Страница:
– У кого? Китти Беннет? Так скажи ей это. Или ты у нас робок?
– Робок – moi?[10]
Черные брови дугой поднялись над глазами такого ярко-зеленого цвета, что по сравнению с ними глаза Катерин показались бы бесцветными.
– Я уже говорил ей, что она прекрасна, но она не знает, кто я.
Жан-Клод вытащил из кармана фрака черный блокнот из крокодиловой кожи, обрамленный золотом, и ручкой с золотым пером от Картье написал черными чернилами: «Мисс Беннет, у вас самый красивый рот на земле».
Пока Билли Кристал разогревал аудиторию, официант принес записку Катерин. На вопрос, от кого она, официант жестом показал на угловой столик, откуда Жан-Клод все еще наблюдал за ней.
Катерин вгляделась, и сердце ее забилось чаще. Даже издали она могла разглядеть этого великолепного мужчину с удивительными глазами. Заметив ее взгляд, он отсалютовал ей бокалом шампанского. Она приподняла бокал в ответном жесте. «Почему бы и нет?» – подумала она. Где он был всю ее жизнь? Такие замечательные экземпляры не растут запросто на деревьях в центре Голливуда. Затем шеренга официантов скрыла от нее мужчину. Они ставили перед каждым первое блюдо, а когда она снова подняла глаза, его уже не было видно. Она почувствовала разочарование.
«У вас самый красивый рот на земле». Катерин улыбнулась и еще раз перечитала фразу, потом свернула записку и аккуратно положила ее в украшенную драгоценностями minaudiere от Юдифь Либер.
«Что же, мистер красавчик, – подумала она, – ты и сам весьма ничего».
Актеры сериала «Семья Скеффингтонов» уже знали, что победили. Гейб известил их, что Альберт Эмори примет желанную статуэтку от имени всех. Это устраивало всех, особенно Катерин, ненавидящую произносить речи.
Один за другим назывались победители по другим номинациям, которые поднимались на сцену, зачастую спотыкаясь, поскольку уже либо напились, либо накурились наркотиков. «Семья Скеффингтонов» оказалась победителем самой важной премии, и под восторженные крики аудитории Эмори повел всех десятерых участников сериала на сцену.
С этого момента все пошло вкривь и вкось. Блондинистая старлетка со статуэткой прошла мимо Альберта Эмори и Элеонор Норман, стоящих первыми, и вручила драгоценную награду Катерин, восторженно прошептав:
– Поздравляю, мисс Беннет, вы ее заслужили.
На секунду Катерин замерла, пораженная ошибкой девушки, но тут же сказалась ее театральная закалка, и, наклонившись к микрофону, она искренне проговорила:
– От имени всей нашей группы я хочу поблагодарить вас за эту огромную честь. А теперь я хочу вручить эту награду нашему бесстрашному предводителю.
Она протянула золотую статуэтку Альберту, но тот покачал головой, отказываясь принять награду из ее рук. Затем, без своего обычного savoir-faire,[11] прорычал в аудиторию:
– Мне нечего сказать, она уже все сказала.
– Послушай, Альберт, возьми ее, пожалуйста. Тебе полагалось ее получить. – Катерин поспешила за взбешенным стариком, направившимся прочь со сцены и теперь идущим по проходу, держась неестественно и напряженно. Не глядя на нее, он прошипел, скривив рот.
– Не выйдет. Ты эту проклятую штуку хотела, вот и держи ее сама.
– Я видела, как ты в нее вцепилась, – поддержала его Элеонор. – Уж больно ты лезешь вперед, Катерин.
Тони Бертолини сжал руку Катерин и прошептал:
– Не давай им себя достать, девочка. Я все видел. Ты выглядишь расстроенной… Не надо… Остынь. Держись спокойно.
– Как я могу быть спокойной, Тони? Ты же видел, что произошло? Эта малолетняя идиотка сунула приз прямо мне. Что я могла сделать, бросить на пол эту проклятую штуку?
– Ты все сделала, как надо, крошка, все нормально, – утешал он ее. – Теперь выпрямись и забудь обо всем. Нам надо встретиться с прессой, так что сиськи вперед и пусть этот стеклярус сияет; настал судный день, детка.
Душный вестибюль был битком набит сотнями фоторепортеров и таким же количеством журналистов. Катерин сунула статуэтку девушке из пресс-отдела, которой удалось уговорить Эмори взять ее, пока все вокруг улыбались и позировали.
– Эй, повернитесь сюда, пожалуйста.
– Ребята, взгляните в эту сторону. Улыбайся, Китти, улыбайся, Альберт. Спасибо, дамы и господа, большое спасибо. Спасибо, и всего вам хорошего.
Наконец-то все было позади. Катерин не могла дождаться того момента, когда можно будет выбраться из этого дурдома.
Она все еще не могла уйти. Она была убеждена, что у нее нет ни малейшего шанса, но ей надо было дождаться, когда объявят победительницу конкурса на самую любимую телевизионную актрису. К этому моменту она должна быть на своем месте и улыбаться.
Поговаривали, что победительница получит шанс сыграть роль Эммы Гамильтон в новом мини-сериале, который собиралась ставить студия. Агент Катерин верил, что у нее есть шанс и что студия заинтересована в ней. Однако все ждали результатов сегодняшнего конкурса, чтобы окончательно решить, кто будет играть эту роль.
Наконец наступил торжественный момент и Дон Джонсон, с великолепным загаром и в смокинге, объявил фамилии пятерых претенденток на звание лучшей актрисы.
Элеонор достала пудреницу, слизала помаду с зубов, снова щедро намазала губы и глубоко вздохнула. Самая молоденькая актриса, Пэтти О'Рурк, отпила глоток вина и хихикнула, повернувшись к своему приятелю, одному из «шайки», не удосужившемуся надеть на себя ничего более официального, чем черная майка, кожаный пиджак и красный платок на засаленных кудрях. Волосы Пэтти были заплетены в маленькие косички по всей голове. Она не была накрашена, под ее белым атласным платьем четко вырисовывались соски, на ногах – тяжелые ботинки от Дока Мартена.
Донна Миллс была довольна. Она знала, что не победит, поскольку завоевала этот приз в прошлом году, но приятно получить номинацию, тем более наряду с такими блестящими актрисами. Знаменитая нью-йоркская актриса Джесика Брэндон отпила маленький глоток вина и улыбнулась Гарольду Брэндону, уже пятьдесят лет бывшему ее мужем.
– Удачи, – произнес он одними губами.
Катерин поймала взгляд Жан-Клода Вальмера, который теперь сидел всего в трех столиках от них. Он снова поднял бокал, салютуя ей, и она вдруг почувствовала, что краснеет, как школьница.
