Сашка засмеялся и помахал рукой, отрицая сказанное. На том же экране у меня за спиной возник лысый Колька. Я переместилась на скамье и теперь видела его, как во сне или наяву. Колька откашлялся и заговорил важно, видно, сильно готовился: в то время, как в стране произошли революционные, вопчем, перемены, и народ смог, наконец, начать жить, вопчем, полной грудью, ты, сестра, как будто нарочно решила надругаться над всеми нами, а главное, над собой, сознательно стала асоциальный элемент, поменяла, вопчем, цивилизованный образ жизни на прямо противоположный...
Он долго, минут пять, молол воздух впустую, словно доклад делал, со своим словечком-паразитом, которое, как блоха, соскакивало у него с языка и проскакивало между другими такими же паразитами, это одно было в нем старое, из детства, в остальном был новый, незнакомый, в коричневом добротном костюме, похожий на члена Политбюро (как уже снился укороченный, без Политбюро), даром что перед съемкой и после резал трупы у себя в прозекторской. Я, еж его ешь, ждала чего-то большего, родственного, какого-то вздоха или знака, что промелькнет, и я увижу и пойму, непременно пойму, посколь отзовется где-то в середке. Но середка молчала, ничто не отзывалось, и я повернулась к нему задом как к полностью чужому. Народ загудел тихонько, также и народу он не показался. А какая-то дама громко вздохнула: при таком брате и я б в бомжи подалась.
Взрыв хохота воспоследовал. Заметила, они здесь охотно веселились. То ли их инструктировали, то ль они сюда и ходили затем, чтоб поднять себе настроение. На чужой беде оно особо заметно подымается. А может, так и верно. Не мне судить, я уж сказала вслух и отрекаться от сказанного даже и про себя не собираюсь.
Вот и взрослые люди, проговорил Сашка, грустя напоказ, а знать, что настолько человеческие связи оборваны, тяжело. И, не прерывая дыхания и адресуясь к цирковой публике, также цирковым жестом торжественно вызвал изо всех одного чернобородого господина: прошу вас.
Только что фанфары марш на выход не проиграли.
37
Я знал эту женщину много лет назад, когда она была, не скажу, красивее, но полегче весом, что ли, не так распухла, а, наоборот, худа, как щепка. Я смотрел на нее сейчас и те кадры на экране, где она не так хорошо одета, что ли, и думал: все дело разве в одежде? Оденемся мы по-одному идем в зал Чайковского. Оденемся по-другому - и наше место на свалке. Нет. Не во внешнем прикиде, как теперь говорят, дело. Зачем нам показали это кино? Чтобы что вызвать в нас? Сочувствие, что ли? Или стыд за собственное благополучие? Мне, например, не стыдно. И сочувствовать ей, по большому счету, я не могу. В ней всегда было что-то ущербное, что ли, как бы жестоко ни звучало. Она всегда липла к людям не своего круга, потому круг ее отшвыривал. Она придумывала жизнь и обстоятельства, а они были не такими, а совсем другими. И никакой Роберт ее не любил. Ну лингвистка, ну балдели технари, и что? Она была, извините, слишком уродлива, чтобы связать с ней жизнь. Особенно такому красавцу, как Роберт. Не вышло с Робертом, приклеилась к Михе, намертво, в холодном расчете на его квартиру, а он по слабоволию не смог отклеиться и ушел в наркотики, которыми раньше только слегка баловался. Она и меня пыталась на понт взять, разжалобить своими бедствиями, но я-то посильней их обоих, и Михи, и Роберта, ей пришлось отступиться, руки коротки, вы же видите, это не совсем метафора, а я сторонник той теории, что не только глаза есть зеркало души, но все, что снаружи, есть проекция того, что внутри. Да, да, так. По реакции вижу, не всем нравится то, что я говорю. Вы предпочитаете пожалеть ее. Вы вправе, ваш выбор. Но и я вправе сделать свой. Я его сделал. Посмотрите на нее и на меня. Я ведь не болтун языком молоть. У меня мое дело. Комплекс авторемонтных мастерских. Я даю работу сотням людей. Я белый, а не серый предприниматель. Я плачу налоги, какие положено. Еще и на них поднимается наш красивый город. У меня трое детей, которые не уехали за границу, а учатся здесь, и жить здесь будут, и будут поднимать и украшать все тут, потому что это их дом. Потому что так я их воспитал, что у них есть чувство дома. А какое чувство дома у этой женщины, которую ведущему нравится почему-то называть по-иностранному - Пат? А если по-русски? Что сделала с собой и своей жизнью наша Паша, не трудясь, а витая в облаках и занимаясь обманками? Это даже не по-христиански - настолько не возделать свой сад, настолько не исполнить завет, настолько все пустить в распыл. Я лично голосую за ОП, а не ПП, не победитель, а отброс, не согласны?
Паша, если не согласна, ответь, попросил меня нисколь не растерявшийся Сашка. Похоже, он не просто был готов к сказанному. Похоже, он и выстроил весь сценарий, заранее зная как то, что скажет разысканный им Колька, так и чего ждать от разысканного им Березы. Профессионал. Но каков Береза-то, Береза каков!
