Страница:
Перед глазами Кан Ся поплыло, и он прислонился спиной к стене и медленно сполз вниз и сел прямо на мощенную булыжником дорогу. Долг офицера, варварские обряды кровавого поручика Семенова, ожидание смерти там, в полуподвальной камере айгуньской тюрьмы, и драконы, драконы, драконы… Все слилось в одно целое и бешено вращалось в его голове, не давая ни собраться с мыслями, ни даже просто остановить это вращение.
«Дух, – даже не подумал – почувствовал Кан Ся, – надо довериться Духу…»
И едва это чувство заполнило его целиком, он встал и, шатаясь во все стороны, побрел из города. В павшем Пекине духу Дракона делать было нечего.
– Здорово… – протянул Зиновий Феофанович и вдруг увидел мальчишку. – Ванька?! Ван, это ты, что ли?! Ну, иди ко мне, сынуля!
Мальчишка насторожился, а потом вдруг решительно высвободился из объятий поручика и побрел к Зиновию.
– Это же лодочника сын! – обхватил казак мальчишку и пьяно прослезился. – Бог мой! Как же я за ними за всеми скучаю! Вот два дня как ушли, а я – веришь, нет – как потерянный по деревням хожу! Кладбище кладбищем! Жуть!
Семенов принужденно улыбнулся.
– А тут еще и медведь сдох, – продолжал жаловаться казак. – Помнишь, на цепи у караулки сидел? Так вообще тоска навалилась, хоть волком вой – ни души!
– Зиновий Феофанович, – озабоченно прокашлялся Семенов, – мне в Китай надо идти… Возьмете к себе мальчишку?
– А то как же? – пьяно всхлипнул Зиновий. – Они же мне как родные… Столько лет вместе…
Семенов прокашлялся и начал потихонечку отступать к двери. Он уже видел эти засветившиеся старческой нетрезвой радостью глаза и понимал: разговоры могут затянуться до утра.
– Бывалоча, сунешь манзе в рожу, – словно и не заметил его маневров Зиновий Феофанович, – а он тебе пятерочку в рукав и улыбается… Ты ему – второй раз! А он тебе – еще пятерочку… И снова улыбается. Какие люди понимающие были! Не чета нашему дурачью, не чета…
Семенов торопливо поклонился и шмыгнул в дверь.
И снова, как всегда, все изгадили газетчики.
Ветер подул из Санкт-Петербурга, где вдруг спохватились, что с зазейскими маньчжурами поступили чересчур жестоко. Вот тогда и начало всплывать это никому не нужное грязное белье войны.
Сначала всплыла история о титулярном советнике Волкове, изменившем приказ губернатора и прямо приказавшем жителям истреблять китайцев. Затем начали говорить о писаре-патриоте Простокишине, пытавшемся заставить деревенских убить пришедшего с добычей на базар китайского охотника. Как выяснилось позже, когда деревенские – все как один – отказались, писарь, как человек по-военному решительный, лично застрелил охотника, а затем изнасиловал и казнил и его жену, и его полугодовалого младенца.
Затем оказалось, что количество убитых китайцев занижено даже в полицейских протоколах чуть ли не вдвое. Затем вдруг вспомнили эту дикую историю о китайцах, снятых с парохода и расстрелянных просто потому, что было не вполне ясно, что с ними делать, а начальство, как оказалось, не читало распоряжений генерал-губернатора. И повалило!..
Хуже всего было то, что Гродекову нечем было заткнуть им рот – по всему Амуру, словно бревна во время сплава, порой почти целиком закрывая зеркало воды, плыли разлагающиеся трупы вчерашних соседей.
«Придется кое-кому под суд пойти, – поморщился Гродеков, – надо переговорить с прокуратурой…»
Он расстелил на столике кусок розового шелка, аккуратно разгладил складки и неторопливо разложил возможные орудия самоубийства – яд, несколько предназначенных для глотания острых золотых пластинок и специальный кинжал. Окинул инструменты взглядом, собрался с мыслями и решил, что письмо к Са Бао надо бы дописать до того, как он отправится на последние переговоры с русскими. Шоу Шань взял бумагу, кисточку и принялся торопливо выводить иероглифы – русские уже подступали, и времени у губернатора оставалось чуть-чуть.
«Эту войну с Россией мы проиграли, это плохо. Мы понесли большие потери, поэтому я решил сам поехать к противнику и договориться с Россией, чтобы они не убивали чиновников и народ и не мешали нашим торговцам. После этого я покончу с собой. Я слышал, что ты тоже решил умереть на своем посту, но не смей этого делать, потому что я еще не успел закончить многие дела. Если ты умрешь, никто не будет обустраивать население и остатки войск. Если я умру и ты погибнешь, то кто будет управлять, а все солдаты обязательно будут делать плохие дела. Этот вопрос очень важен, надеюсь, что ты над этим задумаешься. Я уже велел Яо Шэну, Чэн Сюэлоу, Чжан Сицяо и Юй Чжэнфу помочь тебе. Ты должен закончить то, что я не успел. Я уже об этом всем объявил. Ты ни перед кем не виноват».
Курбан попытался пристроиться на работу грузчиком – носить в телеги лежащие в лаковых шкатулках свитки и завернутые в материю фрагменты статуй, – но китайцы выперли его за порог, едва заглянули в эти чужие серые глаза.
Он отыскал парочку продажных монахов, имеющих доступ к ценностям императорской семьи, но те деньги взяли, а когда дело дошло до оказания услуги, прямо сказали, что никакой возможности провести его во дворцы нет и что за это головы рубят безо всякого суда.
И тогда он ушел подальше от города, трое суток постился и лишь потом рискнул раскинуть альчики на вымоченной в семи травах священной шкуре. И альчики рассказали ему, что все зависит от поручика Семенова.
Шаман был взбешен. Он провел возле Семенова без малого три года; он знал все его привычки и пристрастия; он знал все его слабости и все сделанные им за эти три года глупости. Он вообще не понимал, почему судьба всего мира должна зависеть от слабовольного рыжеватого человека, не способного, по сути, почти ни на что.
