Страница:
– Боже, какие же вы все мерзавцы! – вздохнула Серпиана. – Ну а ты, друид... Тебе должно быть стыдно.
– Мне стыдно, – сознался ученик Гвальхира. – Мне ужасно стыдно. Но я тоже люблю говядину. Хорошо прожаренную.
Все трое расхохотались. Там, у стен Акры, погонщики, быстро поняв, что с тягловыми быками не совладать, обрубили постромки, и под стрелами сарацин попытались увести животных в лагерь. Но освободившиеся быки все как один рванули в город. Лучники, спрыгивавшие со второго этажа осадной башни, схватились за луки – позволить осажденным получить такой отличный запас провизии они не собирались. Башня тем временем заполыхала вся и, постояв еще немного, сияя металлом, начавшим плавиться от жара, накренилась и, наконец, рухнула, придавив нескольких зазевавшихся французов.
На холме у королевской палатки бесновались. В ту сторону молодой рыцарь посматривал равнодушно. Он попробовал похлебку, та действительно оказалась вкусной, наваристой и – что самое главное – с мясом, как и было обещано. Причем не с какими-то там жилами, обрубками костей или чем-то подобным. Видно, на повестке дня стоял вопрос, куда девать мясо, пока оно не испортилось. Вот и бросили его в солдатский котел.
– Или ты брала из какого-нибудь графского? – поинтересовался Дик.
Серпиана лишь отмахнулась.
– Не существует в природе графского котла. Просто у ваших графьев есть свои повара. А у тебя – нет.
– Правильно. А знаешь почему? А потому, дорогая, что ты никак не соглашаешься выйти за меня замуж.
Трагерн, зажав рот рукой, потихоньку давился от смеха.
Девушка окинула обоих мужчин надменным взглядом.
– Ты договоришься, я вообще за тебя замуж не пойду.
– Но, дорогая, ты меня не поняла, – с улыбкой возразил Дик. – Откуда хорошие слуги у молодого холостого графа? Хороших слуг подбирает жена. А еще она должна следить за тем, чтоб слуги хорошо работали.
– Вывернулся как, а? – Трагерн слегка подтолкнул Серпиану локтем. Она молчала.
– Mon petit serpent[9], ты обиделась?
– Est absent du tout![10]
– Хм, – ошеломленный Дик замялся. – Да я вижу, ты уже прекрасно освоилась с французским...
– Est absent rien facilement! La langue franзaise – mon rкve intime![11] – Она немного помолчала и добавила на английском: – Я же просила без необходимости не говорить со мной на языке, который я едва понимаю. Ведь однажды ты тоже можешь оказаться в неловком положении.
– Прости, родная. Я ведь так, от любви, от полноты чувств.
Осадная башня догорала, а солдаты, благополучно выбравшиеся из нее до обрушения, прикрываясь щитами, пытались перетащить поближе к лагерю бычьи туши. Из города, где изголодавшиеся сарацины, похоже, жадно следили за перемещением взбесившейся от огня живности, выскочил небольшой отряд, немедленно ввязался в схватку за туши быков, оказавшихся ближе всего к воротам. Похоже, в городе царил такой голод, что сил терпеть не осталось. Глядя на жаркую схватку солдат из-за мяса, годного в котел, Дик прикинул, что Акра вряд ли продержится долго. Пусть погибла осадная башня – это не спасет осажденных.
Дерущиеся разошлись не на шутку. Из лагеря спешили еще несколько десятков солдат – помогать своим, из ворот тоже выглядывали готовые бежать на помощь воины – видимо, самые голодные. Опытным взглядом граф Герефорд оценил соотношение сил.
– Похоже, у нас сегодня все-таки будет свежатина, – сказал он. – Не могу поверить, но кажется, осаждающие более голодны, чем осажденные.
– Не имеет значения, кто насколько голоден, – ответил молодой друид. – Для солдата главное – сытная еда. Тут, получается, важнее, у кого желудок больше. Да ты посмотри на этих худосочных сарацин. Кто выиграет, как думаешь?
Молодой рыцарь прищурился, разглядывая сцепившихся в схватке солдат – невысоких щуплых южан и коренастых широкоплечих английских подданных Ричарда Львиное Сердце.
– Наши, конечно, – ответил он с уверенностью.
Глава 13
– Мне стыдно, – сознался ученик Гвальхира. – Мне ужасно стыдно. Но я тоже люблю говядину. Хорошо прожаренную.
Все трое расхохотались. Там, у стен Акры, погонщики, быстро поняв, что с тягловыми быками не совладать, обрубили постромки, и под стрелами сарацин попытались увести животных в лагерь. Но освободившиеся быки все как один рванули в город. Лучники, спрыгивавшие со второго этажа осадной башни, схватились за луки – позволить осажденным получить такой отличный запас провизии они не собирались. Башня тем временем заполыхала вся и, постояв еще немного, сияя металлом, начавшим плавиться от жара, накренилась и, наконец, рухнула, придавив нескольких зазевавшихся французов.
На холме у королевской палатки бесновались. В ту сторону молодой рыцарь посматривал равнодушно. Он попробовал похлебку, та действительно оказалась вкусной, наваристой и – что самое главное – с мясом, как и было обещано. Причем не с какими-то там жилами, обрубками костей или чем-то подобным. Видно, на повестке дня стоял вопрос, куда девать мясо, пока оно не испортилось. Вот и бросили его в солдатский котел.
– Или ты брала из какого-нибудь графского? – поинтересовался Дик.
Серпиана лишь отмахнулась.
– Не существует в природе графского котла. Просто у ваших графьев есть свои повара. А у тебя – нет.
– Правильно. А знаешь почему? А потому, дорогая, что ты никак не соглашаешься выйти за меня замуж.
Трагерн, зажав рот рукой, потихоньку давился от смеха.
Девушка окинула обоих мужчин надменным взглядом.
– Ты договоришься, я вообще за тебя замуж не пойду.
– Но, дорогая, ты меня не поняла, – с улыбкой возразил Дик. – Откуда хорошие слуги у молодого холостого графа? Хороших слуг подбирает жена. А еще она должна следить за тем, чтоб слуги хорошо работали.
– Вывернулся как, а? – Трагерн слегка подтолкнул Серпиану локтем. Она молчала.
– Mon petit serpent[9], ты обиделась?
– Est absent du tout![10]
– Хм, – ошеломленный Дик замялся. – Да я вижу, ты уже прекрасно освоилась с французским...
