Тихая безлюдная улица, на которой живет много русских, на некоторое время наполнилась смехом и громкими голосами. Было непривычно видеть на ней длинные бальные платья, серебряные туфельки, отблеск на лакированных башмаках, так эта улица была связана с базарными кошелками и дневной суетой.
На бал отправлялись Светлана Сергеевна, Ольга Константиновна и Леночка. Напротив сели Сергей Ксенофонтович и Митя. Каждый ехал со своими мыслями и настроением, которое удалось создать. Светлана суетилась и вертелась даже в машине, смотрелась в зеркальце, поправляла кудряшки. Ольга Константиновна улыбалась блаженно, что ехала на очень радостный праздник. Леночка, предвкушая танцы, по молодости еще чувствуя в них физическую потребность, напевала модный фокстрот, а Сергей Ксенофонтович, скажем прямо, счастливый соперник, особенно бледный от пудры и смокинга, с черными усиками, болезненный, но цепкий, как природный делец, хотя делами стал заниматься только в эмиграции, в чем ему помогала способность устраиваться в жизни, развитая еще в прежней жизни на всяких тыловых, хозяйственных и адъютантских местечках, вообще-то уверенный в своем превосходстве человек, охотно называвший других дураками и шляпами, находился в том перманентном состоянии тревоги и неуверенности, на которые обрек его долгий роман с переменчивой Светланой. Митя, кажется, ни о чем не думал, а только регистрировал впечатления, которые возникали перед ним в том или ином случае жизни, и делал из них соответствующие заключения. Одно было хорошо, другое плохо. Но в общем, ничего.
Ольга Константиновна улыбалась таинственно и блаженно. Бал был в ее жизни давно испытанным переживанием. Столько было хлопот и забот!
Материю для платья выбирали вместе со Светланой в одном, известном небогатым эмигрантским дамам магазине, ездили туда, как в некую экспедицию, не лишенную опасностей. Перерыли все и остановились на темно-синей тафте. Материя была недорогая и красивая.
– Чудно! Чудно! – говорила Светлана, прикладывая к лицу подруги кусок шумящего шелка.
Платье шили сами. Светлана была портнихой, Ольга Константиновна работала у нее в качестве помощницы. Тут же родилось и розовое платье Леночки, племянницы Сергея Ксенофонтовича.
Много волнений доставили также поиски sovtie de bal. Наконец смастерили для Ольги беленькую меховую накидку. У Светланы была малиновая бархатная кофточка.
Светлана и в такси все еще прихорашивала Ольгино платье, не без гордости считая его одним из самых удачных своих творений, а потом вступила в привычные препирательства с Сергеем Ксенофонтовичем.
– Вы дверь-то на ключ заперли?
При других они говорили друг другу «вы». Сергей Ксенофонтович для приличия считался квартирантом, хотя платил за всю квартиру.
– Разумеется, запер.
– Ничего вы не заперли.
– А я вам говорю, что запер и два раза ключ повернул.
– Вот заберутся воры, тогда узнаете. Вечно у нас что-нибудь не так, как у добрых людей. Сколько раз я просила, чтобы вы сделали американский замок. Ну, скажите мне, почему не позвать слесаря и не сделать хороший замок? Дверь на честном слове держится…
– Ладно, ладно.
– Нет, не ладно. Всегда так. У вас на все ответ найдется…
Ольга Константиновна овдовела два года тому назад. Муж умер в санатории для туберкулезных. Хворал он долго и тяжело, измучил ее своей раздражительностью, больными капризами, все еще любимый, хотя бы по тем воспоминаниям, которые связывали их со времен жениховства, когда все казалось таким радостным и необыкновенным в жизни, эти прогулки под руку, прижавшись друг к другу, нога в ногу, по улицам солнечного крымского города, поцелуи под кипарисами запущенного татарского кладбища, лунные ночи на море. Еще теперь в ее ушах стоял еле слышный, но такой грустный звон его шпор, припоминался кожаный запах его поскрипывающей кобуры, вся страшная и необыкновенная атмосфера мужчины, в которую она попала восемнадцатилетней девочкой. Как было страшно и сладко! А потом болезнь мужа, его физическая и душевная расслабленность, обычный эгоизм больного человека, страх смерти в глазах и все то, что открывалось в нем понемногу, дурной запах изо рта, незамечаемая раньше манера поднимать брови с каждой подносимой ко рту ложкой супа, отчего лицо делалось тупым и неумным. Многое другое…
Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.
В вестибюлях отеля, в котором эмиграция обычно устраивает свои балы, стояли кадки с лавровыми деревьями, господа во фраках священнодействовали за столом, продавая входные билеты. По лестнице спускались и поднимались, придерживая длинные платья, молодые и старые женщины, мелькали голые спины, пластроны смокингов и фалды фраков. Из нижней залы уже доносилась негритянская музыка. Сердце Ольги забилось учащенно. Это волнение мешало ей заметить, что, собственно говоря, некоторые смокинги уже потерлись и не модного уже покроя, что у многих людей грустные и усталые глаза.
Сергей Ксенофонтович приступил к хлопотам о столике. Столик был найден, отбит, можно сказать, завоеван не без небольшого столкновения с толстым господином в старомодной и неуместной в данном случае визитке. На эстраде малолетние балерины из студии знаменитой танцовщицы, в ангельских хитончиках и в веночках из крошечных разноцветных розочек, обреченные на хореографические мучения честолюбием энергичных матерей, топали ножками и поднимали с бледной улыбкой тоненькие детские руки. Дамы уселись за столик, оглядели соседей. Над Сергеем Ксенофонтовичем склонилась розовая лысина лакея, и тот, вскинув в воздухе монокль, нахмурился над картой вин и яств.
Малолетних балерин сменила очень полная певица, заставившая мощным голосом умолкнуть разговоры. Потом начались танцы, и в верхней зале заметались в девическом беспокойстве продавщицы лотерейных билетов, а на столиках меховщиков и биржевиков появились ведра с бутылками шампанского во льду.
Ольга Константиновна была очень мила в своем синем тафтяном платье, чуть откинувшаяся назад в тонкой талии, с большим вырезом на спине, подчеркивавшем прелестную худобу. Тогда, шесть лет тому назад, ей было тридцать лет. Танцевала она мало, только с Сергеем Ксенофонтовичем и с Митей. Юноша, впрочем, больше интересовался буфетом.
Отправившись на поиски знакомых, которые могли оказаться на балу, Ольга Константиновна решила спуститься в нижний зал. В дверях, где по русскому обычаю столпилась публика, ей пришлось остановиться. Немного в стороне, у буфетного стола, стояли с рюмками в руках два господина, подобревшие по такому случаю, растроганные своей добротой и благожелательством, и смотрели друг на друга.
– Ну-с, так за что же мы выпьем?
– Да, надо за что-нибудь выпить.
Но в голову ничего не приходило.
– Ну, так за ваше здоровье!
– Дай Бог, чтобы…
Старик с розоватым лицом и белоснежной бородой, очевидно, попавший на этот бал по какой-нибудь общественной обязанности, поблескивая золотыми очками, разговаривал с другим человеком, который стоял к Ольге спиной. Судя по фигуре, собеседник был молод.
