— В газетах что-то про это писали. Однако это вовсе не означает, что он рубит на куски маленьких девочек.
— Нет. Но если он лишился работы во время войны из-за ограничений, введенных Кабинетом по ценообразованию, то вполне мог затаить злобу на Кинана.
— Боб слишком мало работал на Кабинет, чтобы подобное стало возможным. Он же работал в нью-йоркском офисе. Господи Иисусе, Кен, к чему ты клонишь?
Как и большинство адвокатов, Кен любил приводить доводы просто так, как говорится, из любви к искусству; но он заметил, что его слова запали мне в душу, и отшутился:
— Все это я сказал просто для поддержания разговора, Наг. Этот парень виновен. Прокуроры чертовски рады, что им удалось заполучить малолетнего преступника, который боготворит Ницше и собирает материалы о нацистах. Дело в том, что без поддержки общественного мнения им не выиграть в суде этого дела.
Кен направился обратно в суд, а я остался допивать свой коктейль, раздумывая, смогу ли одолеть третью порцию.
Что и говорить, я разделял некоторые соображения Кена относительно методов ведения дела Лэппса. Эксперт-графолог нашел связь между посланием, исполненным губной помадой в квартире убитой Маргарет Джонсон, и запиской, извещавшей Кинана о похищении дочери. Затем он все сопоставил с аналогичными текстами, которые заставили написать Лэппса.
Этот эксперт-графолог получил известность и признание после завершения дела Линдберга. Поскольку в то время я работал в полиции, то знаю, что решающей уликой по делу Линдберга был рисунок. А здесь и послание «убийцы с губной помадой», и записка, отправленная похитителями, были отпечатаны на машинке, что, безусловно, сводило на нет ценность графологической экспертизы.
Разумеется, выявилось, что когда Лэппс писал под диктовку, то умудрился допустить те же ошибки в некоторых словах. Однако, как я узнал впоследствии от лейтенанта Крюгера, Лэппса заставили с максимальной точностью воспроизвести диктуемое, в том числе с имевшимися там ошибками и тому подобным.
Несколько лет назад один подозреваемый по имени Бруно Хаупман добросовестно выполнил то же самое, когда у него брали образцы почерка. Трюк с опознаванием, о котором мне рассказал Кен, в случае с Хаупманом был проведен с пожилым больным свидетелем. Пресса также сыграла свою роль в обвинении Хаупмана — один из репортеров, страстно желавший сенсации, сам написал на стене в квартире Хаупмана номер телефона, который затем стал фигурировать в качестве основного доказательства его вины.
Чем же все кончилось? Бруно, во-первых, оказался невиновным и, во-вторых, давно уже мертв. Лэппс же пока еще жив, здоров, ненормален и столь же виновен, как нацисты, которым он поклонялся. Кроме того, замечание Кена относительно сексуальных отклонений у этого парня для меня тоже кое-что прояснило.
Я знал, что Лэппс, чтобы возбудиться, занимался воровством, но полагал, что им двигала страсть к насилию над женщинами. То, что его привлекали здания определенного типа, — а он действительно выбирал строения одного типа, — приобрело в моих рассуждениях новый смысл. Не являлось ли это для него тем же самым, что заставляет одних увлекаться блондинками, а других — предпочитать мужчин.
Вероятно, Лэппс, забравшись по пожарной лестнице для того, чтобы проникнуть в квартиру Каролины Вильямс, заглянул в ее окно и увидел, как Джордж в спальне избивает женщину. Вероятно, он услышал, как она называла Джорджа по имени, в результате у него и сформировался стереотип «Джордж сделал это», а увидев, как Джордж перерезал ей горло, он еще больше возбудился.
Однако Джордж заметил темную, напоминавшую полицейского фигуру, мелькнувшую в окне, испугался и сбежал. Тогда Лэппс проник в квартиру, излил из себя семя и, движимый навязчивым чувством вины, совершил не укладывающееся в действия нормального человека омовение убитой. Затем он наложил повязки на труп и прихватил с собой кое-что на память, включая нижнее белье и фотоальбом.
Эти новые эротические фантазии сподвигли Лэппса на более высокий уровень сумасшествия, и вторая женщина — Маргарет Джонсон — уже полностью принадлежала ему. На этот раз все от начала до конца было сотворено его руками... хотя, возможно, в его сознании все это также совершил Джордж.
Однако Лэппс испытал печаль и даже некоторую вину, поэтому оставил на стене эту надпись, сделанную губной помадой.
Симпатичная медсестра Кэтрин Рейнольдс оказалась более удачливой. Лэппс не смог вторично пойти на убийство и удовлетворился лишь нападением на нее. Может быть, он уже испытал сексуальную разрядку и угрызения совести пробудились в нем еще до возможного убийства. Он даже вернулся назад, чтобы помочь ей.
Однако то, что меня мучило, — это ребенок Кинанов. Ничто в этом деле не укладывалось в способ действия Лэппса. Дом совершенно не соответствовал «его типу». Похищение не входило в состав его традиционных действий, не говоря о расчленении ребенка. Неужели поиски новых способов возбуждения привели к полной извращенности?
Но даже в этом случае одно обстоятельство никак не укладывалось в схему, и мне не удавалось найти этому объяснение. Кен упомянул об этом: этот парень ни разу не имел нормальных сексуальных отношений. Его навязчивая идея веселого свидания сводилась к проникновению сквозь чужое окно и испусканию семени на пол.
Но в отношении маленькой девочки имела место попытка изнасилования. Так сказал следователь. Изнасилование.
— Не будешь возражать против моей компании. Геллер?
Хол Дэвис, с его несоразмерно крупной головой и хитрой улыбкой, уже скользнул в кабинет и уселся за стол напротив меня.
— Нисколько. Что нового в мире желтой прессы?
— Нудный день. Боже мой, Геллер, ты дерьмово выглядишь.
— Спасибо, Хол.
— Ты же находишься на вершине успеха. Ты местный герой, знаменитость.
— Заткнись, Хол.
Дэвис прихватил с собой виски.
— Не правда ли, то, что случилось, потрясающе. Жаль, что нет возможности поджарить этого пацана на электрическом стуле, однако, учитывая благоприятный день и возраст, он имеет шанс отделаться палатой для умалишенных до конца своей ничтожной жизни.
— Не думаю, что им удастся поджарить семнадцатилетнего мальчишку даже при таких обвинениях.
— Для тебя это было особенное дело.