– И победительницей в этом году стала…. – Катерин затаила дыхание, – Элеонор Норман. – Она беззвучно выдохнула.
– Да ладно, всех премий не завоюешь, – попытался утешить ее Тони, после того как Элеонор прошествовала на сцену и произнесла семиминутную речь.
– Неважно. Будут другие возможности.
Получи она этот приз, ее карьера была бы надолго обеспечена. Теперь уж ей никогда не сыграть Эмму Гамильтон. Несмотря на теплую ночь, она почувствовала озноб. Дули ветры перемен, и у нее не создавалось впечатления, что они несут ей удачу.
После присуждения последней премии лучшему актеру все стали расходиться, не дожидаясь осевшего шоколадного суфле и теплого кофе. Унося букеты со своих столов – ярко окрашенные незабудки и поникшие красные розы – богатые и знаменитые люди Голливуда потянулись к двери, хотя Билли Кристал все еще произносил свои заключительные остроты. Спешили так, будто бежали из Алькатраса.[12] Катерин затолкали в толпе, задергали взбесившиеся поклонники, а она все искала глазами великолепного блондина с зелеными глазами. Но так и не нашла.
– Вечно мне не везет, – печально призналась она Тони, когда они с облегчением опустились на заднее сиденье лимузина. – Мистер Красавчик просто растворился.
– Да он к тому же, скорее всего, голубой, – жизнерадостно утешил ее Тони. – В этом городе большинство красивых блондинов голубые, сама знаешь. Он или гей, или официант, или актер.
Катерин сморщила нос.
– Благодарю покорно, мне еще один из таких ни к чему. Большинство актеров не способны дарить любовь, потому что они отчаянно стремятся получить эту любовь от публики, поклонников, хоть от кого-нибудь.
– Да, я согласен с тобой, что все они эгоисты, не способные любить сами. А актрисы как, по-твоему?
– У всех свои недостатки, дорогой. Каждый из нас получает удовольствие от аплодисментов, даже если открыто в этом не признается. На самом деле – глупая профессия. Марлон был прав.
– Брандо определенно на ней неплохо заработал, что бы он там ни говорил. Еще пара недель этого дерьма, Китти, и ты будешь на пути в прекрасный Париж. Я уверен, что ты получишь огромное удовольствие от поездки, милая.
– Я тоже надеюсь, дорогой, еще как надеюсь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Робок – moi?[10]
Черные брови дугой поднялись над глазами такого ярко-зеленого цвета, что по сравнению с ними глаза Катерин показались бы бесцветными.
– Я уже говорил ей, что она прекрасна, но она не знает, кто я.
Жан-Клод вытащил из кармана фрака черный блокнот из крокодиловой кожи, обрамленный золотом, и ручкой с золотым пером от Картье написал черными чернилами: «Мисс Беннет, у вас самый красивый рот на земле».
Пока Билли Кристал разогревал аудиторию, официант принес записку Катерин. На вопрос, от кого она, официант жестом показал на угловой столик, откуда Жан-Клод все еще наблюдал за ней.
Катерин вгляделась, и сердце ее забилось чаще. Даже издали она могла разглядеть этого великолепного мужчину с удивительными глазами. Заметив ее взгляд, он отсалютовал ей бокалом шампанского. Она приподняла бокал в ответном жесте. «Почему бы и нет?» – подумала она. Где он был всю ее жизнь? Такие замечательные экземпляры не растут запросто на деревьях в центре Голливуда. Затем шеренга официантов скрыла от нее мужчину. Они ставили перед каждым первое блюдо, а когда она снова подняла глаза, его уже не было видно. Она почувствовала разочарование.
«У вас самый красивый рот на земле». Катерин улыбнулась и еще раз перечитала фразу, потом свернула записку и аккуратно положила ее в украшенную драгоценностями minaudiere от Юдифь Либер.
«Что же, мистер красавчик, – подумала она, – ты и сам весьма ничего».
Актеры сериала «Семья Скеффингтонов» уже знали, что победили. Гейб известил их, что Альберт Эмори примет желанную статуэтку от имени всех. Это устраивало всех, особенно Катерин, ненавидящую произносить речи.
Один за другим назывались победители по другим номинациям, которые поднимались на сцену, зачастую спотыкаясь, поскольку уже либо напились, либо накурились наркотиков. «Семья Скеффингтонов» оказалась победителем самой важной премии, и под восторженные крики аудитории Эмори повел всех десятерых участников сериала на сцену.
С этого момента все пошло вкривь и вкось. Блондинистая старлетка со статуэткой прошла мимо Альберта Эмори и Элеонор Норман, стоящих первыми, и вручила драгоценную награду Катерин, восторженно прошептав:
– Поздравляю, мисс Беннет, вы ее заслужили.
На секунду Катерин замерла, пораженная ошибкой девушки, но тут же сказалась ее театральная закалка, и, наклонившись к микрофону, она искренне проговорила:
– От имени всей нашей группы я хочу поблагодарить вас за эту огромную честь. А теперь я хочу вручить эту награду нашему бесстрашному предводителю.
Она протянула золотую статуэтку Альберту, но тот покачал головой, отказываясь принять награду из ее рук. Затем, без своего обычного savoir-faire,[11] прорычал в аудиторию:
– Мне нечего сказать, она уже все сказала.
– Послушай, Альберт, возьми ее, пожалуйста. Тебе полагалось ее получить. – Катерин поспешила за взбешенным стариком, направившимся прочь со сцены и теперь идущим по проходу, держась неестественно и напряженно. Не глядя на нее, он прошипел, скривив рот.
– Не выйдет. Ты эту проклятую штуку хотела, вот и держи ее сама.
– Я видела, как ты в нее вцепилась, – поддержала его Элеонор. – Уж больно ты лезешь вперед, Катерин.
Тони Бертолини сжал руку Катерин и прошептал:
– Не давай им себя достать, девочка. Я все видел. Ты выглядишь расстроенной… Не надо… Остынь. Держись спокойно.
– Как я могу быть спокойной, Тони? Ты же видел, что произошло? Эта малолетняя идиотка сунула приз прямо мне. Что я могла сделать, бросить на пол эту проклятую штуку?
– Ты все сделала, как надо, крошка, все нормально, – утешал он ее. – Теперь выпрямись и забудь обо всем. Нам надо встретиться с прессой, так что сиськи вперед и пусть этот стеклярус сияет; настал судный день, детка.
Душный вестибюль был битком набит сотнями фоторепортеров и таким же количеством журналистов. Катерин сунула статуэтку девушке из пресс-отдела, которой удалось уговорить Эмори взять ее, пока все вокруг улыбались и позировали.
– Эй, повернитесь сюда, пожалуйста.
– Ребята, взгляните в эту сторону. Улыбайся, Китти, улыбайся, Альберт. Спасибо, дамы и господа, большое спасибо. Спасибо, и всего вам хорошего.
