешь, откуда это. Перезвони, если догадаешься.
Катерин задумалась. Никогда нельзя сказать, что происходит за закрытыми дверями чужого брака, но, на взгляд постороннего, брак Стивена и Мэнди Леев казался нерушимым. Никто не знал никаких подробностей о Мэнди, которая по большей части сидела дома, возясь с детьми, тогда как Стивен по пятнадцать часов торчал в студии, но создавалось впечатление, что она полностью удовлетворена работой по дому, готовкой, стиркой и уходом за их двумя дочерьми.
Катерин расстроилась, что на автоответчике обнаружились лишь два послания. Она избегала тех непостоянных отношений со знакомыми, которые в Голливуде считались дружбой, а ее настоящие старые друзья остались в Нью-Йорке. Но даже некоторые из них в последнее время не чувствовали себя уютно с Катерин. Когда она звонила, их голоса звучали по-другому, настороженно, как будто они полагали, что, став звездой, Катерин не захочет иметь с ними ничего общего. Разумеется, это было неправдой, но Китти не могла притворяться, что она обычный человек, тогда как стоило ей высунуть нос из дому, хотя бы для того, чтобы заглянуть в ближайший магазин, и ее окружала толпа, требующая автографа.
Большинство артистов именно к этому и стремились – немедленное узнавание и постоянные аплодисменты, и Китти покривила бы душой, если бы утверждала, что ее тоже не привлекают некоторые аспекты ее положения звезды. Это означало ее немедленное приобщение к миру богатых и удачливых; это значило, что в ее распоряжении было все лучшее – от полетов в специальных самолетах до подарков от ведущих домов моды. Все дело было в том, что она скучала по некоторым обыденным вещам в своей жизни, которые раньше принимала за само собой разумеющиеся.