– Кто же руководил раскопками? – спросил старик.
Молодой назвал какую-то английскую фамилию.
– Таковы и результаты. Любительская работа.
– Все-таки они открыли в Сирии двадцать семь погребений. В глиняных сосудах. Наподобие гигантских орехов из двух створок. Утробная поза.
– Обычный способ. А как ориентированы погребения?
Ольгу Константиновну поразил этот разговор на балу, под негритянскую музыку, среди полуобнаженных женщин и бокалов с вином, о погребении в утробной позе. Ей захотелось посмотреть на лицо молодого. Где-то там, в другом мире, существует жизнь, о которой она только тогда начала догадываться. Ей представились скелеты, лежащие в утробной позе в глиняных сосудах, сирийское солнце, осторожный стук лопат. Молодой человек повернул голову в ее сторону, заметил ее, и их взгляды встретились. Она не могла сказать, был ли он красив или нет, хотя в эту минуту ее наполнила неожиданно теплая волна радости. Это чувство продолжалось всего одно мгновение, но спускаясь по лестнице, она еще переживала мимолетную немую встречу. Было приятно вспоминать этот явно восторженный взгляд, по крайней мере, оценивший ее. Она это чувствовала.
Потом, вернувшись к своим, она искала молодого человека глазами в толпе, но не находила. К столику подошли Семеновский и Анна Мироновна, большеносая, веселая, добрая. Семеновский, в узеньких старомодных брюках, с вылезающими из рукавов худыми руками, кинулся к Светлане.
– Божественная! Позвольте поцеловать эти исколотые иголкой пальчики! Гордость трудовой эмиграции!
Он тоже считался поклонником Светланы.
– Я же с поручением. Американец хочет познакомиться.
– Со мной? Какой американец? – оживилась Светлана.
– И с вами, конечно. Разрешите привести?
– Да скажите толком, какой американец? Откуда он взялся?
– Останетесь довольны. Пресимпатичный господин. Родился в России. Я сейчас его доставлю.
– Ну, какой я американец, – говорил Робертсон, – родился в России, кончил русскую гимназию, только случайно сохранил американское гражданство. Теперь, это, конечно, пригодилось.
– А вид у вас американский, – кокетничала с ним Светлана.
Плотный, светлоглазый, выбритый до блеска, с крепкими зубами и непоколебимым здоровьем пятидесятилетнего мужчины, Робертсон улыбался.
– Мой отец занимался в Ростове экспортом пшеницы. Там мы и жили до революции.
– По-русски вы говорите очень хорошо, – похвалил Сергей Ксенофонтович.
– Еще бы! Лучше, во всяком случае, чем по-английски. Русский акцент все-таки остался.
– Вы теперь в Париже живете?
– Нет, приехал по делам. Я занимаюсь археологией. Копаюсь на раскопках в Сирии.
– Как интересно! – склонилась почти к коленям Светлана.
– Да, я люблю это дело. Между прочим, мой секретарь – русский. Он мне помогает. Очень милый молодой человек.
– А… – начала Ольга Константиновна и умолкла.
– Виноват? – обернулся к ней Робертсон.
– Нет, ничего… – смутилась она.
– Я думаю, что это замечательно – находить в земле всякие мумии и гробницы, – изгибалась Светлана.
Она явно хотела нравиться американцу. Сергей Ксенофонтович ревновал, но ревность скрывал под маской равнодушия. Ничего не замечая, Светлана продолжала изливать на Робертсона голубые потоки своих, действительно, красивых глаз. Но странно, американец чаще смотрел не на нее, а на Ольгу Константиновну. Очевидно, желание познакомиться с нею и привело его к их скромному столу. Видимо, ради нее он с тактом деликатного человека заказал шампанское. Первое, кого он пригласил танцевать, была тоже Ольга Константиновна. Несмотря на свои пятьдесят лет, танцевал он безупречно.
Светлана поняла его поведение и переменила тактику.
– Будешь дурой, – страстно шептала она подруге, – если не подцепишь такого. Не видишь, что ли, что он в тебя втюрился. Везет же дуре!
– Да ты с ума сошла! – отбивалась Ольга Константиновна.
– Ничего не сошла. У американцев это всегда так. Сколько раз читала.
– Глупости.
Но Ольге Константиновне было приятно, что их столик привлекал внимание соседей. Подошли пестрой толпой цыгане и предложили богатому иностранцу спеть «Чарочку». Он галантно показал рукой на Ольгу Константиновну. Цыгане запели. Старый седоусый цыган держал перед ней на гитаре бокал с шампанским.
– Я не могу! Я так много пила сегодня!
Но Робертсон весело смеялся. Цыгане пели:
– О, как трудно… – рассмеялась и Ольга Константиновна.
– Ничего. Хотите танцевать?
– Я упаду.
– Со мной не упадете, – сказал он и с особенной нежностью обнял ее за талию.
Музыка теперь казалась необыкновенно приятной, ритмичной. Как в тумане Ольга слушала то, что говорил ей Робертсон. Он говорил чудовищные вещи, а между тем не допил даже своего стакана. Нет, конечно, он не был пьян. Такого убедительного голоса не бывает у пьяных. Но почему он говорил такое? Что ему надо?
– Семеновский рассказал мне про вас все. Я вас знаю, как будто мы десять лет знакомы. Не удивляйтесь моим словам. Конечно, я русский человек, но уже привык жить по-американски. Такой век, иначе нельзя. Бог знает, что будет завтра? Так вот…
Она со страхом посмотрела в его светлые глаза.
– Хотите быть моей женой? Ради бога, не отвечайте сейчас, я буду ждать, не надо теперь, потом, подумайте… Именно такую я искал. Я знаю, что не ошибся. Мне сорок девять лет, я еще не старик, у меня приличное состояние, меня уважают…
У Ольги Константиновны громко билось сердце. Нельзя обижаться, если нелепые слова говорят таким убедительным тоном, с такою простодушною серьезностью.
– Не считайте меня сумасшедшим или дураком. Уверяю вас, это не имеет значения. Можно знать человека годы и ошибиться. И можно в один час принять верное на всю жизнь решение.
Она опять откинулась назад, чтобы взглянуть ему в лицо.
– Но ведь это же несерьезно. Вы обижаете меня. Я уже не девчонка, с которой можно так говорить. Вы не имеете права…
– О, не обижайтесь, – взял ее руки в свои Робертсон, – не сердитесь на меня. Поймите, что я ничего не прошу сейчас.
Они перестали танцевать, остановились посреди залы, мешая другим парам. На них налетали танцующие, толкали со всех сторон.
– Потом, потом. Но я хочу, чтобы вы ответили мне, что вы согласны. Я буду терпеливо ждать. Сколько хотите времени. Я сделаю все, чтобы заслужить вашу любовь. Я окружу вас вниманием. У вас будет спокойная и навеки обеспеченная жизнь. Не бойтесь, у меня нет американских родственников, отец умер пять лет тому назад, а мать русская, херсонская помещица. У вас есть мать? Она будет любить вас, как родную дочь…
– Послушайте, мосье Робертсон…
– Меня зовут Владимир Степанович. Видите, даже имя русское.