Наконец-то все было позади. Катерин не могла дождаться того момента, когда можно будет выбраться из этого дурдома.
Она все еще не могла уйти. Она была убеждена, что у нее нет ни малейшего шанса, но ей надо было дождаться, когда объявят победительницу конкурса на самую любимую телевизионную актрису. К этому моменту она должна быть на своем месте и улыбаться.
Поговаривали, что победительница получит шанс сыграть роль Эммы Гамильтон в новом мини-сериале, который собиралась ставить студия. Агент Катерин верил, что у нее есть шанс и что студия заинтересована в ней. Однако все ждали результатов сегодняшнего конкурса, чтобы окончательно решить, кто будет играть эту роль.
Наконец наступил торжественный момент и Дон Джонсон, с великолепным загаром и в смокинге, объявил фамилии пятерых претенденток на звание лучшей актрисы.
Элеонор достала пудреницу, слизала помаду с зубов, снова щедро намазала губы и глубоко вздохнула. Самая молоденькая актриса, Пэтти О'Рурк, отпила глоток вина и хихикнула, повернувшись к своему приятелю, одному из «шайки», не удосужившемуся надеть на себя ничего более официального, чем черная майка, кожаный пиджак и красный платок на засаленных кудрях. Волосы Пэтти были заплетены в маленькие косички по всей голове. Она не была накрашена, под ее белым атласным платьем четко вырисовывались соски, на ногах – тяжелые ботинки от Дока Мартена.
Донна Миллс была довольна. Она знала, что не победит, поскольку завоевала этот приз в прошлом году, но приятно получить номинацию, тем более наряду с такими блестящими актрисами. Знаменитая нью-йоркская актриса Джесика Брэндон отпила маленький глоток вина и улыбнулась Гарольду Брэндону, уже пятьдесят лет бывшему ее мужем.
– Удачи, – произнес он одними губами.
Катерин поймала взгляд Жан-Клода Вальмера, который теперь сидел всего в трех столиках от них. Он снова поднял бокал, салютуя ей, и она вдруг почувствовала, что краснеет, как школьница.
– И победительницей в этом году стала…. – Катерин затаила дыхание, – Элеонор Норман. – Она беззвучно выдохнула.
– Да ладно, всех премий не завоюешь, – попытался утешить ее Тони, после того как Элеонор прошествовала на сцену и произнесла семиминутную речь.
– Неважно. Будут другие возможности.
Получи она этот приз, ее карьера была бы надолго обеспечена. Теперь уж ей никогда не сыграть Эмму Гамильтон. Несмотря на теплую ночь, она почувствовала озноб. Дули ветры перемен, и у нее не создавалось впечатления, что они несут ей удачу.
После присуждения последней премии лучшему актеру все стали расходиться, не дожидаясь осевшего шоколадного суфле и теплого кофе. Унося букеты со своих столов – ярко окрашенные незабудки и поникшие красные розы – богатые и знаменитые люди Голливуда потянулись к двери, хотя Билли Кристал все еще произносил свои заключительные остроты. Спешили так, будто бежали из Алькатраса.[12] Катерин затолкали в толпе, задергали взбесившиеся поклонники, а она все искала глазами великолепного блондина с зелеными глазами. Но так и не нашла.
– Вечно мне не везет, – печально призналась она Тони, когда они с облегчением опустились на заднее сиденье лимузина. – Мистер Красавчик просто растворился.
– Да он к тому же, скорее всего, голубой, – жизнерадостно утешил ее Тони. – В этом городе большинство красивых блондинов голубые, сама знаешь. Он или гей, или официант, или актер.
Катерин сморщила нос.
– Благодарю покорно, мне еще один из таких ни к чему. Большинство актеров не способны дарить любовь, потому что они отчаянно стремятся получить эту любовь от публики, поклонников, хоть от кого-нибудь.
– Да, я согласен с тобой, что все они эгоисты, не способные любить сами. А актрисы как, по-твоему?
– У всех свои недостатки, дорогой. Каждый из нас получает удовольствие от аплодисментов, даже если открыто в этом не признается. На самом деле – глупая профессия. Марлон был прав.
– Брандо определенно на ней неплохо заработал, что бы он там ни говорил. Еще пара недель этого дерьма, Китти, и ты будешь на пути в прекрасный Париж. Я уверен, что ты получишь огромное удовольствие от поездки, милая.
– Я тоже надеюсь, дорогой, еще как надеюсь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На следующее утро на студии первое, что услышала Катерин, был голос матери по радиотелефону, упрекающий ее за то, что проиграла «этой потрепанной английской сучке-кокни», а первым, что она увидела, – связка шаров, подвешенная над тортом в форме приза, на котором две руки соединились как бы аплодируя. Трудно было не позавидовать.
Потом навалились фотографы. Сначала Элеонор со всей труппой, чтобы отметить победу сериала. Затем с Элеонор в центре, чтобы отметить ее личный успех. Из женщины, которую работники на съемочной площадке старались всячески избегать и даже прозвали Британской Щелью, она вдруг превратилась в королеву-мать, нежную и ласковую, самого верного друга для каждого.
Она попала в струю и понимала это. В обед позвонил ее агент и завопил:
– Все получилось, сладкая ты моя, мы добились. Ты будешь играть Эмму Гамильтон, радость моя. Еще раз поздравляю!
Катерин же во время обеденного перерыва узнала крайне огорчительные новости. Она жевала рисовую лепешку с белым мясом индейки в своей спартанской уборной и повторяла с Брендой диалог, когда зазвонил ее личный телефон.
– Мам, это ты, мам?
То был расстроенный голос Томми.
– Что спуталось, милый? В чем дело?
Она услышала, как ее сын пытается подавить рыдания и заговорить.
– Мам, это папа. Я только что разговаривал с ним по телефону, и он… и он…
– Томми, Томми, пожалуйста, перестань плакать, хороший мой, и скажи мне, в чем дело.
– Это папа… он мне сказал… у него… ему сказали…
– Что? – обеспокоено спросила Катерин, бросая взгляд на часы. – Томми, пожалуйста, скажи мне.
Без пяти два. О Господи, почему все несчастья в ее семье и вообще в жизни происходят обязательно в конце обеденного перерыва, когда в любой момент может послышаться этот ужасный стук в дверь?
– Томми, ты должен сказать мне, что тебя так расстроило.
– У папы рак, – прорыдал он. Трубка в руках Катерин затряслась.
– Рак? О Господи, дорогой, ты уверен? Папа уверен?
– Конечно, я уверен. – Рыдания слегка поутихли, разделив груз, он почувствовал облегчение. – И он уверен.
Бренда подняла голову от груды почты и увидела белое лицо Катерин.
