– Нет, – оторвал руку Эдик, – и скучно, и грустно. Хоть есть кому руку подать. Лети, соискатель, за качеством и количеством. О, – он обратил внимание на меня, – ты чего это такой черный? От понимания силы ближайшего будущего черной расы? А-а-а, я ж забыл, ты же... Валер, бежать тебе.
– Как пионер. Только, Федорыч, денег дай точно. Чтоб без сдачи. А то натура дура, обязательно тянет бормотуху прикупить, ночью сосать.
Эдик отсчитал сумму, Валера исчез.
– Ну, раб Божий Александр, зацепило и потащило?
– Да. – Я сказал это виновато и сел напротив начальника.
– Итак. – Он выгнулся на стуле, расправил спину. – Понимаешь ли ты всю меру своего счастия? Не счастья – счастия. Я слишком стар, чтоб знать одни желанья, но слишком юн, чтоб вовсе не желать, я тебе завидую. Меня могут полюбить и любят, но... но. Даже не знаю из-за чего, и это ответ, что это все не любовь ко мне, увлечение. Ирония, даже цинизм, насмешливость и, надо добавить, нежадность привлекают. Но кого? И насколько? И не сильно, и не надолго. Наука, диссертантки. Они вроде даже и не считают отдачу руководителю за какую-то проблему. Легче договариваться, решать дела. Кстати, юридически отдача начальнику – разновидность взятки. Такими борзыми щенками я брал. Брал. – Эдик покусал нижнюю, желтую от табака губу. – Никого не помню. И... и что? И истаскался. То есть вылюбился, выгорел, устал, изверился. Даже стал думать, что вся эта лирика – это искупление поэтами вины перед женой. Жена же понимает, что "преступно юная соседка нахально смотрит из стихов". Но я не об этом. Рассказывай.
– Учительница. Увидел на симпозиуме. Возражала баптисту...
– Мол, за каким хреном вы сюда приперлись?
– Мягче.
– Естественно. Дальше?
– Ушла. Искал. Случайно встретились у Казанского. Потом случайно в Капелле...
– Две случайности – это закономерность. Когда свадьба?
– Узнал телефон, спасибо вам за Глеба, он узнал, сказал: для Эдуарда Федоровича все брошу, но найду.
– Сказал он: для Эдика, но неважно. Итак?
– Узнал, звоню. Вначале узнал, что не замужем.
– Как?
– Попросил Юлию притвориться школьной подругой.
– Сложно. Дальше.
– Ни-че-го. Разговор ни о чем.
– Берешь билет, едешь, покупаешь цветы, шампанское, являешься в дом – вот и все.
– Вы знаете, она верующая.
Эдуард Федорович даже подскочил.
– Два букета! Два шампанских! Верующая жена! Господи Боже мой, он еще тут сидит! Марш за билетом! Суворов, я редко приказываю, но когда приказываю, надо слушаться. Как отвечают старшему по команде?
– Слушаюсь, – сказал я вяло.
– "Слу-ушаюсь". Ты еще заплачь. Как ее зовут?
– Тоже Саша. Александра Григорьевна.
– Смотри! Я ее тоже уже полюбил. Русская учительница, борец с врагами России, верующая. Красивая?
– Очень. Она... такая... такая вся светлая, темно-русая, курносая, аккуратная вся, ростом... – я показал себе по плечо, – но...
– Что "но"? Что? Ты что, сексуальное меньшинство?
– Да вы что, Эдуард Федорович!
– Тогда что? Как я раньше говорил: а-а, тогда ну да. На штурм Зимнего! В этом Ленинграде надо все брать только штурмом. Н-ну! Самое время появиться Валере.
Валера появился.
– Мужики! – кричал он с порога. – Я зажегся! Я бросаю вызов банковским защитам. Их бывает до четырнадцати, но редко, паролей. Но! – Валера выдернул штепсель телефона из розетки. – Знаете, береженого Бог бережет. А тебя, Федорыч, с твоими идеями, да-авно слушают.
– Умного человека чего не послушать. Чего принес?
– Чего велел. Но вначале разговор на трезвяка. Я решил, что грабануть надо не здесь, а новых нерусских в загранке. Мне волокут ноутбуки, часто очень приличные. Со своего телефона упаси Бог. А из автомата. Если даже хвост приделают, можно успеть смыться. Хакеры все так и делают. Хакеры, – объяснил Валера, – сетевые бандиты. Моя цель, – Валера взял лист бумаги, – пройти банковские пароли, то есть, просто говоря, открыть все двери, дать команду номеру счета, который в банке, перевести на номер счета, который я набираю. Надо дойти без хвоста. Там между паролями, как между дверями, все время шарит электронный глаз. От него главное скрываться.
– Конечно, – покачал головой Эдик, – высокая цель рождает высокие порывы. Но вот чего тебе не хватило, так это большой очереди за вином, вот что жалко в советском прошлом. Большая очередь, умные собеседники, время на осознание поступка. А ты бегом пошел, бегом купил и думаешь, что все просто. Я тебе сказал: я президентом не хочу быть. Царем – куда ни шло, но царем не назначат. Мне хватает моего места. Я самодостаточен. А тебе, как и Сашке, надо жениться. Тебе в который раз?
– Федорыч, ты за жизнь, и я про то же. Меня все равно бросят.
– Ищи, какая не бросит. А Сашке в первый и в последний раз. Эх вы, холостежь! Самое счастливое в жизни мужчины – это когда он рвется домой, когда ему в досаду всякие совещания, фуршеты, всякие бани, всякие рыбалки и охоты. Это ведь все для того, чтоб якобы быть свободным. Разлуки нужны и важны, но!..
Эдик уже разливал, но очень помалу, а мне и вовсе на донышко: "Тебе ехать".
– Но когда мужчина в конце рабочего дня достает из нагрудного кармана чистой рубашки листочек, на котором милым четким почерком написано: "Саша, знак восклицания. Не забудь, двоеточие, картошки три кэгэ, молока один лэ, творога одну пэ, хлеба половинку ржаного, батон нарезной. Если хватит денег, купи шоколадку". В конце записки: "Целую. Твоя!" – Эдик даже перекрестился. – Почему я, распустив до безобразия дисциплину во вверенном мне подразделении, сам торчу тут как соляной столб? Потому что – подымайте! – мне не хочется идти домой, а утром скорее хочется уйти из дому. И это страшно, и это главная трагедия мужчины. Эту трагедию может заполнить только... – Он вознес стакан. – Прозит!
– А чего ты, Федорыч, говоришь "паразит"? Я не первый раз замечаю.
– Валера! – восхитился Эдик. – Ты недавно воспитал наш сканер, он по твоей указке ищет параллельные тексты в памяти – и ты не знаешь, что я сказал по-немецки: давайте выпьем. Это же по-шведски будет – "скол", это же по-японски – "чин-чин", по...