– Est absent rien facilement! La langue franзaise – mon rкve intime![11] – Она немного помолчала и добавила на английском: – Я же просила без необходимости не говорить со мной на языке, который я едва понимаю. Ведь однажды ты тоже можешь оказаться в неловком положении.
– Прости, родная. Я ведь так, от любви, от полноты чувств.
Осадная башня догорала, а солдаты, благополучно выбравшиеся из нее до обрушения, прикрываясь щитами, пытались перетащить поближе к лагерю бычьи туши. Из города, где изголодавшиеся сарацины, похоже, жадно следили за перемещением взбесившейся от огня живности, выскочил небольшой отряд, немедленно ввязался в схватку за туши быков, оказавшихся ближе всего к воротам. Похоже, в городе царил такой голод, что сил терпеть не осталось. Глядя на жаркую схватку солдат из-за мяса, годного в котел, Дик прикинул, что Акра вряд ли продержится долго. Пусть погибла осадная башня – это не спасет осажденных.
Дерущиеся разошлись не на шутку. Из лагеря спешили еще несколько десятков солдат – помогать своим, из ворот тоже выглядывали готовые бежать на помощь воины – видимо, самые голодные. Опытным взглядом граф Герефорд оценил соотношение сил.
– Похоже, у нас сегодня все-таки будет свежатина, – сказал он. – Не могу поверить, но кажется, осаждающие более голодны, чем осажденные.
– Не имеет значения, кто насколько голоден, – ответил молодой друид. – Для солдата главное – сытная еда. Тут, получается, важнее, у кого желудок больше. Да ты посмотри на этих худосочных сарацин. Кто выиграет, как думаешь?
Молодой рыцарь прищурился, разглядывая сцепившихся в схватке солдат – невысоких щуплых южан и коренастых широкоплечих английских подданных Ричарда Львиное Сердце.
– Наши, конечно, – ответил он с уверенностью.
Глава 13
Как только франки, закончив утомительную процедуру облачения в доспех, выбирались за укрепленный вал, окружающий их лагерь, над одной из башен города поднималась струйка дыма, и тогда из лагеря Саладина, расположенного в отдалении, вылетала конница. Так защитники города подавали знак султану, и султан выступал на помощь. Он не мог вышвырнуть назойливых франков со своей земли, не мог даже навязать им сражения, поскольку видел, что чужаки удачно окопались и на позиции, которые были бы выгодны Саладину, ни за что не выйдут.
Султан был умен. Он понимал, что талант военачальника не в том, чтобы хорошо биться, а в том, чтоб побеждать, и вовсе не хотел кидаться в бой только ради славы. Ему нужна была победа, которая дается в руки, как известно, только терпеливому. Правитель готов был терпеть.
И всякий раз, как над башней Акры появлялась бледная, едва заметная струйка дыма, он поднимал несколько отрядов своих конников и несся на помощь городу. В середине июня отряду мусульман на плечах отступающих франков удалось ворваться в их лагерь. Конные мусульмане, путаясь в веревках и палатках, подняли изрядный переполох. Подданным французского и английского королей почудилось, что в лагерь ворвалось никак не меньше пяти сотен свирепых сарацин, вооруженных до зубов, хотя их, может быть, не было и сотни. Воины Саладина прошли сквозь лагерь, пробились к воротам, выходящим на морской берег, и встали там.
Пришедшие в себя франки попытались атаковать, но теперь они путались в палатках и разбросанных вещах, спотыкались о своих раненых (их вместе с госпиталем расположили на западном краю лагеря, чтоб легче было носить воду, дрова, припасы и терпеть тяжелый запах, когда ветер дул с суши) и ругались на чем свет стоит. Схватка затянулась, поскольку к сарацинам было не подойти – они очень удачно укрылись за повозками. Франки наскакивали, мусульмане отбивались. Потом им это надоело, они сломали ворота и ускакали к себе, а вслед им неслась отборная брань солдат, которым предстояло восстанавливать поломанное.
Ричард принял это нападение на свой счет и взбеленился. Едва уговорили его не начинать бой немедленно, подождать хотя бы до утра следующего дня. К утру Филиппу Августу удалось убедить короля Английского ненадолго отложить решающий бой и сперва все хорошенько продумать. Французского короля схватка с сарацинами в чистом поле совсем не устраивала, и как ни плохо он разбирался в военном деле, все же прекрасно понимал, что существует разница, и немалая, между легкой конницей Саладина и тяжелой рыцарской конницей.
И у той и у другой есть свои достоинства и недостатки, но сейчас-то франки действовали на Востоке, в стране сарацин, где противник чувствовал себя гораздо увереннее. Попробовал бы тяжелый бургундский жеребец с рыцарем, закованным в броню, на закорках погарцевать по песку! А мусульманин на аргамаке здесь в своей стихии. Правда, вокруг Акры лежала не пустыня, а только пустошь, где деревья встречались редко, и те в основном плодовые, то есть не дающие ни тени, ни древесины. Но и по камням, на жаре, по безводной земле мусульманская конница передвигалась легче.
Ричард скоро забыл о своем желании напасть на лагерь сарацин – но ненадолго. Ободренные первым успехом, воины Саладина повторили свой опыт еще раз, четыре дня спустя. На этот раз они немного подождали, пока франки увлекутся штурмом, и налетели на лагерь. Во все времена восхищались тем военачальником, которому удавалось, лихо обогнув армию противника, разграбить вражеский обоз – и умчаться во всю прыть туда, где его не достанут.
Но на сей раз нашла коса на камень. Так же дружно, как собирались на приступ Акры, франки развернулись и с криками побежали отбивать свое имущество у бойких сарацин. Пока мусульмане шарили в палатках в поисках трофеев поценнее, англичане и французы уже врывались в восточные ворота лагеря, воинственно размахивая тяжелыми прямыми нормандскими мечами. Завязалась очередная драка – в тесноте, в толкотне, когда ноги путаются в чьих-то разбросанных вещах, меч, вместо того чтобы падать на голову врага, зацепляется за какую-то туго натянутую веревку. И, кроме того, в такой толчее не поймешь, кого именно следует рубить – ту ли мерзкую рожу, которая высунулась из-за тента и алчно смотрит на твои сапоги, или вот эту, с черными усами?
В конце концов, потери подсчитывали, когда хоронили погибших, по вооружению разбирая на две большие кучи – своих и чужих. Если англичанина или француза обнаруживали мертвым – то ли зарубленным мечом, то ли заколотым копьем, считалось, что его убили враги. Если из-под рухнувшей палатки извлекались двое сарацин, сцепившихся в смертной хватке, полагали, что обоих сразила рука доблестного христианина. Как оно было на самом деле и насколько часто свои убивали своих, а чужие – чужих, никого не интересовало.