Но шаман слишком хорошо знал, что с богами не спорят.
Документов было так много, и были они так важны для военной статистики Азиатской части Главного штаба, что поручик спал от силы два часа в сутки, а порой даже забывал поесть. А в конце сентября войска вошли в Мукден, и поручик впервые растерялся.
В принципе, военной добычей могла быть признана любая государственная собственность врага, за исключением разве что культурно-исторических ценностей. Но в Мукдене все оказалось крайне неоднозначно.
Да, полученное из Петербурга распоряжение выглядело вполне ясным: «Все найденные в мукденском дворце вещи, имеющие художественный и археологический интерес, а равно оружие, седла, фарфоровые и бронзовые изделия и библиотека, являющиеся собственностью владетеля дворца, должны быть сданы по окончании оккупации в полной неприкосновенности китайским властям».
Но едва Семенов зашел в наполовину вывезенную библиотеку и заслушал от военного переводчика, как звучат первые столбцы сложенных в ящики у стены свитков, оставалось лишь присвистнуть. Это были донесения цинской военной разведки чуть ли не двухсотлетней давности – и об основании русскими Якутска, и о борьбе русских и японцев за бухту Владивостока, и об осаде крепости Албазин. Да, эти древнейшие свитки имели историческую, а может быть, и культурную ценность, но оставить их китайцам было немыслимо.
– Охрану на вход! – жестко распорядился Семенов. – И сразу же начинаем опись и погрузку.
– Этого нельзя делать, – тревожным голосом возразил через переводчика китайский архивариус. – Это – наследие всей Поднебесной!
Поручик присел над очередным ящиком и, продолжая копаться в бумагах и даже не оборачиваясь, возразил:
– Это и наше наследие, уважаемый, и потом, половину всего этого вы взяли у нас.
Черт! Чего здесь только не было! Истлевшая русская хоругвь, поди, со времен Петра Великого, журнал коменданта безвестной русской крепости, завернутая в кусок старого шелка тяжеленная бронзовая отливка, изображающая то ли драконов, то ли птиц…
Китаец что-то яростно выкрикнул.
Семенов поднялся. Архивариус стоял напротив него с вытянутой вперед старинной, причудливо изогнутой саблей и беспрерывно выкрикивал.
– Прекратите истерику, – презрительно бросил поручик и повернулся к военному переводчику: – Чего он хочет?
– Он говорит, что вы посягаете на святыни… – шаг за шагом отступая все дальше, пробормотал переводчик.
И в этот момент архивариус напал.
Поручик почти машинально уклонился от свистнувшего у самого уха лезвия и так же машинально ударил тем, что было в руках. И тогда сабля зазвенела и заскользила по каменному полу, а китаец покачнулся и рухнул у его ног.
– Черт!
Семенов глянул на окровавленную отливку в руках, отшвырнул ее в сторону и наклонился. Глаза китайского архивариуса смотрели прямо на него, но были пусты.
– Этого мне еще не хватало… – пробормотал Семенов, но сумел преодолеть секундное замешательство и повернулся к переводчику. – Я пошел рапорт писать, а ты давай веди сюда комиссию по реквизициям, а заодно и грузчиков. Ящики переписать – и в обоз, а его… – Семенов глянул на труп и шмыгнул носом, – его уберите, пожалуйста, подальше отсюда. Подальше…
Он дрался за это место в очереди каждый день. Голодные, разоренные войной китайцы все время норовили оттеснить сероглазого скуластого чужака, а когда он принимался доказывать, что с самого начала был первым, накидывались на него всей сворой.
– Давай-давай! – покрикивал русский унтер, считая входящих. – Первый, второй, третий…
– Сколько впустил?! – донеслось изнутри.
– Шестерых! – отозвался унтер.
– Хватит…
Унтер перегородил проход шашкой, и очередь покорно встала, но Курбан был уже внутри.
– Вместе держаться! – крикнул унтер на русском, даже не принимая в расчет то, что его не понимают. – Не плевать! Не гадить! А если кто чего украдет, лично руки поотрубаю!
Их повели широкой, мощенной камнем дорогой, завели в небольшой, весь изукрашенный резьбой храм, и грузчики растерянно замерли. Прямо перед ними на полу лежал труп китайского то ли чиновника, то ли ученого – в хорошей шелковой одежде и с размозженным черепом.
– Труп убрать, – ткнул пальцем унтер, – ящики грузить в обоз… Ну! Чего встали?! Черт! Где этот переводчик?!
Китайцы недоуменно переглянулись, унтер выскочил наружу, чтобы найти переводчика, а Курбан опустился на колени.
Наполовину завернутый в кусок старого розового шелка, ключ от Преисподней лежал прямо перед ним. Он торопливо схватил тяжеленную отливку и, сделав вид, что пытается поднять труп, сунул реликвию за пазуху. А едва она легла у сердца, всем своим существом ощутил, как срединный – меж Небом и Преисподней – мир человека треснул и начал рушиться.
– Приведите сюда этого предателя Чжао Шуцяо, – выбрала она первую жертву, а когда сановника привели и тот упал перед своей повелительницей на колени, строго спросила: – Как ты посмел обмануть Старую Будду?
– Недостойный раб Десятитысячелетнего Господина никогда и в мыслях не держал обмануть его, – не отрывая лица от пола, пробормотал Чжао.
– Но это ведь ты все это время держал связь с бандитами-ихэтуанями! – закричала Цыси. – Это ведь ты раздразнил варваров своими глупыми делами и вверг страну в разорение!
Сановник затрясся. Да, именно он многократно, по личному указанию Цыси вел переговоры с Триадой и готовил Поднебесную к войне с европейцами.
– Я покорный глупый раб Старой Будды, – пролепетал Чжао. – Я всегда был предан Старой Будде.
– Я это знаю, – немного смягчилась Цыси, – только поэтому и дарую тебе «целое тело»… или даже право на самоубийство.
Она повернулась к Ли Ляньину.