Сидела, ничего не отвечала. Потом просипела, обратившись к Сашке почему-то на вы: дайте выпить, горло ссохлось. Сашка щелкнул пальцами, прибежали с газированной водой. Отвела воду рукой в сторону. Сашка засмеялся: ладно, еще одно нарушение, куда ни шло. Принесли большую рюмку водки. Я ее заглонула и обтерла рот рукавом.
38
Сашка обратился к цирку: может, кто-то что-то хочет сказать?
Что они там заголосили, какие мнения стали высказывать, в мою и не в мою пользу, в азарт войдя, я не слушала. Сама подняла руку. Сашка сказал: внимание. И все затихли. И я спросила Березу тоже тихо: как же говоришь, что Роберт меня не любил, когда он за ребенка так переживал?
А был ли ребенок, выстрелил в меня своим вопросом Береза.
Гул прокатился по рядам.
А Береза, вновь раздухарившись, продолжил: ты, милая, ребенком Роберта шантажировала, а потом Миху, значит, и брата своего Николая могла чем угодно шантажировать, я так эту ситуацию вижу, и не стоит, дорогие друзья, людям морочить голову светлым образом на самом деле темной женщины.
Это уж он обратился ко всей стране посредством телевидения, которое на всю страну и показывало. Интересно, что, если б телевизор, который Татарин тогда откуда-то приволок, не сломался и перестал работать, все наши тоже меня видали б.
А что Роберт после всего искал погибели и погиб в конце концов, на барже опрокинувшись, в той же Листвянке, этого тоже не было, спросила Березу, уже зная, что это он обманывал их обоих в деньгах, а потом переписал мастерскую на себя одного. Я и собиралась то сказать, чтоб не быть тюфяком на этой очной ставке. Но Береза опередил. Оскалил зубы, принял вид, что ему страшно весело. Уж этого-то, точно, не было, сказал твердо, потому что ничуть он не погиб, а уехал в Израиль, а оттуда в Штаты, женился на американке и пишет мне, не регулярно, но раз в год на католическое Рождество, как у них водится, и вот последнее письмо, куда вложена его фотография с женой и сыном, не хочешь ли взглянуть?
Я хотела. Хочу, сказала я и пошла к нему. А камеры, как хищники, все преследовали и преследовали, наезжая на меня своими квадратными черными пастями. Мне было не до них. Он протянул цветной квадратик.
Я хотела посмотреть на Роберта. Я так давно его не видела.
Он был на фото в голубых джинсах и голубой майке, и глаза его, не помню, по жизни какие, на карточке показались тоже голубыми. Зубы сверкали, потому что он улыбался. И мальчик, стоявший рядом и похожий на него, улыбался. И улыбалась длинноволосая блондинка, положив руку на плечо мальчика. Видно, что они все трое сцеплены так, как, когда-то сцепленными, жили мы двое.
А его вы не опросили, не записали на пленку, вдруг задала вопрос Сашке.
Задавая, видела, как впился глазами в мое лицо. Что узнать хотел? Для работы или для себя лично, как твердил много раз, обманывая или нет, я теперь не знаю. Расчесывал ли чужие раны, как садист или мазохист, удовлетворяя себя, со своими тайными пороками, или впрямь лез куда-то в гору, срываясь и оступаясь и не оставляя мечты хлебнуть чистого горного воздуха. Где? Да хоть бы и на помойке. Опросили, ответил Сашка, его наш корреспондент прежде всех опросил и снял этот опрос или допрос, как хотите, называйте, но мы не можем его показать, потому что дали слово, потому что этот человек расплакался перед камерой и запретил показывать отснятый материал.
Тишина повисла. Ее нарушил тоненький голос. А почему он расплакался, спросила та же девчушка, что читала Три товарища, и я увидела, что у нее самой покраснели глаза и нос. В нос она сказала: может, он бы не расплакался, если б не любил эту женщину, а если так, то она говорит правду, а не их третий друг, не знаю, можно ли его так назвать.
Спасибо за вопрос, умница, сказал Сашка в микрофон, сияя физиономией. Дура, уронил без микрофона Береза, темнея лицом, как он всегда темнел, когда темнил. Я стояла рядом и хорошо слышала.
Я отдала карточку.
Значит, он был жив и всегда оставался жив, а мертва была одна я, только забыла, потому что пропила мозги, и память, и душу, и чувство к тому, кого звали Роберт, тоже. Другой заместо Роберта занял жилплощадь у меня в мертвой середке, где что-то еще теплилось. Единственная моя жилплощадь, какой наградила судьба на земле.
Не стала дожидаться ответа, не знаю, чьего, а двинулась по проходу вон отсюда. Голос сверху раздался внезапно, заставив вздрогнуть. Повелел: вернитесь на место. Как будто с небес. И как будто ему там, на небесах, известно, где мое место. Не стала покоряться. Возможно, я богоборец.
Я люблю тебя, Пат, послал Сашка-Роберт последний привет вдогонку.
Наверно, Алексан Алексанычу требовалось так по сценарию.