Разъяренные франки, выбираясь из-под обрушенных в очередной раз палаток, совершенно не чувствовали удовлетворения. Возможно, дело было в том, что солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтоб своим жаром умерить пыл дерущихся. Освеженные утренней прохладой, англичане и французы покончили с теми сарацинами, которые не успели выскочить в ворота или перелезть через вал, и бросились на ожидающую их армию Саладина.
В схватке быстро стало жарко. Мусульмане видели перед собой добычу – шатры обоих королей, палатки графов и герцогов, полные – как они справедливо считали – добра, а франки были раздражены, как осы, тем, что какие-то черномазые язычники посмели шарить в их палатках и покушаться на их честно награбленные ценности.
Словом, несмотря на то, что солдаты говорили на разных языках и верили в разных богов, меж ними наблюдалось несомненное единство устремлений, желаний и чувств.
Солнце жарило с такой силой, что некоторые сражающиеся падали на землю не оттого, что были убиты или ранены, а из-за самого банального солнечного или теплового удара. По ним топтались те, кто еще способен был терпеть ужасающую жару. Доспехи накалялись так, что к ним боязно было прикоснуться, и кто-то в разгар схватки вопил, видимо, совсем обезумев от жары: «Brыle! Brыle! Je brыle!»[12], что даже не вызывало снисходительной улыбки – лишь сочувствие. Мусульманам было немного легче, но и они, без сомнения, страдали от палящих лучей полуденного солнца, поскольку бой затянулся. Слабели руки, дрожали усталые колени, и, размахивая оружием, солдат уже не думал, как бы попасть в сочленение доспеха или красиво отрубить голову. Он даже не думал, как бы уцелеть. Он хотел только одного – напиться воды и рухнуть на землю. Пусть даже замертво.
На исходные позиции две армии отступили тогда, когда стало понятно – это уже не бой. Обессиленные воины стояли друг против друга, смотрели с вялым равнодушием, иногда замахивались, но почти никогда не попадали и ждали лишь приказа командиров вернуться в лагерь, вожделенный лагерь, где есть немного тени, где ждут бочонки с водой и лекари. Где, в конце концов, можно просто полежать и поругать эту чертову Сирию, этих чертовых сарацин, это чертово солнце и эту чертову жизнь, будь она неладна.
– Если так пойдет дальше, мы еще долго будем толкаться с Саладином локтями, – сказал Дику оказавшийся рядом солдат – бледный до зелени, осунувшийся от усталости, с пятном ожога на правой щеке.
– Или один, или другой рано или поздно дожмет противника, – равнодушно ответил граф Герефорд и кивнул на обожженную щеку. – Отчего пузырь-то?
– На щеке? – Солдат поморщился, тронув ожог. – Да... Сарацина застукал, когда он в моей сумке шарил. Кубок серебряный вытащил, руки загребущие. Я стал отнимать – ну свое же, жалко, – а он возьми да в костер кинь! Ни себе, ни людям. Пришлось лезть.
– А если б обгорел?
– А как моя семья будет жить, если я из похода денег не привезу? Из каких карманов буду брать золото, чтоб заплатить долг? У меня долг ого-го! Сам понимаешь. Иначе у меня надел отнимут.
– Понимаю. – Дик кивнул головой, подумав, что этот парень не промах – и с войны вернется, и золото привезет.
Закончившийся ничем бой можно было считать напрасной тратой времени. Это больше всего злило Ричарда. Он рвался повторить атаку, но, поразмыслив, согласился с Филиппом Августом, жаждущим как можно скорей от военных действий перейти к переговорам. Он, несмотря на то, что по праву считался прекрасным политиком, не отдавал себе отчет, что не только он считает эти земли исконно франкскими, но и султан с той же долей уверенности считает их своими. И, пожалуй, даже с большим правом, а потому готов защищать свое до конца.
Посла французского короля Саладин не принял – он отдыхал, послу пришлось изложить свое дело сыну султана. Малек Адель, повертев в руках письмо короля, красиво написанное на пергаменте по-французски, то есть на языке, которого здесь никто не понимал, отправился беспокоить правителя по такому важному государственному делу.
В общем, письмо не имело никакого значения. При наличии живого и вполне разговорчивого посланца, доставившего документ, его никто и никогда не читал. Это было не принято. Письмо обычно играло роль своеобразной верительной грамоты, а печать, подвешенная на шнурке, удостоверяла, что этого чужеземца действительно отправил на переговоры тот или иной государь.
Саладин все равно не вышел из шатра – его разморило. Слуги подали ему сберегаемое в специальных сундуках прохладное питье, в жару это как раз то, что нужно, и сыну султана пришлось самому передавать послу слова отца. Он сказал – через переводчика, разумеется, – что его благородный отец считает, что государям не подобает так просто вступать в переговоры. Что необходимо предварительно условиться, обменяться слугами и подготовить подходящее место. Что неблаговидно сперва посидеть, побеседовать, поесть из одного блюда, а потом разойтись и немедленно продолжить войну, как ни в чем не бывало. Что необходимо заключить мир хотя бы ненадолго, а до того времени никто не мешает отправлять друг другу послов с любыми посланиями, в любых количествах, в любое время дня и ночи.
Король Ричард был до глубины души изумлен таким ответом и немедленно приказал гонцу зазубрить следующее послание. Тихонько ругаясь себе под нос, несчастный посол по жаре поплелся обратно в лагерь сарацин.
Там его уже встретили как старого знакомца.
Отбарабанив слова ответа, гонец покосился на кувшин с прохладительным питьем, стоящий перед сыном султана, и тяжело вздохнул.
Истинным содержанием устного послания короля Английского было недоумение. Разве благородный султан не знает, что война – это самое достойное занятие для мужчины? Он, англичанин, это прекрасно осознает. Он горд, что встретился на поле боя с таким достойным противником (в кои-то веки можно получить подлинное удовольствие, сражаясь против настоящего военачальника, достойного воина и замечательного государя). И разве мир или там война могут как-то повлиять на отношения настоящих мужчин? Так что он не видит ничего неблаговидного в том, чтобы сперва встретиться за пиршественным столом, а потом сразиться: и то и другое – истинно мужские развлечения.
Малек Адель, как истинный мусульманин, был невозмутим и выслушал эту тираду с каменным лицом. Пообещал, что непременно передаст слова благородного франка своему отцу.