– Федорыч, плюнь ты на словарь, – посоветовал Валера. Валера сразу после любой порции хорошел, но уж дальше шел на одной волне. – Федорыч, тем более раз ты домой не спешишь, а я и вовсе, то и займемся. У тебя в Польше кто есть? Но чтоб полная надега. Отстегаем и ему.
– Слушай, взломщик сетей, хакер хренов! Мы же решили, что я демократов утомлять собой не буду. А на пузырь ты всегда получишь. Пока я тут. И ты, Саш, катайся в Питер до потери пульса, пока я здесь.
Я попросил Валеру включить телефон, который сразу зазвонил. Междугородный, частый. Вдруг Саша, подумалось, но тут же: откуда, она ж не знает номера телефона нашей конторы.
Эдик взял трубку, поздоровался, долго слушал, потом резко перебил:
– Нет, не приеду. Высказать мнение – пожалуйста. Пожалуйста. – Он прикрыл ладонью трубку. – Магнитофон подключают. – Закурил и четко, как диктуя, заговорил: – Ваша страна, республика, как вам угодно, в составе Союза несла в себе, в составе своей идеологии имперскую мысль и имперское сознание. Белый царь или красный вождь, неважно, определяли ту силу, которая если и доставляла иногда какие-то, всегда ничтожные, неприятности, то всегда брала под защиту. У вас росли цены на нефть? Вы голодали по поводу электроэнергии? Вам везли лес из Архангельска? И так далее. Сейчас же вы просите определить доминанту вашей идеологии. Но простите, какая идеология у карлика в толпе? Лишь бы не затолкали, лишь бы выжить, видит он только под ногами, на всех злится. Зато у вас посольства по всем странам, зато у вас всякие совмины, президентства, смешно же... Вы просили сказать, что я думаю о состоянии определяющей для вас идеи. Вырабатывайте свою. Она у вас так или иначе будет направлена не на место, определяющее погоду в мире, а на то, чтоб выжить. Вы превращаетесь в шестерку перед Америкой, ну давайте, попробуйте. Но почему вы решили, что Америка всегда будет сильна? А про русский ум вы забыли? Нам забавно смотреть на ваши игры в государственность. Мы вас пожалели, вы окрепли и на нас окрысились. Такие неблагодарности даром не проходят... Почему угрожаю? То есть вы все еще в угаре суверенитета? Вы изнутри будете подтачиваться. Начнутся разгоны демонстрантов, потом посадки диссидентов, психушки, танки на ваших улицах будут уже не из Москвы, еще вспомните наши танки, которые будете рады забросать цветами... Да нет, хорошо б, если шутил. Россия как была великой, так и осталась. А вы?.. Эти тоже. Тут я не делю на прибалтов и среднеазиатов, на кавказские пределы и на молдавские, тут... Украина? Там несомненно победит славянская сила семейного ощущения. Ну погуляют хлопцы, хай потешатся. Но все равно почешут в запорижских затылках та спросят себе: "Буты чи не буты? – ось то закавыка". Есть же общие законы части и целого, метрополии и провинции, есть же даже физические силы центробежности и центростремительности. Есть же понятие крыши? Есть. Есть понятие сильного? Есть. Кто в мире самый сильный? Конечно русские. – Эдик засмеялся. – А как же! Наше имперское мышление никуда не делось, что ж делать – нация такая, всех спасать приходится. – Эдик пихнул в бок задремавшего Валеру, показал на пустые стаканы. – Нет, спасибо... Сроки? Ну-у, для нас чем тише, тем лучше. Для нас. Это вы торопитесь, то в НАТО, то еще куда... Нет, письменно не излагаю. Говорю вещи букварные, вы ж записали, можете на бумагу перегнать, размножить: вот что москальский прохфессор изрекает. Еще добавьте, что мы очень благодарны беловежским зубрам за разрушение СССР. А то так бы и тянули всех вас, да так бы в дерьме и ходили, да диссидентов бы кормили... Коммунист? Упаси Бог, никогда не был. Но их понимаю. Их беда, что они никого не понимают и стали упертыми... Демократы? Демократы стали внутренне испуганными, а внешне хорохорятся. Еще вопросы? Мой караул, – он махнул на нас рукой, – устал... Спасибо. Эдик положил трубку, поглядел на нее и от нее отмахнулся.
– Просят объективности. Говоришь объективно – не по губе. Пасутся на пустыре суверенитета, ясно, что узду наденут, но все тянут, торгуются, а! Суворов! Как говорится, большому кораблю – большая торпеда. То есть я все про то же.
– Про что?
– Про записку в нагрудном кармане чистой, постиранной руками любимой жены рубашки. В ней: "Саша, знак восклицания, что же ты брыкался, как теленок несмышленый, когда тебе твой начальник, многомудрый муж, сиречь философ, рече: женись". Итак, не брыкайся.
– Федорыч, а все-таки ты подумай насчет знакомых, пусть не в Польше. В Польше бы лучше, там криминал похожий, – тянул свое Валера. – Не хочешь президентом быть, разве я заставляю? Мешок же золота не помешает. Нищету с размаху уничтожим. В один заход. А?
Оставив их, я в самом деле поехал на вокзал. Ходил-ходил около касс, читал-читал расписание. Думал купить на один из близких к полуночи, но вдруг увидел, что через десять минут отходит дневной. "Есть билеты на него?" – "Пожалуйста".
И опять перенервничал в вагоне, перепил крепкого чая, опять не спал, торчал у окна, вечером неслась слева молодая луна, как-то игриво запрокинувшись набок. Я вообще очень зависим от луны. Еще в детстве мама заметила, что я в полнолуние становлюсь то чересчур весел, то быстро обидчив. Потом луна казалась мне одушевленной. Конечно, женского рода. Несуеверный, я остался в одном суеверен – в появлении молодого месяца. Пусть мне стаи черных кошек перебегают дорогу – ничего. А увижу ранний месяц слева за плечом – боюсь. Смерти родных, знакомых, неурядиц на работе, запнусь, колено расшибу, деньги потеряю. Ах, говорю луне с огорчением, увы мне, Земфира неверна. Луна полнеет, сияет, лыбится во все небеса, потом худеет, скучнеет, исчезает. И я опять жду ее появления, стараюсь не смотреть налево, тем более на небо. А сегодня все-таки увидел луну – пусть не справа, но и не слева, прямо перед собой. Все-таки.
С вокзала позвонил.
– Она в школе, – женский голос.
Набрался смелости.
– В какой?
– Вам номер или адрес?
– И то, и другое.
– Записывайте.
– Запомню...
Мне продиктовали адрес.
– Спасибо. А какой номер туда идет?.. Спасибо. Трамвай? Спасибо.
Будто на автопилоте я точно прошел по сказанному маршруту, выбросился на остановке, как десантник, и, не давая себе остановиться, пошел брать штурмом учительскую.