– Принесите золотые пластинки.
Главный евнух повернулся к подчиненным, и те мгновенно доставили ему красивую лаковую шкатулку. Ли Ляньин деловито открыл ее, вытащил одну из пластинок, проверил остроту ее края пальцем и, удовлетворенно кивнув, поставил шкатулку перед дрожащим сановником.
– Глотай.
Чжао побледнел и начал трясущимися руками запихивать пластинки в рот.
– Быстрее, – забарабанила пальцами по сандаловому подлокотнику Цыси. – Ты виновен, а виновные должны быть наказаны.
Но умереть быстрее не получалось. Острые золотые края изрезали сановнику весь рот, у него уже начались боли в израненном желудке, а он не только не умер, но даже не потерял сознания.
Цыси занервничала.
– Принесите ему иностранное снадобье.
Ли Ляньин глянул в сторону подчиненных, и евнухи мигом принесли белый иноземный порошок. Чжао высыпал порошок себе в рот, запил водой из протянутого евнухом стакана, покачнулся, но на коленях устоял.
– Ладно… подождем, – смирилась Цыси.
Но прошло четверть часа, половина часа, три четверти часа… а сановник все еще держался.
– Соизволит ли Старая Будда выслушать предложение своего недостойного глупого раба? – приподняв голову от пола, повернулся к Ли Ляньину старый служитель Министерства наказаний.
Ли Ляньин продублировал вопрос, и Цыси заинтересовалась:
– Пусть говорит.
– Есть один испытанный способ, – деловито предложил служитель. – Следует размочить в рисовой водке бумагу из коры тутового дерева и заткнуть ему рот и ноздри.
Чжао благодарно посмотрел на своего спасителя. Он знал, что виновный должен быть наказан, но – Великое Небо! – насколько же лучше, когда это делается быстро.
Его прибытия союзники ждали с любопытством: опубликованная в прессе напутственная речь кайзера Германии Вильгельма II запомнилась всем.
«Как некогда гунны под водительством Аттилы стяжали себе незабываемую в истории репутацию, – сказал Вильгельм отплывающим в Поднебесную войскам, – также пусть и Китаю станет известна Германия! Чтобы ни один китаец впредь не смел искоса взглянуть на немца».
Поскольку фельдмаршал изрядно подзадержался в пути, брать Пекин и громить основные силы китайской армии союзникам пришлось без него, но и для настоящих воинов работа тоже нашлась.
«Что здесь происходит, дорогая мама, описать невозможно, – прочитали депутаты рейхстага письмо немецкого солдата, – настолько безумны происходящие убийства и резня. Китайцы находятся совершенно вне закона, в плен их не берут, для того чтобы сохранить патроны, их не расстреливают, а закалывают штыками по воскресеньям после обеда, вероятно, чтобы полностью соблюсти святость воскресенья…»
Впрочем, все понимали: виновные в бунте против белого человека должны быть наказаны, и никто не мог напомнить, с чего все начиналось.
Нет, поручик, разумеется, говорил себе, что это – война, и прямо сейчас по всему Китаю тысячи и тысячи людей убивают других людей, и у всех после этого нормальный сон и аппетит. Но шли дни, и Семенов начал потихоньку осознавать, что он не принадлежит к этим тысячам.
Хуже того, поручик вдруг начал подозревать, что на самом деле пустивший себе пулю в лоб отец был прав, когда говорил, что его Ванька всегда останется штатской свиньей, как бы ни тянулся за ним – боевым артиллерийским капитаном.
Но главное, поручик знал: он виновен. И когда это кошмарное знание захватило его целиком, Семенов пришел к военному коменданту Мукдена и положил рапорт на стол.
– Я ухожу, – тихо произнес он.
– А почему вы пришли ко мне? – искренне удивился комендант. – Вы же в распоряжении Азиатской части Главного штаба. И уж кто-кто, а я вас совершенно точно отпустить не смогу. Отсылайте ваш рапорт в Санкт-Петербург, ждите решения, а до той поры – служите.
– Нет, господин полковник, – покачал чугунной от бессонницы головой Семенов, – мне больше не выдержать. Я ухожу прямо сейчас.
– Вы в своем уме, Семенов?! – охнул комендант. – Вы же под трибунал попадете! Вы хоть отдаете себе отчет, что это для вас означает?! Вы же совсем молодой человек…
Семенов покачнулся, вяло приложил пальцы к козырьку, развернулся и вывалился за дверь.
В конце концов это даже стало напоминать игру: каждый заступающий наряд заново принимался его бить, угрожая показать китаезе кузькину мать, если не признается. Затем его отправляли на кухню – выносить помои и чистить котлы. Потом находился кто-нибудь с нуждающимися в стирке портянками, и Кан Ся часами намыливал и отмачивал заношенную ткань, пока она не приобретала нужный светло-серый колер. А потом наряд сняли, и русские, восхищенные его стойкостью и безотказностью, даже начали обсуждать, как бы облегчить старикану дальнейшее продвижение на север.
– Надо ему справку выдать, а написать в ней «не шпион», – предложил веселый и совершенно лысый, несмотря на молодость, казак.
– Не-е… – возразил есаул, – или отымут, или потеряет.
– А мы, чтобы не потерял, на лбу напишем! – предложил весельчак.
Все расхохотались, мгновенно решили, что это самое надежное решение проблемы, и спустя полчаса Кан Ся, тяжело нагруженный подаренным русскими провиантом, с круглой синей полковой печатью посреди лба снова шел на север, минуя одно пожарище за другим.
Он не знал, кого винить и надо ли винить кого-то вообще. Капризный, не нуждающийся в рассудочных выводах боевой дух самой жизни поочередно вселялся во всех и в каждого участника этой войны, и они принимались вытворять такое, что ни объяснить, ни даже просто понять было решительно невозможно. Но главное, в этом безумии действа, когда разум отступал, все они были похожи один на другого, словно близнецы.