39
Сидела у стенки в той комнате, где наводили лоск перед съемкой. В двух креслах с разных сторон полулежали обессиленные негр Ира с рыжей Ульяной. Словно они тащили тяжелый воз. Или снимались в этом кино они, а не я. Из них вышел воздух. Было тихо. Как это у них устроено: там громкая музыка, громкие разговоры, смех, а в паре метров ничего не слыхать. Пошли, сказала Ульяна. Не поняла, думала, мне предлагается пойти. Оказалось, там пошли люди, посколь кончилась передача. У меня в руках был подписанный клочок бумаги - пропуск на выход. Могла встать и идти. Не вставала и не уходила. Не разговоры держали. Ни рыжая, ни черная меня не замечали, вроде меня здесь нет, пустое место. Пустое место - это она я и есть.
Завтра идем с нами в Гнездо глухаря, Таир собирается, Надька с Аликом...
Завтра мне к зубному, зуб рвать, терпела, пока не сдадим программу, теперь все, иду сдаваться, представь, какая я после этого буду...
Никакая...
Ну...
Перекидывались про неизвестное и неизвестных мне. Они были из чужого мира, и я из чужого, и невозможно представить, что еще сколько-то суток или часов назад они суетились, подхалюзничали и ухаживали как за родной. Я сидела отдельно, усталая и никакая, а что-то, тоже отдельное, нагнеталось надо мною высоко, не на потолке или крыше, а выше еще, в облаках как будто или, может, даже в космосе. И от меня туда или оттуда на меня пошел вдруг невидимый воздушный столб, от которого легкий озноб по коже, и в столбе этом сформировалось, не звуком, не голосом, а навроде беспроволочного беззвучного телеграфа, вот просто сверху вовнутрь, что ничего не зря, что все, еж его ешь, состоялось, невзирая и вопреки, и ты, то есть я, принята или буду принята, куда, не знаю, но куда-то, где составляют, а потом галочкой отмечают списки живших на земле людей, кто не сблядничал, а человеческую сущность осуществил. Я еще засмеялась вслух: дураки, бомжиха беспросветная ведь, - так что Ира с Ульяной встрепенулись и глянули на меня как на чокнутую. А я и была в тот миг чокнутая, кто чокнул - осталось секретом. Открылась дверь, и ввалился возбужденный Сашка, таща за руку горделивую школьницу, так и есть, подсадная, сыграла свою роль, а я свою. Сашка снял резинку, которой были собраны волосы, и распустил их. Рассыпались они по плечам, и если б не усы, стал бы точно похож на ангела. Мы как звезды - не небесные, а здешние, на миг назначенные - все перехлестнулись взглядами и прочли разное. Девчонка в момент гляденья изменила победительный вид на сочувственный. Сашка, рукой отирая испитый вид с лица, будто это возможно, в упор меня не узнавал, могла б догадаться по его сотрудницам, что так будет. Я... про себя мне нечего сказать, себя не видно. Мне было нассать и на ихнее сочувствие и безразличие, мне просто надо было запомнить Сашкино лицо. Ни из никакой надобности. Какая надобность. Сейчас расстанемся навсегда и никогда не свидимся. А так. Воздушный столб пропал с концами, и чего до слез горючих было жаль, так того, что, когда вставал, то над одной, а не над нами двумя, чтобы вместе с ним.
Да, спохватился вдруг Сашка и захлопал себя по карманам, хорошо, что не ушла, тебе ж полагается вознаграждение, хотели перед камерами, но мы и без камер честные люди, возьми, бери, тут тысяча долларов.
Он протянул конверт.
Я взяла.
Дорогу на выход найдешь?
Поищу, найду.
Ира, Ульяна, проводите.
Я встала. Ира с Ульяной тоже, нехотя.
Обратный путь по длинным без никого коридорам показался короче, чем спервоначалу. Успела по дороге спросить: кто это с ним, случайная или подсадная? Ни то и ни другое, ответила медная Ульяна, а жена, изнасиловал малолетку, родители угрожали убить, если не женится, пришлось жениться, он-то красавец, а она, сами видели.
Все, что я видела и что слышала, я подальше засунула. Кругами ходит жизнь и кругами ходят сплетни, и никому не размотать, что и как и где было на самом деле, включая участников. Дьявол, говорят, в подробностях, а психика, вместе с физикой, настоль разная, что одни и те же подробности у кого сверху вниз, как песок, сыплются и все погребают, а у кого наоборот. Такие песочные часы. Теперь прямо, сказала негр Ира, и обе девки исчезли тут же без прости и прощай. Каляные у них нравы, словно ботинки в моем детстве.
Я вышла через крутящуюся дверь в мое никуда.