Может быть, это произошло потому, что она пила сегодня непривычно крепкое шампанское? Но то, что он говорил, уже не удивляло ее. Женским чутьем она чувствовала, что жизнь ее на этом балу переломилась. Она не испытывала никакой радости. Только волнение. Очевидно, случается и так, в первую же встречу. Ну, что же! Значит, бывает и без влюбленности, без прогулок под кипарисом татарского кладбища, без поцелуев. Ее обнимала крепкая и сильная рука. Неужели в самом деле все уже решено? Не завтра, не потом, а сейчас, в диком американском темпе, как на пожаре? Нет, это невозможно…
– Надо танцевать, мы мешаем, – сказала она печально.
Откинувшись назад, она обвела глазами залу, танцующих, точно искала кого-то, кто бы захотел спасти ее, вырвать из этого смутного состояния, в котором она неожиданно очутилась. Где-то в толпе мелькнуло лицо того молодого человека, который разговаривал с седобородым стариком. Незнакомец смотрел в другую сторону, не видел ее немого призыва. Почему его лицо показалось таким милым? Почему ее наводнила сладостная теплота, когда их взгляды встретились?
– А вот и Александр Максимыч, – сказал Робертсон, – куда вы исчезли? Я вас искал, искал. Позвольте вам представить моего сотрудника.
Это был тот самый. Ольга Константиновна протянула руку. Она поняла, что уже теперь не будет сладостной теплоты. Увы, уже ничего нельзя было поделать. Любовь опоздала на несколько минут. Спасения уже не было. Это было видно по равнодушному взгляду молодого человека. Она ошиблась.
В это самое время на пустынном бульваре произошло столкновение страшного грузовика и той машины, в которой сидел Коркушенко. Несмотря на тишину ночного города, к месту катастрофы сбегались люди. Полицейский что-то записывал. Второй побежал к уличному телефону. Тут выяснили, кто был виноват. Рыжий шофер с грузовика кашлял кровью, Коркушенко лежал подле своей опрокинутой исковерканной машины. Для него уже не имел значения вопрос, кто был виноват. Буря человеческой жизни кончилась.
Когда на другой день Ольга Константиновна узнала о несчастье, она поняла, что эта нелепая смерть страшным образом напомнила ей о беззащитности ее собственной жизни. Она была единственным человеком, который плакал на панихиде. Она плакала, и ее платочек был влажным от слез. Робертсон стоял за ее плечом, серьезный, печальный, корректный. Может быть, эти слезы сблизили их больше, чем все его уговоры.
СЧАСТЬЕ
На бал отправлялись Светлана Сергеевна, Ольга Константиновна и Леночка. Напротив сели Сергей Ксенофонтович и Митя. Каждый ехал со своими мыслями и настроением, которое удалось создать. Светлана суетилась и вертелась даже в машине, смотрелась в зеркальце, поправляла кудряшки. Ольга Константиновна улыбалась блаженно, что ехала на очень радостный праздник. Леночка, предвкушая танцы, по молодости еще чувствуя в них физическую потребность, напевала модный фокстрот, а Сергей Ксенофонтович, скажем прямо, счастливый соперник, особенно бледный от пудры и смокинга, с черными усиками, болезненный, но цепкий, как природный делец, хотя делами стал заниматься только в эмиграции, в чем ему помогала способность устраиваться в жизни, развитая еще в прежней жизни на всяких тыловых, хозяйственных и адъютантских местечках, вообще-то уверенный в своем превосходстве человек, охотно называвший других дураками и шляпами, находился в том перманентном состоянии тревоги и неуверенности, на которые обрек его долгий роман с переменчивой Светланой. Митя, кажется, ни о чем не думал, а только регистрировал впечатления, которые возникали перед ним в том или ином случае жизни, и делал из них соответствующие заключения. Одно было хорошо, другое плохо. Но в общем, ничего.
Ольга Константиновна улыбалась таинственно и блаженно. Бал был в ее жизни давно испытанным переживанием. Столько было хлопот и забот!
Материю для платья выбирали вместе со Светланой в одном, известном небогатым эмигрантским дамам магазине, ездили туда, как в некую экспедицию, не лишенную опасностей. Перерыли все и остановились на темно-синей тафте. Материя была недорогая и красивая.
– Чудно! Чудно! – говорила Светлана, прикладывая к лицу подруги кусок шумящего шелка.
Платье шили сами. Светлана была портнихой, Ольга Константиновна работала у нее в качестве помощницы. Тут же родилось и розовое платье Леночки, племянницы Сергея Ксенофонтовича.
Много волнений доставили также поиски sovtie de bal. Наконец смастерили для Ольги беленькую меховую накидку. У Светланы была малиновая бархатная кофточка.
Светлана и в такси все еще прихорашивала Ольгино платье, не без гордости считая его одним из самых удачных своих творений, а потом вступила в привычные препирательства с Сергеем Ксенофонтовичем.
– Вы дверь-то на ключ заперли?
При других они говорили друг другу «вы». Сергей Ксенофонтович для приличия считался квартирантом, хотя платил за всю квартиру.
– Разумеется, запер.
– Ничего вы не заперли.
– А я вам говорю, что запер и два раза ключ повернул.
– Вот заберутся воры, тогда узнаете. Вечно у нас что-нибудь не так, как у добрых людей. Сколько раз я просила, чтобы вы сделали американский замок. Ну, скажите мне, почему не позвать слесаря и не сделать хороший замок? Дверь на честном слове держится…
– Ладно, ладно.
– Нет, не ладно. Всегда так. У вас на все ответ найдется…
Ольга Константиновна овдовела два года тому назад. Муж умер в санатории для туберкулезных. Хворал он долго и тяжело, измучил ее своей раздражительностью, больными капризами, все еще любимый, хотя бы по тем воспоминаниям, которые связывали их со времен жениховства, когда все казалось таким радостным и необыкновенным в жизни, эти прогулки под руку, прижавшись друг к другу, нога в ногу, по улицам солнечного крымского города, поцелуи под кипарисами запущенного татарского кладбища, лунные ночи на море. Еще теперь в ее ушах стоял еле слышный, но такой грустный звон его шпор, припоминался кожаный запах его поскрипывающей кобуры, вся страшная и необыкновенная атмосфера мужчины, в которую она попала восемнадцатилетней девочкой. Как было страшно и сладко! А потом болезнь мужа, его физическая и душевная расслабленность, обычный эгоизм больного человека, страх смерти в глазах и все то, что открывалось в нем понемногу, дурной запах изо рта, незамечаемая раньше манера поднимать брови с каждой подносимой ко рту ложкой супа, отчего лицо делалось тупым и неумным. Многое другое…
Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.