— Ты тоже неплохо поживился на нем, Хол.
Он рассмеялся, закурив сигарету. Покачал головой:
— Смешно. Кто бы подумал?
— Подумал о чем?
С видом заговорщика он наклонился над столом. Судя по его дыханию, стаканчик виски не был первым, принятым за это утро.
— О том, что похититель девочки Кинана действительно оказался «убийцей с губной помадой». Действительно.
— Почему бы, собственно, нет? Он же оставил свою роспись на стене владения Кинанов, гласившую: «Остановите, пока я не убил еще...»
— Это-то и самое смешное, — хмыкнул он. — Как ты думаешь, кто сделал надпись на стене?
Я недоуменно посмотрел на него:
— Что ты имеешь в виду?
Дэвис подался вперед, криво ухмыляясь:
— Не будь таким легковерным дураком. Это написал я. Мне хотелось сенсации.
Схватив за грудки, я потянул его к себе через стол.
Бутылка виски опрокинулась, проливаясь на пол, сигарета Дэвиса выпала изо рта, а его глаза вытаращились так же, как у тех бизнесменов, что заканчивают свой ланч двумя-тремя порциями мартини.
— Ты... что ты сделал? — процедил я сквозь зубы.
— Нат! Мне больно! Отпусти! На нас смотрят!
Задыхаясь от злости, я втиснул его обратно в кресло. Меня трясло.
— Стало быть, это сделал ты, чертов недоносок, не так ли?
Он был перепуган, но старался этого не показывать. Состроив обиженную физиономию и пожав плечами, сказал:
— Подумаешь, да что тут такого?
Держа его за галстук, я раздумывал, врезать ему по морде или нет, а он тем временем, не отрываясь, смотрел на мой кулак.
Затем, опустив кулак, но продолжая удерживать его за галстук, я проговорил:
— Пойдем, расскажешь полицейским.
— Я пошутил, — заныл Дэвис, — ничего я не писал. Правда. Просто сболтнул глупость.
Не выдержав, я схватил его за горло и начал душить. Глаза Дэвиса полезли из орбит. Явно издеваясь над ним, я произнес:
— Останови меня, Хол, пока я не убил тебя.
После этого отшвырнул его. Он так сильно ударился в стену, что закачались висевшие на ней картины в рамах. Я развернулся и пошел прочь.
20
21
22
— Нет. Но если он лишился работы во время войны из-за ограничений, введенных Кабинетом по ценообразованию, то вполне мог затаить злобу на Кинана.
— Боб слишком мало работал на Кабинет, чтобы подобное стало возможным. Он же работал в нью-йоркском офисе. Господи Иисусе, Кен, к чему ты клонишь?
Как и большинство адвокатов, Кен любил приводить доводы просто так, как говорится, из любви к искусству; но он заметил, что его слова запали мне в душу, и отшутился:
— Все это я сказал просто для поддержания разговора, Наг. Этот парень виновен. Прокуроры чертовски рады, что им удалось заполучить малолетнего преступника, который боготворит Ницше и собирает материалы о нацистах. Дело в том, что без поддержки общественного мнения им не выиграть в суде этого дела.
Кен направился обратно в суд, а я остался допивать свой коктейль, раздумывая, смогу ли одолеть третью порцию.
Что и говорить, я разделял некоторые соображения Кена относительно методов ведения дела Лэппса. Эксперт-графолог нашел связь между посланием, исполненным губной помадой в квартире убитой Маргарет Джонсон, и запиской, извещавшей Кинана о похищении дочери. Затем он все сопоставил с аналогичными текстами, которые заставили написать Лэппса.
Этот эксперт-графолог получил известность и признание после завершения дела Линдберга. Поскольку в то время я работал в полиции, то знаю, что решающей уликой по делу Линдберга был рисунок. А здесь и послание «убийцы с губной помадой», и записка, отправленная похитителями, были отпечатаны на машинке, что, безусловно, сводило на нет ценность графологической экспертизы.
Разумеется, выявилось, что когда Лэппс писал под диктовку, то умудрился допустить те же ошибки в некоторых словах. Однако, как я узнал впоследствии от лейтенанта Крюгера, Лэппса заставили с максимальной точностью воспроизвести диктуемое, в том числе с имевшимися там ошибками и тому подобным.
Несколько лет назад один подозреваемый по имени Бруно Хаупман добросовестно выполнил то же самое, когда у него брали образцы почерка. Трюк с опознаванием, о котором мне рассказал Кен, в случае с Хаупманом был проведен с пожилым больным свидетелем. Пресса также сыграла свою роль в обвинении Хаупмана — один из репортеров, страстно желавший сенсации, сам написал на стене в квартире Хаупмана номер телефона, который затем стал фигурировать в качестве основного доказательства его вины.
Чем же все кончилось? Бруно, во-первых, оказался невиновным и, во-вторых, давно уже мертв. Лэппс же пока еще жив, здоров, ненормален и столь же виновен, как нацисты, которым он поклонялся. Кроме того, замечание Кена относительно сексуальных отклонений у этого парня для меня тоже кое-что прояснило.
Я знал, что Лэппс, чтобы возбудиться, занимался воровством, но полагал, что им двигала страсть к насилию над женщинами. То, что его привлекали здания определенного типа, — а он действительно выбирал строения одного типа, — приобрело в моих рассуждениях новый смысл. Не являлось ли это для него тем же самым, что заставляет одних увлекаться блондинками, а других — предпочитать мужчин.
Вероятно, Лэппс, забравшись по пожарной лестнице для того, чтобы проникнуть в квартиру Каролины Вильямс, заглянул в ее окно и увидел, как Джордж в спальне избивает женщину. Вероятно, он услышал, как она называла Джорджа по имени, в результате у него и сформировался стереотип «Джордж сделал это», а увидев, как Джордж перерезал ей горло, он еще больше возбудился.
Однако Джордж заметил темную, напоминавшую полицейского фигуру, мелькнувшую в окне, испугался и сбежал. Тогда Лэппс проник в квартиру, излил из себя семя и, движимый навязчивым чувством вины, совершил не укладывающееся в действия нормального человека омовение убитой. Затем он наложил повязки на труп и прихватил с собой кое-что на память, включая нижнее белье и фотоальбом.
Эти новые эротические фантазии сподвигли Лэппса на более высокий уровень сумасшествия, и вторая женщина — Маргарет Джонсон — уже полностью принадлежала ему. На этот раз все от начала до конца было сотворено его руками... хотя, возможно, в его сознании все это также совершил Джордж.