Но переговоры все откладывались. Франки и сарацины чуть ли не каждый день встречались в бою, но теперь куда старательней выбирали время – либо ранним утром, либо поздним вечером. Как только солнце поднималось слишком высоко и начинало жарить, звучал сигнал отступления и две армии расходились до следующего дня. А жители Акры за высокими городскими стенами доедали последние припасы и с бессильной яростью ждали, когда же это все закончится.
В один из таких утренних рейдов король Англии был ранен. Дика не было рядом, он на другом фланге командовал двумя сотнями, в которые постепенно превратилась его былая полусотня. Небольшой отряд разбух, и государь, видя, что граф Герефорд – прекрасный командир, разрешил ему сформировать две сотни, поделившись своими солдатами
А откуда еще было юному рыцарю взять воинов? Всех солдат – если, конечно, не считать наемников – приводили на войну сеньоры. Именно они собирали по деревням молодых парней, именно они вооружали их и кормили. Чем больше солдат, тем больше уважения вызывает сеньор, тем более он могуществен и – тем большее жалованье получает от короля. Но у его величества остаются лишь те воины, которых он собрал с собственных ленных владений, не более того.
Ричард I Плантагенет никогда не испытывал недостатка в ленных владениях – Нормандия, Анжу, Аквитания, Пуатье... Словом, земель у него было достаточно. Солдат, конечно, тоже.
Дик узнал о ранении короля лишь после схватки. Отведя своих людей к лагерю и позаботившись о том, чтоб их накормили, он добрался до своего шатра. У входа, присев на бревне, его ждал Монтгомери.
– Где ты шляешься? – недовольно спросил он вместо приветствия.
Дик небрежно поклонился, пристроил на бревне шлем и стал стаскивать кольчугу.
– Что-то случилось?
– Естественно. – Эдмер покосился на шлем, забрызганный кровью. – Сколько сарацин сегодня на твоем счету?
– Нисколько. Этого убили мои солдаты. Так в чем дело?
– Его величество ранен. – Монтгомери махнул рукой в сторону королевской палатки. – Государь велел позвать тебя, хоть я не понимаю, зачем ты ему понадобился. Лекаря он прогнал.
Дик сунул кольчугу в кожаную сумку, завернул шлем в промасленную холстину, распустил ремешки стеганого подкольчужника.
– По крайней мере, его величество позволил себя перевязать?
– Я сделал это сам... Полагаю, ты слышал, что король желает тебя видеть, верно? Так будь добр поторопиться.
– Я уже готов.
– В таком виде? – Эдмер Монтгомери оглядел серый от пота и грязи подкольчужник, запыленные сапоги, лицо, испятнанное засохшими струйками пота.
– Вы же сами сказали, милорд, что меня ждет король. Разве у меня есть время на мытье?
Монтгомери фыркнул и отвернулся.
Когда Дик вошел в шатер короля, Ричард был без сознания и над ним колдовал лекарь. Под глазом у лекаря лиловел великолепный синяк, выражение лица было мрачное, оно и понятно, но свое дело целитель делал быстро. Он уже снял повязку – Ричард был ранен в плечо, совсем рядом с шеей – и накладывал мазь. Молодой граф Герефорд присел у королевского изголовья.
Лекарь посмотрел на него со сдержанным недовольством.
– Если вы, сударь, здесь не просто так, – сказал он, – подержите миску.
Молодой рыцарь протянул руку и подставил ладонь под чашу с теплой водой. Пальцы другой руки он украдкой прижал к яремной вене. Пульс был неровный. Лекарь колдовал над раной, а Дик тем временем стащил с шеи цепочку с камнем («Осторожней, молодой человек! – окрикнул лекарь. – Взялся, так держи!») и, зажав ее в пальцах, прикоснулся к плечу короля.
Камень нагрелся. Он вытягивал из крови Ричарда уже зародившуюся и крепнущую лихорадку, и краснота, залившая было раненое плечо и шею, медленно сошла на нет. Дик взмок – управлять артефактом, даже таким хорошим, как магический камень, оказалось непросто, или, может быть, он просто не умел это делать как следует. Магия наполняла каждую его клеточку, и в какой-то момент он ощутил неясную опасность извне. Рыцарю-магу пришло в голову, что, возможно, чутье предупреждает его – пользоваться магией опасно, но руку с камнем не убрал, мысленно воспроизводить магические формулы не прекратил. Он чувствовал ток крови Ричарда, никак не желавший замедляться, и понимал, что, если отнимет руку, короля вряд ли что спасет.
Лекарь зашил рану, наложил лекарство и поверх – стягивающую повязку, но его руки были руками самого обыкновенного человека. Он мог помочь раненому государю очень немногим.
И Дик продолжил.
В его сознании словно разверзлась бездонная яма, и оттуда, из зловещей темноты, взглянули человеческие глаза, мерцающие, как два драгоценных камня. Неестественно блестящие глаза. Их обрамляли длинные, черные как смоль ресницы, но взгляд был знакомый. В эти глаза Дик уже однажды смотрел. Он попытался защититься ладонью, думая, что если не будет видеть чужих глаз, то и они не увидят его, но не мог поднять руки. Вспомнил, что его руки заняты, и опустил веки.
Но видел все равно.
– Я знаю, что ты там, – произнес мягкий и тоже очень знакомый голос. – Я найду тебя.
– Далхан, – предположил Дик, уверенный, что не ошибся.
Возражений не последовало. Подтверждения он тоже не услышал, но его и не потребовалось. Рыцарь-маг уже знал, что он прав. Просто знал.
– Я тебя найду. Ты слишком неосторожен.
– Тебе-то что с того?
– Ты обдумал мое предложение? Неужели целая жизнь стоит меньше, чем возможность спасти английского кровопийцу?
– Это мой отец, – вырвалось у Дика, и в следующий момент он порадовался, что не произнес это вслух.
– В самом деле? Разве твой отец не тот человек, кто тебя вырастил? Неужели ты признаешь отцом человека, который отличился только одним – тем, что изнасиловал твою мать?
Рыцарь-маг прикрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Бешенство медленно отступило. Кто-то схватил его за плечо, встряхнул, Дик отшатнулся, но это был лекарь, который смотрел на него с тревогой.
– С тобой все в порядке?
– Да-да...
– Я вижу, ты прекрасно устроился в своем мире. У тебя есть титул, деньги, прелестная невеста, влияние – чего тебе еще нужно? Зачем тебе головная боль в виде магического дара? Неужели тебе надоела жизнь?