В вестибюлях отеля, в котором эмиграция обычно устраивает свои балы, стояли кадки с лавровыми деревьями, господа во фраках священнодействовали за столом, продавая входные билеты. По лестнице спускались и поднимались, придерживая длинные платья, молодые и старые женщины, мелькали голые спины, пластроны смокингов и фалды фраков. Из нижней залы уже доносилась негритянская музыка. Сердце Ольги забилось учащенно. Это волнение мешало ей заметить, что, собственно говоря, некоторые смокинги уже потерлись и не модного уже покроя, что у многих людей грустные и усталые глаза.
Сергей Ксенофонтович приступил к хлопотам о столике. Столик был найден, отбит, можно сказать, завоеван не без небольшого столкновения с толстым господином в старомодной и неуместной в данном случае визитке. На эстраде малолетние балерины из студии знаменитой танцовщицы, в ангельских хитончиках и в веночках из крошечных разноцветных розочек, обреченные на хореографические мучения честолюбием энергичных матерей, топали ножками и поднимали с бледной улыбкой тоненькие детские руки. Дамы уселись за столик, оглядели соседей. Над Сергеем Ксенофонтовичем склонилась розовая лысина лакея, и тот, вскинув в воздухе монокль, нахмурился над картой вин и яств.
Малолетних балерин сменила очень полная певица, заставившая мощным голосом умолкнуть разговоры. Потом начались танцы, и в верхней зале заметались в девическом беспокойстве продавщицы лотерейных билетов, а на столиках меховщиков и биржевиков появились ведра с бутылками шампанского во льду.
Ольга Константиновна была очень мила в своем синем тафтяном платье, чуть откинувшаяся назад в тонкой талии, с большим вырезом на спине, подчеркивавшем прелестную худобу. Тогда, шесть лет тому назад, ей было тридцать лет. Танцевала она мало, только с Сергеем Ксенофонтовичем и с Митей. Юноша, впрочем, больше интересовался буфетом.
Отправившись на поиски знакомых, которые могли оказаться на балу, Ольга Константиновна решила спуститься в нижний зал. В дверях, где по русскому обычаю столпилась публика, ей пришлось остановиться. Немного в стороне, у буфетного стола, стояли с рюмками в руках два господина, подобревшие по такому случаю, растроганные своей добротой и благожелательством, и смотрели друг на друга.
– Ну-с, так за что же мы выпьем?
– Да, надо за что-нибудь выпить.
Но в голову ничего не приходило.
– Ну, так за ваше здоровье!
– Дай Бог, чтобы…
Старик с розоватым лицом и белоснежной бородой, очевидно, попавший на этот бал по какой-нибудь общественной обязанности, поблескивая золотыми очками, разговаривал с другим человеком, который стоял к Ольге спиной. Судя по фигуре, собеседник был молод.
– Кто же руководил раскопками? – спросил старик.
Молодой назвал какую-то английскую фамилию.
– Таковы и результаты. Любительская работа.
– Все-таки они открыли в Сирии двадцать семь погребений. В глиняных сосудах. Наподобие гигантских орехов из двух створок. Утробная поза.
– Обычный способ. А как ориентированы погребения?
Ольгу Константиновну поразил этот разговор на балу, под негритянскую музыку, среди полуобнаженных женщин и бокалов с вином, о погребении в утробной позе. Ей захотелось посмотреть на лицо молодого. Где-то там, в другом мире, существует жизнь, о которой она только тогда начала догадываться. Ей представились скелеты, лежащие в утробной позе в глиняных сосудах, сирийское солнце, осторожный стук лопат. Молодой человек повернул голову в ее сторону, заметил ее, и их взгляды встретились. Она не могла сказать, был ли он красив или нет, хотя в эту минуту ее наполнила неожиданно теплая волна радости. Это чувство продолжалось всего одно мгновение, но спускаясь по лестнице, она еще переживала мимолетную немую встречу. Было приятно вспоминать этот явно восторженный взгляд, по крайней мере, оценивший ее. Она это чувствовала.
Потом, вернувшись к своим, она искала молодого человека глазами в толпе, но не находила. К столику подошли Семеновский и Анна Мироновна, большеносая, веселая, добрая. Семеновский, в узеньких старомодных брюках, с вылезающими из рукавов худыми руками, кинулся к Светлане.
– Божественная! Позвольте поцеловать эти исколотые иголкой пальчики! Гордость трудовой эмиграции!
Он тоже считался поклонником Светланы.
– Я же с поручением. Американец хочет познакомиться.
– Со мной? Какой американец? – оживилась Светлана.
– И с вами, конечно. Разрешите привести?
– Да скажите толком, какой американец? Откуда он взялся?
– Останетесь довольны. Пресимпатичный господин. Родился в России. Я сейчас его доставлю.
– Ну, какой я американец, – говорил Робертсон, – родился в России, кончил русскую гимназию, только случайно сохранил американское гражданство. Теперь, это, конечно, пригодилось.
– А вид у вас американский, – кокетничала с ним Светлана.
Плотный, светлоглазый, выбритый до блеска, с крепкими зубами и непоколебимым здоровьем пятидесятилетнего мужчины, Робертсон улыбался.
– Мой отец занимался в Ростове экспортом пшеницы. Там мы и жили до революции.
– По-русски вы говорите очень хорошо, – похвалил Сергей Ксенофонтович.
– Еще бы! Лучше, во всяком случае, чем по-английски. Русский акцент все-таки остался.
– Вы теперь в Париже живете?
– Нет, приехал по делам. Я занимаюсь археологией. Копаюсь на раскопках в Сирии.
– Как интересно! – склонилась почти к коленям Светлана.
– Да, я люблю это дело. Между прочим, мой секретарь – русский. Он мне помогает. Очень милый молодой человек.
– А… – начала Ольга Константиновна и умолкла.
– Виноват? – обернулся к ней Робертсон.
– Нет, ничего… – смутилась она.
– Я думаю, что это замечательно – находить в земле всякие мумии и гробницы, – изгибалась Светлана.
Она явно хотела нравиться американцу. Сергей Ксенофонтович ревновал, но ревность скрывал под маской равнодушия. Ничего не замечая, Светлана продолжала изливать на Робертсона голубые потоки своих, действительно, красивых глаз. Но странно, американец чаще смотрел не на нее, а на Ольгу Константиновну. Очевидно, желание познакомиться с нею и привело его к их скромному столу. Видимо, ради нее он с тактом деликатного человека заказал шампанское. Первое, кого он пригласил танцевать, была тоже Ольга Константиновна. Несмотря на свои пятьдесят лет, танцевал он безупречно.
Светлана поняла его поведение и переменила тактику.
– Будешь дурой, – страстно шептала она подруге, – если не подцепишь такого. Не видишь, что ли, что он в тебя втюрился. Везет же дуре!
– Да ты с ума сошла! – отбивалась Ольга Константиновна.
– Ничего не сошла. У американцев это всегда так. Сколько раз читала.
– Глупости.
Но Ольге Константиновне было приятно, что их столик привлекал внимание соседей. Подошли пестрой толпой цыгане и предложили богатому иностранцу спеть «Чарочку». Он галантно показал рукой на Ольгу Константиновну. Цыгане запели. Старый седоусый цыган держал перед ней на гитаре бокал с шампанским.
