показать всем. Они стали рабами Музы, но и она теперь принадлежала им.
Уходя, не обернулись они, что им было до человека, сидящего в углу,
опустившего руки на колени, - в такую торжественную, святую минуту они не
хотели пачкать руки, несущие Музу, а старое лицо никуда не денется - идущие
вслед смоют эту грязь и выполнят свой долг. И Гример встал, надел плащ и
вышел за ними почти равнодушно. Так мертвые отдают свое тело червям, как
мертвые отдают свое тело огню и летят пеплом по ветру, слабо и медленно,
нежно и тихо, как сожженные обрывки письма от того, кто был любимым и уже
безразличен... Гример опустил капюшон на лицо и медленно побрел вниз к
домам, по улице, которая здесь, около лаборатории, была пустынна, только
оттуда, только оттуда, снизу, где были дома горожан, слышались крики или
стоны. Стоны обрывались, и крики взрывались веселым гулом голосов, потом
стихали, и опять через некоторое время гремел этот почти подземный гул - как
будто ворочался вулкан внутри себя. Как будто голоса играли в детскую игру
"холодно - горячо", и когда "холодно" - было тихо, а когда "горячо" - вулкан
рычал. Когда Гример спустился за пределы зоны Дома, он понял принцип тишины
и гула - толпа металась по улицам, кто-то из ее числа вскакивал в
распахнутые во всех домах Города двери, и толпа молча ждала на дожде, и
дождь хлестал на порог этих распахнутых дверей, и затекал в подъезды, и лужи
стояли в подъездах, и вот, разбрызгивая воду этих луж, вошедшие вытаскивали
оставшихся в живых обитателей этих домов, и тогда толпа приветствовала ревом
их удачу, все подхватывали беспомощного против этой силы человека и, на
руках неся его, поднимались к Дому. Гример остановился около толпы, не
открывая капюшона, растворился в ее рядах и вместе со всеми стал ждать около
одного из подъездов, молча, как ждали молча добычи окружавшие его. И вот он
увидел, как из подъезда вытащили полуживого в разорванной одежде человека, с
обезображенным ударами лицом, толпа взвыла радостью, с человека сорвали
остатки одежды, и голое тело взмыло над вытянутыми вверх руками, и струи
дождя, как барабанные палочки, замолотили по коже человека, выбивая свою
победную дробь. Дождь тоже принимал участие в празднике. Чтобы досмотреть
это действо, Гример тоже коснулся пальцами тела человека и вместе с толпой
отправился вверх, к Дому. Пока люди шли по улицам, никто даже не обратил
внимания на Гримера; они были упоены своей миссией, они, что еще вчера не
смели ступить шага по этим камням, сегодня были властью, дознанием, судом. И
может, не раз бы Гример пропутешествовал по улицам, а потом отсиделся
где-то, чтобы еще хоть раз издалека увидеть Музу, новую жизнь нового Города
с новым лицом, увидеть дело рук своих, но именно руки и подвели его. Не лицо
- оно было под капюшоном. Когда люди, обойдя Дом, вошли через черный ход в
зал, который Гример, проживя жизнь в Городе, никогда не видел, и вспыхнул
свет - ударил в закрытые капюшонами лица и осветил руки, то возле спины
обреченного, окруженные волосами, скрюченными, короткими, жесткими пальцами,
занялись белизной и тонкостью своею пальцы Великого Гримера. Так в болоте,
пахнущем смрадом, вопреки здравому смыслу цветет лилия. Лилия. Вот люди
швырнули на пол полуживого человека и, окружив Гримера, сорвали с него плащ,
одежду, и, увидев старое лицо, загомонили и удивились бесстыдству и
пронырливости своих предшественников, и еще раз убедились, как справедливы
они в охоте своей. Дойти до такого цинизма, чтобы идти в рядах их. И, подняв
Гримера над головой, подошли к двери Ухода, и опустили Гримера, и поставили
его на черную площадку - верхнюю ступень лестницы, ведущей вниз. И Гример
встретился с глазами лежащего на полу человека, и улыбнулся, и кивнул
головой, и потом перевел око на людей, которые смотрели на него из низко
надвинутых капюшонов, так что трудно было разглядеть лица. Может, и среди
них были те, кто знал Гримера, а впрочем, какое это имеет значение. Человек
исполнил то, зачем он был послан в этот мир. Уход - это дело времени и
техники, которые исполнившему безразличны. А люди смотрели на Гримера и
ждали его реакции - уж больно по-разному уходили на их глазах пойманные, кто
- плача, кто - падая на колени, целуя ноги казнивших его, кто - пытаясь
сопротивляться, и тогда приходилось слегка придушить смешного человечка,
чтобы он не суетился перед Уходом. И удивился Гример опять самому себе - не
было в нем в эту минуту ни страха, ни удивления, ничего, кроме мертвого
любопытства. Как не было его ни в зале, когда он выводил Музу, ни на улицах
Города, ни сейчас. Наверное, и страх, и любовь, и желание остались там - в
лице Стоящего-над-всеми, которое светило этим людям так ярко и было так
всемогуще, что именем его им было все позволено, все прощено, все оправдано.