40
Кеша лежал в лакированном инкрустированном гробу, как наиновейший русский. Будь он покороче ростом, и гроб вышел бы подешевле. А так пришлось заказывать самый длинный. Вот какое получилось вложенье денег. Если о причине еще можно горевать, о результате нисколь не печалюсь. Я и решила, и мое решение Юшка с Фед Федычем и Окаянцем кинулись в охотку исполнять, хотя опыта не было, но задачу одолели. Самим интересно было, увлеклись. Наказ, заказ, все как на гражданке. Жалко, на оркестр не хватило. Хватило на службу, и там я опять стояла, слушала высокое, до неба, пенье, но русское, а в моем фильме, то есть где я героиня, было итальянское. Кеша сгинул скоро, как я вернулась. Он был уж весь желтый, как желток яичный. Дождись он, пили б сейчас вместе хорошую водку. Не вышло. Кривая Полина долго гугняво рассказывала, как я ушла, а они вскоре нашли емкость с неизвестной жидкостью и все приняли. Всех тошнило, всех понос прохватил, и все оправились, один Кеша, с его квелой печенкой, пожелтел. И теперь водил по мне черными зрачками посередь желтых белков, то ль узнавал, то ли нет, когда возле присела посидеть попрощаться. Положил руку мне на живот, стал шелковые складки платья перебирать, шептал: у мамы такое было. Вздохнул, по телу судорога пробежала, и не стало Кеши. Полина, неслышно вошед, перекрестилась, постную морду сделала: слава Богу, что последний вздох приняла, думал, ты насовсем ушла, тосковал, вот жистянка и вытекла. Не балаболь, бросила, рассердившись, нашла Ромео с Джульеттой. Чего-о-о, выставилась Полинка. Что ей объяснять. Она еще и шарф притащила, смешной такой, длинный, узкий, сказала: вот, довязал, велел тебе отдать. Она же и ходила вкруг меня, руками взмахивала: от раскрасавица вернулась, так уж раскрасавица. А когда деньги большие увидала, подольщалась без зазрения совести, я так и думала, что зарежет либо задушит. И она же единственная чуть не плакала, сокрушалась, куда мои денежки пошли. Остальные поудивлялись, да недолго, а когда хоронили, то уже все будто так и надо. То же самое могильщики. Смотрели, как на психов, когда место покупали, а потом выпивали - не брезговали - на равных. Но и надо сказать, что наши приоделись на церемонию, так что не стыдно было себя показать. Кто в джинсах, кто юбки с жакетами напялил, умылись, почистились в церковь идти. Кто выяснился настоящей Джульеттой, так это Сонька. Всю дорогу слезы и сопли из глаз и из носа текли. На шею мне кинулась за лакированный гроб. Тянула и мычала что-то, а что - не разобрать, за короткий срок язык ее позабыла. Что значит отсутствие практики. А на похоронах на гроб кинулась и завыла, как бабы в деревнях по мужьям воют. И то, Манька горбатая на поминках наплела, что без меня Кеша Соньку поимел и ходил ночевать с ней на моей постели, так что боле она у нас не девушка, как всегда была. Все хорошо, но только зачем ему моя постель понадобилась, у Соньки своя была.
Ни один человек не задал вопроса, где была, что делала, откуда деньги и наряд. Такой тактичный народ у нас на свалке и нелюбопытный. Хошь, сам расскажи, не хошь, никто с допросом не пристанет, следователей нет. Тем более наряд скоро в надлежащий вид пришел. Но кличка Телезвезда пристала, как банный лист к жопе. Про что думаю иногда - про костюм серебряный и говноступы, куда как пригодились бы. Но как все было кончено, так о том ни я, ни они не вспомнили. Так и бывает: пирушка-распирушка, дым коромыслом, душа нараспашку, а как отпили да отпели, все души свернули, словно матрасы после ночевки, и негде боле голову приклонить.
Может, они думали, я повешусь сразу после программы. По контрасту, как говорится. Два мира - два Шапиро, как шутили в прежней жизни. Тут бы и Кешин шарф славно пригодился. Говорю же, какие кольца-петли судьба вяжет, как меню выкладывает, подходи-ешь-пользуйся. А они б еще продолжение сняли, потрясли сердца зрителей, так сказать, Шекспировым сюжетом. Может, и то было в сценарии. Теперь не узнать. А этот чей? Столб воздушный спас. Не он - глядишь, и пошла бы на поводу у ихнего сценария. Что-то стряслось после всего со мной. Самое важное. Не стряслось бы - не случись Сашки.
Не случись Сашки.
Не случись Сашки.
Язык - лингва.
Мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки зубам пищи, а после для словесной речи у людей и отдельных звуков у животных
Мой язык - враг ваш.
Не случись Сашки.
Ни слова не скажу боле про это.
41
Уже зима была глубокая. Утром вылезла из купе, потянулась, всем телом вдруг вспомнив про полетушки-полетунчики, а земля кругом белая. Снег ночью шел и все накрыл. Всю помойку. Не беда, разроем. А красиво, будто земля невинной сделалась для обозрения. Обозревала, обозревала и набрела: далеко на дороге, как уменьшенный экземпляр, навроде игрушечного, встал знакомый фургон типа джип, я уж знала, как называется. Человек вышел из него, стоит, в нашу сторону посматривает, курит. Не помню, курил Сашка или нет, но это он, я узнала, только тоже как игрушечный. Говорю, далеко. А накануне я, подумать, с какого ляха, достала и поставила ту пластинку Шаляпина Уймитесь, волнения и так далее. С чего все и началось. И вот он здесь. Услыхал словно. Увидала его и со страху обратно в купе полезла, оттуда из дырки, как тогда в телевизор, давай глядеть. А он никуда не двигается. Руки в карманы положил, с куревом закончив, и смотрит, и все. И я смотрю. Долго так стоял. И я долго так стояла. Сонька уж проснулась, спрашивает что-то на своем ы-и-и-и, я отмахнулась, в смысле башка болит, отстань, не приставай. Башка, правда, сильно болеть начала в последнее время. Может, из-за шейной операции, когда до уха и за ухом достали. Сонька, ничего не могу сказать, вошла в положение, умолкла. И я тоже молча на месте замерла, глаз от фигурки оторвать не могу.