Сторожиха спросила меня:
– Чего-то ваш напроказил?
То есть меня принимали за отца? Значит, пора им становиться.
– Александра Григорьевна, – сказали мне в учительской, – на уроке. Перемена через пять минут. Посидите.
Я выскочил в коридор. Я побежал в мальчишеский туалет, я искал зеркало. В туалете я спугнул курящих пацанов. Даже жалко стало.
– Эй, – позвал я, – не бойтесь меня, не бойтесь, курите, то есть не курите, но не бойтесь.
Но они усквозили.
Подумав, что в этой школе не все еще потеряно, то есть есть еще все-таки боязнь молодежи перед старшими, я поглядел в зеркало и... отшатнулся – мать честная, кто это? То-то и сторожиха приняла за папашу, то-то и мальчишки испугались. Я сам себя испугался. На полке, в поезде, в пиджаке же валялся, в брюках, не снимал. Влюбленный нашелся! Люби, кто запрещает, да пиджак-то зачем измял? Ой, хорошо, что не в перемену ввалился в учительскую. Нет, в таком виде ей показаться нельзя. И небрит. То есть не подбрит. Ведь бороду носить труднее, чем просто бриться. Побрился, свершил акт вандализма, погубил живые волосы, сполоснулся – и живешь. А за бородой надо ухаживать. Выглядел я на тройку с минусом. Я же был в стенах школы и применил к себе пятибалльную шкалу оценок.
Затрещал звонок, заглушенный через три секунды хлопаньем дверей, топаньем ног и криком. Да, народ тут живой, подумал я, забиваясь за крайнюю кабину, в царство ведер, тряпок, каких-то коробок, банок и веников. Туалет наполнился жизнерадостным коллективом и стал напоминать английский клуб в перерыве между обсуждениями шансов западных и восточных валют. Тут тоже кричали о том, кто кому сколько должен. "Да иди ты – десятка! А кто тебе мороженое в Эрмитаже покупал?" – такие и тому подобные разговоры, обкуренные дымом и сдобренные матом, продолжались все десять минут. Высидел я их, страшась одного: что зайдет дежурный учитель, а того страшней – учительница, и увидит меня. Звонок меня спас. Хулиганы, курильщики, спорщики понеслись учиться далее, а я пугливо выполз и выглянул в коридор. И нарвался на знакомую уже сторожиху.
– Это не они, – сказал я, – это я курил.
– Зачем? – удивилась она. – Ну они дураки молодые, ты-то понимаешь, что это вредно? Так и к наркотикам привыкнешь.
Я прокрался мимо учительской, спустился по широкой, с блестящими ступенями лестнице и дал тягу. Уже знакомый трамвай домчал меня до Московского вокзала.
Я купил билет на ближайший поезд. Досталась верхняя боковая у туалета. Но именно на ней я уснул беспробудно и проснулся последним, когда уже поезд тормозил. Глубокая ночь стояла над столицей. Московский частник повез меня. По дороге он материл звезд эстрады.
– Охамели до беспредела. Переспят один с другим и нам докладывают. У них случка за случкой, все голубые через одного и думают, нам интересно.
– А ты не слушай, – сказал я.
– Только оно и есть, чего же тогда слушать? Политику? Эту трепологию?
– А ничего не слушай.
Частник на меня вытаращился.
Дома я еще придавил подушку, вскочил совершенно бодрым, сварил овсянки, крепко заправился, сел даже за компьютер, даже потыкал в кнопки, загружая темой своей диссертации. Название темы звучало так: "Поиски оптимального пути соединения усилий разнородных наук в деле достижения наибольших успехов в развитии науки. Научный руководитель проф. Владимиров Э.Ф.". Крепко звучало. Но что-то не вызвали энтузиазма высветившиеся на экране названия глав, подглавок, бесконечные ленты использованной и имеющей быть использованной в будущем литературы. "И это все я прочитал? И это все надо прочитать?" – изумился я. Опять на меня напало чувство, испытанное на симпозиуме в Питере. "Ну прочитаю, ну и что? Ну напишу диссертацию, ну и что?"
Шел на работу вприпрыжку. Я решился сказать Эдику, что хватит, поигрался в науку, ухожу в просвещение. Буду учителем. У меня всегда получалось с детьми возиться. Я на третьем курсе, то есть перед третьим курсом, работал в летнем лагере, там же они от меня не отходили. Я же их люблю. Да если я хоть скольких-нибудь чему-нибудь доброму выучу, уже жизнь не потеряна. Мой научный руководитель будет, конечно, Александра Григорьевна.
Эдик и Валера сидели все на тех же местах, и бутылка – видимо, не та же, но такая же – стояла меж ними пограничным столбом. Они даже и не заметили, что меня вчера не было на работе.
– Примешь?
– Нет, Эдуард Федорович, мне надо с вами поговорить.
– Потом. Правила здорового бюрократизма очень ценны на практике. Вот ты хочешь сказать, что у тебя ничего не получается, что ты хочешь все бросить, так? Так. Но я тебя не желаю слушать. Идет время, ты сам понимаешь, что со мною говорить бесполезно, надо тянуть лямку. Слушай лучше Валеру и изумляйся крепости мысли, овладевшей им. Это при тебе он решил чехов грабануть?
– Нет, позавчера, при мне, – поляков.
– Сегодня он решил потягаться с японцами.
– Точно! – подтвердил Валера, подвигая мне стеклянную емкость. – Именно так, и никак иначе. Я уже с утра по-японски шпарю. Акамуто акавото, атамуто атавото. С американцами – тьфу, семечки, ихние доллары, как писали раньше в "Известиях", скверно пахнут. Я всю жизнь "Известия" читаю. Но чего-то они скурвились. А "Правды" опять расплодились. Вот мой вывод, Федорыч. Американцы все улучшали, улучшали технику и наделали из своего народа дебилов. У машин вообще уже две педали. Ни нейтралки, ничего не переключать и так далее. Вроде хорошо. Но! У нас продавали машины явно с недоделками. И знали: да на хрена стараться, купят – доделают. И точно – доделывали. Он доделывает, хозяин, он свою машину начинает знать, любить. Кроме того, ему не до этого вот. – Валера показал на спиртное. – И жена его, Маруся, мужем гордится. Я когда этими "фордами", БМВ всякими занимался, мне скучно было. Я для разнообразия высыплю оттуда половину деталей – едет. Еще лучше едет. Так и с компьютерами. Которые ко мне попадают, так не гудят, а скулят, как собачонки, только что ноги не лижут – мастера видят. И ты мне, Федорыч, стремление не гаси, я япошек обставлю, я реванш за Порт-Артур возьму. Не деньги важны, честь русского умельца. Федорыч, скажи, так?
– Так.