Однако Лэппс испытал печаль и даже некоторую вину, поэтому оставил на стене эту надпись, сделанную губной помадой.
Симпатичная медсестра Кэтрин Рейнольдс оказалась более удачливой. Лэппс не смог вторично пойти на убийство и удовлетворился лишь нападением на нее. Может быть, он уже испытал сексуальную разрядку и угрызения совести пробудились в нем еще до возможного убийства. Он даже вернулся назад, чтобы помочь ей.
Однако то, что меня мучило, — это ребенок Кинанов. Ничто в этом деле не укладывалось в способ действия Лэппса. Дом совершенно не соответствовал «его типу». Похищение не входило в состав его традиционных действий, не говоря о расчленении ребенка. Неужели поиски новых способов возбуждения привели к полной извращенности?
Но даже в этом случае одно обстоятельство никак не укладывалось в схему, и мне не удавалось найти этому объяснение. Кен упомянул об этом: этот парень ни разу не имел нормальных сексуальных отношений. Его навязчивая идея веселого свидания сводилась к проникновению сквозь чужое окно и испусканию семени на пол.
Но в отношении маленькой девочки имела место попытка изнасилования. Так сказал следователь. Изнасилование.
— Не будешь возражать против моей компании. Геллер?
Хол Дэвис, с его несоразмерно крупной головой и хитрой улыбкой, уже скользнул в кабинет и уселся за стол напротив меня.
— Нисколько. Что нового в мире желтой прессы?
— Нудный день. Боже мой, Геллер, ты дерьмово выглядишь.
— Спасибо, Хол.
— Ты же находишься на вершине успеха. Ты местный герой, знаменитость.
— Заткнись, Хол.
Дэвис прихватил с собой виски.
— Не правда ли, то, что случилось, потрясающе. Жаль, что нет возможности поджарить этого пацана на электрическом стуле, однако, учитывая благоприятный день и возраст, он имеет шанс отделаться палатой для умалишенных до конца своей ничтожной жизни.
— Не думаю, что им удастся поджарить семнадцатилетнего мальчишку даже при таких обвинениях.
— Для тебя это было особенное дело.
— Ты тоже неплохо поживился на нем, Хол.
Он рассмеялся, закурив сигарету. Покачал головой:
— Смешно. Кто бы подумал?
— Подумал о чем?
С видом заговорщика он наклонился над столом. Судя по его дыханию, стаканчик виски не был первым, принятым за это утро.
— О том, что похититель девочки Кинана действительно оказался «убийцей с губной помадой». Действительно.
— Почему бы, собственно, нет? Он же оставил свою роспись на стене владения Кинанов, гласившую: «Остановите, пока я не убил еще...»
— Это-то и самое смешное, — хмыкнул он. — Как ты думаешь, кто сделал надпись на стене?
Я недоуменно посмотрел на него:
— Что ты имеешь в виду?
Дэвис подался вперед, криво ухмыляясь:
— Не будь таким легковерным дураком. Это написал я. Мне хотелось сенсации.
Схватив за грудки, я потянул его к себе через стол.
Бутылка виски опрокинулась, проливаясь на пол, сигарета Дэвиса выпала изо рта, а его глаза вытаращились так же, как у тех бизнесменов, что заканчивают свой ланч двумя-тремя порциями мартини.
— Ты... что ты сделал? — процедил я сквозь зубы.
— Нат! Мне больно! Отпусти! На нас смотрят!
Задыхаясь от злости, я втиснул его обратно в кресло. Меня трясло.
— Стало быть, это сделал ты, чертов недоносок, не так ли?
Он был перепуган, но старался этого не показывать. Состроив обиженную физиономию и пожав плечами, сказал:
— Подумаешь, да что тут такого?
Держа его за галстук, я раздумывал, врезать ему по морде или нет, а он тем временем, не отрываясь, смотрел на мой кулак.
Затем, опустив кулак, но продолжая удерживать его за галстук, я проговорил:
— Пойдем, расскажешь полицейским.
— Я пошутил, — заныл Дэвис, — ничего я не писал. Правда. Просто сболтнул глупость.
Не выдержав, я схватил его за горло и начал душить. Глаза Дэвиса полезли из орбит. Явно издеваясь над ним, я произнес:
— Останови меня, Хол, пока я не убил тебя.
После этого отшвырнул его. Он так сильно ударился в стену, что закачались висевшие на ней картины в рамах. Я развернулся и пошел прочь.
20
В подвале горела одна-единственная лампочка. Повсюду стояли баки и ящики для белья — точная копия тех, которые были в подвале, где расчленили Джоэн Кинан.
Но все же это был другой подвал. Гораздо меньших размеров, расположенный в здании, находившемся неподалеку от «погреба убийцы», аккуратный, в котором инструменты и инвентарь для чистки улиц выстроились вдоль стен, как примерные уголовники.
В этом подвале обитал Отто Бергструм.
— Почему ты захотел увидеться со мной? — спросил убеленный сединами Бергструм, набычив могучую шею.
Снаружи шел дождь, и было темно. Близилась полночь. С мокрых плаща и шляпы, которую, войдя, я не снял, на пол стекала вода.
— Я же объяснил по телефону, — ответил я. — По делу. Речь идет о деньгах.
Как и прежде, на старике был комбинезон. Сквозь закатанные по локоть рукава фланелевой рубахи проступали могучие бицепсы, он стоял, широко расставив ноги. Руки сжаты в кулаки, на кулаках отчетливо проступали вены.
— Ты пришел по поводу денег, обещанных в качестве награды, — произнес он. Его голубые глаза сверлили меня из-под поседевших бровей. — Станешь меня уговаривать отказаться от причитающейся мне доли?
— Не совсем точно. Понимаешь, на эту награду претендуют несколько человек.
— Полицейским награда не положена.
— Это городским полицейским. На меня это не распространяется.
— А на них — да.
— Правильно, но я должен отстегнуть немного баксов паре из этих парней за содействие.
— Ну и что? И ты думаешь, я должен помочь тебе рассчитаться с ними?
— Нет. Считаю, ты должен вернуть мне всю свою долю.
Его глаза гневно вспыхнули; он шагнул навстречу мне. Между нами все еще оставалось несколько шагов. Господи Иисусе, до чего же здоровы у него руки и плечи!
— С какой это стати?