– Я не могу! Я так много пила сегодня!
Но Робертсон весело смеялся. Цыгане пели:
Запрокинув голову, она выпила бокал до последней капли. Робертсон, вынув из кармана брюк две стофранковые бумажки, совал их в круглое отверстие гитары.
Пей до дна! Пей до дна!..
– О, как трудно… – рассмеялась и Ольга Константиновна.
– Ничего. Хотите танцевать?
– Я упаду.
– Со мной не упадете, – сказал он и с особенной нежностью обнял ее за талию.
Музыка теперь казалась необыкновенно приятной, ритмичной. Как в тумане Ольга слушала то, что говорил ей Робертсон. Он говорил чудовищные вещи, а между тем не допил даже своего стакана. Нет, конечно, он не был пьян. Такого убедительного голоса не бывает у пьяных. Но почему он говорил такое? Что ему надо?
– Семеновский рассказал мне про вас все. Я вас знаю, как будто мы десять лет знакомы. Не удивляйтесь моим словам. Конечно, я русский человек, но уже привык жить по-американски. Такой век, иначе нельзя. Бог знает, что будет завтра? Так вот…
Она со страхом посмотрела в его светлые глаза.
– Хотите быть моей женой? Ради бога, не отвечайте сейчас, я буду ждать, не надо теперь, потом, подумайте… Именно такую я искал. Я знаю, что не ошибся. Мне сорок девять лет, я еще не старик, у меня приличное состояние, меня уважают…
У Ольги Константиновны громко билось сердце. Нельзя обижаться, если нелепые слова говорят таким убедительным тоном, с такою простодушною серьезностью.
– Не считайте меня сумасшедшим или дураком. Уверяю вас, это не имеет значения. Можно знать человека годы и ошибиться. И можно в один час принять верное на всю жизнь решение.
Она опять откинулась назад, чтобы взглянуть ему в лицо.
– Но ведь это же несерьезно. Вы обижаете меня. Я уже не девчонка, с которой можно так говорить. Вы не имеете права…
– О, не обижайтесь, – взял ее руки в свои Робертсон, – не сердитесь на меня. Поймите, что я ничего не прошу сейчас.
Они перестали танцевать, остановились посреди залы, мешая другим парам. На них налетали танцующие, толкали со всех сторон.
– Потом, потом. Но я хочу, чтобы вы ответили мне, что вы согласны. Я буду терпеливо ждать. Сколько хотите времени. Я сделаю все, чтобы заслужить вашу любовь. Я окружу вас вниманием. У вас будет спокойная и навеки обеспеченная жизнь. Не бойтесь, у меня нет американских родственников, отец умер пять лет тому назад, а мать русская, херсонская помещица. У вас есть мать? Она будет любить вас, как родную дочь…
– Послушайте, мосье Робертсон…
– Меня зовут Владимир Степанович. Видите, даже имя русское.
Может быть, это произошло потому, что она пила сегодня непривычно крепкое шампанское? Но то, что он говорил, уже не удивляло ее. Женским чутьем она чувствовала, что жизнь ее на этом балу переломилась. Она не испытывала никакой радости. Только волнение. Очевидно, случается и так, в первую же встречу. Ну, что же! Значит, бывает и без влюбленности, без прогулок под кипарисом татарского кладбища, без поцелуев. Ее обнимала крепкая и сильная рука. Неужели в самом деле все уже решено? Не завтра, не потом, а сейчас, в диком американском темпе, как на пожаре? Нет, это невозможно…
– Надо танцевать, мы мешаем, – сказала она печально.
Откинувшись назад, она обвела глазами залу, танцующих, точно искала кого-то, кто бы захотел спасти ее, вырвать из этого смутного состояния, в котором она неожиданно очутилась. Где-то в толпе мелькнуло лицо того молодого человека, который разговаривал с седобородым стариком. Незнакомец смотрел в другую сторону, не видел ее немого призыва. Почему его лицо показалось таким милым? Почему ее наводнила сладостная теплота, когда их взгляды встретились?
– А вот и Александр Максимыч, – сказал Робертсон, – куда вы исчезли? Я вас искал, искал. Позвольте вам представить моего сотрудника.
Это был тот самый. Ольга Константиновна протянула руку. Она поняла, что уже теперь не будет сладостной теплоты. Увы, уже ничего нельзя было поделать. Любовь опоздала на несколько минут. Спасения уже не было. Это было видно по равнодушному взгляду молодого человека. Она ошиблась.
В это самое время на пустынном бульваре произошло столкновение страшного грузовика и той машины, в которой сидел Коркушенко. Несмотря на тишину ночного города, к месту катастрофы сбегались люди. Полицейский что-то записывал. Второй побежал к уличному телефону. Тут выяснили, кто был виноват. Рыжий шофер с грузовика кашлял кровью, Коркушенко лежал подле своей опрокинутой исковерканной машины. Для него уже не имел значения вопрос, кто был виноват. Буря человеческой жизни кончилась.
Когда на другой день Ольга Константиновна узнала о несчастье, она поняла, что эта нелепая смерть страшным образом напомнила ей о беззащитности ее собственной жизни. Она была единственным человеком, который плакал на панихиде. Она плакала, и ее платочек был влажным от слез. Робертсон стоял за ее плечом, серьезный, печальный, корректный. Может быть, эти слезы сблизили их больше, чем все его уговоры.
СЧАСТЬЕ
Это случилось в Европе, в добротной Европе, с ее столетними навыками и порядками, с благополучием и уважением к труду. Амстердам славится производством брильянтов, не так, как воспетый поэтами Амстердам без подслеповатого философа Спинозы, без романтики, без упрямой средневековой борьбы за свободу человеческого мышления, но это вполне культурный и европейский город, благоустроенный, с королевскими полицейскими в белых перчатках.
Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Произошло то обычное, что каждый день происходит с людьми. Они встретились случайно в кинематографе, в темноте душного зала, в котором в тот вечер показывали нашумевшую картину из жизни знаменитого музыканта. Фильм назывался «Симфония счастья».
Сидели рядом. Матильда – без всякой задней мысли, конечно, – уронила и рассыпала папиросы, и в тесноте кресельных ножек, где поблескивали в полумраке туфельки на ее стыдливо поджатых ногах, он помог собирать на коврике белые мягкие палочки сигарет. Одним словом, целый ряд случайных совпадений и обстоятельств. В антракте он угостил ее пивом, потому что над городом стояла летняя жара и хотелось пить. На другой день она позвонила в ту контору по продаже электрических лампочек, в которой работал упаковщиком Жолобов, и вечером они встретились на террасе нарядного кафе, ели мороженое и разговаривали о разных вещах.