– Именно так. Остальное – семечки. – Без перехода Валера сообщил, что пойдет минут триста покемарит. А потом начнет грабить. – Только, Федорыч, мне надо наколку – банк крупных воротил с Уоллстрит, как писали раньше в "Известиях". Такой банк, куда трудяги деньги вкладывают, грабить нехорошо. Есть же у них трудяги, есть, я чувствую. Ну, успеха нам! Федорыч, делай добро!
– Непременно, – ответил Эдик, – с четверга.
– Эдуард Федорович, – сказал я, глядя в красные глаза научного руководителя, – я был в Санкт-Петербурге, и я решил...
– Я ж тебя благословил. Женись.
– Нет, не то, я ее даже не видел. – Я подробно по приказу Эдика рассказал о трех часах пребывания в северной столице.
– Вообще-то, ты поступил верно.
– Конечно, ей, наверное, сказали: к вам какой-то бомж приходил.
Эдик приказал:
– Набирай ее номер и будешь говорить то, что я тебе буду суфлировать.
Но телефон зазвонил сам. Снова та республика. Высокие ее чины снова доставали профессора Владимирова.
– Нет, мы об этом не говорим, я не приеду, и вчера, и позавчера я отказывался. Да нет, и время есть... Зачем мне гонорар? Деньги категория нравственная, а когда их много – безнравственная. Тем более ничего нового я вам не скажу. Ваше счастье наступит тогда, когда вы поймете, что будущее за Россией. Записали? – издевательски спросил он. – Будущее за Россией. Так определено Господом, кем еще? Не МВФ же определяет судьбы мира. МВФ! – Эдик хмыкнул. – Счет в банке, коттедж, что еще? Еще счет и еще коттедж? Тьфу! А душа? А совесть? Да не интересно мне к вам ехать, вот и все. Не интересно. Я за годы перестройки не прочел ни одной вашей толковой статьи. Ни у прибалтов, ни у азиатов, ни у кого. И что? И ничего не потерял. Так же и в литературе. Не читал ничего и ничего не потерял. Потеряли вы. В мире только русские думают о других, все остальные думают только о себе. Мысль, передовая, только в России, остальное соответственно... Нет, какой я экстравагантный, я скорее усталый и обреченный на непонимание... Да что Америка! У нее даже инстинкты и те электронные... Звоните, я всегда на месте.
Эдик положил трубку, смял пустую коробку, смял и вторую, тоже выкуренную.
– Зря я, точно даже зря язык распустил. Чревато. Настучат ведь нашим. Меня попрут, вас разгонят. Поставят клеймо: владимирец, эдиковец. Хотя на скандал не решатся – умов нет. Мандражируют. – Эдик развел руками. – Тут не голова, а Дом Советов. Чердак работает, крыша не протекает. Победа уже за нами... – Он прохлопал карманы сверху. – Придется за сигаретами идти. Нет, я сам. Это за вином я могу посылать, оно иногда мне как лекарство. – Он встал, расправил грудь. – И ведь звонят на дню по сто раз. Отовсюду. Назвались мы институтом выработки идеологии – давай идеологию. А то, что идеология – проститутка, это как-то забывается. Общественное мнение! Надо в Интернет загнать, что общественное мнение есть обслуга заказчиков общественного мнения. Оно – мнение группы. Жить надо по истине, а не по общественному мнению. Истина – Христос. Что старцы скажут, то и непреложно. Запомнил? Пойду дышать. Звони! Учить тебя, что ли, что говорить?
Оставшись один, я позвонил. Опять ее не было дома. Я попросил сказать номер телефона школы.
– Вы знаете, там не любят, когда звонят посторонние.
Видимо, я так выразительно вздохнул, что мне продиктовали номер. Голос, мне показалось, был не вчерашний, более молодой. "Может, коммуналка?" Я позвонил и очень вежливо попросил позвать Александру Григорьевну. Ее долго искали. Я слышал неясные, в основном женские голоса.
– Слушаю вас.
Голос прерывистый. Бежала по ступеням?
– Это... это... – зазаикался я.
– Это Александр Васильевич, который был здесь вчера...
– И которого приняли за бомжа, – радостно подхватил я.
– Что вы! Сказали, очень, очень приличный молодой человек.
– Молодой? Да меня уборщица за отца ребенка приняла.
– Бывают же молодые отцы. Вас приняли за инспектора.
– Я инспектировал туалет, курение в нем превышает среднероссийские параметры курения в школьных туалетах.
– О-ох! Что ж нам, бедным, делать? У нас два мужчины – физрук и трудовик, и оба курят. А вы?
– Нет, – похвалился я. – И не пью. И по ресторанам не хожу.
– Совсем золотой товарищ.
– А как вы узнали, что это я звоню?
– Но вы же вчера узнавали дорогу в школу.
– Мог кто-то и другой узнавать.
Она помолчала, я нажал:
– Голос сердца?
Снова пауза.
– А сегодня кто-то другой отвечал. Вчера мама?
– Да. Сегодня Аня. Сестра.
– Александра Григорьевна, можно я к вам приеду?
– Пожалуйста. – Она ответила так просто и вежливо, что я поневоле подумал: отступись ты, не видит она в тебе мужчины. – У нас уроки заканчиваются к часу, потом обед, потом у меня продленка. Если вам интересно.
– Мне это очень интересно. Только я так быстро не смогу. Я из Москвы звоню.
– Из Москвы? – Она изумилась. Наконец хоть чем-то удивил.
– Из Москвы. Я же вчера сразу уехал.
– И вчера же приехали?
– Да.
– А... зачем вы приезжали?
Мне стало жарко, сердце заколотилось, трубка в ладони повлажнела.
– Я приезжал увидеть вас.
Она молчала.
– У вас завтра тоже продленка?
– Да. Куда ж я от них?
– Можно я приеду? – Я прижал трубку так, что ухо заболело. И повторил: – Можно, Александра Григорьевна?
– Здесь телефон очень нужен, – сказала она с усилием. – Как я могу советовать?
– Можно я вам снова позвоню? Минут через... через сколько?
– Может быть, через полчаса.
– Я не прощаюсь! – крикнул я и хлопнул трубку на рычаги.
"Анализирую, – сказал я себе. – Что я знаю и что я чувствую? Она догадалась, что это я приезжал. Значит, я не зря съездил. Далее: я осмелился сказать, что приезжал ради нее. Но она это отнесет на комплимент, ведь в Капелле я ж сказанул: красивая – вы, она ж отмахнулась. Ладно, звоню и еду".
Я посадил себя за авансовые отчеты, ибо без отчета за командировки мне б не выдали новых командировочных. Вернулся Эдик.
– Позвонил, – понял он.
– И позвонил, и еду.
– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. – Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Это у них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему это – свинство. Был в Америке?
– Нет. И не хочу.
– Почему, надо. На кладбище интересно побывать, на кладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у них рассветет, то только от нас, с востока.