— Потому что полагаю, что девчушку Кинанов похитил ты, — сказал я.
Он отшатнулся, челюсть его отвисла, глаза широко раскрылись.
— Я чист, — проговорил он.
— Отто, сегодня днем я собрал о тебе кое-какие сведения. Конфиденциальные. Ты, как и я, ветеран войны, с той лишь разницей, что ты воевал в первую мировую, да к тому же на стороне врага.
Выпятив вперед подбородок, он заявил:
— Да, горжусь тем, что я немец.
— Однако в то время ты был американским иммигрантом. Ты жил в моей стране с раннего детства. Тем не менее ты вернулся в Германию сражаться за фатерланд... а после того, как вам надрали задницы, у тебя хватило духу вернуться обратно в Америку.
— Не я один поступил таким образом. Разумеется, не он один; в Норт-Сайде существовала целая организация немцев — ветеранов первой мировой войны. Они даже устраивали совместные обеды с американскими ветеранами.
— Тебя знают в профсоюзе мясников, — продолжал я, — хотя ты никогда не был его членом.
— Все они — коммунисты, — пробормотал он.
— Многие годы ты работал мясником в одном из магазинов Вест-Сайда, пока из-за нехватки мяса во время войны... во время этой последней войны... тебя не уволили. Ты не входил в профсоюз и поэтому с твоим прошлым не смог устроиться работать мясником в другое место... Все, что так или иначе было связано с обороной, оказалось для тебя закрытым. Так ты очутился здесь. Стал дворником. Этот дом принадлежит твоей сестре, верно?
— Пошел ты к черту, мистер.
— Знаешь, что я думаю, Отто? Я думаю, что в том, что твои дела идут из рук вон плохо, ты обвиняешь новый порядок. Ты чертовски сердит на правительство. В частности, в своих невзгодах винишь Кабинет по ценообразованию.
— Социалисты, — пробурчал он.
— Когда тебя уволили. Боба Кинана и в помине не было в Чикаго, старый ты идиот. Но сейчас он работает в Кабинете и к тому же живет поблизости, у него водятся деньги и есть хорошая маленькая дочурка. Чем же это для Отто Бергструма не мишень, о которой можно только и мечтать?
— У тебя нет никаких доказательств. Все это ложь. Пустой звук.
— Могу рассказать, как все произошло. Ты напился и действовал под влиянием минутного настроения, или же ты все спланировал? Ладно, похищение еще можно как-то понять, но что никак не укладывается в голове, так это убийство маленькой девочки. Неужели она пыталась поднять шум в кроватке, и ты ее задушил? А может быть, ты был пьян, и просто произошел несчастный случай?
Лицо его стало похоже на маску, лишенную всяких эмоций.
— Но чего я совершенно не могу понять, Отто, так это попытки изнасиловать маленькую девочку. Она была уже мертвой? Ну ты, сумасшедший извращенец, отвечай!
Он поднял голову:
— У тебя поганая глотка. Может тебе сполоснуть ее щелоком?
— Послушай, я дам тебе шанс, старина. Пойдем со мной в Саммердейлский участок и оформим явку с повинной. Или пристрелить тебя прямо здесь?
— А что, в кармане пистолет?
— Да, у меня в кармане пистолет.
— Вот как! А у моего друга нож.
Я не слышал, как этот друг подошел. Откуда он появился — может быть, из угольного подвала? Он был абсолютно спокоен, как ни один из нас двоих. Он стоял у меня за спиной и действительно держал в руках длинный острый нож, который поблескивал в свете единственной лампочки. Сверкнув, нож опустился вниз, и я едва успел отскочить в сторону. Лезвие распороло рукав моего плаща и задело плечо. Моя рука, сжимавшая в кармане пистолет, непроизвольно выпустила его. Пистолет запутался в одежде, пальцы искали рукоять...
Я узнал этого тощего типа с короткими волосами и загорелыми скулами по фотографиям, опубликованным в газетах. Его звали Джеймс Ватсон. Я никогда с ним не встречался. Он работал в детском саду, из которого «украли» лестницу; армейский ветеран, обвинявшиися в приставании к малолетним, который, так же как и Отто, входил в число подозреваемых, пока я не вытащил на сцену Джерома Лэппса.
На нем был желтый дождевик и желтая шляпа с широкими полями; однако по его виду я бы не сказал, что он только что пришел с улицы. Может быть, он специально надел плащ, чтобы не забрызгаться кровью.
Держа нож необычным способом и подняв кулак на уровень головы, он медленно приближался ко мне. Его темно-голубые глаза были широко раскрыты, рот искажала улыбка, придававшая ему глупый вид огородного пугала. Я бы мог рассмеяться — так нелепо он выглядел. Пока он приближался, Отто схватил меня сзади.
С руками, сведенными за спину, одна из которых кровоточила и горела от пореза ножом, я пытался сопротивляться, но безуспешно. Старый немец-дворник держал меня своими мощными ручищами.
Ватсон резко взмахнул ножом сбоку, я изо всех сил дернулся влево, в результате чего лезвие почти наполовину погрузилось в шею Отто. Хлынула кровь. Отто упал, схватившись за горло, казалось, что жизнь вместе с кровью покидала его. Наконец я освободился от его хватки. И пока Ватсон все еще стоял с ножом в руке (он извлек лезвие из шеи Отто так же быстро, как случайно вонзил в своего напарника), застыв на мгновение, ошарашенный необычным поворотом событий, рот его раскрылся так, словно он ожидал, когда дантист начнет сверлить ему зубы. Перехватив руку Ватсона широким круговым движением, я вонзил нож ему же в живот.
Раздавшийся звук был похож на чавканье густой грязи, когда случайно попадаешь в нее ногой.
Несколько секунд он стоял на месте, исполняя самый странный короткий танец, который я когда-либо видел. Он продолжал сжимать ручку ножа, который я всадил в него почти полностью. Удивленно посмотрев на свой живот, он потоптался еще немного.
Я толкнул его в лицо кулаком, и он опрокинулся навзничь. Он лежал на спине и извивался. Я извлек нож из раны; на плаще остался прорез.
— Бедный Отто хотел выйти сухим из воды. Совершить маленькое похищение, заработать на нем немного денег, отобрав их у этих ненавистных сучьих детей — социалистов, из-за которых он лишился работы. Но в тебе он нашел гнусного убийцу, Джим. Ему пришлось снова стать мясником и разделать ту маленькую девочку, чтобы замести твои следы.