И двинулась лестница под ногами Гримера, и заскользила вниз, и разошлись
двери, и, щелкнув, сошлись за ним, - так рот рыбы, попавшей на сушу,
закрывается судорожно и беззвучно. И пока открывалась дверь, рассмеялся
Гример в своей неживой улыбке. Муза - жива. И не страшно, что не будет его,
Муза - это тоже Гример. И ее будут любить эти скрюченные жесткие пальцы, и
она научит их нежности своей, которую она открыла с Гримером. И опять
улыбнулся Гример, может, своей наивности, а может, правде, которую он видел
или хотел видеть таковой. И перевел глаза из внутри себя - наружу, и увидел
Гример в первый раз высокий зал, голубой сферой теряющийся в высоте, а внизу
перед ним застывшее неподвижное зеркало чуть желтоватой воды, и это зеркало
едва дрожало в том месте, где лестница, движущаяся под Гримером, уходила в
воду, и мыльные круги расходились и снова гасли недалеко от этой лестницы.
Тяжела и малоподвижна была вода, словно масло было разлито по ее
поверхности. Пусти, брось, швырни сюда весь Город с его новыми обитателями,
и ни капли, ни волны не колыхнется на этой тяжелой поверхности, такова и
человеческая память, в ней тонут, растворяются, гаснут судьбы, тела и
события, великие гримеры и великие идеи. Спокойно Гримеру уходить, не зная,
а следовательно, и не помня, что Город сошел с круга, распалась связь
времен. Последний Гример сейчас двинется навстречу густо-зеленому, тяжелому
безмолвию и беспамятству, некому будет на этих лицах вырезать черты красоты,
благородства, строгости и канона, нового канона, ибо тайна ремесла и
искусства, вместе с пальцами, тонкими, белыми, хрупкими, чуткими пальцами
Гримера, и его умом, оснащенным извечным родовым умением творить лицо,
истают сейчас вместе с этим единственным, временным, проходящим телом, в
которое была заключена традиция рода, а Муза, которую он оставил людям,
будет стареть и наконец уйдет за ним, а если успеет родить детей, они не
будут похожи на Гримерову Музу, рукотворную Музу, у них будут первородные
лица, которые имели каждые из жителей этого Города внутри себя. "Дети Музы
будут похожи на людей без лица" - так бы подумал Гример, зная будущее. "У
них будут свои лица" - так думал Стоящий-над-всеми, который знал будущее
раньше, чем оно началось. Город сошел с круга, Город свели с круга, и кто
его знает, что ждет того, кто вышел из повтора и примера; никто не
возвращался к своему первородству за всю историю Города, а может, это и не
возвращение к первородству... Вздрогнула лестница под Гримером,
остановилась, когда до воды оставалось полметра, и Гример качнулся вперед,
но удержался и удивился тому, что движение прекратилось. Но это была
иллюзия, просто движение стало медленным и почти незаметным. Вот до воды
остались сантиметры, с виду она была мягкой, и пар шел от нее, вода была
теплее воздуха. Ее тепло втягивало в себя. И Гример подумал, что пора
вспоминать и Музу, и Город, и свою работу, которая приносила столько
радости. - Ведь приносила? - спросил он сам себя. - Приносила, - успокоил он
тут же спрашивающего. - То, что сейчас происходит в Городе, тебе страшно?