– А у нас тоже с востока?
– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходит как наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер, меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. То есть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядовая кончина, а?
– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость, то такие разговоры.
– Как пионер. Только, Федорыч, денег дай точно. Чтоб без сдачи. А то натура дура, обязательно тянет бормотуху прикупить, ночью сосать.
Эдик отсчитал сумму, Валера исчез.
– Ну, раб Божий Александр, зацепило и потащило?
– Да. – Я сказал это виновато и сел напротив начальника.
– Итак. – Он выгнулся на стуле, расправил спину. – Понимаешь ли ты всю меру своего счастия? Не счастья – счастия. Я слишком стар, чтоб знать одни желанья, но слишком юн, чтоб вовсе не желать, я тебе завидую. Меня могут полюбить и любят, но... но. Даже не знаю из-за чего, и это ответ, что это все не любовь ко мне, увлечение. Ирония, даже цинизм, насмешливость и, надо добавить, нежадность привлекают. Но кого? И насколько? И не сильно, и не надолго. Наука, диссертантки. Они вроде даже и не считают отдачу руководителю за какую-то проблему. Легче договариваться, решать дела. Кстати, юридически отдача начальнику – разновидность взятки. Такими борзыми щенками я брал. Брал. – Эдик покусал нижнюю, желтую от табака губу. – Никого не помню. И... и что? И истаскался. То есть вылюбился, выгорел, устал, изверился. Даже стал думать, что вся эта лирика – это искупление поэтами вины перед женой. Жена же понимает, что "преступно юная соседка нахально смотрит из стихов". Но я не об этом. Рассказывай.
– Учительница. Увидел на симпозиуме. Возражала баптисту...
– Мол, за каким хреном вы сюда приперлись?
– Мягче.
– Естественно. Дальше?
– Ушла. Искал. Случайно встретились у Казанского. Потом случайно в Капелле...
– Две случайности – это закономерность. Когда свадьба?
– Узнал телефон, спасибо вам за Глеба, он узнал, сказал: для Эдуарда Федоровича все брошу, но найду.
– Сказал он: для Эдика, но неважно. Итак?
– Узнал, звоню. Вначале узнал, что не замужем.
– Как?
– Попросил Юлию притвориться школьной подругой.
– Сложно. Дальше.
– Ни-че-го. Разговор ни о чем.
– Берешь билет, едешь, покупаешь цветы, шампанское, являешься в дом – вот и все.
– Вы знаете, она верующая.
Эдуард Федорович даже подскочил.
– Два букета! Два шампанских! Верующая жена! Господи Боже мой, он еще тут сидит! Марш за билетом! Суворов, я редко приказываю, но когда приказываю, надо слушаться. Как отвечают старшему по команде?
– Слушаюсь, – сказал я вяло.
– "Слу-ушаюсь". Ты еще заплачь. Как ее зовут?
– Тоже Саша. Александра Григорьевна.
– Смотри! Я ее тоже уже полюбил. Русская учительница, борец с врагами России, верующая. Красивая?
– Очень. Она... такая... такая вся светлая, темно-русая, курносая, аккуратная вся, ростом... – я показал себе по плечо, – но...
– Что "но"? Что? Ты что, сексуальное меньшинство?
– Да вы что, Эдуард Федорович!
– Тогда что? Как я раньше говорил: а-а, тогда ну да. На штурм Зимнего! В этом Ленинграде надо все брать только штурмом. Н-ну! Самое время появиться Валере.
Валера появился.
– Мужики! – кричал он с порога. – Я зажегся! Я бросаю вызов банковским защитам. Их бывает до четырнадцати, но редко, паролей. Но! – Валера выдернул штепсель телефона из розетки. – Знаете, береженого Бог бережет. А тебя, Федорыч, с твоими идеями, да-авно слушают.
– Умного человека чего не послушать. Чего принес?
– Чего велел. Но вначале разговор на трезвяка. Я решил, что грабануть надо не здесь, а новых нерусских в загранке. Мне волокут ноутбуки, часто очень приличные. Со своего телефона упаси Бог. А из автомата. Если даже хвост приделают, можно успеть смыться. Хакеры все так и делают. Хакеры, – объяснил Валера, – сетевые бандиты. Моя цель, – Валера взял лист бумаги, – пройти банковские пароли, то есть, просто говоря, открыть все двери, дать команду номеру счета, который в банке, перевести на номер счета, который я набираю. Надо дойти без хвоста. Там между паролями, как между дверями, все время шарит электронный глаз. От него главное скрываться.
– Конечно, – покачал головой Эдик, – высокая цель рождает высокие порывы. Но вот чего тебе не хватило, так это большой очереди за вином, вот что жалко в советском прошлом. Большая очередь, умные собеседники, время на осознание поступка. А ты бегом пошел, бегом купил и думаешь, что все просто. Я тебе сказал: я президентом не хочу быть. Царем – куда ни шло, но царем не назначат. Мне хватает моего места. Я самодостаточен. А тебе, как и Сашке, надо жениться. Тебе в который раз?
– Федорыч, ты за жизнь, и я про то же. Меня все равно бросят.
– Ищи, какая не бросит. А Сашке в первый и в последний раз. Эх вы, холостежь! Самое счастливое в жизни мужчины – это когда он рвется домой, когда ему в досаду всякие совещания, фуршеты, всякие бани, всякие рыбалки и охоты. Это ведь все для того, чтоб якобы быть свободным. Разлуки нужны и важны, но!..
Эдик уже разливал, но очень помалу, а мне и вовсе на донышко: "Тебе ехать".
– Но когда мужчина в конце рабочего дня достает из нагрудного кармана чистой рубашки листочек, на котором милым четким почерком написано: "Саша, знак восклицания. Не забудь, двоеточие, картошки три кэгэ, молока один лэ, творога одну пэ, хлеба половинку ржаного, батон нарезной. Если хватит денег, купи шоколадку". В конце записки: "Целую. Твоя!" – Эдик даже перекрестился. – Почему я, распустив до безобразия дисциплину во вверенном мне подразделении, сам торчу тут как соляной столб? Потому что – подымайте! – мне не хочется идти домой, а утром скорее хочется уйти из дому. И это страшно, и это главная трагедия мужчины. Эту трагедию может заполнить только... – Он вознес стакан. – Прозит!
– А чего ты, Федорыч, говоришь "паразит"? Я не первый раз замечаю.
– Валера! – восхитился Эдик. – Ты недавно воспитал наш сканер, он по твоей указке ищет параллельные тексты в памяти – и ты не знаешь, что я сказал по-немецки: давайте выпьем. Это же по-шведски будет – "скол", это же по-японски – "чин-чин", по...