– Расскажи мне все, дорогой.
– Я утром собирался в школу, но тут позвонил папа. Сказал, что должен со мной встретиться. Очень важно, так он сказал. Я напомнил ему, что опаздываю в школу, но он сказал, это важнее, чем школа. Я тебе звонил, мам, – добавил он с упреком, – но не застал.
– Я, скорее всего, была на съемочной площадке, дорогой. – Черт бы все побрал, почему она не может быть со своим ребенком, когда он в ней нуждается?
– Ну, я пошел на квартиру к отцу. Уф, ну и конура. Ты ее видела?
– Да, дорогой, видела. Я знаю, тебе тяжело, но продолжай, пожалуйста.
– Папа сидел в кресле, вроде бы пьяный немного, так мне показалось. Глаза, знаешь, такие остекленевшие.
– Да, – мрачно кивнула она, – знаю.
– Ну, он меня усадил, дал мне банку кока-колы и рассказал, что был сегодня у врача и этот мужик сказал ему, что у отца рак.
– Где? Где у него рак?
– Не знаю, – ответил Томми пустым детским голосом. – Он не сказал. Он был пьян, мама, и, наверное, еще и накурился. Что мы будем делать? У него нет денег, он говорит, у него не хватит на лечение. Он говорит, нужна операция. Он сказал, это будет стоить, блин, забыл, но тысячи и тысячи долларов.
– Разве у него нет медицинской страховки? – Катерин заранее знала ответ, но в этот момент раздался стук в дверь и крик:
– Через пять минут на площадку, Китти.
– Ладно, – крикнула она в ответ.
– Теперь слушай, Томми, слушай как следует. Не надо так расстраиваться. Во-первых, в наше время рак лечат, ты же знаешь.
– Разве, мам? Ты точно знаешь?
– Разумеется, я знаю точно. – Она постаралась говорить с оптимизмом, которого не испытывала. Если у Джонни рак, то, скорее всего, рак легких. Ничего удивительного, если учесть количество сигарет, выкуренных им за последние двадцать лет. Когда она начала сниматься в шоу, он увеличил свою дозу до невероятных трех пачек в день. Она перестала к нему приставать с этим. Это его жизнь, так ведь? Вряд ли что хорошее его теперь ждет, особенно с раком, но она должна попытаться помочь ему ради их сына.
– Томми, не волнуйся ни о чем. Сейчас два часа. Разве у тебя сегодня нет баскетбола?
– Есть.
– Так вот, иди и играй. Неважно, что ты сегодня утром пропустил школу. Скажи учителям правду. Скажи, что твой отец заболел. Теперь мне надо самой позвонить ему и пообещать сделать все, что смогу.
– Правда, мам, ты сделаешь?
– Конечно. Ты знаешь, я сделаю все, что в моих силах.
– Слушай, мам. – В голосе Томми снова зазвучало беспокойство. – А папа умрет?
– Да нет же.
– Ну, если он умрет, ты уж позаботься, чтобы с тобой ничего не случилось, – предупредил он ее. – Обещаешь?
– Не волнуйся, дорогой. – Послышался новый стук в дверь. – Я в отличной форме.
– Давай тащи свою задницу на площадку немедленно, Китти, – завопил заведующий производством. – Сей секунд. Все тебя ждут.
– Слушай, пошел ты на хрен, – неожиданно озлилась Катерин. – У меня тут срочные семейные дела, Бен.
– Надо же, какие новости, – съязвил Бен. – У тебя этих срочных дел больше, чем блох у собаки. Говори это Гейбу Хеллеру. Нам до конца съемок надо снять восемь минут пленки, и все теперь ждут только тебя.
– Ладно, ладно, – закричала она. Затем тише сказала Томми: – Со мной ничего не случится, Томми, обещаю.
– Чудесно, мам, а ты к ужину домой придешь?
Как часто бывает с молодыми, Томми уже был в хорошем настроении.
– Я не пропущу ужин с тобой ни за что на свете.
Джонни тупо уставился на обои в желтых пятнах; сверху обои ободрались, как раз там, где за плохо покрашенными лепными украшениями угнездилось тараканье семейство. Он уныло следил, как сначала один таракан, потом другой спустились по стене. Он знал, куда они направляются, – к протекающей трубе под разбитой раковиной в углу, где еще целая армия тараканов проживала под гниющими досками пола.
– Мне нет абсолютно никакого гребаного резона продолжать жить, – пробормотал он настолько громко, что один таракан решил на всякий случай спрятаться до лучших времен.
Джонни уставился на комод, где стояло несколько фотографий в дешевых рамках. Серебряные рамки, которые они с Китти поделили поровну, давно были заложены, но некоторые фотографии, свои самые любимые, он сохранил. Их свадебное фото. Он не смог от него избавиться, на нем, сидящие в черной машине с открытым верхом, они выглядели детьми, такие молодые, такие счастливые, такие влюбленные.
– И такие беременные, – цинично добавил он и взял фотографию. Потом вытащил ее из рамки и порвал пополам, потом на четвертинки и, наконец, на восьмушки, которые, подобно конфетти, разбросал по комнате.
Да, она уж точно была тогда беременна, эта прекрасная, жизнерадостная цыганка с волосами цвета воронова крыла, на которой он женился. Да и то сказать, ничего удивительного, если учесть, как часто и подолгу они любили друг друга. Они были бедны, как те самые церковные мыши, и жили в норе, еще худшей, чем эта, где, кстати сказать, и тараканов было куда больше. Китти тратила кучу времени на их изничтожение, но их количество не уменьшалось.
Они были актерами, но тогда больше работал он, она же довольствовалась домашними делами и растила живот. Джонни тогда играл роли подростков, репетировал в новой пьесе, шедшей вне Бродвея. Его агент сулил ему блестящее будущее, и даже критики отзывались о нем благосклонно.
Сколько бы сейчас было тому ребенку? Он взглянул на вчерашний номер «Лос-Анджелес таймс» – 16 июня 1988 года. Китти была беременна в феврале 1968-го. Значит, их ребенку было бы сейчас двадцать лет. Тому ребенку, которого она уничтожила.
Джонни закурил первую за день сигарету и поднес к губам бутылку виски. Разумеется, она говорила, что не губила ребенка. Говорила, что это просто несчастный случай, что она упала на сцене. Он уговаривал ее не браться за ту роль, она уже была на четвертом месяце беременности; он настаивал, но она тряхнула черными кудрями и рассмеялась ему в лицо.
– Дорогой мой Джонни, – сказала она, обнимая его. – Это же всего на полтора месяца. А давай признаемся, деньги нам пригодятся для маленького. – Она похлопала себя по еще плоскому животу и ухмыльнулась. – Я хочу этого ребенка, Джонни, правда хочу.