– А ты предлагаешь отрезать от себя кусок?
Из бездны донесся вздох, глаза-самоцветы закрылись, и контакт прервался. Камень в руке Дика стал пронзительно-холодным, и рыцарь-маг понял, что лишь долю мгновения назад он просто обжигал ему ладонь.
Король Ричард шевельнул рукой и внезапно открыл глаза. Его взгляд бессознательно скользнул по комнате и остановился на фигуре лекаря, складывающего свою сумку. Его величество буквально взревел.
– Ты?! Я же тебя выставил! – и зашарил рукой, похоже, в поисках того, что можно кинуть.
Дик заметил, как задергалось лицо несчастного целителя, и понял: первый синяк ему тоже поставил государь, но не кулаком (если бы Ричард ударил кулаком, его жертва уже не встала бы), а каким-то предметом. Даже, пожалуй, не ударил, а запустил.
Граф Герефорд схватил короля за руку:
– Ваше величество! Ваше величество, не надо.
– Я приказал, чтоб он убрался!
– Ваше величество, он сейчас уйдет. – И молодой рыцарь сделал лекарю знак поскорее выйти из палатки.
Тот улизнул со стремительностью испуганной ящерицы.
– Уэбо, ты мерзавец. – Плантагенет уронил голову на край набитой соломой подушки, которую ему наскоро кинули в изголовье. – Где тебя носило?
– Я уже давно здесь, ваше величество.
– Я тебя позвал, чтоб ты меня лечил. Чем ты занимаешься?
Дик дотянулся и притронулся пальцем к повязке на плече Ричарда. Ток крови прекратился, это он чувствовал, и рана стала совсем маленькой. Лекарь зашивал рану не шелком, а свежими свиными жилами, часть из них уже успела раствориться под действием заклятий рыцаря-мага, часть рассасывалась буквально под его прикосновениями.
– Я делаю все, что только могу, ваше величество.
– Я думал, что помру. Ведь помер бы, верно? Помер бы? Говори, Уэбо.
– Вы не умрете, государь. Все будет хорошо.
– Я спросил, что было бы, а? Что было б, если бы, к примеру, и тебя убили?
Дик пожал плечами. Король лежал с закрытыми глазами, видеть его жеста не мог, но отвечал так, словно заметил.
– Да знаю, знаю, что умер бы. А все из-за этой шлюхи, моей матушки. Она мне призналась, что некогда, еще в девушках, заключила договор с дьяволом. Уверен, не врет. А еще болтала, будто у нее кровь не свертывается. Так вот и у меня тоже не свертывается. Как у нее.
– Государь, это неправда. У вас свертывается кровь. Просто плохо.
– Все из-за моей матушки. И из-за моего предка, сына герцога Форезского, основателя замка Лузиньян, который женился на эльфийской ведьме. Знаешь эту историю?
– Да, государь. Но среди эльфов не было ведьм.
– Какая разница, как ее назвать. Мой предок, похоже, думал чем угодно, только не головой. А теперь его потомки – ведь он наплодил двенадцать детей, знаешь ли – расплачиваются. – Речь короля постепенно превращалась в невнятное бормотание. – Я знаю, они все ненавидят меня. Ненавидят и боятся. А ты – не ненавидишь. И не боишься. Ты мне потому и нравишься. Почему ты не боишься и не ненавидишь, а? – Он уже бредил. – Почему?
– Потому что я твой сын, – прошептал, нагнувшись к самому уху короля, молодой Ричард Уэбо граф Герефорд. – Алису Уэбо помнишь? Нет? Это было почти двадцать два года назад.
Он поднял голову и посмотрел на отца: Ричард спал.
Он остался ждать пробуждения короля у входа в палатку – раз уж его величество позвал и пока толком не сказал зачем, значит, лучше подождать. Он сидел у палатки вместе с Эдмером Монтгомери, который вскоре задремал, опираясь спиной о шест, поддерживающий входной полог. Внутри, в шатре, тихонько двигался слуга, который время от времени выглядывал, чтоб сообщить, что король еще спит.
Туда, ко входу, Серпиана принесла Дику обед. Она выглядела довольной, порозовевшей, глаза сверкали, и в голову молодого рыцаря закралось подозрение, что вечером слуги не досчитаются какого-нибудь козленка или барашка, предназначенного для стола знатного сеньора или одного из королей. Но ничего не мог сказать своей невесте – вокруг крутились слуги, а у них, как известно, самый острый слух.
Султан был умен. Он понимал, что талант военачальника не в том, чтобы хорошо биться, а в том, чтоб побеждать, и вовсе не хотел кидаться в бой только ради славы. Ему нужна была победа, которая дается в руки, как известно, только терпеливому. Правитель готов был терпеть.
И всякий раз, как над башней Акры появлялась бледная, едва заметная струйка дыма, он поднимал несколько отрядов своих конников и несся на помощь городу. В середине июня отряду мусульман на плечах отступающих франков удалось ворваться в их лагерь. Конные мусульмане, путаясь в веревках и палатках, подняли изрядный переполох. Подданным французского и английского королей почудилось, что в лагерь ворвалось никак не меньше пяти сотен свирепых сарацин, вооруженных до зубов, хотя их, может быть, не было и сотни. Воины Саладина прошли сквозь лагерь, пробились к воротам, выходящим на морской берег, и встали там.
Пришедшие в себя франки попытались атаковать, но теперь они путались в палатках и разбросанных вещах, спотыкались о своих раненых (их вместе с госпиталем расположили на западном краю лагеря, чтоб легче было носить воду, дрова, припасы и терпеть тяжелый запах, когда ветер дул с суши) и ругались на чем свет стоит. Схватка затянулась, поскольку к сарацинам было не подойти – они очень удачно укрылись за повозками. Франки наскакивали, мусульмане отбивались. Потом им это надоело, они сломали ворота и ускакали к себе, а вслед им неслась отборная брань солдат, которым предстояло восстанавливать поломанное.
Ричард принял это нападение на свой счет и взбеленился. Едва уговорили его не начинать бой немедленно, подождать хотя бы до утра следующего дня. К утру Филиппу Августу удалось убедить короля Английского ненадолго отложить решающий бой и сперва все хорошенько продумать. Французского короля схватка с сарацинами в чистом поле совсем не устраивала, и как ни плохо он разбирался в военном деле, все же прекрасно понимал, что существует разница, и немалая, между легкой конницей Саладина и тяжелой рыцарской конницей.