– Федорыч, плюнь ты на словарь, – посоветовал Валера. Валера сразу после любой порции хорошел, но уж дальше шел на одной волне. – Федорыч, тем более раз ты домой не спешишь, а я и вовсе, то и займемся. У тебя в Польше кто есть? Но чтоб полная надега. Отстегаем и ему.
– Слушай, взломщик сетей, хакер хренов! Мы же решили, что я демократов утомлять собой не буду. А на пузырь ты всегда получишь. Пока я тут. И ты, Саш, катайся в Питер до потери пульса, пока я здесь.
Я попросил Валеру включить телефон, который сразу зазвонил. Междугородный, частый. Вдруг Саша, подумалось, но тут же: откуда, она ж не знает номера телефона нашей конторы.
Эдик взял трубку, поздоровался, долго слушал, потом резко перебил:
– Нет, не приеду. Высказать мнение – пожалуйста. Пожалуйста. – Он прикрыл ладонью трубку. – Магнитофон подключают. – Закурил и четко, как диктуя, заговорил: – Ваша страна, республика, как вам угодно, в составе Союза несла в себе, в составе своей идеологии имперскую мысль и имперское сознание. Белый царь или красный вождь, неважно, определяли ту силу, которая если и доставляла иногда какие-то, всегда ничтожные, неприятности, то всегда брала под защиту. У вас росли цены на нефть? Вы голодали по поводу электроэнергии? Вам везли лес из Архангельска? И так далее. Сейчас же вы просите определить доминанту вашей идеологии. Но простите, какая идеология у карлика в толпе? Лишь бы не затолкали, лишь бы выжить, видит он только под ногами, на всех злится. Зато у вас посольства по всем странам, зато у вас всякие совмины, президентства, смешно же... Вы просили сказать, что я думаю о состоянии определяющей для вас идеи. Вырабатывайте свою. Она у вас так или иначе будет направлена не на место, определяющее погоду в мире, а на то, чтоб выжить. Вы превращаетесь в шестерку перед Америкой, ну давайте, попробуйте. Но почему вы решили, что Америка всегда будет сильна? А про русский ум вы забыли? Нам забавно смотреть на ваши игры в государственность. Мы вас пожалели, вы окрепли и на нас окрысились. Такие неблагодарности даром не проходят... Почему угрожаю? То есть вы все еще в угаре суверенитета? Вы изнутри будете подтачиваться. Начнутся разгоны демонстрантов, потом посадки диссидентов, психушки, танки на ваших улицах будут уже не из Москвы, еще вспомните наши танки, которые будете рады забросать цветами... Да нет, хорошо б, если шутил. Россия как была великой, так и осталась. А вы?.. Эти тоже. Тут я не делю на прибалтов и среднеазиатов, на кавказские пределы и на молдавские, тут... Украина? Там несомненно победит славянская сила семейного ощущения. Ну погуляют хлопцы, хай потешатся. Но все равно почешут в запорижских затылках та спросят себе: "Буты чи не буты? – ось то закавыка". Есть же общие законы части и целого, метрополии и провинции, есть же даже физические силы центробежности и центростремительности. Есть же понятие крыши? Есть. Есть понятие сильного? Есть. Кто в мире самый сильный? Конечно русские. – Эдик засмеялся. – А как же! Наше имперское мышление никуда не делось, что ж делать – нация такая, всех спасать приходится. – Эдик пихнул в бок задремавшего Валеру, показал на пустые стаканы. – Нет, спасибо... Сроки? Ну-у, для нас чем тише, тем лучше. Для нас. Это вы торопитесь, то в НАТО, то еще куда... Нет, письменно не излагаю. Говорю вещи букварные, вы ж записали, можете на бумагу перегнать, размножить: вот что москальский прохфессор изрекает. Еще добавьте, что мы очень благодарны беловежским зубрам за разрушение СССР. А то так бы и тянули всех вас, да так бы в дерьме и ходили, да диссидентов бы кормили... Коммунист? Упаси Бог, никогда не был. Но их понимаю. Их беда, что они никого не понимают и стали упертыми... Демократы? Демократы стали внутренне испуганными, а внешне хорохорятся. Еще вопросы? Мой караул, – он махнул на нас рукой, – устал... Спасибо. Эдик положил трубку, поглядел на нее и от нее отмахнулся.
– Просят объективности. Говоришь объективно – не по губе. Пасутся на пустыре суверенитета, ясно, что узду наденут, но все тянут, торгуются, а! Суворов! Как говорится, большому кораблю – большая торпеда. То есть я все про то же.
– Про что?
– Про записку в нагрудном кармане чистой, постиранной руками любимой жены рубашки. В ней: "Саша, знак восклицания, что же ты брыкался, как теленок несмышленый, когда тебе твой начальник, многомудрый муж, сиречь философ, рече: женись". Итак, не брыкайся.
– Федорыч, а все-таки ты подумай насчет знакомых, пусть не в Польше. В Польше бы лучше, там криминал похожий, – тянул свое Валера. – Не хочешь президентом быть, разве я заставляю? Мешок же золота не помешает. Нищету с размаху уничтожим. В один заход. А?
Оставив их, я в самом деле поехал на вокзал. Ходил-ходил около касс, читал-читал расписание. Думал купить на один из близких к полуночи, но вдруг увидел, что через десять минут отходит дневной. "Есть билеты на него?" – "Пожалуйста".
И опять перенервничал в вагоне, перепил крепкого чая, опять не спал, торчал у окна, вечером неслась слева молодая луна, как-то игриво запрокинувшись набок. Я вообще очень зависим от луны. Еще в детстве мама заметила, что я в полнолуние становлюсь то чересчур весел, то быстро обидчив. Потом луна казалась мне одушевленной. Конечно, женского рода. Несуеверный, я остался в одном суеверен – в появлении молодого месяца. Пусть мне стаи черных кошек перебегают дорогу – ничего. А увижу ранний месяц слева за плечом – боюсь. Смерти родных, знакомых, неурядиц на работе, запнусь, колено расшибу, деньги потеряю. Ах, говорю луне с огорчением, увы мне, Земфира неверна. Луна полнеет, сияет, лыбится во все небеса, потом худеет, скучнеет, исчезает. И я опять жду ее появления, стараюсь не смотреть налево, тем более на небо. А сегодня все-таки увидел луну – пусть не справа, но и не слева, прямо перед собой. Все-таки.
С вокзала позвонил.
– Она в школе, – женский голос.
Набрался смелости.
– В какой?
– Вам номер или адрес?
– И то, и другое.
– Записывайте.
– Запомню...
Мне продиктовали адрес.
– Спасибо. А какой номер туда идет?.. Спасибо. Трамвай? Спасибо.
Будто на автопилоте я точно прошел по сказанному маршруту, выбросился на остановке, как десантник, и, не давая себе остановиться, пошел брать штурмом учительскую.
Сторожиха спросила меня:
– Чего-то ваш напроказил?
То есть меня принимали за отца? Значит, пора им становиться.