Кан Ся видел эти метаморфозы чуть ли не каждый день. Там, где война чуть-чуть отступала, дети древнего Дракона отличались от заполонивших Поднебесную разноязыких варварских племен довольно сильно. Они почитали предков, чем постоянно вызывали у европейцев насмешки и непонимание. Они уважали закон, цеплялись за каждую копейку в доме и находили применение самой бесполезной на первый взгляд вещи. И они вовсе не были склонны к бесшабашной удали. Но едва ярость застилала глаза кровью, самый ученый китаец мгновенно становился неотличим от самого последнего варвара.
Никогда еще Кан Ся не был так близок к пониманию единой природы человека – кем бы он ни был.
Эта вещь определенно была тангутской – еще из тех времен, когда мудрый и отважный писарь Курбустан-акая, Великий Будда Шакья-Мине-Бурхан, сбрасывал в Мировой океан не желающих покориться мужчин из племени Дракона. Но сюжет отливки был из еще более далеких времен.
Древний мастер точно и на удивление просто изобразил начальное событие истории Вселенной: схватку Отца-неба в виде птицы Гар и Матери-воды в виде змеи Map. He узнавшие друг друга в новом обличье супруги гнались один за другим по кругу, этим и задавая устойчивость всему срединному миру и на глазах обретая черты соперника.
Курбан придвинул отливку поближе. Действительно, змея Map уже начала обрастать перьями, а из ее лопаток уже пробивались пока еще еле заметные перепончатые крылышки будущего дракона Мармара.
То же происходило и с птицей Гар, уже начавшей покрываться прочной броней змеиной чешуи и жадно высунувшей из широко раскрытого клюва длинный змеиный язык будущей птицы Гаруды. Эта взаимная трансформация делала супругов на удивление похожими и явно обещала наступление времен, когда разное окончательно сольется в одно и станет неотличимо.
Курбан сосредоточился и вытащил из памяти последнее, что ему сказал третий апокалипсический спутник Эрлика-хана – Пречестный Вепрь: «Пусть сын Дракона станет сыном Птицы и станет жертвой между ними в час слияния…»
И место, и время, и сама жертва были точно указаны, но пока зацепиться было не за что, и Курбан развернул покоробленную карту своей земли. Провел по ней взглядом и даже взмок от озарившей его догадки. Место принесения будущей жертвы он уже знал.
Когда, уже в октябре, Кан Ся вернулся в Айгунь, города не существовало. Русская артиллерия разнесла практически каждый дом и почти стерла с лица земли стоящий за Амуром извечный город-близнец Благовещенска. И только дом Кан Ся на первый взгляд выглядел как и прежде.
Кан Ся, прихрамывая, прошел к двери, толкнул ее и вошел.
– Чу! – позвал он. – Где ты, Чу?!
Жена не откликалась.
Полный тяжелых предчувствий, Кан Ся обошел все комнаты одну за другой, отметил следы краж и разорения, прошел в спальню и только тут заметил записку – прямо на стене, углем. Кто-то неведомый в первом же столбце иероглифов написал его имя, а затем и недлинное обращение: «Кан Ся, твоя жена Чу умерла через два дня после Праздника фонарей. Русские наступают. Мы уходим в Цицикар. Твой сосед Пэн Цзу».
Кан Ся прикусил губу и вышел из дома, около часа добирался до кладбища, нашел могилу жены, просидел рядом с ней до самого вечера, а когда стемнело, вернулся домой и соорудил из оставшихся в спальне рваных тряпок факел. Обошел весь дом кругом и, лишь когда дерево занялось и начало трещать, заплакал – последний раз в жизни.
Пока он, хоронясь от своих, добрался до родной земли, его трижды чуть не арестовали русские, дважды ему пришлось отстреливаться от хунгузов и один раз его едва не зарубил вынырнувший из леса в поисках пропитания грязный и заросший китайский солдат. Поручик и теперь не был вполне защищен: первый же патруль мог проверить его документы и сделать единственно верный вывод: перед ними дезертир.
«Дух, – даже не подумал – почувствовал Кан Ся, – надо довериться Духу…»
И едва это чувство заполнило его целиком, он встал и, шатаясь во все стороны, побрел из города. В павшем Пекине духу Дракона делать было нечего.
* * *
Некоторое время Семенов ждал, что Курбан вернется, а заодно размышлял, где бы пристроить мальчишку. Но прошли сутки, и поручик признал, что мальчишке на поле боев не место, а Курбана, скорее всего, арестовали китайцы. И вот тогда, стыдясь того, что отступил от своих же собственных планов, он вместе с отрядом вернулся в Благовещенск. Быстро, так, чтобы успеть сегодня же с последним отрядом уйти на правый берег, отправился к Зиновию Феофановичу, и впервые в жизни увидел старого казака вдупель пьяным.– Здорово… – протянул Зиновий Феофанович и вдруг увидел мальчишку. – Ванька?! Ван, это ты, что ли?! Ну, иди ко мне, сынуля!
Мальчишка насторожился, а потом вдруг решительно высвободился из объятий поручика и побрел к Зиновию.
– Это же лодочника сын! – обхватил казак мальчишку и пьяно прослезился. – Бог мой! Как же я за ними за всеми скучаю! Вот два дня как ушли, а я – веришь, нет – как потерянный по деревням хожу! Кладбище кладбищем! Жуть!
Семенов принужденно улыбнулся.
– А тут еще и медведь сдох, – продолжал жаловаться казак. – Помнишь, на цепи у караулки сидел? Так вообще тоска навалилась, хоть волком вой – ни души!
– Зиновий Феофанович, – озабоченно прокашлялся Семенов, – мне в Китай надо идти… Возьмете к себе мальчишку?
– А то как же? – пьяно всхлипнул Зиновий. – Они же мне как родные… Столько лет вместе…
Семенов прокашлялся и начал потихонечку отступать к двери. Он уже видел эти засветившиеся старческой нетрезвой радостью глаза и понимал: разговоры могут затянуться до утра.