Он еще постоял какое-то время на дороге, потом, вижу, садится в машину, и машина поехала. Все белое, и одна черная точка исчезающая.
Все-таки он приходил ко мне.
2001-2002
Никольское-Москва
Он долго, минут пять, молол воздух впустую, словно доклад делал, со своим словечком-паразитом, которое, как блоха, соскакивало у него с языка и проскакивало между другими такими же паразитами, это одно было в нем старое, из детства, в остальном был новый, незнакомый, в коричневом добротном костюме, похожий на члена Политбюро (как уже снился укороченный, без Политбюро), даром что перед съемкой и после резал трупы у себя в прозекторской. Я, еж его ешь, ждала чего-то большего, родственного, какого-то вздоха или знака, что промелькнет, и я увижу и пойму, непременно пойму, посколь отзовется где-то в середке. Но середка молчала, ничто не отзывалось, и я повернулась к нему задом как к полностью чужому. Народ загудел тихонько, также и народу он не показался. А какая-то дама громко вздохнула: при таком брате и я б в бомжи подалась.
Взрыв хохота воспоследовал. Заметила, они здесь охотно веселились. То ли их инструктировали, то ль они сюда и ходили затем, чтоб поднять себе настроение. На чужой беде оно особо заметно подымается. А может, так и верно. Не мне судить, я уж сказала вслух и отрекаться от сказанного даже и про себя не собираюсь.
Вот и взрослые люди, проговорил Сашка, грустя напоказ, а знать, что настолько человеческие связи оборваны, тяжело. И, не прерывая дыхания и адресуясь к цирковой публике, также цирковым жестом торжественно вызвал изо всех одного чернобородого господина: прошу вас.
Только что фанфары марш на выход не проиграли.
37
Я знал эту женщину много лет назад, когда она была, не скажу, красивее, но полегче весом, что ли, не так распухла, а, наоборот, худа, как щепка. Я смотрел на нее сейчас и те кадры на экране, где она не так хорошо одета, что ли, и думал: все дело разве в одежде? Оденемся мы по-одному идем в зал Чайковского. Оденемся по-другому - и наше место на свалке. Нет. Не во внешнем прикиде, как теперь говорят, дело. Зачем нам показали это кино? Чтобы что вызвать в нас? Сочувствие, что ли? Или стыд за собственное благополучие? Мне, например, не стыдно. И сочувствовать ей, по большому счету, я не могу. В ней всегда было что-то ущербное, что ли, как бы жестоко ни звучало. Она всегда липла к людям не своего круга, потому круг ее отшвыривал. Она придумывала жизнь и обстоятельства, а они были не такими, а совсем другими. И никакой Роберт ее не любил. Ну лингвистка, ну балдели технари, и что? Она была, извините, слишком уродлива, чтобы связать с ней жизнь. Особенно такому красавцу, как Роберт. Не вышло с Робертом, приклеилась к Михе, намертво, в холодном расчете на его квартиру, а он по слабоволию не смог отклеиться и ушел в наркотики, которыми раньше только слегка баловался. Она и меня пыталась на понт взять, разжалобить своими бедствиями, но я-то посильней их обоих, и Михи, и Роберта, ей пришлось отступиться, руки коротки, вы же видите, это не совсем метафора, а я сторонник той теории, что не только глаза есть зеркало души, но все, что снаружи, есть проекция того, что внутри. Да, да, так. По реакции вижу, не всем нравится то, что я говорю. Вы предпочитаете пожалеть ее. Вы вправе, ваш выбор. Но и я вправе сделать свой. Я его сделал. Посмотрите на нее и на меня. Я ведь не болтун языком молоть. У меня мое дело. Комплекс авторемонтных мастерских. Я даю работу сотням людей. Я белый, а не серый предприниматель. Я плачу налоги, какие положено. Еще и на них поднимается наш красивый город. У меня трое детей, которые не уехали за границу, а учатся здесь, и жить здесь будут, и будут поднимать и украшать все тут, потому что это их дом. Потому что так я их воспитал, что у них есть чувство дома. А какое чувство дома у этой женщины, которую ведущему нравится почему-то называть по-иностранному - Пат? А если по-русски? Что сделала с собой и своей жизнью наша Паша, не трудясь, а витая в облаках и занимаясь обманками? Это даже не по-христиански - настолько не возделать свой сад, настолько не исполнить завет, настолько все пустить в распыл. Я лично голосую за ОП, а не ПП, не победитель, а отброс, не согласны?
Паша, если не согласна, ответь, попросил меня нисколь не растерявшийся Сашка. Похоже, он не просто был готов к сказанному. Похоже, он и выстроил весь сценарий, заранее зная как то, что скажет разысканный им Колька, так и чего ждать от разысканного им Березы. Профессионал. Но каков Береза-то, Береза каков!
Сидела, ничего не отвечала. Потом просипела, обратившись к Сашке почему-то на вы: дайте выпить, горло ссохлось. Сашка щелкнул пальцами, прибежали с газированной водой. Отвела воду рукой в сторону. Сашка засмеялся: ладно, еще одно нарушение, куда ни шло. Принесли большую рюмку водки. Я ее заглонула и обтерла рот рукавом.