И у той и у другой есть свои достоинства и недостатки, но сейчас-то франки действовали на Востоке, в стране сарацин, где противник чувствовал себя гораздо увереннее. Попробовал бы тяжелый бургундский жеребец с рыцарем, закованным в броню, на закорках погарцевать по песку! А мусульманин на аргамаке здесь в своей стихии. Правда, вокруг Акры лежала не пустыня, а только пустошь, где деревья встречались редко, и те в основном плодовые, то есть не дающие ни тени, ни древесины. Но и по камням, на жаре, по безводной земле мусульманская конница передвигалась легче.
Ричард скоро забыл о своем желании напасть на лагерь сарацин – но ненадолго. Ободренные первым успехом, воины Саладина повторили свой опыт еще раз, четыре дня спустя. На этот раз они немного подождали, пока франки увлекутся штурмом, и налетели на лагерь. Во все времена восхищались тем военачальником, которому удавалось, лихо обогнув армию противника, разграбить вражеский обоз – и умчаться во всю прыть туда, где его не достанут.
Но на сей раз нашла коса на камень. Так же дружно, как собирались на приступ Акры, франки развернулись и с криками побежали отбивать свое имущество у бойких сарацин. Пока мусульмане шарили в палатках в поисках трофеев поценнее, англичане и французы уже врывались в восточные ворота лагеря, воинственно размахивая тяжелыми прямыми нормандскими мечами. Завязалась очередная драка – в тесноте, в толкотне, когда ноги путаются в чьих-то разбросанных вещах, меч, вместо того чтобы падать на голову врага, зацепляется за какую-то туго натянутую веревку. И, кроме того, в такой толчее не поймешь, кого именно следует рубить – ту ли мерзкую рожу, которая высунулась из-за тента и алчно смотрит на твои сапоги, или вот эту, с черными усами?
В конце концов, потери подсчитывали, когда хоронили погибших, по вооружению разбирая на две большие кучи – своих и чужих. Если англичанина или француза обнаруживали мертвым – то ли зарубленным мечом, то ли заколотым копьем, считалось, что его убили враги. Если из-под рухнувшей палатки извлекались двое сарацин, сцепившихся в смертной хватке, полагали, что обоих сразила рука доблестного христианина. Как оно было на самом деле и насколько часто свои убивали своих, а чужие – чужих, никого не интересовало.
Разъяренные франки, выбираясь из-под обрушенных в очередной раз палаток, совершенно не чувствовали удовлетворения. Возможно, дело было в том, что солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтоб своим жаром умерить пыл дерущихся. Освеженные утренней прохладой, англичане и французы покончили с теми сарацинами, которые не успели выскочить в ворота или перелезть через вал, и бросились на ожидающую их армию Саладина.
В схватке быстро стало жарко. Мусульмане видели перед собой добычу – шатры обоих королей, палатки графов и герцогов, полные – как они справедливо считали – добра, а франки были раздражены, как осы, тем, что какие-то черномазые язычники посмели шарить в их палатках и покушаться на их честно награбленные ценности.
Словом, несмотря на то, что солдаты говорили на разных языках и верили в разных богов, меж ними наблюдалось несомненное единство устремлений, желаний и чувств.
Солнце жарило с такой силой, что некоторые сражающиеся падали на землю не оттого, что были убиты или ранены, а из-за самого банального солнечного или теплового удара. По ним топтались те, кто еще способен был терпеть ужасающую жару. Доспехи накалялись так, что к ним боязно было прикоснуться, и кто-то в разгар схватки вопил, видимо, совсем обезумев от жары: «Brыle! Brыle! Je brыle!»[12], что даже не вызывало снисходительной улыбки – лишь сочувствие. Мусульманам было немного легче, но и они, без сомнения, страдали от палящих лучей полуденного солнца, поскольку бой затянулся. Слабели руки, дрожали усталые колени, и, размахивая оружием, солдат уже не думал, как бы попасть в сочленение доспеха или красиво отрубить голову. Он даже не думал, как бы уцелеть. Он хотел только одного – напиться воды и рухнуть на землю. Пусть даже замертво.
На исходные позиции две армии отступили тогда, когда стало понятно – это уже не бой. Обессиленные воины стояли друг против друга, смотрели с вялым равнодушием, иногда замахивались, но почти никогда не попадали и ждали лишь приказа командиров вернуться в лагерь, вожделенный лагерь, где есть немного тени, где ждут бочонки с водой и лекари. Где, в конце концов, можно просто полежать и поругать эту чертову Сирию, этих чертовых сарацин, это чертово солнце и эту чертову жизнь, будь она неладна.
– Если так пойдет дальше, мы еще долго будем толкаться с Саладином локтями, – сказал Дику оказавшийся рядом солдат – бледный до зелени, осунувшийся от усталости, с пятном ожога на правой щеке.
– Или один, или другой рано или поздно дожмет противника, – равнодушно ответил граф Герефорд и кивнул на обожженную щеку. – Отчего пузырь-то?
– На щеке? – Солдат поморщился, тронув ожог. – Да... Сарацина застукал, когда он в моей сумке шарил. Кубок серебряный вытащил, руки загребущие. Я стал отнимать – ну свое же, жалко, – а он возьми да в костер кинь! Ни себе, ни людям. Пришлось лезть.
– А если б обгорел?
– А как моя семья будет жить, если я из похода денег не привезу? Из каких карманов буду брать золото, чтоб заплатить долг? У меня долг ого-го! Сам понимаешь. Иначе у меня надел отнимут.
– Понимаю. – Дик кивнул головой, подумав, что этот парень не промах – и с войны вернется, и золото привезет.
Закончившийся ничем бой можно было считать напрасной тратой времени. Это больше всего злило Ричарда. Он рвался повторить атаку, но, поразмыслив, согласился с Филиппом Августом, жаждущим как можно скорей от военных действий перейти к переговорам. Он, несмотря на то, что по праву считался прекрасным политиком, не отдавал себе отчет, что не только он считает эти земли исконно франкскими, но и султан с той же долей уверенности считает их своими. И, пожалуй, даже с большим правом, а потому готов защищать свое до конца.
Посла французского короля Саладин не принял – он отдыхал, послу пришлось изложить свое дело сыну султана. Малек Адель, повертев в руках письмо короля, красиво написанное на пергаменте по-французски, то есть на языке, которого здесь никто не понимал, отправился беспокоить правителя по такому важному государственному делу.