– Бывалоча, сунешь манзе в рожу, – словно и не заметил его маневров Зиновий Феофанович, – а он тебе пятерочку в рукав и улыбается… Ты ему – второй раз! А он тебе – еще пятерочку… И снова улыбается. Какие люди понимающие были! Не чета нашему дурачью, не чета…
Семенов торопливо поклонился и шмыгнул в дверь.
* * *
В целом генерал-губернатор Гродеков был доволен. Вышедший от Благовещенска Ренненкампф наконец-то взял перевал через Малый Хинган и теперь прорывался к Цицикару, командир сунгарийского отряда Сахаров захватил Ашихэ, а начальник хайларского отряда Орлов нанес врагу решающее поражение в Якэши. Теперь Маньчжурия была открыта со всех сторон.И снова, как всегда, все изгадили газетчики.
Ветер подул из Санкт-Петербурга, где вдруг спохватились, что с зазейскими маньчжурами поступили чересчур жестоко. Вот тогда и начало всплывать это никому не нужное грязное белье войны.
Сначала всплыла история о титулярном советнике Волкове, изменившем приказ губернатора и прямо приказавшем жителям истреблять китайцев. Затем начали говорить о писаре-патриоте Простокишине, пытавшемся заставить деревенских убить пришедшего с добычей на базар китайского охотника. Как выяснилось позже, когда деревенские – все как один – отказались, писарь, как человек по-военному решительный, лично застрелил охотника, а затем изнасиловал и казнил и его жену, и его полугодовалого младенца.
Затем оказалось, что количество убитых китайцев занижено даже в полицейских протоколах чуть ли не вдвое. Затем вдруг вспомнили эту дикую историю о китайцах, снятых с парохода и расстрелянных просто потому, что было не вполне ясно, что с ними делать, а начальство, как оказалось, не читало распоряжений генерал-губернатора. И повалило!..
Хуже всего было то, что Гродекову нечем было заткнуть им рот – по всему Амуру, словно бревна во время сплава, порой почти целиком закрывая зеркало воды, плыли разлагающиеся трупы вчерашних соседей.
«Придется кое-кому под суд пойти, – поморщился Гродеков, – надо переговорить с прокуратурой…»
* * *
Губернатор приамурской провинции Хэй-Лун-Цзян Шоу Шань не пытался спорить с судьбой и стойко принял свое поражение от русских. Теперь долг обязывал его завершить переговоры с оккупантом, а затем сделать последнее и главное дело – умереть так же достойно, как жил.Он расстелил на столике кусок розового шелка, аккуратно разгладил складки и неторопливо разложил возможные орудия самоубийства – яд, несколько предназначенных для глотания острых золотых пластинок и специальный кинжал. Окинул инструменты взглядом, собрался с мыслями и решил, что письмо к Са Бао надо бы дописать до того, как он отправится на последние переговоры с русскими. Шоу Шань взял бумагу, кисточку и принялся торопливо выводить иероглифы – русские уже подступали, и времени у губернатора оставалось чуть-чуть.
«Эту войну с Россией мы проиграли, это плохо. Мы понесли большие потери, поэтому я решил сам поехать к противнику и договориться с Россией, чтобы они не убивали чиновников и народ и не мешали нашим торговцам. После этого я покончу с собой. Я слышал, что ты тоже решил умереть на своем посту, но не смей этого делать, потому что я еще не успел закончить многие дела. Если ты умрешь, никто не будет обустраивать население и остатки войск. Если я умру и ты погибнешь, то кто будет управлять, а все солдаты обязательно будут делать плохие дела. Этот вопрос очень важен, надеюсь, что ты над этим задумаешься. Я уже велел Яо Шэну, Чэн Сюэлоу, Чжан Сицяо и Юй Чжэнфу помочь тебе. Ты должен закончить то, что я не успел. Я уже об этом всем объявил. Ты ни перед кем не виноват».
* * *
Курбан ехал в Мукден на очень даже неплохой лошадке, купленной на оставшиеся от бабушки старинные золотые монеты. Случалось, что он присоединялся к обозам отступающих в глубь страны китайцев, иногда оказывал мелкие переводческие услуги внезапно оказавшимся посреди Маньчжурии казачьим соединениям, но в целом держался наособицу. И только въехав в наполненный солдатами императрицы Мукден, признал, что попасть в храмовый комплекс без посторонней помощи будет непросто. Возле каждого дворца и храма стояла отборная маньчжурская гвардия, а тем временем по мощеным дорожкам сновали ученые мужи да чиновники со списками подлежащих эвакуации ценностей.Курбан попытался пристроиться на работу грузчиком – носить в телеги лежащие в лаковых шкатулках свитки и завернутые в материю фрагменты статуй, – но китайцы выперли его за порог, едва заглянули в эти чужие серые глаза.
Он отыскал парочку продажных монахов, имеющих доступ к ценностям императорской семьи, но те деньги взяли, а когда дело дошло до оказания услуги, прямо сказали, что никакой возможности провести его во дворцы нет и что за это головы рубят безо всякого суда.
И тогда он ушел подальше от города, трое суток постился и лишь потом рискнул раскинуть альчики на вымоченной в семи травах священной шкуре. И альчики рассказали ему, что все зависит от поручика Семенова.
Шаман был взбешен. Он провел возле Семенова без малого три года; он знал все его привычки и пристрастия; он знал все его слабости и все сделанные им за эти три года глупости. Он вообще не понимал, почему судьба всего мира должна зависеть от слабовольного рыжеватого человека, не способного, по сути, почти ни на что.
Но шаман слишком хорошо знал, что с богами не спорят.
* * *
На этот раз поручик Семенов решил не оригинальничать, с отрядом в двенадцать человек перемахнул через Малый Хинган и присоединился к отряду генерала Ренненкампфа. Работа нашлась: за считаные дни русские взяли и Мерген, и Цицикар, и Гирин, а вскоре наместник государя Евгений Иванович Алексеев торжественно, как и подобает победителю, въехал в Пекин на тройке, и Семенову приходилось делать описи полицейских, военных и государственных архивов Поднебесной, реквизировать, паковать и формировать обозы в Россию один за другим.Документов было так много, и были они так важны для военной статистики Азиатской части Главного штаба, что поручик спал от силы два часа в сутки, а порой даже забывал поесть. А в конце сентября войска вошли в Мукден, и поручик впервые растерялся.