Она была прелестна в тот вечер в своем синем тэйоре, в белых узких перчатках, с белой шелковой розой на груди, с изящной лакированной сумочкой под мышкой, высокая, полногрудая. На ее белокурых волосах, завитых у парикмахера на несколько месяцев, легко и воздушно держалась маленькая черная шляпа, от которой казалось особенно нежным и свежим лицо, освещенное белозубой улыбкой, озаренное голубоватыми большими глазами. Жолобову доставил большое удовольствие тот вечер, проведенный в обществе Матильды в приличном кафе, за столиком, на который лакей принес в металлических матовых вазочках украшенное цукатами и кремовыми завитушками мороженое. В глазах молодой девушки, в ее позе, целиком обращенной к нему, как будто бы никого в этот вечер не существовало на свете, ни кафе, ни других, сидевших за столиками, людей. Жолобов чувствовал, что находится в центре ее внимания. А ведь странно: еще вчера они даже не знали о существовании друг друга. И уже над ними занималось то волнующее сияние влюбленности, которое так украшает жизнь людей.
В сентябре они поженились и занялись устройством новой жизни. Это устройство всецело взяла на себя Матильда. О, она была умницей! Сам он ходил как в тумане, улыбался, щурил глаза от удовольствия, от ворвавшихся в его жизнь бурным потоком перемен. Матильда нашла уютную квартирку Правда, без ванны и без горячей воды, как бы им хотелось, но с приличным «входом», из трех комнат, недалеко от места их службы и очень дешево. Она же выбирала обои и занялась мебелью.
Жолобов ни во что не вмешивался, пользуясь каждым удобным случаем, чтобы чмокнуть это раскрасневшееся от хлопот и беготни лицо. Но Матильда отбивалась от таких глупых и неуместных, по ее мнению, нежностей. Сейчас было не до того. Все в свое время. А продавцы обоев, кухонной посуды или постельных принадлежностей улыбались, глядя на эту милую влюбленную парочку, и глаза молоденьких продавщиц становились томными от зависти или от каких-то смутных мечтаний.
Обмеблировали квартирку довольно удачно. Правда, в салоне пришлось поставить родительскую мебель, которую старики уступили Матильде, – диван, кресла и стулья, обитые зеленым плюшем, довольно потертым, но она смастерила кружевные салфеточки и приколола ромбиками на спинки кресел и стульев. Получилось довольно мило и даже нарядно. На стенах появились увеличенные фотографии родителей в черно-золотых рамках, вышитая гарусом на черном бархате кошка и раскрашенная лилово-голубая фотография южного пляжа, а на окнах они повесили кисейные занавески с летящими птицами и тюльпанами. Меблировку малой столовой составили стол на шесть персон и обитые кожей и медными гвоздиками шесть стульев. За стеклом буфета засиял подаренный дядей Генрихом сервиз в незабудках. Вообще, не считая плюшевых кресел, все в квартире было новое и радостное, как и их неожиданное счастье. Очень украсила столовую подаренная сослуживцами Матильды хрустальная на металлической ножке ваза. Ручки ее, из того же металла, который трудно отличить от серебра, изображали двух наяд. Одна из них держала в руках мандолину, другая – теннисную ракетку. Вокруг ножки шел приятный орнамент, на котором чередовались мотыльки и велосипедисты. В вазу положили искусственные груши и яблоки.
Лампа в салоне тоже была из дорогих – мраморный круг, вокруг которого висели в голубой стеклярусной бахроме шесть ампул. Еще из подарков можно отметить подаренные дядей Генрихом молодожену часы. На крышке охотник, с острой бородкой и в шляпе, стрелял в кролика, а в кустах бежала длинноухая собака и профессионально поджимала лапу. Только с ковром получилось неудачно. Он был слишком ярок и изображал купола и минареты какой-то мечети. Но ковер убрали подальше от посторонних глаз, в спальню, где стояла новенькая кровать лимонного дерева и такой же шкаф, весь изогнутый модернистическим искусством. На камине появились часы. На золоченых колонках циферблата сидела в антично-версальском костюме бронзовая женщина с гусиным пером в руке. Она, очевидно, только что писала на серебряном свитке, на котором была отмечена гравировкой дата подарка. Часы подарили родители Матильды, как и радио и другие полезные вещи.
Для Жолобова настала новая жизнь. Время оторванных пуговиц, незаштопанных носков и смятых воротничков безвозвратно миновало. Его брюки были теперь безукоризненно выутюжены, рубашки сияли чистотой, а галстуки завязаны по-человечески. Даже в конторе обратили внимание на перемену в его внешности и, может быть, поэтому перевели служащего в экспортный отдел, где писались счета и рассылались каталоги. Это было приятнее, чем укладывать ампулы в ящики. Но самое приятное ждало его дома – красиво сервированный стол, дымящаяся миска с супом, а главное, сама Матильда, ее нежные локотки в ямочках, ее кокетливый передник, под которым торжественно, как у богини, вздымалась молодая грудь.
Отправив мужа на работу и наградив его традиционным поцелуем, Матильда весело принималась за уборку дома, выбивала коврики, вытирала пыль, успевала сбегать на базар, где нужно было знать, что покупать в текущий момент сезона, когда зеленые бобы, а когда цветную капусту, и потом сама бежала на службу – стучать на счетной машинке. С переменой ее положения за ней стал приударять сам директор, – она вдруг стала необыкновенно заманчивой для мужчин, – однако начальник встретил вежливый, но твердый отпор, а предприимчивый клерк даже получил пощечину.
Жизнь их была безоблачна. В мелочной лавочке, где судачили кумушки, в молочной, у зеленщика, о них говорили: «Прелестная парочка! Как голубки!»
Жизнь текла, как приятный и заслуженный праздник. По четвергам они ходили в кино, ели «эскимосы», пили лимонад, а по воскресеньям уезжали на трамвае к родителям Матильды. У стариков в пригороде был дом и булочная, и наследницей этого предприятия являлась та же Матильда, единственная дочь. Ее выдали за иностранца без большого удовольствия, уступая слезам влюбившейся девчонки, но потом мало-помалу привыкли к зятю и нашли, что он вполне порядочный и достойный доверия человек. Сближению помогали разговоры за столом во время обильных завтраков и обедов. Дед, смотревший на все и всех радостно-идиотскими глазами, в беседах участия не принимал, зато папаша считал своим долгом расспрашивать зятя о России. Собственно говоря, Россией он ни в какой степени не интересовался, но раз зять был русским, надо было из вежливости расспрашивать об этой огромной и непонятной, покрытой снегом стране. Впрочем, вопросы были всегда одни и те же. Булочник спрашивал, подливая зятю вина:
– Ну, как у вас там, в России? Все еще сидят большевики?
Не дожидаясь ответа, он тут же выяснял политическое положение. С завидной самоуверенностью он утверждал:
– Собственно говоря, в чем всегда была слабость России? В отсутствии культуры. Мужики жили в избах, подыхали с голоду, а князья пировали в дворцах. То же самое с армией. Почему Россия изменила союзникам? Потому что оказалась колоссом на глиняных ногах.