Он тогда пожал плечами, особого выбора у него не было. Если Китти решала что-то сделать, немногие могли остановить ее – по сути дела, никто не мог. И она решила играть в этой дерьмовой пьесе, триллере какого-то жалкого писаки, и в день генеральной репетиции за что-то зацепилась на сцене, упала и сломала руку. Идиот-продюсер не мог позволить себе дублершу, поэтому она появилась в день премьеры на сцене с рукой в гипсе. Она металась по сцене, пряталась за буфетами, прыгала в сундуки, изображая женщину, затерроризированную шайкой бандитов, ворвавшейся в дом. Все это было дикой чушью, его трясло от этой бредятины, хотя он должен был признать, что держалась Китти молодцом. И, разумеется, это случилось. Через три дня после премьеры она потеряла равновесие, выбираясь с одной рукой из сундука, упала перед тремя сотнями зрителей, и позднее в тот же вечер у нее открылось кровотечение. На следующий день ребенка уже на было.
Он глубоко затянулся и взглянул на другую фотографию. Джонни, Китти и малютка Томми. На этот раз им удалось произвести на свет столь желанного ребенка, и Томми тогда зарабатывал почти достаточно, чтобы она могла сидеть дома. Но нет. Нет, нет и нет. Мисс Катерин Беннет не могла отказаться от своей мечты стать серьезной театральной актрисой.
– Столько замечательных ролей, дорогой. И я хочу их все сыграть по возможности. Мне плевать, если я не стану звездой. Я знаю, я ею никогда не буду, не того я типа, но пока я могу найти себе работу, а Томми еще мал и может ездить со мной, почему бы и нет?
«Почему бы и нет, на самом деле?» – подумал он. Он тогда был на подъеме, давал замечательные интервью, срывал бурю аплодисментов в конце спектакля. Им заинтересовались серьезные агенты, когда он сыграл Гамлета. Сейчас он смотрел на фотографию, завороженный тридцатилетним красивым задумчивым лицом актера.
Затем, подняв глаза к зеркалу, он увидел себя. Лицо грубое и в пятнах, когда-то густые волосы поредели и поседели, к тому же слишком длинны для мужчины его возраста. Он не мог позволить себе пристойно подстричься. Во всяком случае, не на те гроши, что дает ему эта сука. Хотя он почти ничего не ел, его разнесло, лицо опухло, и даже волосы на груди повылезали, а те, что остались, поседели. Части его тела, когда-то бывшие небольшими и упругими, обвисли и увеличились; те же, что были большими и твердыми, стали вялыми и маленькими. Он взял в руку свои гениталии. Они тоже казались лишь тенью былого. Неужели ему удавалось заставить свой член стоять почти каждое утро с Китти? А если Китти не было под рукой, то вокруг всегда вертелось много хорошеньких молодых актрис, готовых доставить ему удовольствие. Что же, все теперь позади. Или нет?
Врачи говорили с ним ласково, но без оптимизма. Рак легких, но пока еще без метастазов. Можно оперировать. За деньги, естественно. Теперь все, что требуется, это выложить десять кусков за операцию. Он загасил одну сигарету и сразу же закурил другую. Он знал, что Томми скажет матери про деньги и что курица, несущая золотые яйца, и на этот раз не подведет. Ему не хотелось самому просить у Катерин деньги; он предпочитал, чтобы инициатива исходила от нее.
Тут, как по заказу, зазвонил телефон.
– Джонни. – Голос теплый, озабоченный. – Томми мне все рассказал. Скажи мне, что это неправда.
– Нет. – По контрасту он был груб и лаконичен. – Это правда, милочка. У меня рак. Джону Уэйну не удалось с этим справиться, так что не думаю, что у меня есть шансы. Врач сказал, что, попади я в автомобильную катастрофу, они бы тут же догадались, что я курю по три пачки в день, лишь посмотрев на мои легкие при вскрытии. – Он начал смеяться, потом закашлялся и снова закурил.
– Может быть, я могу чем-нибудь помочь? Хоть чем-нибудь?
– Конечно, – ответил Джонни. – Разумеется, мне могут сделать операцию, но это будет прилично стоить.
– Сколько?
– Десять кусков за операцию. Господи, Китти, до чего же мерзко я себя чувствую.
– Послушай, Джонни, хоть ты и попал в беду, ты все еще отец Томми. Ты же знаешь, что он – единственное на свете, что мне дорого.
«Ну как же, – подумал он. – Только после твоей блестящей телевизионной карьеры». Но он смиренно проговорил:
– Я знаю, Китти, я знаю.
– Ты не хочешь, чтобы я к тебе приехала? Я сейчас в машине, еду домой. Если хочешь, я могу заглянуть на минутку.
– Нет, я не хочу, чтобы ты меня видела. Боюсь, ты будешь шокирована. – Он хихикнул и снова закашлялся.
– Слушай, я настаиваю на этой операции, Джонни, и я за нее заплачу ради Томми и ради самой себя, так что не спорь. Просто пересылай все врачебные счета мне. Или еще лучше Бретту, моему импресарио. Слушай, я уже почти дома, мне хотелось бы побыть с Томми. Я позвоню тебе завтра. До свидания, Джонни, поверь, мне очень жаль, что так получилось.
– Уж наверняка, – пробормотал он, приканчивая джин. – Уж наверняка.
Когда Катерин сказала своему импресарио, чтобы он оплатил больничные счета Джонни, тот насмешливо рассмеялся.
– Десять кусков, Китти? Откуда мне, черт побери, взять такие деньги?
– Ради Бога, Бретт, я зарабатываю почти сорок тысяч в неделю, разве не так?
– Ну да, и Дядя Сэм забирает себе сорок процентов. Твой агент берет десять, я беру пять, так что у тебя остается меньше восемнадцати тысяч в неделю. Раздели это на твоих адвокатов, дворецких, горничных, кухарку, экономку, да еще шофера, парикмахера, твоего спортивного гуру, психоаналитика, плату за школу Томми и…
– Ладно, Бретт, остынь. Я знаю, с деньгами сейчас туго, но в следующем сезоне, я надеюсь, мне повысят жалованье.
Как бы не так, подумал Бретт, взглянув на последний номер «Нэшнл тэттлер», где на первой полосе была напечатана еще одна убийственная статья про Катерин.
– Позаботься о Джонни, Бретт. Сделай это, хорошо? – Голос звучал холодно.
– Ну что же, нам, верно, придется еще раз перезаложить дом, – заявил он саркастически. – Когда ты решила вложить деньги в лампы от Тиффани, ампирные кресла и кофейные столики из бивней слонов, ты вроде не отдавала себе отчет, что деньгам может прийти конец.
– Я их заработала, верно, я заработала каждый проклятый цент, и я могу делать с ними все, что пожелаю.