– Александра Григорьевна, – сказали мне в учительской, – на уроке. Перемена через пять минут. Посидите.
Я выскочил в коридор. Я побежал в мальчишеский туалет, я искал зеркало. В туалете я спугнул курящих пацанов. Даже жалко стало.
– Эй, – позвал я, – не бойтесь меня, не бойтесь, курите, то есть не курите, но не бойтесь.
Но они усквозили.
Подумав, что в этой школе не все еще потеряно, то есть есть еще все-таки боязнь молодежи перед старшими, я поглядел в зеркало и... отшатнулся – мать честная, кто это? То-то и сторожиха приняла за папашу, то-то и мальчишки испугались. Я сам себя испугался. На полке, в поезде, в пиджаке же валялся, в брюках, не снимал. Влюбленный нашелся! Люби, кто запрещает, да пиджак-то зачем измял? Ой, хорошо, что не в перемену ввалился в учительскую. Нет, в таком виде ей показаться нельзя. И небрит. То есть не подбрит. Ведь бороду носить труднее, чем просто бриться. Побрился, свершил акт вандализма, погубил живые волосы, сполоснулся – и живешь. А за бородой надо ухаживать. Выглядел я на тройку с минусом. Я же был в стенах школы и применил к себе пятибалльную шкалу оценок.
Затрещал звонок, заглушенный через три секунды хлопаньем дверей, топаньем ног и криком. Да, народ тут живой, подумал я, забиваясь за крайнюю кабину, в царство ведер, тряпок, каких-то коробок, банок и веников. Туалет наполнился жизнерадостным коллективом и стал напоминать английский клуб в перерыве между обсуждениями шансов западных и восточных валют. Тут тоже кричали о том, кто кому сколько должен. "Да иди ты – десятка! А кто тебе мороженое в Эрмитаже покупал?" – такие и тому подобные разговоры, обкуренные дымом и сдобренные матом, продолжались все десять минут. Высидел я их, страшась одного: что зайдет дежурный учитель, а того страшней – учительница, и увидит меня. Звонок меня спас. Хулиганы, курильщики, спорщики понеслись учиться далее, а я пугливо выполз и выглянул в коридор. И нарвался на знакомую уже сторожиху.
– Это не они, – сказал я, – это я курил.
– Зачем? – удивилась она. – Ну они дураки молодые, ты-то понимаешь, что это вредно? Так и к наркотикам привыкнешь.
Я прокрался мимо учительской, спустился по широкой, с блестящими ступенями лестнице и дал тягу. Уже знакомый трамвай домчал меня до Московского вокзала.
Я купил билет на ближайший поезд. Досталась верхняя боковая у туалета. Но именно на ней я уснул беспробудно и проснулся последним, когда уже поезд тормозил. Глубокая ночь стояла над столицей. Московский частник повез меня. По дороге он материл звезд эстрады.
– Охамели до беспредела. Переспят один с другим и нам докладывают. У них случка за случкой, все голубые через одного и думают, нам интересно.
– А ты не слушай, – сказал я.
– Только оно и есть, чего же тогда слушать? Политику? Эту трепологию?
– А ничего не слушай.
Частник на меня вытаращился.
Дома я еще придавил подушку, вскочил совершенно бодрым, сварил овсянки, крепко заправился, сел даже за компьютер, даже потыкал в кнопки, загружая темой своей диссертации. Название темы звучало так: "Поиски оптимального пути соединения усилий разнородных наук в деле достижения наибольших успехов в развитии науки. Научный руководитель проф. Владимиров Э.Ф.". Крепко звучало. Но что-то не вызвали энтузиазма высветившиеся на экране названия глав, подглавок, бесконечные ленты использованной и имеющей быть использованной в будущем литературы. "И это все я прочитал? И это все надо прочитать?" – изумился я. Опять на меня напало чувство, испытанное на симпозиуме в Питере. "Ну прочитаю, ну и что? Ну напишу диссертацию, ну и что?"
Шел на работу вприпрыжку. Я решился сказать Эдику, что хватит, поигрался в науку, ухожу в просвещение. Буду учителем. У меня всегда получалось с детьми возиться. Я на третьем курсе, то есть перед третьим курсом, работал в летнем лагере, там же они от меня не отходили. Я же их люблю. Да если я хоть скольких-нибудь чему-нибудь доброму выучу, уже жизнь не потеряна. Мой научный руководитель будет, конечно, Александра Григорьевна.
Эдик и Валера сидели все на тех же местах, и бутылка – видимо, не та же, но такая же – стояла меж ними пограничным столбом. Они даже и не заметили, что меня вчера не было на работе.
– Примешь?
– Нет, Эдуард Федорович, мне надо с вами поговорить.
– Потом. Правила здорового бюрократизма очень ценны на практике. Вот ты хочешь сказать, что у тебя ничего не получается, что ты хочешь все бросить, так? Так. Но я тебя не желаю слушать. Идет время, ты сам понимаешь, что со мною говорить бесполезно, надо тянуть лямку. Слушай лучше Валеру и изумляйся крепости мысли, овладевшей им. Это при тебе он решил чехов грабануть?
– Нет, позавчера, при мне, – поляков.
– Сегодня он решил потягаться с японцами.
– Точно! – подтвердил Валера, подвигая мне стеклянную емкость. – Именно так, и никак иначе. Я уже с утра по-японски шпарю. Акамуто акавото, атамуто атавото. С американцами – тьфу, семечки, ихние доллары, как писали раньше в "Известиях", скверно пахнут. Я всю жизнь "Известия" читаю. Но чего-то они скурвились. А "Правды" опять расплодились. Вот мой вывод, Федорыч. Американцы все улучшали, улучшали технику и наделали из своего народа дебилов. У машин вообще уже две педали. Ни нейтралки, ничего не переключать и так далее. Вроде хорошо. Но! У нас продавали машины явно с недоделками. И знали: да на хрена стараться, купят – доделают. И точно – доделывали. Он доделывает, хозяин, он свою машину начинает знать, любить. Кроме того, ему не до этого вот. – Валера показал на спиртное. – И жена его, Маруся, мужем гордится. Я когда этими "фордами", БМВ всякими занимался, мне скучно было. Я для разнообразия высыплю оттуда половину деталей – едет. Еще лучше едет. Так и с компьютерами. Которые ко мне попадают, так не гудят, а скулят, как собачонки, только что ноги не лижут – мастера видят. И ты мне, Федорыч, стремление не гаси, я япошек обставлю, я реванш за Порт-Артур возьму. Не деньги важны, честь русского умельца. Федорыч, скажи, так?
– Так.
– Именно так. Остальное – семечки. – Без перехода Валера сообщил, что пойдет минут триста покемарит. А потом начнет грабить. – Только, Федорыч, мне надо наколку – банк крупных воротил с Уоллстрит, как писали раньше в "Известиях". Такой банк, куда трудяги деньги вкладывают, грабить нехорошо. Есть же у них трудяги, есть, я чувствую. Ну, успеха нам! Федорыч, делай добро!