Одним словом, он излагал своими словами все то, что успевал прочитать в своей газетке. Не спуская глаз с горлышка графина, чтобы не пролить на скатерть вино, он философствовал:
– Возьмем эпоху Наполеона. Что его погубило в ваших степях? Его погубили, если вам угодно знать, морозы…
Булочница, вся в каких-то старомодных тряпочках, старалась перевести разговор на более житейские темы. Ведь рано или поздно хозяином булочной будет зять, и надо было приучить его к сознанию, что это занятие – ответственное и почетное дело. Поэтому она рассказывала о клиентах, о различных сортах муки, о том, как надо следить за кондитерами.
Муж перебивал ее:
– Вам надо пополнеть. Первое дело, чтобы булочник был полным. У худого булочника никогда хлеб не будет вкусным…
Сам он был толстый, красный, добродушный. Обедал всегда без пиджака, в полосатых подтяжках, потому что задыхался от жары и астмы.
Вечером молодожены возвращались домой, и Матильда потягивалась перед зеркалом, купленного в рассрочку и почти выплаченного шкафа, загадочно улыбаясь, прижимая голову к плечам.
Но, к своему удивлению, она стала замечать, что с некоторого времени на лице мужа появлялись облачка задумчивости. Подпирая голову кулаком, он смотрел ничего не видящими глазами куда-то вдаль, мимо обоев с розовыми цветами, мрачный и молчаливый. Иногда принимался ходить из угла в угол, неслышно ступая клетчатыми теплыми туфлями.
– Что с тобой, милый, – спрашивала обеспокоенная Матильда, – может быть, ты нехорошо себя чувствуешь? У тебя что-нибудь бо-бо?
Жолобов отвечал, что у него здоровье в полном порядке.
– Может быть, у тебя какие-нибудь неприятности на службе? – допытывалась она.
Но на службе все было благополучно, даже обещали прибавку.
– Почему же ты такой странный? Ничего не понимаю. Может быть, случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось. Не могу же я смеяться целый день, – оправдывался он.
– Но ты любишь меня, Серж?
– Конечно, люблю.
– Очень любишь?
Жолобов целовал жену, и она обвивала его шею своими полными приятными руками.
– Но все-таки ты стал какой-то странный, – прибавляла она, – иногда у тебя такой скучный вид, точно ты чем-нибудь недоволен.
– Чем же мне быть недовольным? Напротив, я очень доволен, – отвечал муж.
– Это оттого, что ты переутомился, – решила она, – вот завтра пойдем в кино. Знаешь, какой фильм идет?
– Какой?
– О, мне давно хотелось это увидеть. С Мириам Гревс. Чудный фильм! Эмма видела его со своим женихом и страшно хвалила. А потом скоро и воскресенье. Поедем к мамочке. Ты отдохнешь там. Все-таки перемена воздуха. И там тебя так любят! Мама мне говорила в прошлый раз, что у меня прекрасный муж. Иди, я тебя поцелую, мой маленький. Только не будь таким печальным, а то твоя бедная Мати будет плакать. Не будешь? Вот и хорошо…
Жолобов подошел к радиоаппарату, повертел кнопки, и в комнату прилетела откуда-то из пространства грустная и незнакомая музыка.
Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Произошло то обычное, что каждый день происходит с людьми. Они встретились случайно в кинематографе, в темноте душного зала, в котором в тот вечер показывали нашумевшую картину из жизни знаменитого музыканта. Фильм назывался «Симфония счастья».
Сидели рядом. Матильда – без всякой задней мысли, конечно, – уронила и рассыпала папиросы, и в тесноте кресельных ножек, где поблескивали в полумраке туфельки на ее стыдливо поджатых ногах, он помог собирать на коврике белые мягкие палочки сигарет. Одним словом, целый ряд случайных совпадений и обстоятельств. В антракте он угостил ее пивом, потому что над городом стояла летняя жара и хотелось пить. На другой день она позвонила в ту контору по продаже электрических лампочек, в которой работал упаковщиком Жолобов, и вечером они встретились на террасе нарядного кафе, ели мороженое и разговаривали о разных вещах.
Она была прелестна в тот вечер в своем синем тэйоре, в белых узких перчатках, с белой шелковой розой на груди, с изящной лакированной сумочкой под мышкой, высокая, полногрудая. На ее белокурых волосах, завитых у парикмахера на несколько месяцев, легко и воздушно держалась маленькая черная шляпа, от которой казалось особенно нежным и свежим лицо, освещенное белозубой улыбкой, озаренное голубоватыми большими глазами. Жолобову доставил большое удовольствие тот вечер, проведенный в обществе Матильды в приличном кафе, за столиком, на который лакей принес в металлических матовых вазочках украшенное цукатами и кремовыми завитушками мороженое. В глазах молодой девушки, в ее позе, целиком обращенной к нему, как будто бы никого в этот вечер не существовало на свете, ни кафе, ни других, сидевших за столиками, людей. Жолобов чувствовал, что находится в центре ее внимания. А ведь странно: еще вчера они даже не знали о существовании друг друга. И уже над ними занималось то волнующее сияние влюбленности, которое так украшает жизнь людей.
В сентябре они поженились и занялись устройством новой жизни. Это устройство всецело взяла на себя Матильда. О, она была умницей! Сам он ходил как в тумане, улыбался, щурил глаза от удовольствия, от ворвавшихся в его жизнь бурным потоком перемен. Матильда нашла уютную квартирку Правда, без ванны и без горячей воды, как бы им хотелось, но с приличным «входом», из трех комнат, недалеко от места их службы и очень дешево. Она же выбирала обои и занялась мебелью.
Жолобов ни во что не вмешивался, пользуясь каждым удобным случаем, чтобы чмокнуть это раскрасневшееся от хлопот и беготни лицо. Но Матильда отбивалась от таких глупых и неуместных, по ее мнению, нежностей. Сейчас было не до того. Все в свое время. А продавцы обоев, кухонной посуды или постельных принадлежностей улыбались, глядя на эту милую влюбленную парочку, и глаза молоденьких продавщиц становились томными от зависти или от каких-то смутных мечтаний.
Обмеблировали квартирку довольно удачно. Правда, в салоне пришлось поставить родительскую мебель, которую старики уступили Матильде, – диван, кресла и стулья, обитые зеленым плюшем, довольно потертым, но она смастерила кружевные салфеточки и приколола ромбиками на спинки кресел и стульев. Получилось довольно мило и даже нарядно. На стенах появились увеличенные фотографии родителей в черно-золотых рамках, вышитая гарусом на черном бархате кошка и раскрашенная лилово-голубая фотография южного пляжа, а на окнах они повесили кисейные занавески с летящими птицами и тюльпанами. Меблировку малой столовой составили стол на шесть персон и обитые кожей и медными гвоздиками шесть стульев. За стеклом буфета засиял подаренный дядей Генрихом сервиз в незабудках. Вообще, не считая плюшевых кресел, все в квартире было новое и радостное, как и их неожиданное счастье. Очень украсила столовую подаренная сослуживцами Матильды хрустальная на металлической ножке ваза. Ручки ее, из того же металла, который трудно отличить от серебра, изображали двух наяд. Одна из них держала в руках мандолину, другая – теннисную ракетку. Вокруг ножки шел приятный орнамент, на котором чередовались мотыльки и велосипедисты. В вазу положили искусственные груши и яблоки.