38
Сашка обратился к цирку: может, кто-то что-то хочет сказать?
Что они там заголосили, какие мнения стали высказывать, в мою и не в мою пользу, в азарт войдя, я не слушала. Сама подняла руку. Сашка сказал: внимание. И все затихли. И я спросила Березу тоже тихо: как же говоришь, что Роберт меня не любил, когда он за ребенка так переживал?
А был ли ребенок, выстрелил в меня своим вопросом Береза.
Гул прокатился по рядам.
А Береза, вновь раздухарившись, продолжил: ты, милая, ребенком Роберта шантажировала, а потом Миху, значит, и брата своего Николая могла чем угодно шантажировать, я так эту ситуацию вижу, и не стоит, дорогие друзья, людям морочить голову светлым образом на самом деле темной женщины.
Это уж он обратился ко всей стране посредством телевидения, которое на всю страну и показывало. Интересно, что, если б телевизор, который Татарин тогда откуда-то приволок, не сломался и перестал работать, все наши тоже меня видали б.
А что Роберт после всего искал погибели и погиб в конце концов, на барже опрокинувшись, в той же Листвянке, этого тоже не было, спросила Березу, уже зная, что это он обманывал их обоих в деньгах, а потом переписал мастерскую на себя одного. Я и собиралась то сказать, чтоб не быть тюфяком на этой очной ставке. Но Береза опередил. Оскалил зубы, принял вид, что ему страшно весело. Уж этого-то, точно, не было, сказал твердо, потому что ничуть он не погиб, а уехал в Израиль, а оттуда в Штаты, женился на американке и пишет мне, не регулярно, но раз в год на католическое Рождество, как у них водится, и вот последнее письмо, куда вложена его фотография с женой и сыном, не хочешь ли взглянуть?
Я хотела. Хочу, сказала я и пошла к нему. А камеры, как хищники, все преследовали и преследовали, наезжая на меня своими квадратными черными пастями. Мне было не до них. Он протянул цветной квадратик.
Я хотела посмотреть на Роберта. Я так давно его не видела.
Он был на фото в голубых джинсах и голубой майке, и глаза его, не помню, по жизни какие, на карточке показались тоже голубыми. Зубы сверкали, потому что он улыбался. И мальчик, стоявший рядом и похожий на него, улыбался. И улыбалась длинноволосая блондинка, положив руку на плечо мальчика. Видно, что они все трое сцеплены так, как, когда-то сцепленными, жили мы двое.
А его вы не опросили, не записали на пленку, вдруг задала вопрос Сашке.
Задавая, видела, как впился глазами в мое лицо. Что узнать хотел? Для работы или для себя лично, как твердил много раз, обманывая или нет, я теперь не знаю. Расчесывал ли чужие раны, как садист или мазохист, удовлетворяя себя, со своими тайными пороками, или впрямь лез куда-то в гору, срываясь и оступаясь и не оставляя мечты хлебнуть чистого горного воздуха. Где? Да хоть бы и на помойке. Опросили, ответил Сашка, его наш корреспондент прежде всех опросил и снял этот опрос или допрос, как хотите, называйте, но мы не можем его показать, потому что дали слово, потому что этот человек расплакался перед камерой и запретил показывать отснятый материал.
Тишина повисла. Ее нарушил тоненький голос. А почему он расплакался, спросила та же девчушка, что читала Три товарища, и я увидела, что у нее самой покраснели глаза и нос. В нос она сказала: может, он бы не расплакался, если б не любил эту женщину, а если так, то она говорит правду, а не их третий друг, не знаю, можно ли его так назвать.
Спасибо за вопрос, умница, сказал Сашка в микрофон, сияя физиономией. Дура, уронил без микрофона Береза, темнея лицом, как он всегда темнел, когда темнил. Я стояла рядом и хорошо слышала.
Я отдала карточку.
Значит, он был жив и всегда оставался жив, а мертва была одна я, только забыла, потому что пропила мозги, и память, и душу, и чувство к тому, кого звали Роберт, тоже. Другой заместо Роберта занял жилплощадь у меня в мертвой середке, где что-то еще теплилось. Единственная моя жилплощадь, какой наградила судьба на земле.
Не стала дожидаться ответа, не знаю, чьего, а двинулась по проходу вон отсюда. Голос сверху раздался внезапно, заставив вздрогнуть. Повелел: вернитесь на место. Как будто с небес. И как будто ему там, на небесах, известно, где мое место. Не стала покоряться. Возможно, я богоборец.
Я люблю тебя, Пат, послал Сашка-Роберт последний привет вдогонку.
Наверно, Алексан Алексанычу требовалось так по сценарию.
39
Сидела у стенки в той комнате, где наводили лоск перед съемкой. В двух креслах с разных сторон полулежали обессиленные негр Ира с рыжей Ульяной. Словно они тащили тяжелый воз. Или снимались в этом кино они, а не я. Из них вышел воздух. Было тихо. Как это у них устроено: там громкая музыка, громкие разговоры, смех, а в паре метров ничего не слыхать. Пошли, сказала Ульяна. Не поняла, думала, мне предлагается пойти. Оказалось, там пошли люди, посколь кончилась передача. У меня в руках был подписанный клочок бумаги - пропуск на выход. Могла встать и идти. Не вставала и не уходила. Не разговоры держали. Ни рыжая, ни черная меня не замечали, вроде меня здесь нет, пустое место. Пустое место - это она я и есть.