В принципе, военной добычей могла быть признана любая государственная собственность врага, за исключением разве что культурно-исторических ценностей. Но в Мукдене все оказалось крайне неоднозначно.
Да, полученное из Петербурга распоряжение выглядело вполне ясным: «Все найденные в мукденском дворце вещи, имеющие художественный и археологический интерес, а равно оружие, седла, фарфоровые и бронзовые изделия и библиотека, являющиеся собственностью владетеля дворца, должны быть сданы по окончании оккупации в полной неприкосновенности китайским властям».
Но едва Семенов зашел в наполовину вывезенную библиотеку и заслушал от военного переводчика, как звучат первые столбцы сложенных в ящики у стены свитков, оставалось лишь присвистнуть. Это были донесения цинской военной разведки чуть ли не двухсотлетней давности – и об основании русскими Якутска, и о борьбе русских и японцев за бухту Владивостока, и об осаде крепости Албазин. Да, эти древнейшие свитки имели историческую, а может быть, и культурную ценность, но оставить их китайцам было немыслимо.
– Охрану на вход! – жестко распорядился Семенов. – И сразу же начинаем опись и погрузку.
– Этого нельзя делать, – тревожным голосом возразил через переводчика китайский архивариус. – Это – наследие всей Поднебесной!
Поручик присел над очередным ящиком и, продолжая копаться в бумагах и даже не оборачиваясь, возразил:
– Это и наше наследие, уважаемый, и потом, половину всего этого вы взяли у нас.
Черт! Чего здесь только не было! Истлевшая русская хоругвь, поди, со времен Петра Великого, журнал коменданта безвестной русской крепости, завернутая в кусок старого шелка тяжеленная бронзовая отливка, изображающая то ли драконов, то ли птиц…
Китаец что-то яростно выкрикнул.
Семенов поднялся. Архивариус стоял напротив него с вытянутой вперед старинной, причудливо изогнутой саблей и беспрерывно выкрикивал.
– Прекратите истерику, – презрительно бросил поручик и повернулся к военному переводчику: – Чего он хочет?
– Он говорит, что вы посягаете на святыни… – шаг за шагом отступая все дальше, пробормотал переводчик.
И в этот момент архивариус напал.
Поручик почти машинально уклонился от свистнувшего у самого уха лезвия и так же машинально ударил тем, что было в руках. И тогда сабля зазвенела и заскользила по каменному полу, а китаец покачнулся и рухнул у его ног.
– Черт!
Семенов глянул на окровавленную отливку в руках, отшвырнул ее в сторону и наклонился. Глаза китайского архивариуса смотрели прямо на него, но были пусты.
– Этого мне еще не хватало… – пробормотал Семенов, но сумел преодолеть секундное замешательство и повернулся к переводчику. – Я пошел рапорт писать, а ты давай веди сюда комиссию по реквизициям, а заодно и грузчиков. Ящики переписать – и в обоз, а его… – Семенов глянул на труп и шмыгнул носом, – его уберите, пожалуйста, подальше отсюда. Подальше…
* * *
Когда дежурившим у входа в храмовый комплекс китайским кули махнули рукой, разрешая войти, Курбан поднялся с корточек и встал в самое начало длинной очереди.Он дрался за это место в очереди каждый день. Голодные, разоренные войной китайцы все время норовили оттеснить сероглазого скуластого чужака, а когда он принимался доказывать, что с самого начала был первым, накидывались на него всей сворой.
– Давай-давай! – покрикивал русский унтер, считая входящих. – Первый, второй, третий…
– Сколько впустил?! – донеслось изнутри.
– Шестерых! – отозвался унтер.
– Хватит…
Унтер перегородил проход шашкой, и очередь покорно встала, но Курбан был уже внутри.
– Вместе держаться! – крикнул унтер на русском, даже не принимая в расчет то, что его не понимают. – Не плевать! Не гадить! А если кто чего украдет, лично руки поотрубаю!
Их повели широкой, мощенной камнем дорогой, завели в небольшой, весь изукрашенный резьбой храм, и грузчики растерянно замерли. Прямо перед ними на полу лежал труп китайского то ли чиновника, то ли ученого – в хорошей шелковой одежде и с размозженным черепом.
– Труп убрать, – ткнул пальцем унтер, – ящики грузить в обоз… Ну! Чего встали?! Черт! Где этот переводчик?!
Китайцы недоуменно переглянулись, унтер выскочил наружу, чтобы найти переводчика, а Курбан опустился на колени.
Наполовину завернутый в кусок старого розового шелка, ключ от Преисподней лежал прямо перед ним. Он торопливо схватил тяжеленную отливку и, сделав вид, что пытается поднять труп, сунул реликвию за пазуху. А едва она легла у сердца, всем своим существом ощутил, как срединный – меж Небом и Преисподней – мир человека треснул и начал рушиться.
* * *
Даже в Сиане под защитой остатков армии и довольно далеко от Пекина Цыси было неспокойно. Более того, в какой-то миг она ясно ощутила, как знакомый с детства мир вдруг треснул и начал рушиться. И тогда она решила, что пора готовиться к миру с длинноносыми.– Приведите сюда этого предателя Чжао Шуцяо, – выбрала она первую жертву, а когда сановника привели и тот упал перед своей повелительницей на колени, строго спросила: – Как ты посмел обмануть Старую Будду?
– Недостойный раб Десятитысячелетнего Господина никогда и в мыслях не держал обмануть его, – не отрывая лица от пола, пробормотал Чжао.
– Но это ведь ты все это время держал связь с бандитами-ихэтуанями! – закричала Цыси. – Это ведь ты раздразнил варваров своими глупыми делами и вверг страну в разорение!