В глазах Ватсона еще теплилась искра жизни. Едва живой, Отто лежал около ванны для стирки и хрипел.
В одной руке я все еще держал нож; кровь, сочившаяся из раны на другой руке, намочила рукав рубашки, но боли я почти не ощущал. Я всерьез подумал продолжить упражнения с ножом над Ватсоном; меня так и подмывало хотя бы несколько раз подколоть его. Но я не смог преступить черту вседозволенности.
В кармане пиджака лежала пачка «Кэмела», которую я забрал у Джорджа Морелло. Вынув сигарету, я закурил, наблюдая, как Бергструм и Ватсон умирали.
Пришлось выкурить почти две сигареты.
Затем я вытер все, к чему прикасался, положил нож рядом с телом Ватсона и покинул этот импровизированный склеп. Вышел в темноту, в летнюю ночь, в очищающий теплый дождь, который мгновенно погасил остаток второй сигареты.
Но все же это был другой подвал. Гораздо меньших размеров, расположенный в здании, находившемся неподалеку от «погреба убийцы», аккуратный, в котором инструменты и инвентарь для чистки улиц выстроились вдоль стен, как примерные уголовники.
В этом подвале обитал Отто Бергструм.
— Почему ты захотел увидеться со мной? — спросил убеленный сединами Бергструм, набычив могучую шею.
Снаружи шел дождь, и было темно. Близилась полночь. С мокрых плаща и шляпы, которую, войдя, я не снял, на пол стекала вода.
— Я же объяснил по телефону, — ответил я. — По делу. Речь идет о деньгах.
Как и прежде, на старике был комбинезон. Сквозь закатанные по локоть рукава фланелевой рубахи проступали могучие бицепсы, он стоял, широко расставив ноги. Руки сжаты в кулаки, на кулаках отчетливо проступали вены.
— Ты пришел по поводу денег, обещанных в качестве награды, — произнес он. Его голубые глаза сверлили меня из-под поседевших бровей. — Станешь меня уговаривать отказаться от причитающейся мне доли?
— Не совсем точно. Понимаешь, на эту награду претендуют несколько человек.
— Полицейским награда не положена.
— Это городским полицейским. На меня это не распространяется.
— А на них — да.
— Правильно, но я должен отстегнуть немного баксов паре из этих парней за содействие.
— Ну и что? И ты думаешь, я должен помочь тебе рассчитаться с ними?
— Нет. Считаю, ты должен вернуть мне всю свою долю.
Его глаза гневно вспыхнули; он шагнул навстречу мне. Между нами все еще оставалось несколько шагов. Господи Иисусе, до чего же здоровы у него руки и плечи!
— С какой это стати?
— Потому что полагаю, что девчушку Кинанов похитил ты, — сказал я.
Он отшатнулся, челюсть его отвисла, глаза широко раскрылись.
— Я чист, — проговорил он.
— Отто, сегодня днем я собрал о тебе кое-какие сведения. Конфиденциальные. Ты, как и я, ветеран войны, с той лишь разницей, что ты воевал в первую мировую, да к тому же на стороне врага.
Выпятив вперед подбородок, он заявил:
— Да, горжусь тем, что я немец.
— Однако в то время ты был американским иммигрантом. Ты жил в моей стране с раннего детства. Тем не менее ты вернулся в Германию сражаться за фатерланд... а после того, как вам надрали задницы, у тебя хватило духу вернуться обратно в Америку.
— Не я один поступил таким образом. Разумеется, не он один; в Норт-Сайде существовала целая организация немцев — ветеранов первой мировой войны. Они даже устраивали совместные обеды с американскими ветеранами.
— Тебя знают в профсоюзе мясников, — продолжал я, — хотя ты никогда не был его членом.
— Все они — коммунисты, — пробормотал он.
— Многие годы ты работал мясником в одном из магазинов Вест-Сайда, пока из-за нехватки мяса во время войны... во время этой последней войны... тебя не уволили. Ты не входил в профсоюз и поэтому с твоим прошлым не смог устроиться работать мясником в другое место... Все, что так или иначе было связано с обороной, оказалось для тебя закрытым. Так ты очутился здесь. Стал дворником. Этот дом принадлежит твоей сестре, верно?
— Пошел ты к черту, мистер.
— Знаешь, что я думаю, Отто? Я думаю, что в том, что твои дела идут из рук вон плохо, ты обвиняешь новый порядок. Ты чертовски сердит на правительство. В частности, в своих невзгодах винишь Кабинет по ценообразованию.
— Социалисты, — пробурчал он.
— Когда тебя уволили. Боба Кинана и в помине не было в Чикаго, старый ты идиот. Но сейчас он работает в Кабинете и к тому же живет поблизости, у него водятся деньги и есть хорошая маленькая дочурка. Чем же это для Отто Бергструма не мишень, о которой можно только и мечтать?
— У тебя нет никаких доказательств. Все это ложь. Пустой звук.
— Могу рассказать, как все произошло. Ты напился и действовал под влиянием минутного настроения, или же ты все спланировал? Ладно, похищение еще можно как-то понять, но что никак не укладывается в голове, так это убийство маленькой девочки. Неужели она пыталась поднять шум в кроватке, и ты ее задушил? А может быть, ты был пьян, и просто произошел несчастный случай?
Лицо его стало похоже на маску, лишенную всяких эмоций.
— Но чего я совершенно не могу понять, Отто, так это попытки изнасиловать маленькую девочку. Она была уже мертвой? Ну ты, сумасшедший извращенец, отвечай!
Он поднял голову:
— У тебя поганая глотка. Может тебе сполоснуть ее щелоком?
— Послушай, я дам тебе шанс, старина. Пойдем со мной в Саммердейлский участок и оформим явку с повинной. Или пристрелить тебя прямо здесь?
— А что, в кармане пистолет?
— Да, у меня в кармане пистолет.
— Вот как! А у моего друга нож.
Я не слышал, как этот друг подошел. Откуда он появился — может быть, из угольного подвала? Он был абсолютно спокоен, как ни один из нас двоих. Он стоял у меня за спиной и действительно держал в руках длинный острый нож, который поблескивал в свете единственной лампочки. Сверкнув, нож опустился вниз, и я едва успел отскочить в сторону. Лезвие распороло рукав моего плаща и задело плечо. Моя рука, сжимавшая в кармане пистолет, непроизвольно выпустила его. Пистолет запутался в одежде, пальцы искали рукоять...