Завтра идем с нами в Гнездо глухаря, Таир собирается, Надька с Аликом...
Завтра мне к зубному, зуб рвать, терпела, пока не сдадим программу, теперь все, иду сдаваться, представь, какая я после этого буду...
Никакая...
Ну...
Перекидывались про неизвестное и неизвестных мне. Они были из чужого мира, и я из чужого, и невозможно представить, что еще сколько-то суток или часов назад они суетились, подхалюзничали и ухаживали как за родной. Я сидела отдельно, усталая и никакая, а что-то, тоже отдельное, нагнеталось надо мною высоко, не на потолке или крыше, а выше еще, в облаках как будто или, может, даже в космосе. И от меня туда или оттуда на меня пошел вдруг невидимый воздушный столб, от которого легкий озноб по коже, и в столбе этом сформировалось, не звуком, не голосом, а навроде беспроволочного беззвучного телеграфа, вот просто сверху вовнутрь, что ничего не зря, что все, еж его ешь, состоялось, невзирая и вопреки, и ты, то есть я, принята или буду принята, куда, не знаю, но куда-то, где составляют, а потом галочкой отмечают списки живших на земле людей, кто не сблядничал, а человеческую сущность осуществил. Я еще засмеялась вслух: дураки, бомжиха беспросветная ведь, - так что Ира с Ульяной встрепенулись и глянули на меня как на чокнутую. А я и была в тот миг чокнутая, кто чокнул - осталось секретом. Открылась дверь, и ввалился возбужденный Сашка, таща за руку горделивую школьницу, так и есть, подсадная, сыграла свою роль, а я свою. Сашка снял резинку, которой были собраны волосы, и распустил их. Рассыпались они по плечам, и если б не усы, стал бы точно похож на ангела. Мы как звезды - не небесные, а здешние, на миг назначенные - все перехлестнулись взглядами и прочли разное. Девчонка в момент гляденья изменила победительный вид на сочувственный. Сашка, рукой отирая испитый вид с лица, будто это возможно, в упор меня не узнавал, могла б догадаться по его сотрудницам, что так будет. Я... про себя мне нечего сказать, себя не видно. Мне было нассать и на ихнее сочувствие и безразличие, мне просто надо было запомнить Сашкино лицо. Ни из никакой надобности. Какая надобность. Сейчас расстанемся навсегда и никогда не свидимся. А так. Воздушный столб пропал с концами, и чего до слез горючих было жаль, так того, что, когда вставал, то над одной, а не над нами двумя, чтобы вместе с ним.
Да, спохватился вдруг Сашка и захлопал себя по карманам, хорошо, что не ушла, тебе ж полагается вознаграждение, хотели перед камерами, но мы и без камер честные люди, возьми, бери, тут тысяча долларов.
Он протянул конверт.
Я взяла.
Дорогу на выход найдешь?
Поищу, найду.
Ира, Ульяна, проводите.
Я встала. Ира с Ульяной тоже, нехотя.
Обратный путь по длинным без никого коридорам показался короче, чем спервоначалу. Успела по дороге спросить: кто это с ним, случайная или подсадная? Ни то и ни другое, ответила медная Ульяна, а жена, изнасиловал малолетку, родители угрожали убить, если не женится, пришлось жениться, он-то красавец, а она, сами видели.
Все, что я видела и что слышала, я подальше засунула. Кругами ходит жизнь и кругами ходят сплетни, и никому не размотать, что и как и где было на самом деле, включая участников. Дьявол, говорят, в подробностях, а психика, вместе с физикой, настоль разная, что одни и те же подробности у кого сверху вниз, как песок, сыплются и все погребают, а у кого наоборот. Такие песочные часы. Теперь прямо, сказала негр Ира, и обе девки исчезли тут же без прости и прощай. Каляные у них нравы, словно ботинки в моем детстве.
Я вышла через крутящуюся дверь в мое никуда.