– Непременно, – ответил Эдик, – с четверга.
– Эдуард Федорович, – сказал я, глядя в красные глаза научного руководителя, – я был в Санкт-Петербурге, и я решил...
– Я ж тебя благословил. Женись.
– Нет, не то, я ее даже не видел. – Я подробно по приказу Эдика рассказал о трех часах пребывания в северной столице.
– Вообще-то, ты поступил верно.
– Конечно, ей, наверное, сказали: к вам какой-то бомж приходил.
Эдик приказал:
– Набирай ее номер и будешь говорить то, что я тебе буду суфлировать.
Но телефон зазвонил сам. Снова та республика. Высокие ее чины снова доставали профессора Владимирова.
– Нет, мы об этом не говорим, я не приеду, и вчера, и позавчера я отказывался. Да нет, и время есть... Зачем мне гонорар? Деньги категория нравственная, а когда их много – безнравственная. Тем более ничего нового я вам не скажу. Ваше счастье наступит тогда, когда вы поймете, что будущее за Россией. Записали? – издевательски спросил он. – Будущее за Россией. Так определено Господом, кем еще? Не МВФ же определяет судьбы мира. МВФ! – Эдик хмыкнул. – Счет в банке, коттедж, что еще? Еще счет и еще коттедж? Тьфу! А душа? А совесть? Да не интересно мне к вам ехать, вот и все. Не интересно. Я за годы перестройки не прочел ни одной вашей толковой статьи. Ни у прибалтов, ни у азиатов, ни у кого. И что? И ничего не потерял. Так же и в литературе. Не читал ничего и ничего не потерял. Потеряли вы. В мире только русские думают о других, все остальные думают только о себе. Мысль, передовая, только в России, остальное соответственно... Нет, какой я экстравагантный, я скорее усталый и обреченный на непонимание... Да что Америка! У нее даже инстинкты и те электронные... Звоните, я всегда на месте.
Эдик положил трубку, смял пустую коробку, смял и вторую, тоже выкуренную.
– Зря я, точно даже зря язык распустил. Чревато. Настучат ведь нашим. Меня попрут, вас разгонят. Поставят клеймо: владимирец, эдиковец. Хотя на скандал не решатся – умов нет. Мандражируют. – Эдик развел руками. – Тут не голова, а Дом Советов. Чердак работает, крыша не протекает. Победа уже за нами... – Он прохлопал карманы сверху. – Придется за сигаретами идти. Нет, я сам. Это за вином я могу посылать, оно иногда мне как лекарство. – Он встал, расправил грудь. – И ведь звонят на дню по сто раз. Отовсюду. Назвались мы институтом выработки идеологии – давай идеологию. А то, что идеология – проститутка, это как-то забывается. Общественное мнение! Надо в Интернет загнать, что общественное мнение есть обслуга заказчиков общественного мнения. Оно – мнение группы. Жить надо по истине, а не по общественному мнению. Истина – Христос. Что старцы скажут, то и непреложно. Запомнил? Пойду дышать. Звони! Учить тебя, что ли, что говорить?
Оставшись один, я позвонил. Опять ее не было дома. Я попросил сказать номер телефона школы.
– Вы знаете, там не любят, когда звонят посторонние.
Видимо, я так выразительно вздохнул, что мне продиктовали номер. Голос, мне показалось, был не вчерашний, более молодой. "Может, коммуналка?" Я позвонил и очень вежливо попросил позвать Александру Григорьевну. Ее долго искали. Я слышал неясные, в основном женские голоса.
– Слушаю вас.
Голос прерывистый. Бежала по ступеням?
– Это... это... – зазаикался я.
– Это Александр Васильевич, который был здесь вчера...
– И которого приняли за бомжа, – радостно подхватил я.
– Что вы! Сказали, очень, очень приличный молодой человек.
– Молодой? Да меня уборщица за отца ребенка приняла.
– Бывают же молодые отцы. Вас приняли за инспектора.
– Я инспектировал туалет, курение в нем превышает среднероссийские параметры курения в школьных туалетах.
– О-ох! Что ж нам, бедным, делать? У нас два мужчины – физрук и трудовик, и оба курят. А вы?
– Нет, – похвалился я. – И не пью. И по ресторанам не хожу.
– Совсем золотой товарищ.
– А как вы узнали, что это я звоню?
– Но вы же вчера узнавали дорогу в школу.
– Мог кто-то и другой узнавать.
Она помолчала, я нажал:
– Голос сердца?
Снова пауза.
– А сегодня кто-то другой отвечал. Вчера мама?
– Да. Сегодня Аня. Сестра.
– Александра Григорьевна, можно я к вам приеду?
– Пожалуйста. – Она ответила так просто и вежливо, что я поневоле подумал: отступись ты, не видит она в тебе мужчины. – У нас уроки заканчиваются к часу, потом обед, потом у меня продленка. Если вам интересно.
– Мне это очень интересно. Только я так быстро не смогу. Я из Москвы звоню.
– Из Москвы? – Она изумилась. Наконец хоть чем-то удивил.
– Из Москвы. Я же вчера сразу уехал.
– И вчера же приехали?
– Да.
– А... зачем вы приезжали?
Мне стало жарко, сердце заколотилось, трубка в ладони повлажнела.
– Я приезжал увидеть вас.
Она молчала.
– У вас завтра тоже продленка?
– Да. Куда ж я от них?
– Можно я приеду? – Я прижал трубку так, что ухо заболело. И повторил: – Можно, Александра Григорьевна?
– Здесь телефон очень нужен, – сказала она с усилием. – Как я могу советовать?
– Можно я вам снова позвоню? Минут через... через сколько?
– Может быть, через полчаса.
– Я не прощаюсь! – крикнул я и хлопнул трубку на рычаги.
"Анализирую, – сказал я себе. – Что я знаю и что я чувствую? Она догадалась, что это я приезжал. Значит, я не зря съездил. Далее: я осмелился сказать, что приезжал ради нее. Но она это отнесет на комплимент, ведь в Капелле я ж сказанул: красивая – вы, она ж отмахнулась. Ладно, звоню и еду".
Я посадил себя за авансовые отчеты, ибо без отчета за командировки мне б не выдали новых командировочных. Вернулся Эдик.
– Позвонил, – понял он.
– И позвонил, и еду.
– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. – Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Это у них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему это – свинство. Был в Америке?
– Нет. И не хочу.
– Почему, надо. На кладбище интересно побывать, на кладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у них рассветет, то только от нас, с востока.
– А у нас тоже с востока?
– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходит как наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер, меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. То есть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядовая кончина, а?
– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость, то такие разговоры.