Я узнал этого тощего типа с короткими волосами и загорелыми скулами по фотографиям, опубликованным в газетах. Его звали Джеймс Ватсон. Я никогда с ним не встречался. Он работал в детском саду, из которого «украли» лестницу; армейский ветеран, обвинявшиися в приставании к малолетним, который, так же как и Отто, входил в число подозреваемых, пока я не вытащил на сцену Джерома Лэппса.
На нем был желтый дождевик и желтая шляпа с широкими полями; однако по его виду я бы не сказал, что он только что пришел с улицы. Может быть, он специально надел плащ, чтобы не забрызгаться кровью.
Держа нож необычным способом и подняв кулак на уровень головы, он медленно приближался ко мне. Его темно-голубые глаза были широко раскрыты, рот искажала улыбка, придававшая ему глупый вид огородного пугала. Я бы мог рассмеяться — так нелепо он выглядел. Пока он приближался, Отто схватил меня сзади.
С руками, сведенными за спину, одна из которых кровоточила и горела от пореза ножом, я пытался сопротивляться, но безуспешно. Старый немец-дворник держал меня своими мощными ручищами.
Ватсон резко взмахнул ножом сбоку, я изо всех сил дернулся влево, в результате чего лезвие почти наполовину погрузилось в шею Отто. Хлынула кровь. Отто упал, схватившись за горло, казалось, что жизнь вместе с кровью покидала его. Наконец я освободился от его хватки. И пока Ватсон все еще стоял с ножом в руке (он извлек лезвие из шеи Отто так же быстро, как случайно вонзил в своего напарника), застыв на мгновение, ошарашенный необычным поворотом событий, рот его раскрылся так, словно он ожидал, когда дантист начнет сверлить ему зубы. Перехватив руку Ватсона широким круговым движением, я вонзил нож ему же в живот.
Раздавшийся звук был похож на чавканье густой грязи, когда случайно попадаешь в нее ногой.
Несколько секунд он стоял на месте, исполняя самый странный короткий танец, который я когда-либо видел. Он продолжал сжимать ручку ножа, который я всадил в него почти полностью. Удивленно посмотрев на свой живот, он потоптался еще немного.
Я толкнул его в лицо кулаком, и он опрокинулся навзничь. Он лежал на спине и извивался. Я извлек нож из раны; на плаще остался прорез.
— Бедный Отто хотел выйти сухим из воды. Совершить маленькое похищение, заработать на нем немного денег, отобрав их у этих ненавистных сучьих детей — социалистов, из-за которых он лишился работы. Но в тебе он нашел гнусного убийцу, Джим. Ему пришлось снова стать мясником и разделать ту маленькую девочку, чтобы замести твои следы.
В глазах Ватсона еще теплилась искра жизни. Едва живой, Отто лежал около ванны для стирки и хрипел.
В одной руке я все еще держал нож; кровь, сочившаяся из раны на другой руке, намочила рукав рубашки, но боли я почти не ощущал. Я всерьез подумал продолжить упражнения с ножом над Ватсоном; меня так и подмывало хотя бы несколько раз подколоть его. Но я не смог преступить черту вседозволенности.
В кармане пиджака лежала пачка «Кэмела», которую я забрал у Джорджа Морелло. Вынув сигарету, я закурил, наблюдая, как Бергструм и Ватсон умирали.
Пришлось выкурить почти две сигареты.
Затем я вытер все, к чему прикасался, положил нож рядом с телом Ватсона и покинул этот импровизированный склеп. Вышел в темноту, в летнюю ночь, в очищающий теплый дождь, который мгновенно погасил остаток второй сигареты.
21
Смерть Отто Бергструма и Джеймса Ватсона привнесла причудливый сюжетный ход в сагу «убийцы с губной помадой», но ни полиция, ни пресса не позволили «фатальной ссоре между друзьями» повлиять на принятый сценарий.
Оказалось, что удалось даже найти мотив для объяснения этого убийства: Ватсон будто бы ссудил Отто пятьсот долларов для оплаты долга. Отто, видимо, играл на скачках. Поговаривали, что Ватсон, зная о причитавшихся Отто деньгах за дело Кинана, потребовал с него уплаты долга. Известно, что оба они отличались скверными характерами, оба убивали во время войны, — правда, каждый из них участвовал в своей войне.
Полицейские так никогда и не смогли понять, как два человека умудрились убить друг друга одним и тем же ножом, но подобное обстоятельство, кажется, никого уже не интересовало. Меня это вполне устраивало. В ту дождливую ночь никто не видел меня у места происшествия, по крайней мере, никто не удосужился сообщить об этом.
Лэппсу предъявили обвинения в многочисленных кражах, разбойных нападениях и убийствах. Его адвокаты вступили в такие отношения с государственным прокурором, которые несколькими годами позже досужие журналисты назвали «странными, беспрецедентными отношениями сотрудничества».
Чтобы спасти своего подзащитного от электрического стула, защитники, несмотря на то, что проведенное по делу Джерома Лэппса расследование было признано прокурором «недостаточно успешным», посоветовали мальчишке просить о помиловании.
Если бы Лэппс сознался в совершении убийств Каролины Вильямс, Маргарет Джонсон и Джоэн Кинан, то государственный обвинитель был готов пойти на применение взаимозасчитываемых сроков наказания, что означало возможность выхода на свободу после двадцати лет тюрьмы.
Лэппс, как мне рассказывали, с неохотой согласился на сделку с прошением о помиловании, но когда юноша предстал перед судом, чтобы объявить о формальном признании вины, то вместо этого он заявил:
— Не помню, чтобы я кого-либо убивал.
Подобное своеволие дорого обошлось ему. Хотя Лэппс дал те признания, которых от него требовали, сделка не состоялась: единственное, чего он добился, — так это избежал электрического стула. Его осудили на три взаимозасчитываемых пожизненных срока тюремного заключения, без права выхода на свободу.
Он пытался покончить с собой в камере, но из этого ничего не получилось.
Примерно через год после суда над Лэппсом, я поехал в Джольет на экспрессе «Рок-Айленд рокет».
Помещение для свиданий в Стейтвилле представляло собой длинную узкую комнату, разделенную пополам длинным столом со стеклянным разграничителем. Вместе с другими посетителями я занял место на стуле. В это время охранники ввели небольшую группу узников.