– Все это очень хорошо, Китти, но ты не можешь продолжать так бездумно тратить. Ты ведь не Шер или Мадонна, зарабатывающие миллионы в год, ты на жалованье и, честно говоря, ты в это жалованье не укладываешься.
– Ну, за что же я тебе плачу? Возьми денег еще под одну закладную, Бретт, мне плевать. Заложи ты этот проклятый дом, перезаложи. Мне нужно закончить две последние недели съемок и взять отпуск. И не смей мне говорить, что у меня нет на это денег.
Он вздохнул.
– Ладно, ладно, я все сделаю, ты мой босс. Ну и какие новости про Эмму Гамильтон?
– Разве ты не слышал? Ее Великолепие, наша английская роза, сорвала эту сливу. – Катерин натянуто рассмеялась. – Но с'est la vie,[13] есть и другие роли.
Катерин отдавала себе отчет, что другие роли и хорошие сценарии последнее время вовсе не сыпались на нее градом. Когда попадались крутые, забористые роли, те, кто набирал актеров, считали Катерин слишком очевидной кандидатурой, но, с другой стороны, они же полагали, что она чересчур жесткая для более мягких ролей. В такой ситуации выиграть было невозможно. Катерин часто с горечью думала об этом, хотя и признавала, что ей по сравнению с другими актерами ужасно повезло.
– Да, кстати сказать, – заметила она резко, – я хочу, чтобы ты уволил моего агента.
– Уволил агента? Да этот кретин на тебя работает всего три месяца.
– Знаю. И за три месяца он не сделал ни одного предложения относительно того времени, когда я не занята в сериале. Так что делай как сказано, Бретт, уволь его.
– И к кому же ты теперь подашься? Ты уже прошла через Уильяма Морриса и пару других агентств. В городе уже почти не осталось приличных агентств.
– Это твоя забота, дорогой, – ласково сказала ему Катерин. – Ты берешь пять процентов от моих заработков, изволь найти мне нового агента. Мне же нужно налаживать свою жизнь и жизнь моего сына и пытаться удержаться на плаву. А если учесть все то дерьмо, которым меня забрасывают, это становится все труднее.
Томми так радовался предстоящей поездке в Европу, что позабыл, что надо быть грубым и агрессивным с матерью. Часто по вечерам они ели вкусную стряпню Марии и играли в игры. Однажды Томми предложил сыграть в скрэббл.[14]
Потом навалились фотографы. Сначала Элеонор со всей труппой, чтобы отметить победу сериала. Затем с Элеонор в центре, чтобы отметить ее личный успех. Из женщины, которую работники на съемочной площадке старались всячески избегать и даже прозвали Британской Щелью, она вдруг превратилась в королеву-мать, нежную и ласковую, самого верного друга для каждого.
Она попала в струю и понимала это. В обед позвонил ее агент и завопил:
– Все получилось, сладкая ты моя, мы добились. Ты будешь играть Эмму Гамильтон, радость моя. Еще раз поздравляю!
Катерин же во время обеденного перерыва узнала крайне огорчительные новости. Она жевала рисовую лепешку с белым мясом индейки в своей спартанской уборной и повторяла с Брендой диалог, когда зазвонил ее личный телефон.
– Мам, это ты, мам?
То был расстроенный голос Томми.
– Что спуталось, милый? В чем дело?
Она услышала, как ее сын пытается подавить рыдания и заговорить.
– Мам, это папа. Я только что разговаривал с ним по телефону, и он… и он…
– Томми, Томми, пожалуйста, перестань плакать, хороший мой, и скажи мне, в чем дело.
– Это папа… он мне сказал… у него… ему сказали…
– Что? – обеспокоено спросила Катерин, бросая взгляд на часы. – Томми, пожалуйста, скажи мне.
Без пяти два. О Господи, почему все несчастья в ее семье и вообще в жизни происходят обязательно в конце обеденного перерыва, когда в любой момент может послышаться этот ужасный стук в дверь?
– Томми, ты должен сказать мне, что тебя так расстроило.
– У папы рак, – прорыдал он. Трубка в руках Катерин затряслась.
– Рак? О Господи, дорогой, ты уверен? Папа уверен?
– Конечно, я уверен. – Рыдания слегка поутихли, разделив груз, он почувствовал облегчение. – И он уверен.
Бренда подняла голову от груды почты и увидела белое лицо Катерин.
– Расскажи мне все, дорогой.
– Я утром собирался в школу, но тут позвонил папа. Сказал, что должен со мной встретиться. Очень важно, так он сказал. Я напомнил ему, что опаздываю в школу, но он сказал, это важнее, чем школа. Я тебе звонил, мам, – добавил он с упреком, – но не застал.
– Я, скорее всего, была на съемочной площадке, дорогой. – Черт бы все побрал, почему она не может быть со своим ребенком, когда он в ней нуждается?
– Ну, я пошел на квартиру к отцу. Уф, ну и конура. Ты ее видела?
– Да, дорогой, видела. Я знаю, тебе тяжело, но продолжай, пожалуйста.
– Папа сидел в кресле, вроде бы пьяный немного, так мне показалось. Глаза, знаешь, такие остекленевшие.
– Да, – мрачно кивнула она, – знаю.
– Ну, он меня усадил, дал мне банку кока-колы и рассказал, что был сегодня у врача и этот мужик сказал ему, что у отца рак.
– Где? Где у него рак?
– Не знаю, – ответил Томми пустым детским голосом. – Он не сказал. Он был пьян, мама, и, наверное, еще и накурился. Что мы будем делать? У него нет денег, он говорит, у него не хватит на лечение. Он говорит, нужна операция. Он сказал, это будет стоить, блин, забыл, но тысячи и тысячи долларов.
– Разве у него нет медицинской страховки? – Катерин заранее знала ответ, но в этот момент раздался стук в дверь и крик:
– Через пять минут на площадку, Китти.
– Ладно, – крикнула она в ответ.
– Теперь слушай, Томми, слушай как следует. Не надо так расстраиваться. Во-первых, в наше время рак лечат, ты же знаешь.
– Разве, мам? Ты точно знаешь?
– Разумеется, я знаю точно. – Она постаралась говорить с оптимизмом, которого не испытывала. Если у Джонни рак, то, скорее всего, рак легких. Ничего удивительного, если учесть количество сигарет, выкуренных им за последние двадцать лет. Когда она начала сниматься в шоу, он увеличил свою дозу до невероятных трех пачек в день. Она перестала к нему приставать с этим. Это его жизнь, так ведь? Вряд ли что хорошее его теперь ждет, особенно с раком, но она должна попытаться помочь ему ради их сына.
– Томми, не волнуйся ни о чем. Сейчас два часа. Разве у тебя сегодня нет баскетбола?