В общем, письмо не имело никакого значения. При наличии живого и вполне разговорчивого посланца, доставившего документ, его никто и никогда не читал. Это было не принято. Письмо обычно играло роль своеобразной верительной грамоты, а печать, подвешенная на шнурке, удостоверяла, что этого чужеземца действительно отправил на переговоры тот или иной государь.
Саладин все равно не вышел из шатра – его разморило. Слуги подали ему сберегаемое в специальных сундуках прохладное питье, в жару это как раз то, что нужно, и сыну султана пришлось самому передавать послу слова отца. Он сказал – через переводчика, разумеется, – что его благородный отец считает, что государям не подобает так просто вступать в переговоры. Что необходимо предварительно условиться, обменяться слугами и подготовить подходящее место. Что неблаговидно сперва посидеть, побеседовать, поесть из одного блюда, а потом разойтись и немедленно продолжить войну, как ни в чем не бывало. Что необходимо заключить мир хотя бы ненадолго, а до того времени никто не мешает отправлять друг другу послов с любыми посланиями, в любых количествах, в любое время дня и ночи.
Король Ричард был до глубины души изумлен таким ответом и немедленно приказал гонцу зазубрить следующее послание. Тихонько ругаясь себе под нос, несчастный посол по жаре поплелся обратно в лагерь сарацин.
Там его уже встретили как старого знакомца.
Отбарабанив слова ответа, гонец покосился на кувшин с прохладительным питьем, стоящий перед сыном султана, и тяжело вздохнул.
Истинным содержанием устного послания короля Английского было недоумение. Разве благородный султан не знает, что война – это самое достойное занятие для мужчины? Он, англичанин, это прекрасно осознает. Он горд, что встретился на поле боя с таким достойным противником (в кои-то веки можно получить подлинное удовольствие, сражаясь против настоящего военачальника, достойного воина и замечательного государя). И разве мир или там война могут как-то повлиять на отношения настоящих мужчин? Так что он не видит ничего неблаговидного в том, чтобы сперва встретиться за пиршественным столом, а потом сразиться: и то и другое – истинно мужские развлечения.
Малек Адель, как истинный мусульманин, был невозмутим и выслушал эту тираду с каменным лицом. Пообещал, что непременно передаст слова благородного франка своему отцу.
Но переговоры все откладывались. Франки и сарацины чуть ли не каждый день встречались в бою, но теперь куда старательней выбирали время – либо ранним утром, либо поздним вечером. Как только солнце поднималось слишком высоко и начинало жарить, звучал сигнал отступления и две армии расходились до следующего дня. А жители Акры за высокими городскими стенами доедали последние припасы и с бессильной яростью ждали, когда же это все закончится.
В один из таких утренних рейдов король Англии был ранен. Дика не было рядом, он на другом фланге командовал двумя сотнями, в которые постепенно превратилась его былая полусотня. Небольшой отряд разбух, и государь, видя, что граф Герефорд – прекрасный командир, разрешил ему сформировать две сотни, поделившись своими солдатами
А откуда еще было юному рыцарю взять воинов? Всех солдат – если, конечно, не считать наемников – приводили на войну сеньоры. Именно они собирали по деревням молодых парней, именно они вооружали их и кормили. Чем больше солдат, тем больше уважения вызывает сеньор, тем более он могуществен и – тем большее жалованье получает от короля. Но у его величества остаются лишь те воины, которых он собрал с собственных ленных владений, не более того.
Ричард I Плантагенет никогда не испытывал недостатка в ленных владениях – Нормандия, Анжу, Аквитания, Пуатье... Словом, земель у него было достаточно. Солдат, конечно, тоже.
Дик узнал о ранении короля лишь после схватки. Отведя своих людей к лагерю и позаботившись о том, чтоб их накормили, он добрался до своего шатра. У входа, присев на бревне, его ждал Монтгомери.
– Где ты шляешься? – недовольно спросил он вместо приветствия.
Дик небрежно поклонился, пристроил на бревне шлем и стал стаскивать кольчугу.
– Что-то случилось?
– Естественно. – Эдмер покосился на шлем, забрызганный кровью. – Сколько сарацин сегодня на твоем счету?
– Нисколько. Этого убили мои солдаты. Так в чем дело?
– Его величество ранен. – Монтгомери махнул рукой в сторону королевской палатки. – Государь велел позвать тебя, хоть я не понимаю, зачем ты ему понадобился. Лекаря он прогнал.
Дик сунул кольчугу в кожаную сумку, завернул шлем в промасленную холстину, распустил ремешки стеганого подкольчужника.
– По крайней мере, его величество позволил себя перевязать?
– Я сделал это сам... Полагаю, ты слышал, что король желает тебя видеть, верно? Так будь добр поторопиться.
– Я уже готов.
– В таком виде? – Эдмер Монтгомери оглядел серый от пота и грязи подкольчужник, запыленные сапоги, лицо, испятнанное засохшими струйками пота.
– Вы же сами сказали, милорд, что меня ждет король. Разве у меня есть время на мытье?
Монтгомери фыркнул и отвернулся.
Когда Дик вошел в шатер короля, Ричард был без сознания и над ним колдовал лекарь. Под глазом у лекаря лиловел великолепный синяк, выражение лица было мрачное, оно и понятно, но свое дело целитель делал быстро. Он уже снял повязку – Ричард был ранен в плечо, совсем рядом с шеей – и накладывал мазь. Молодой граф Герефорд присел у королевского изголовья.
Лекарь посмотрел на него со сдержанным недовольством.
– Если вы, сударь, здесь не просто так, – сказал он, – подержите миску.
Молодой рыцарь протянул руку и подставил ладонь под чашу с теплой водой. Пальцы другой руки он украдкой прижал к яремной вене. Пульс был неровный. Лекарь колдовал над раной, а Дик тем временем стащил с шеи цепочку с камнем («Осторожней, молодой человек! – окрикнул лекарь. – Взялся, так держи!») и, зажав ее в пальцах, прикоснулся к плечу короля.
Камень нагрелся. Он вытягивал из крови Ричарда уже зародившуюся и крепнущую лихорадку, и краснота, залившая было раненое плечо и шею, медленно сошла на нет. Дик взмок – управлять артефактом, даже таким хорошим, как магический камень, оказалось непросто, или, может быть, он просто не умел это делать как следует. Магия наполняла каждую его клеточку, и в какой-то момент он ощутил неясную опасность извне. Рыцарю-магу пришло в голову, что, возможно, чутье предупреждает его – пользоваться магией опасно, но руку с камнем не убрал, мысленно воспроизводить магические формулы не прекратил. Он чувствовал ток крови Ричарда, никак не желавший замедляться, и понимал, что, если отнимет руку, короля вряд ли что спасет.