Сановник затрясся. Да, именно он многократно, по личному указанию Цыси вел переговоры с Триадой и готовил Поднебесную к войне с европейцами.
– Я покорный глупый раб Старой Будды, – пролепетал Чжао. – Я всегда был предан Старой Будде.
– Я это знаю, – немного смягчилась Цыси, – только поэтому и дарую тебе «целое тело»… или даже право на самоубийство.
Она повернулась к Ли Ляньину.
– Принесите золотые пластинки.
Главный евнух повернулся к подчиненным, и те мгновенно доставили ему красивую лаковую шкатулку. Ли Ляньин деловито открыл ее, вытащил одну из пластинок, проверил остроту ее края пальцем и, удовлетворенно кивнув, поставил шкатулку перед дрожащим сановником.
– Глотай.
Чжао побледнел и начал трясущимися руками запихивать пластинки в рот.
– Быстрее, – забарабанила пальцами по сандаловому подлокотнику Цыси. – Ты виновен, а виновные должны быть наказаны.
Но умереть быстрее не получалось. Острые золотые края изрезали сановнику весь рот, у него уже начались боли в израненном желудке, а он не только не умер, но даже не потерял сознания.
Цыси занервничала.
– Принесите ему иностранное снадобье.
Ли Ляньин глянул в сторону подчиненных, и евнухи мигом принесли белый иноземный порошок. Чжао высыпал порошок себе в рот, запил водой из протянутого евнухом стакана, покачнулся, но на коленях устоял.
– Ладно… подождем, – смирилась Цыси.
Но прошло четверть часа, половина часа, три четверти часа… а сановник все еще держался.
– Соизволит ли Старая Будда выслушать предложение своего недостойного глупого раба? – приподняв голову от пола, повернулся к Ли Ляньину старый служитель Министерства наказаний.
Ли Ляньин продублировал вопрос, и Цыси заинтересовалась:
– Пусть говорит.
– Есть один испытанный способ, – деловито предложил служитель. – Следует размочить в рисовой водке бумагу из коры тутового дерева и заткнуть ему рот и ноздри.
Чжао благодарно посмотрел на своего спасителя. Он знал, что виновный должен быть наказан, но – Великое Небо! – насколько же лучше, когда это делается быстро.
* * *
В тот же день, когда завернутая в кусок старого шелка отливка оказалась у сердца Курбана, в Пекин прибыл назначенный два месяца назад главнокомандующим объединенными силами союзников в Китае фельдмаршал Альфред Вальдерзее.Его прибытия союзники ждали с любопытством: опубликованная в прессе напутственная речь кайзера Германии Вильгельма II запомнилась всем.
«Как некогда гунны под водительством Аттилы стяжали себе незабываемую в истории репутацию, – сказал Вильгельм отплывающим в Поднебесную войскам, – также пусть и Китаю станет известна Германия! Чтобы ни один китаец впредь не смел искоса взглянуть на немца».
Поскольку фельдмаршал изрядно подзадержался в пути, брать Пекин и громить основные силы китайской армии союзникам пришлось без него, но и для настоящих воинов работа тоже нашлась.
«Что здесь происходит, дорогая мама, описать невозможно, – прочитали депутаты рейхстага письмо немецкого солдата, – настолько безумны происходящие убийства и резня. Китайцы находятся совершенно вне закона, в плен их не берут, для того чтобы сохранить патроны, их не расстреливают, а закалывают штыками по воскресеньям после обеда, вероятно, чтобы полностью соблюсти святость воскресенья…»
Впрочем, все понимали: виновные в бунте против белого человека должны быть наказаны, и никто не мог напомнить, с чего все начиналось.
* * *
С этого дня поручик Семенов перестал спать. Он буквально валился с ног, сердце колотилось, как ненормальное, веки слипались, но стоило ему прилечь, как весь его сон вмиг улетучивался. Убитый им, пусть и в порядке самозащиты, китайский архивариус – по сути, коллега – никак не выходил из головы.Нет, поручик, разумеется, говорил себе, что это – война, и прямо сейчас по всему Китаю тысячи и тысячи людей убивают других людей, и у всех после этого нормальный сон и аппетит. Но шли дни, и Семенов начал потихоньку осознавать, что он не принадлежит к этим тысячам.
Хуже того, поручик вдруг начал подозревать, что на самом деле пустивший себе пулю в лоб отец был прав, когда говорил, что его Ванька всегда останется штатской свиньей, как бы ни тянулся за ним – боевым артиллерийским капитаном.
Но главное, поручик знал: он виновен. И когда это кошмарное знание захватило его целиком, Семенов пришел к военному коменданту Мукдена и положил рапорт на стол.
– Я ухожу, – тихо произнес он.
– А почему вы пришли ко мне? – искренне удивился комендант. – Вы же в распоряжении Азиатской части Главного штаба. И уж кто-кто, а я вас совершенно точно отпустить не смогу. Отсылайте ваш рапорт в Санкт-Петербург, ждите решения, а до той поры – служите.
– Нет, господин полковник, – покачал чугунной от бессонницы головой Семенов, – мне больше не выдержать. Я ухожу прямо сейчас.
– Вы в своем уме, Семенов?! – охнул комендант. – Вы же под трибунал попадете! Вы хоть отдаете себе отчет, что это для вас означает?! Вы же совсем молодой человек…
Семенов покачнулся, вяло приложил пальцы к козырьку, развернулся и вывалился за дверь.
* * *
Кан Ся шел на север. Время от времени его обгоняли карательные немецкие отряды, и он входил в деревни, когда они уже пылали. Иногда на его пути попадались обозленные, брошенные начальством на произвол судьбы ихэтуани, и ему приходилось часами стоять на коленях, ожидая решения своей судьбы. А в районе Гунчжулина он нарвался на охранявший полуразрушенную Восточно-Китайскую дорогу русский пост и шесть или семь суток на хорошем русском языке доказывал, что он никакой не шпион и вовсе не замышляет взорвать мост или пораскручивать наполовину выбитыми зубами русские гайки на русских рельсах.В конце концов это даже стало напоминать игру: каждый заступающий наряд заново принимался его бить, угрожая показать китаезе кузькину мать, если не признается. Затем его отправляли на кухню – выносить помои и чистить котлы. Потом находился кто-нибудь с нуждающимися в стирке портянками, и Кан Ся часами намыливал и отмачивал заношенную ткань, пока она не приобретала нужный светло-серый колер. А потом наряд сняли, и русские, восхищенные его стойкостью и безотказностью, даже начали обсуждать, как бы облегчить старикану дальнейшее продвижение на север.