– Есть.
– Так вот, иди и играй. Неважно, что ты сегодня утром пропустил школу. Скажи учителям правду. Скажи, что твой отец заболел. Теперь мне надо самой позвонить ему и пообещать сделать все, что смогу.
– Правда, мам, ты сделаешь?
– Конечно. Ты знаешь, я сделаю все, что в моих силах.
– Слушай, мам. – В голосе Томми снова зазвучало беспокойство. – А папа умрет?
– Да нет же.
– Ну, если он умрет, ты уж позаботься, чтобы с тобой ничего не случилось, – предупредил он ее. – Обещаешь?
– Не волнуйся, дорогой. – Послышался новый стук в дверь. – Я в отличной форме.
– Давай тащи свою задницу на площадку немедленно, Китти, – завопил заведующий производством. – Сей секунд. Все тебя ждут.
– Слушай, пошел ты на хрен, – неожиданно озлилась Катерин. – У меня тут срочные семейные дела, Бен.
– Надо же, какие новости, – съязвил Бен. – У тебя этих срочных дел больше, чем блох у собаки. Говори это Гейбу Хеллеру. Нам до конца съемок надо снять восемь минут пленки, и все теперь ждут только тебя.
– Ладно, ладно, – закричала она. Затем тише сказала Томми: – Со мной ничего не случится, Томми, обещаю.
– Чудесно, мам, а ты к ужину домой придешь?
Как часто бывает с молодыми, Томми уже был в хорошем настроении.
– Я не пропущу ужин с тобой ни за что на свете.
Джонни тупо уставился на обои в желтых пятнах; сверху обои ободрались, как раз там, где за плохо покрашенными лепными украшениями угнездилось тараканье семейство. Он уныло следил, как сначала один таракан, потом другой спустились по стене. Он знал, куда они направляются, – к протекающей трубе под разбитой раковиной в углу, где еще целая армия тараканов проживала под гниющими досками пола.
– Мне нет абсолютно никакого гребаного резона продолжать жить, – пробормотал он настолько громко, что один таракан решил на всякий случай спрятаться до лучших времен.
Джонни уставился на комод, где стояло несколько фотографий в дешевых рамках. Серебряные рамки, которые они с Китти поделили поровну, давно были заложены, но некоторые фотографии, свои самые любимые, он сохранил. Их свадебное фото. Он не смог от него избавиться, на нем, сидящие в черной машине с открытым верхом, они выглядели детьми, такие молодые, такие счастливые, такие влюбленные.
– И такие беременные, – цинично добавил он и взял фотографию. Потом вытащил ее из рамки и порвал пополам, потом на четвертинки и, наконец, на восьмушки, которые, подобно конфетти, разбросал по комнате.
Да, она уж точно была тогда беременна, эта прекрасная, жизнерадостная цыганка с волосами цвета воронова крыла, на которой он женился. Да и то сказать, ничего удивительного, если учесть, как часто и подолгу они любили друг друга. Они были бедны, как те самые церковные мыши, и жили в норе, еще худшей, чем эта, где, кстати сказать, и тараканов было куда больше. Китти тратила кучу времени на их изничтожение, но их количество не уменьшалось.
Они были актерами, но тогда больше работал он, она же довольствовалась домашними делами и растила живот. Джонни тогда играл роли подростков, репетировал в новой пьесе, шедшей вне Бродвея. Его агент сулил ему блестящее будущее, и даже критики отзывались о нем благосклонно.
Сколько бы сейчас было тому ребенку? Он взглянул на вчерашний номер «Лос-Анджелес таймс» – 16 июня 1988 года. Китти была беременна в феврале 1968-го. Значит, их ребенку было бы сейчас двадцать лет. Тому ребенку, которого она уничтожила.
Джонни закурил первую за день сигарету и поднес к губам бутылку виски. Разумеется, она говорила, что не губила ребенка. Говорила, что это просто несчастный случай, что она упала на сцене. Он уговаривал ее не браться за ту роль, она уже была на четвертом месяце беременности; он настаивал, но она тряхнула черными кудрями и рассмеялась ему в лицо.
– Дорогой мой Джонни, – сказала она, обнимая его. – Это же всего на полтора месяца. А давай признаемся, деньги нам пригодятся для маленького. – Она похлопала себя по еще плоскому животу и ухмыльнулась. – Я хочу этого ребенка, Джонни, правда хочу.
Он тогда пожал плечами, особого выбора у него не было. Если Китти решала что-то сделать, немногие могли остановить ее – по сути дела, никто не мог. И она решила играть в этой дерьмовой пьесе, триллере какого-то жалкого писаки, и в день генеральной репетиции за что-то зацепилась на сцене, упала и сломала руку. Идиот-продюсер не мог позволить себе дублершу, поэтому она появилась в день премьеры на сцене с рукой в гипсе. Она металась по сцене, пряталась за буфетами, прыгала в сундуки, изображая женщину, затерроризированную шайкой бандитов, ворвавшейся в дом. Все это было дикой чушью, его трясло от этой бредятины, хотя он должен был признать, что держалась Китти молодцом. И, разумеется, это случилось. Через три дня после премьеры она потеряла равновесие, выбираясь с одной рукой из сундука, упала перед тремя сотнями зрителей, и позднее в тот же вечер у нее открылось кровотечение. На следующий день ребенка уже на было.
Он глубоко затянулся и взглянул на другую фотографию. Джонни, Китти и малютка Томми. На этот раз им удалось произвести на свет столь желанного ребенка, и Томми тогда зарабатывал почти достаточно, чтобы она могла сидеть дома. Но нет. Нет, нет и нет. Мисс Катерин Беннет не могла отказаться от своей мечты стать серьезной театральной актрисой.
– Столько замечательных ролей, дорогой. И я хочу их все сыграть по возможности. Мне плевать, если я не стану звездой. Я знаю, я ею никогда не буду, не того я типа, но пока я могу найти себе работу, а Томми еще мал и может ездить со мной, почему бы и нет?
«Почему бы и нет, на самом деле?» – подумал он. Он тогда был на подъеме, давал замечательные интервью, срывал бурю аплодисментов в конце спектакля. Им заинтересовались серьезные агенты, когда он сыграл Гамлета. Сейчас он смотрел на фотографию, завороженный тридцатилетним красивым задумчивым лицом актера.