Лэппс, как и остальные, был одет в темно-синие брюки и полосатую, в синюю и белую полоску, рубаху, которая казалась совсем обычной. Но когда он повернулся боком, я увидел номер заключенного, выведенный на спине. Рослый симпатичный парень внешне изменился очень мало; может быть, немного поправился. Темные волнистые волосы не стали короче, но были острижены иначе, что придавало ему более потерянный вид. Он был больше похож на студента, нежели на малолетнего преступника.
Сев напротив меня, он застенчиво улыбнулся:
— Я помню вас.
— Ты должен помнить, ведь ты пытался застрелить меня.
— Теперь я это понял. Извините.
— Ты этого не помнишь?
— Нет.
— У тебя был пистолет, один из тех, что ты украл. Хозяин опознал его вместе с вещами, которые ты забрал из его квартиры.
Он пожал плечами. Все, что я говорил, для него казалось новостью.
Я продолжал:
— Владелец сообщил, что пистолет принадлежал его отцу, и семнадцать лет пролежал в ящике письменного стола без употребления и чистки.
Он высоко поднял бровь:
— Поэтому он и не выстрелил, когда я навел его на вас?
— Да. Но эксперт по баллистике сказал, что от третьего нажатия курок бы сработал.
— Я рад, что пистолет не выстрелил.
— Я тоже.
Мы посмотрели друг на друга. Мой взгляд был тяжелым и непрощающим. Его — уклончивым, стеснительным.
— Зачем вы пришли сюда, мистер Геллер?
— Мне хочется задать тебе один вопрос. Почему ты сознался в совершении всех трех преступлений?
Он снова пожал плечами:
— Пришлось. Иначе я был бы уже мертв, так сказали мне мои адвокаты. Я просто подыграл суду. Сказал все, что они хотели от меня услышать. Повторил сказанное ими же. Использовал то, что прочитал в газетах.
Еще одно пожатие плечами. Затем в его голубых глазах появилось напряжение.
— Почему вы спрашиваете меня так... словно знаете, что я не совершал этих убийств.
— Ты совершил одно из них, Джерри. Ты убил Маргарет Вильямс и губной помадой написал свое послание на стене ее квартиры.
Что-то блеснуло у него в глазах.
— Не помню.
— А может быть, и нет. Однако ты также напал на Кэтрин Рейнольдс и пытался застрелить меня. Вот почему ты здесь.
— Вы же не считаете, что я убил ту маленькую девочку?
— Я точно знаю, что ты ее не убивал.
На его апатичном лице появился интерес, он оживился.
— Вы уже говорили с моими адвокатами?
Я отрицательно покачал головой.
— Поговорите с моими...
— Нет, я не стану помогать тебе, Джерри.
— Зачем... почему тогда вы говорите мне все это, зачем?..
Я говорил очень тихо, все должно было остаться лишь между нами двоими.
— Скажу, если ты не прикидываешься. Если действительно не помнишь, что творил. Мне кажется, ты имеешь право знать, за что сидишь, за что сидишь в действительности. Ты убил вторую девушку, это правда, почти убил медсестру. Ты почти прикончил меня. Вот почему ты здесь, Джерри. Вот почему я оставляю тебя здесь догнивать и не собираюсь утруждать себя повторением того, о чем тебе рассказал. Потому что я могу наврать больше любого заключенного в Стейтвилле. Ведь не случайно раньше я был чикагским полицейским.
У него кружилась голова.
— Кто... кто же убил первую девушку? Кто убил эту даму, Каролину Вильямс?
— Джерри, — сказал я, поднимаясь с места, чтобы уйти, — это дело рук Джорджа.
Оказалось, что удалось даже найти мотив для объяснения этого убийства: Ватсон будто бы ссудил Отто пятьсот долларов для оплаты долга. Отто, видимо, играл на скачках. Поговаривали, что Ватсон, зная о причитавшихся Отто деньгах за дело Кинана, потребовал с него уплаты долга. Известно, что оба они отличались скверными характерами, оба убивали во время войны, — правда, каждый из них участвовал в своей войне.
Полицейские так никогда и не смогли понять, как два человека умудрились убить друг друга одним и тем же ножом, но подобное обстоятельство, кажется, никого уже не интересовало. Меня это вполне устраивало. В ту дождливую ночь никто не видел меня у места происшествия, по крайней мере, никто не удосужился сообщить об этом.
Лэппсу предъявили обвинения в многочисленных кражах, разбойных нападениях и убийствах. Его адвокаты вступили в такие отношения с государственным прокурором, которые несколькими годами позже досужие журналисты назвали «странными, беспрецедентными отношениями сотрудничества».
Чтобы спасти своего подзащитного от электрического стула, защитники, несмотря на то, что проведенное по делу Джерома Лэппса расследование было признано прокурором «недостаточно успешным», посоветовали мальчишке просить о помиловании.
Если бы Лэппс сознался в совершении убийств Каролины Вильямс, Маргарет Джонсон и Джоэн Кинан, то государственный обвинитель был готов пойти на применение взаимозасчитываемых сроков наказания, что означало возможность выхода на свободу после двадцати лет тюрьмы.
Лэппс, как мне рассказывали, с неохотой согласился на сделку с прошением о помиловании, но когда юноша предстал перед судом, чтобы объявить о формальном признании вины, то вместо этого он заявил:
— Не помню, чтобы я кого-либо убивал.
Подобное своеволие дорого обошлось ему. Хотя Лэппс дал те признания, которых от него требовали, сделка не состоялась: единственное, чего он добился, — так это избежал электрического стула. Его осудили на три взаимозасчитываемых пожизненных срока тюремного заключения, без права выхода на свободу.
Он пытался покончить с собой в камере, но из этого ничего не получилось.
Примерно через год после суда над Лэппсом, я поехал в Джольет на экспрессе «Рок-Айленд рокет».
Помещение для свиданий в Стейтвилле представляло собой длинную узкую комнату, разделенную пополам длинным столом со стеклянным разграничителем. Вместе с другими посетителями я занял место на стуле. В это время охранники ввели небольшую группу узников.
Лэппс, как и остальные, был одет в темно-синие брюки и полосатую, в синюю и белую полоску, рубаху, которая казалась совсем обычной. Но когда он повернулся боком, я увидел номер заключенного, выведенный на спине. Рослый симпатичный парень внешне изменился очень мало; может быть, немного поправился. Темные волнистые волосы не стали короче, но были острижены иначе, что придавало ему более потерянный вид. Он был больше похож на студента, нежели на малолетнего преступника.