Лампа в салоне тоже была из дорогих – мраморный круг, вокруг которого висели в голубой стеклярусной бахроме шесть ампул. Еще из подарков можно отметить подаренные дядей Генрихом молодожену часы. На крышке охотник, с острой бородкой и в шляпе, стрелял в кролика, а в кустах бежала длинноухая собака и профессионально поджимала лапу. Только с ковром получилось неудачно. Он был слишком ярок и изображал купола и минареты какой-то мечети. Но ковер убрали подальше от посторонних глаз, в спальню, где стояла новенькая кровать лимонного дерева и такой же шкаф, весь изогнутый модернистическим искусством. На камине появились часы. На золоченых колонках циферблата сидела в антично-версальском костюме бронзовая женщина с гусиным пером в руке. Она, очевидно, только что писала на серебряном свитке, на котором была отмечена гравировкой дата подарка. Часы подарили родители Матильды, как и радио и другие полезные вещи.
Для Жолобова настала новая жизнь. Время оторванных пуговиц, незаштопанных носков и смятых воротничков безвозвратно миновало. Его брюки были теперь безукоризненно выутюжены, рубашки сияли чистотой, а галстуки завязаны по-человечески. Даже в конторе обратили внимание на перемену в его внешности и, может быть, поэтому перевели служащего в экспортный отдел, где писались счета и рассылались каталоги. Это было приятнее, чем укладывать ампулы в ящики. Но самое приятное ждало его дома – красиво сервированный стол, дымящаяся миска с супом, а главное, сама Матильда, ее нежные локотки в ямочках, ее кокетливый передник, под которым торжественно, как у богини, вздымалась молодая грудь.
Отправив мужа на работу и наградив его традиционным поцелуем, Матильда весело принималась за уборку дома, выбивала коврики, вытирала пыль, успевала сбегать на базар, где нужно было знать, что покупать в текущий момент сезона, когда зеленые бобы, а когда цветную капусту, и потом сама бежала на службу – стучать на счетной машинке. С переменой ее положения за ней стал приударять сам директор, – она вдруг стала необыкновенно заманчивой для мужчин, – однако начальник встретил вежливый, но твердый отпор, а предприимчивый клерк даже получил пощечину.
Жизнь их была безоблачна. В мелочной лавочке, где судачили кумушки, в молочной, у зеленщика, о них говорили: «Прелестная парочка! Как голубки!»
Жизнь текла, как приятный и заслуженный праздник. По четвергам они ходили в кино, ели «эскимосы», пили лимонад, а по воскресеньям уезжали на трамвае к родителям Матильды. У стариков в пригороде был дом и булочная, и наследницей этого предприятия являлась та же Матильда, единственная дочь. Ее выдали за иностранца без большого удовольствия, уступая слезам влюбившейся девчонки, но потом мало-помалу привыкли к зятю и нашли, что он вполне порядочный и достойный доверия человек. Сближению помогали разговоры за столом во время обильных завтраков и обедов. Дед, смотревший на все и всех радостно-идиотскими глазами, в беседах участия не принимал, зато папаша считал своим долгом расспрашивать зятя о России. Собственно говоря, Россией он ни в какой степени не интересовался, но раз зять был русским, надо было из вежливости расспрашивать об этой огромной и непонятной, покрытой снегом стране. Впрочем, вопросы были всегда одни и те же. Булочник спрашивал, подливая зятю вина:
– Ну, как у вас там, в России? Все еще сидят большевики?
Не дожидаясь ответа, он тут же выяснял политическое положение. С завидной самоуверенностью он утверждал:
– Собственно говоря, в чем всегда была слабость России? В отсутствии культуры. Мужики жили в избах, подыхали с голоду, а князья пировали в дворцах. То же самое с армией. Почему Россия изменила союзникам? Потому что оказалась колоссом на глиняных ногах.
Одним словом, он излагал своими словами все то, что успевал прочитать в своей газетке. Не спуская глаз с горлышка графина, чтобы не пролить на скатерть вино, он философствовал:
– Возьмем эпоху Наполеона. Что его погубило в ваших степях? Его погубили, если вам угодно знать, морозы…
Булочница, вся в каких-то старомодных тряпочках, старалась перевести разговор на более житейские темы. Ведь рано или поздно хозяином булочной будет зять, и надо было приучить его к сознанию, что это занятие – ответственное и почетное дело. Поэтому она рассказывала о клиентах, о различных сортах муки, о том, как надо следить за кондитерами.
Муж перебивал ее:
– Вам надо пополнеть. Первое дело, чтобы булочник был полным. У худого булочника никогда хлеб не будет вкусным…
Сам он был толстый, красный, добродушный. Обедал всегда без пиджака, в полосатых подтяжках, потому что задыхался от жары и астмы.
Вечером молодожены возвращались домой, и Матильда потягивалась перед зеркалом, купленного в рассрочку и почти выплаченного шкафа, загадочно улыбаясь, прижимая голову к плечам.
Но, к своему удивлению, она стала замечать, что с некоторого времени на лице мужа появлялись облачка задумчивости. Подпирая голову кулаком, он смотрел ничего не видящими глазами куда-то вдаль, мимо обоев с розовыми цветами, мрачный и молчаливый. Иногда принимался ходить из угла в угол, неслышно ступая клетчатыми теплыми туфлями.
– Что с тобой, милый, – спрашивала обеспокоенная Матильда, – может быть, ты нехорошо себя чувствуешь? У тебя что-нибудь бо-бо?
Жолобов отвечал, что у него здоровье в полном порядке.
– Может быть, у тебя какие-нибудь неприятности на службе? – допытывалась она.
Но на службе все было благополучно, даже обещали прибавку.
– Почему же ты такой странный? Ничего не понимаю. Может быть, случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось. Не могу же я смеяться целый день, – оправдывался он.
– Но ты любишь меня, Серж?
– Конечно, люблю.
– Очень любишь?
Жолобов целовал жену, и она обвивала его шею своими полными приятными руками.
– Но все-таки ты стал какой-то странный, – прибавляла она, – иногда у тебя такой скучный вид, точно ты чем-нибудь недоволен.
– Чем же мне быть недовольным? Напротив, я очень доволен, – отвечал муж.
– Это оттого, что ты переутомился, – решила она, – вот завтра пойдем в кино. Знаешь, какой фильм идет?
– Какой?
– О, мне давно хотелось это увидеть. С Мириам Гревс. Чудный фильм! Эмма видела его со своим женихом и страшно хвалила. А потом скоро и воскресенье. Поедем к мамочке. Ты отдохнешь там. Все-таки перемена воздуха. И там тебя так любят! Мама мне говорила в прошлый раз, что у меня прекрасный муж. Иди, я тебя поцелую, мой маленький. Только не будь таким печальным, а то твоя бедная Мати будет плакать. Не будешь? Вот и хорошо…
Жолобов подошел к радиоаппарату, повертел кнопки, и в комнату прилетела откуда-то из пространства грустная и незнакомая музыка.