Затем, подняв глаза к зеркалу, он увидел себя. Лицо грубое и в пятнах, когда-то густые волосы поредели и поседели, к тому же слишком длинны для мужчины его возраста. Он не мог позволить себе пристойно подстричься. Во всяком случае, не на те гроши, что дает ему эта сука. Хотя он почти ничего не ел, его разнесло, лицо опухло, и даже волосы на груди повылезали, а те, что остались, поседели. Части его тела, когда-то бывшие небольшими и упругими, обвисли и увеличились; те же, что были большими и твердыми, стали вялыми и маленькими. Он взял в руку свои гениталии. Они тоже казались лишь тенью былого. Неужели ему удавалось заставить свой член стоять почти каждое утро с Китти? А если Китти не было под рукой, то вокруг всегда вертелось много хорошеньких молодых актрис, готовых доставить ему удовольствие. Что же, все теперь позади. Или нет?
Врачи говорили с ним ласково, но без оптимизма. Рак легких, но пока еще без метастазов. Можно оперировать. За деньги, естественно. Теперь все, что требуется, это выложить десять кусков за операцию. Он загасил одну сигарету и сразу же закурил другую. Он знал, что Томми скажет матери про деньги и что курица, несущая золотые яйца, и на этот раз не подведет. Ему не хотелось самому просить у Катерин деньги; он предпочитал, чтобы инициатива исходила от нее.
Тут, как по заказу, зазвонил телефон.
– Джонни. – Голос теплый, озабоченный. – Томми мне все рассказал. Скажи мне, что это неправда.
– Нет. – По контрасту он был груб и лаконичен. – Это правда, милочка. У меня рак. Джону Уэйну не удалось с этим справиться, так что не думаю, что у меня есть шансы. Врач сказал, что, попади я в автомобильную катастрофу, они бы тут же догадались, что я курю по три пачки в день, лишь посмотрев на мои легкие при вскрытии. – Он начал смеяться, потом закашлялся и снова закурил.
– Может быть, я могу чем-нибудь помочь? Хоть чем-нибудь?
– Конечно, – ответил Джонни. – Разумеется, мне могут сделать операцию, но это будет прилично стоить.
– Сколько?
– Десять кусков за операцию. Господи, Китти, до чего же мерзко я себя чувствую.
– Послушай, Джонни, хоть ты и попал в беду, ты все еще отец Томми. Ты же знаешь, что он – единственное на свете, что мне дорого.
«Ну как же, – подумал он. – Только после твоей блестящей телевизионной карьеры». Но он смиренно проговорил:
– Я знаю, Китти, я знаю.
– Ты не хочешь, чтобы я к тебе приехала? Я сейчас в машине, еду домой. Если хочешь, я могу заглянуть на минутку.
– Нет, я не хочу, чтобы ты меня видела. Боюсь, ты будешь шокирована. – Он хихикнул и снова закашлялся.
– Слушай, я настаиваю на этой операции, Джонни, и я за нее заплачу ради Томми и ради самой себя, так что не спорь. Просто пересылай все врачебные счета мне. Или еще лучше Бретту, моему импресарио. Слушай, я уже почти дома, мне хотелось бы побыть с Томми. Я позвоню тебе завтра. До свидания, Джонни, поверь, мне очень жаль, что так получилось.
– Уж наверняка, – пробормотал он, приканчивая джин. – Уж наверняка.
Когда Катерин сказала своему импресарио, чтобы он оплатил больничные счета Джонни, тот насмешливо рассмеялся.
– Десять кусков, Китти? Откуда мне, черт побери, взять такие деньги?
– Ради Бога, Бретт, я зарабатываю почти сорок тысяч в неделю, разве не так?
– Ну да, и Дядя Сэм забирает себе сорок процентов. Твой агент берет десять, я беру пять, так что у тебя остается меньше восемнадцати тысяч в неделю. Раздели это на твоих адвокатов, дворецких, горничных, кухарку, экономку, да еще шофера, парикмахера, твоего спортивного гуру, психоаналитика, плату за школу Томми и…
– Ладно, Бретт, остынь. Я знаю, с деньгами сейчас туго, но в следующем сезоне, я надеюсь, мне повысят жалованье.
Как бы не так, подумал Бретт, взглянув на последний номер «Нэшнл тэттлер», где на первой полосе была напечатана еще одна убийственная статья про Катерин.
– Позаботься о Джонни, Бретт. Сделай это, хорошо? – Голос звучал холодно.
– Ну что же, нам, верно, придется еще раз перезаложить дом, – заявил он саркастически. – Когда ты решила вложить деньги в лампы от Тиффани, ампирные кресла и кофейные столики из бивней слонов, ты вроде не отдавала себе отчет, что деньгам может прийти конец.
– Я их заработала, верно, я заработала каждый проклятый цент, и я могу делать с ними все, что пожелаю.
– Все это очень хорошо, Китти, но ты не можешь продолжать так бездумно тратить. Ты ведь не Шер или Мадонна, зарабатывающие миллионы в год, ты на жалованье и, честно говоря, ты в это жалованье не укладываешься.
– Ну, за что же я тебе плачу? Возьми денег еще под одну закладную, Бретт, мне плевать. Заложи ты этот проклятый дом, перезаложи. Мне нужно закончить две последние недели съемок и взять отпуск. И не смей мне говорить, что у меня нет на это денег.
Он вздохнул.
– Ладно, ладно, я все сделаю, ты мой босс. Ну и какие новости про Эмму Гамильтон?
– Разве ты не слышал? Ее Великолепие, наша английская роза, сорвала эту сливу. – Катерин натянуто рассмеялась. – Но с'est la vie,[13] есть и другие роли.
Катерин отдавала себе отчет, что другие роли и хорошие сценарии последнее время вовсе не сыпались на нее градом. Когда попадались крутые, забористые роли, те, кто набирал актеров, считали Катерин слишком очевидной кандидатурой, но, с другой стороны, они же полагали, что она чересчур жесткая для более мягких ролей. В такой ситуации выиграть было невозможно. Катерин часто с горечью думала об этом, хотя и признавала, что ей по сравнению с другими актерами ужасно повезло.
– Да, кстати сказать, – заметила она резко, – я хочу, чтобы ты уволил моего агента.
– Уволил агента? Да этот кретин на тебя работает всего три месяца.
– Знаю. И за три месяца он не сделал ни одного предложения относительно того времени, когда я не занята в сериале. Так что делай как сказано, Бретт, уволь его.
– И к кому же ты теперь подашься? Ты уже прошла через Уильяма Морриса и пару других агентств. В городе уже почти не осталось приличных агентств.
– Это твоя забота, дорогой, – ласково сказала ему Катерин. – Ты берешь пять процентов от моих заработков, изволь найти мне нового агента. Мне же нужно налаживать свою жизнь и жизнь моего сына и пытаться удержаться на плаву. А если учесть все то дерьмо, которым меня забрасывают, это становится все труднее.
Томми так радовался предстоящей поездке в Европу, что позабыл, что надо быть грубым и агрессивным с матерью. Часто по вечерам они ели вкусную стряпню Марии и играли в игры. Однажды Томми предложил сыграть в скрэббл.[14]