Лекарь зашил рану, наложил лекарство и поверх – стягивающую повязку, но его руки были руками самого обыкновенного человека. Он мог помочь раненому государю очень немногим.
И Дик продолжил.
В его сознании словно разверзлась бездонная яма, и оттуда, из зловещей темноты, взглянули человеческие глаза, мерцающие, как два драгоценных камня. Неестественно блестящие глаза. Их обрамляли длинные, черные как смоль ресницы, но взгляд был знакомый. В эти глаза Дик уже однажды смотрел. Он попытался защититься ладонью, думая, что если не будет видеть чужих глаз, то и они не увидят его, но не мог поднять руки. Вспомнил, что его руки заняты, и опустил веки.
Но видел все равно.
– Я знаю, что ты там, – произнес мягкий и тоже очень знакомый голос. – Я найду тебя.
– Далхан, – предположил Дик, уверенный, что не ошибся.
Возражений не последовало. Подтверждения он тоже не услышал, но его и не потребовалось. Рыцарь-маг уже знал, что он прав. Просто знал.
– Я тебя найду. Ты слишком неосторожен.
– Тебе-то что с того?
– Ты обдумал мое предложение? Неужели целая жизнь стоит меньше, чем возможность спасти английского кровопийцу?
– Это мой отец, – вырвалось у Дика, и в следующий момент он порадовался, что не произнес это вслух.
– В самом деле? Разве твой отец не тот человек, кто тебя вырастил? Неужели ты признаешь отцом человека, который отличился только одним – тем, что изнасиловал твою мать?
Рыцарь-маг прикрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Бешенство медленно отступило. Кто-то схватил его за плечо, встряхнул, Дик отшатнулся, но это был лекарь, который смотрел на него с тревогой.
– С тобой все в порядке?
– Да-да...
– Я вижу, ты прекрасно устроился в своем мире. У тебя есть титул, деньги, прелестная невеста, влияние – чего тебе еще нужно? Зачем тебе головная боль в виде магического дара? Неужели тебе надоела жизнь?
– А ты предлагаешь отрезать от себя кусок?
Из бездны донесся вздох, глаза-самоцветы закрылись, и контакт прервался. Камень в руке Дика стал пронзительно-холодным, и рыцарь-маг понял, что лишь долю мгновения назад он просто обжигал ему ладонь.
Король Ричард шевельнул рукой и внезапно открыл глаза. Его взгляд бессознательно скользнул по комнате и остановился на фигуре лекаря, складывающего свою сумку. Его величество буквально взревел.
– Ты?! Я же тебя выставил! – и зашарил рукой, похоже, в поисках того, что можно кинуть.
Дик заметил, как задергалось лицо несчастного целителя, и понял: первый синяк ему тоже поставил государь, но не кулаком (если бы Ричард ударил кулаком, его жертва уже не встала бы), а каким-то предметом. Даже, пожалуй, не ударил, а запустил.
Граф Герефорд схватил короля за руку:
– Ваше величество! Ваше величество, не надо.
– Я приказал, чтоб он убрался!
– Ваше величество, он сейчас уйдет. – И молодой рыцарь сделал лекарю знак поскорее выйти из палатки.
Тот улизнул со стремительностью испуганной ящерицы.
– Уэбо, ты мерзавец. – Плантагенет уронил голову на край набитой соломой подушки, которую ему наскоро кинули в изголовье. – Где тебя носило?
– Я уже давно здесь, ваше величество.
– Я тебя позвал, чтоб ты меня лечил. Чем ты занимаешься?
Дик дотянулся и притронулся пальцем к повязке на плече Ричарда. Ток крови прекратился, это он чувствовал, и рана стала совсем маленькой. Лекарь зашивал рану не шелком, а свежими свиными жилами, часть из них уже успела раствориться под действием заклятий рыцаря-мага, часть рассасывалась буквально под его прикосновениями.
– Я делаю все, что только могу, ваше величество.
– Я думал, что помру. Ведь помер бы, верно? Помер бы? Говори, Уэбо.
– Вы не умрете, государь. Все будет хорошо.
– Я спросил, что было бы, а? Что было б, если бы, к примеру, и тебя убили?
Дик пожал плечами. Король лежал с закрытыми глазами, видеть его жеста не мог, но отвечал так, словно заметил.
– Да знаю, знаю, что умер бы. А все из-за этой шлюхи, моей матушки. Она мне призналась, что некогда, еще в девушках, заключила договор с дьяволом. Уверен, не врет. А еще болтала, будто у нее кровь не свертывается. Так вот и у меня тоже не свертывается. Как у нее.
– Государь, это неправда. У вас свертывается кровь. Просто плохо.
– Все из-за моей матушки. И из-за моего предка, сына герцога Форезского, основателя замка Лузиньян, который женился на эльфийской ведьме. Знаешь эту историю?
– Да, государь. Но среди эльфов не было ведьм.
– Какая разница, как ее назвать. Мой предок, похоже, думал чем угодно, только не головой. А теперь его потомки – ведь он наплодил двенадцать детей, знаешь ли – расплачиваются. – Речь короля постепенно превращалась в невнятное бормотание. – Я знаю, они все ненавидят меня. Ненавидят и боятся. А ты – не ненавидишь. И не боишься. Ты мне потому и нравишься. Почему ты не боишься и не ненавидишь, а? – Он уже бредил. – Почему?
– Потому что я твой сын, – прошептал, нагнувшись к самому уху короля, молодой Ричард Уэбо граф Герефорд. – Алису Уэбо помнишь? Нет? Это было почти двадцать два года назад.
Он поднял голову и посмотрел на отца: Ричард спал.
Он остался ждать пробуждения короля у входа в палатку – раз уж его величество позвал и пока толком не сказал зачем, значит, лучше подождать. Он сидел у палатки вместе с Эдмером Монтгомери, который вскоре задремал, опираясь спиной о шест, поддерживающий входной полог. Внутри, в шатре, тихонько двигался слуга, который время от времени выглядывал, чтоб сообщить, что король еще спит.
Туда, ко входу, Серпиана принесла Дику обед. Она выглядела довольной, порозовевшей, глаза сверкали, и в голову молодого рыцаря закралось подозрение, что вечером слуги не досчитаются какого-нибудь козленка или барашка, предназначенного для стола знатного сеньора или одного из королей. Но ничего не мог сказать своей невесте – вокруг крутились слуги, а у них, как известно, самый острый слух.