– Надо ему справку выдать, а написать в ней «не шпион», – предложил веселый и совершенно лысый, несмотря на молодость, казак.
– Не-е… – возразил есаул, – или отымут, или потеряет.
– А мы, чтобы не потерял, на лбу напишем! – предложил весельчак.
Все расхохотались, мгновенно решили, что это самое надежное решение проблемы, и спустя полчаса Кан Ся, тяжело нагруженный подаренным русскими провиантом, с круглой синей полковой печатью посреди лба снова шел на север, минуя одно пожарище за другим.
Он не знал, кого винить и надо ли винить кого-то вообще. Капризный, не нуждающийся в рассудочных выводах боевой дух самой жизни поочередно вселялся во всех и в каждого участника этой войны, и они принимались вытворять такое, что ни объяснить, ни даже просто понять было решительно невозможно. Но главное, в этом безумии действа, когда разум отступал, все они были похожи один на другого, словно близнецы.
Кан Ся видел эти метаморфозы чуть ли не каждый день. Там, где война чуть-чуть отступала, дети древнего Дракона отличались от заполонивших Поднебесную разноязыких варварских племен довольно сильно. Они почитали предков, чем постоянно вызывали у европейцев насмешки и непонимание. Они уважали закон, цеплялись за каждую копейку в доме и находили применение самой бесполезной на первый взгляд вещи. И они вовсе не были склонны к бесшабашной удали. Но едва ярость застилала глаза кровью, самый ученый китаец мгновенно становился неотличим от самого последнего варвара.
Никогда еще Кан Ся не был так близок к пониманию единой природы человека – кем бы он ни был.
* * *
Едва Курбан вышел за пределы города, он тяжело осел на землю, сунул руку за пазуху и вытащил два главных сокровища – пропитанную кровью русского и китайского духовников карту своей земли и похищенный в маньчжурской библиотеке предмет. Развернул старый шелк и замер.Эта вещь определенно была тангутской – еще из тех времен, когда мудрый и отважный писарь Курбустан-акая, Великий Будда Шакья-Мине-Бурхан, сбрасывал в Мировой океан не желающих покориться мужчин из племени Дракона. Но сюжет отливки был из еще более далеких времен.
Древний мастер точно и на удивление просто изобразил начальное событие истории Вселенной: схватку Отца-неба в виде птицы Гар и Матери-воды в виде змеи Map. He узнавшие друг друга в новом обличье супруги гнались один за другим по кругу, этим и задавая устойчивость всему срединному миру и на глазах обретая черты соперника.
Курбан придвинул отливку поближе. Действительно, змея Map уже начала обрастать перьями, а из ее лопаток уже пробивались пока еще еле заметные перепончатые крылышки будущего дракона Мармара.
То же происходило и с птицей Гар, уже начавшей покрываться прочной броней змеиной чешуи и жадно высунувшей из широко раскрытого клюва длинный змеиный язык будущей птицы Гаруды. Эта взаимная трансформация делала супругов на удивление похожими и явно обещала наступление времен, когда разное окончательно сольется в одно и станет неотличимо.
Курбан сосредоточился и вытащил из памяти последнее, что ему сказал третий апокалипсический спутник Эрлика-хана – Пречестный Вепрь: «Пусть сын Дракона станет сыном Птицы и станет жертвой между ними в час слияния…»
И место, и время, и сама жертва были точно указаны, но пока зацепиться было не за что, и Курбан развернул покоробленную карту своей земли. Провел по ней взглядом и даже взмок от озарившей его догадки. Место принесения будущей жертвы он уже знал.
Когда, уже в октябре, Кан Ся вернулся в Айгунь, города не существовало. Русская артиллерия разнесла практически каждый дом и почти стерла с лица земли стоящий за Амуром извечный город-близнец Благовещенска. И только дом Кан Ся на первый взгляд выглядел как и прежде.
Кан Ся, прихрамывая, прошел к двери, толкнул ее и вошел.
– Чу! – позвал он. – Где ты, Чу?!
Жена не откликалась.
Полный тяжелых предчувствий, Кан Ся обошел все комнаты одну за другой, отметил следы краж и разорения, прошел в спальню и только тут заметил записку – прямо на стене, углем. Кто-то неведомый в первом же столбце иероглифов написал его имя, а затем и недлинное обращение: «Кан Ся, твоя жена Чу умерла через два дня после Праздника фонарей. Русские наступают. Мы уходим в Цицикар. Твой сосед Пэн Цзу».
Кан Ся прикусил губу и вышел из дома, около часа добирался до кладбища, нашел могилу жены, просидел рядом с ней до самого вечера, а когда стемнело, вернулся домой и соорудил из оставшихся в спальне рваных тряпок факел. Обошел весь дом кругом и, лишь когда дерево занялось и начало трещать, заплакал – последний раз в жизни.
* * *
Семенов прибыл в Благовещенск 27 октября 1900 года. Он не знал, что именно в этот день в далеком Мукдене русская военная и китайская имперская администрации решали грядущую судьбу всей Маньчжурии, а если бы и знал, то остался бы совершенно равнодушен.Пока он, хоронясь от своих, добрался до родной земли, его трижды чуть не арестовали русские, дважды ему пришлось отстреливаться от хунгузов и один раз его едва не зарубил вынырнувший из леса в поисках пропитания грязный и заросший китайский солдат. Поручик и теперь не был вполне защищен: первый же патруль мог проверить его документы и сделать единственно верный вывод: перед ними дезертир.