40
Кеша лежал в лакированном инкрустированном гробу, как наиновейший русский. Будь он покороче ростом, и гроб вышел бы подешевле. А так пришлось заказывать самый длинный. Вот какое получилось вложенье денег. Если о причине еще можно горевать, о результате нисколь не печалюсь. Я и решила, и мое решение Юшка с Фед Федычем и Окаянцем кинулись в охотку исполнять, хотя опыта не было, но задачу одолели. Самим интересно было, увлеклись. Наказ, заказ, все как на гражданке. Жалко, на оркестр не хватило. Хватило на службу, и там я опять стояла, слушала высокое, до неба, пенье, но русское, а в моем фильме, то есть где я героиня, было итальянское. Кеша сгинул скоро, как я вернулась. Он был уж весь желтый, как желток яичный. Дождись он, пили б сейчас вместе хорошую водку. Не вышло. Кривая Полина долго гугняво рассказывала, как я ушла, а они вскоре нашли емкость с неизвестной жидкостью и все приняли. Всех тошнило, всех понос прохватил, и все оправились, один Кеша, с его квелой печенкой, пожелтел. И теперь водил по мне черными зрачками посередь желтых белков, то ль узнавал, то ли нет, когда возле присела посидеть попрощаться. Положил руку мне на живот, стал шелковые складки платья перебирать, шептал: у мамы такое было. Вздохнул, по телу судорога пробежала, и не стало Кеши. Полина, неслышно вошед, перекрестилась, постную морду сделала: слава Богу, что последний вздох приняла, думал, ты насовсем ушла, тосковал, вот жистянка и вытекла. Не балаболь, бросила, рассердившись, нашла Ромео с Джульеттой. Чего-о-о, выставилась Полинка. Что ей объяснять. Она еще и шарф притащила, смешной такой, длинный, узкий, сказала: вот, довязал, велел тебе отдать. Она же и ходила вкруг меня, руками взмахивала: от раскрасавица вернулась, так уж раскрасавица. А когда деньги большие увидала, подольщалась без зазрения совести, я так и думала, что зарежет либо задушит. И она же единственная чуть не плакала, сокрушалась, куда мои денежки пошли. Остальные поудивлялись, да недолго, а когда хоронили, то уже все будто так и надо. То же самое могильщики. Смотрели, как на психов, когда место покупали, а потом выпивали - не брезговали - на равных. Но и надо сказать, что наши приоделись на церемонию, так что не стыдно было себя показать. Кто в джинсах, кто юбки с жакетами напялил, умылись, почистились в церковь идти. Кто выяснился настоящей Джульеттой, так это Сонька. Всю дорогу слезы и сопли из глаз и из носа текли. На шею мне кинулась за лакированный гроб. Тянула и мычала что-то, а что - не разобрать, за короткий срок язык ее позабыла. Что значит отсутствие практики. А на похоронах на гроб кинулась и завыла, как бабы в деревнях по мужьям воют. И то, Манька горбатая на поминках наплела, что без меня Кеша Соньку поимел и ходил ночевать с ней на моей постели, так что боле она у нас не девушка, как всегда была. Все хорошо, но только зачем ему моя постель понадобилась, у Соньки своя была.
Ни один человек не задал вопроса, где была, что делала, откуда деньги и наряд. Такой тактичный народ у нас на свалке и нелюбопытный. Хошь, сам расскажи, не хошь, никто с допросом не пристанет, следователей нет. Тем более наряд скоро в надлежащий вид пришел. Но кличка Телезвезда пристала, как банный лист к жопе. Про что думаю иногда - про костюм серебряный и говноступы, куда как пригодились бы. Но как все было кончено, так о том ни я, ни они не вспомнили. Так и бывает: пирушка-распирушка, дым коромыслом, душа нараспашку, а как отпили да отпели, все души свернули, словно матрасы после ночевки, и негде боле голову приклонить.
Может, они думали, я повешусь сразу после программы. По контрасту, как говорится. Два мира - два Шапиро, как шутили в прежней жизни. Тут бы и Кешин шарф славно пригодился. Говорю же, какие кольца-петли судьба вяжет, как меню выкладывает, подходи-ешь-пользуйся. А они б еще продолжение сняли, потрясли сердца зрителей, так сказать, Шекспировым сюжетом. Может, и то было в сценарии. Теперь не узнать. А этот чей? Столб воздушный спас. Не он - глядишь, и пошла бы на поводу у ихнего сценария. Что-то стряслось после всего со мной. Самое важное. Не стряслось бы - не случись Сашки.
Не случись Сашки.
Не случись Сашки.
Язык - лингва.
Мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки зубам пищи, а после для словесной речи у людей и отдельных звуков у животных
Мой язык - враг ваш.
Не случись Сашки.
Ни слова не скажу боле про это.
41
Уже зима была глубокая. Утром вылезла из купе, потянулась, всем телом вдруг вспомнив про полетушки-полетунчики, а земля кругом белая. Снег ночью шел и все накрыл. Всю помойку. Не беда, разроем. А красиво, будто земля невинной сделалась для обозрения. Обозревала, обозревала и набрела: далеко на дороге, как уменьшенный экземпляр, навроде игрушечного, встал знакомый фургон типа джип, я уж знала, как называется. Человек вышел из него, стоит, в нашу сторону посматривает, курит. Не помню, курил Сашка или нет, но это он, я узнала, только тоже как игрушечный. Говорю, далеко. А накануне я, подумать, с какого ляха, достала и поставила ту пластинку Шаляпина Уймитесь, волнения и так далее. С чего все и началось. И вот он здесь. Услыхал словно. Увидала его и со страху обратно в купе полезла, оттуда из дырки, как тогда в телевизор, давай глядеть. А он никуда не двигается. Руки в карманы положил, с куревом закончив, и смотрит, и все. И я смотрю. Долго так стоял. И я долго так стояла. Сонька уж проснулась, спрашивает что-то на своем ы-и-и-и, я отмахнулась, в смысле башка болит, отстань, не приставай. Башка, правда, сильно болеть начала в последнее время. Может, из-за шейной операции, когда до уха и за ухом достали. Сонька, ничего не могу сказать, вошла в положение, умолкла. И я тоже молча на месте замерла, глаз от фигурки оторвать не могу.
Он еще постоял какое-то время на дороге, потом, вижу, садится в машину, и машина поехала. Все белое, и одна черная точка исчезающая.
Все-таки он приходил ко мне.
2001-2002
Никольское-Москва