Сев напротив меня, он застенчиво улыбнулся:
— Я помню вас.
— Ты должен помнить, ведь ты пытался застрелить меня.
— Теперь я это понял. Извините.
— Ты этого не помнишь?
— Нет.
— У тебя был пистолет, один из тех, что ты украл. Хозяин опознал его вместе с вещами, которые ты забрал из его квартиры.
Он пожал плечами. Все, что я говорил, для него казалось новостью.
Я продолжал:
— Владелец сообщил, что пистолет принадлежал его отцу, и семнадцать лет пролежал в ящике письменного стола без употребления и чистки.
Он высоко поднял бровь:
— Поэтому он и не выстрелил, когда я навел его на вас?
— Да. Но эксперт по баллистике сказал, что от третьего нажатия курок бы сработал.
— Я рад, что пистолет не выстрелил.
— Я тоже.
Мы посмотрели друг на друга. Мой взгляд был тяжелым и непрощающим. Его — уклончивым, стеснительным.
— Зачем вы пришли сюда, мистер Геллер?
— Мне хочется задать тебе один вопрос. Почему ты сознался в совершении всех трех преступлений?
Он снова пожал плечами:
— Пришлось. Иначе я был бы уже мертв, так сказали мне мои адвокаты. Я просто подыграл суду. Сказал все, что они хотели от меня услышать. Повторил сказанное ими же. Использовал то, что прочитал в газетах.
Еще одно пожатие плечами. Затем в его голубых глазах появилось напряжение.
— Почему вы спрашиваете меня так... словно знаете, что я не совершал этих убийств.
— Ты совершил одно из них, Джерри. Ты убил Маргарет Вильямс и губной помадой написал свое послание на стене ее квартиры.
Что-то блеснуло у него в глазах.
— Не помню.
— А может быть, и нет. Однако ты также напал на Кэтрин Рейнольдс и пытался застрелить меня. Вот почему ты здесь.
— Вы же не считаете, что я убил ту маленькую девочку?
— Я точно знаю, что ты ее не убивал.
На его апатичном лице появился интерес, он оживился.
— Вы уже говорили с моими адвокатами?
Я отрицательно покачал головой.
— Поговорите с моими...
— Нет, я не стану помогать тебе, Джерри.
— Зачем... почему тогда вы говорите мне все это, зачем?..
Я говорил очень тихо, все должно было остаться лишь между нами двоими.
— Скажу, если ты не прикидываешься. Если действительно не помнишь, что творил. Мне кажется, ты имеешь право знать, за что сидишь, за что сидишь в действительности. Ты убил вторую девушку, это правда, почти убил медсестру. Ты почти прикончил меня. Вот почему ты здесь, Джерри. Вот почему я оставляю тебя здесь догнивать и не собираюсь утруждать себя повторением того, о чем тебе рассказал. Потому что я могу наврать больше любого заключенного в Стейтвилле. Ведь не случайно раньше я был чикагским полицейским.
У него кружилась голова.
— Кто... кто же убил первую девушку? Кто убил эту даму, Каролину Вильямс?
— Джерри, — сказал я, поднимаясь с места, чтобы уйти, — это дело рук Джорджа.
22
Лэппс, как следует из этих записей, все еще в тюрьме. Вот почему после многих лет, на пути к старости, проживая в собственных апартаментах в Корал-Спрингс со своей второй супругой, я изложил все на бумаге. Обещание, данное комитету по делу Лэппса, обязывало к формальному изложению фактов, однако я предпочел сделать это в той же форме, что и другие мои воспоминания.
Теперь Джереми Лэппс уже пожилой человек, разумеется не такой, как я, но старый. Сейчас это седоволосый старикан с брюшком. Совсем не похож на того малолетнего преступника с засаленными волосами, который, к моему глубокому удовлетворению, отправился в тюрьму Стейтвилль. Он просидел там дольше, чем любой другой заключенный в тюрьмах Иллинойса. Задолго до того как сидевшим там разрешили получить образование в период заключения, он стал первым, кто получил диплом. После этого он помогал другим осужденным организовать такие же программы заочного самообразования. Он стал специалистом в области электроники и научился довольно прилично рисовать акварелью. В настоящий момент он содержится в тюрьме Вьена, известной своими послаблениями в режиме и минимальными мерами безопасности. Там нет заборов и решеток на окнах.
На протяжении многих лет пресса, общественные деятели и родственники погибших, включая Джейн, сестру Джоэн, выступали против досрочного освобождения Лэппса. Его изображали как первого представителя новой породы чудовищ городской Америки, предшественником Ричарда Спека, Джона Уэйна Гейси и Теда Банди.
Боб Кинан умер в прошлом году. Его жена Норма скончалась двумя годами раньше.
Сэм Флади, настоящее имя которого было Сэм Гьянкана, был убит в собственном доме в 1975 году, как раз перед тем, когда ему предстояло дать свидетельские показания в Сенаторском комитете, разбиравшем дело о связях организованной преступности и ЦРУ.
Теперь Джереми Лэппс уже пожилой человек, разумеется не такой, как я, но старый. Сейчас это седоволосый старикан с брюшком. Совсем не похож на того малолетнего преступника с засаленными волосами, который, к моему глубокому удовлетворению, отправился в тюрьму Стейтвилль. Он просидел там дольше, чем любой другой заключенный в тюрьмах Иллинойса. Задолго до того как сидевшим там разрешили получить образование в период заключения, он стал первым, кто получил диплом. После этого он помогал другим осужденным организовать такие же программы заочного самообразования. Он стал специалистом в области электроники и научился довольно прилично рисовать акварелью. В настоящий момент он содержится в тюрьме Вьена, известной своими послаблениями в режиме и минимальными мерами безопасности. Там нет заборов и решеток на окнах.
На протяжении многих лет пресса, общественные деятели и родственники погибших, включая Джейн, сестру Джоэн, выступали против досрочного освобождения Лэппса. Его изображали как первого представителя новой породы чудовищ городской Америки, предшественником Ричарда Спека, Джона Уэйна Гейси и Теда Банди.
Боб Кинан умер в прошлом году. Его жена Норма скончалась двумя годами раньше.
Сэм Флади, настоящее имя которого было Сэм Гьянкана, был убит в собственном доме в 1975 году, как раз перед тем, когда ему предстояло дать свидетельские показания в Сенаторском комитете, разбиравшем дело о связях организованной преступности и ЦРУ.