Ибо ты причина происходящего? - Страшно, но ты знаешь, что и не только ты
причина происходящего, - успокоил он спрашивающего. - Но если бы не было
тебя - так ли все было? - Может, и не так, может, и страшнее, может, и... И
тут подошвы Гримера коснулись воды, сначала тепла, а потом уже воды. Да, это
было знакомое ощущение, но времени, на что оно похоже, вспомнить уже не
хватило, потому что мысли стали через ноги уходить в воду, а сами ноги в
этой прозрачной зеленоватой воде становились невидимы, они таяли, как тает
сахар в кипятке, самолет в небе, снежинка в ладони, как заря поутру. Но не
было боли. А вода уже творила бедра, живот, грудь, и не было боли, и была
истома, покой и смирение вместо тела, и становилось тепло в мыслях. А потом
стал раскаляться свод над головой, и этот жар коснулся глаз Гримера, и, как
в парилке, тело, прежде чем нагреться, покрывается гусиной кожей, глаза
Гримера замерзли, и замерзли слезы, что выступили на них, и Гример попытался
сквозь лед увидеть свод, и воду, и то, что еще осталось от тела его, и
взгляд стал проваливаться в этот лед, - так ломает кромку льда попавшая в
полынью лошадь, но сани тянут ее ко дну, так самолет, потерявший управление,
- все еще живы, прекрасно точны и умелы руки летчика, но катится земля
навстречу бильярдным шаром, и так собака, попавшая к живодеру в сетку,
бьется, пытаясь вырваться. И не стало уже воздуха от духоты и жары, наконец
осилившей холод, пухло горло, и крик лез через растаявшие глаза, потому что
рот уже был в воде и плыл туда, вниз, влекомый течением к выходу, и кричали
глаза в красный свод, и покраснели глаза, растаяли, и зашли розовые глаза,
не как заходит солнце в затмение, а как закатывается оно, отслужив свой срок
совсем, а не на время полусуток, и равнодушно слушал этот крик свод и
постепенно успокаивался и голубел. Так догоревший дом зарастает травой и
становится зеленым лесом, а спустя века пойди догадайся, что здесь было
государство или стояли высокие башни, над которыми голубел свод, а внизу, не
колеблясь, застыло зеркало озера. Только еще маленькие круги появились от
почти незаметного движения лестницы, и глаза и мысли Гримера через узкое
клокочущее горло выливались на улицы Города в его вечные каменные каналы, и
им стало ясно и спокойно, потому что впереди был долгий путь по каналу на
окраину, за пределы Города, в воды реки, которые принимали в себя канал, а
потом по старому руслу в океан, который вечен и постоянен, который зелеными
своими очами смотрит в голубое небо. Но это потом, а сейчас вокруг были
привычные дома, камень, который не боится воды. Так же привычно шел дождь, и
Гримеру казалось, что где-то плакала Муза.
Декабрь 1977-апрель 1978, декабрь 2001 г.
Уходя, не обернулись они, что им было до человека, сидящего в углу,
опустившего руки на колени, - в такую торжественную, святую минуту они не
хотели пачкать руки, несущие Музу, а старое лицо никуда не денется - идущие
вслед смоют эту грязь и выполнят свой долг. И Гример встал, надел плащ и
вышел за ними почти равнодушно. Так мертвые отдают свое тело червям, как
мертвые отдают свое тело огню и летят пеплом по ветру, слабо и медленно,
нежно и тихо, как сожженные обрывки письма от того, кто был любимым и уже
безразличен... Гример опустил капюшон на лицо и медленно побрел вниз к
домам, по улице, которая здесь, около лаборатории, была пустынна, только
оттуда, только оттуда, снизу, где были дома горожан, слышались крики или
стоны. Стоны обрывались, и крики взрывались веселым гулом голосов, потом
стихали, и опять через некоторое время гремел этот почти подземный гул - как
будто ворочался вулкан внутри себя. Как будто голоса играли в детскую игру
"холодно - горячо", и когда "холодно" - было тихо, а когда "горячо" - вулкан
рычал. Когда Гример спустился за пределы зоны Дома, он понял принцип тишины
и гула - толпа металась по улицам, кто-то из ее числа вскакивал в
распахнутые во всех домах Города двери, и толпа молча ждала на дожде, и
дождь хлестал на порог этих распахнутых дверей, и затекал в подъезды, и лужи
стояли в подъездах, и вот, разбрызгивая воду этих луж, вошедшие вытаскивали
оставшихся в живых обитателей этих домов, и тогда толпа приветствовала ревом
их удачу, все подхватывали беспомощного против этой силы человека и, на
руках неся его, поднимались к Дому. Гример остановился около толпы, не
открывая капюшона, растворился в ее рядах и вместе со всеми стал ждать около
одного из подъездов, молча, как ждали молча добычи окружавшие его. И вот он
увидел, как из подъезда вытащили полуживого в разорванной одежде человека, с
обезображенным ударами лицом, толпа взвыла радостью, с человека сорвали
остатки одежды, и голое тело взмыло над вытянутыми вверх руками, и струи
дождя, как барабанные палочки, замолотили по коже человека, выбивая свою
победную дробь. Дождь тоже принимал участие в празднике. Чтобы досмотреть
это действо, Гример тоже коснулся пальцами тела человека и вместе с толпой
отправился вверх, к Дому. Пока люди шли по улицам, никто даже не обратил
внимания на Гримера; они были упоены своей миссией, они, что еще вчера не
смели ступить шага по этим камням, сегодня были властью, дознанием, судом. И
может, не раз бы Гример пропутешествовал по улицам, а потом отсиделся
где-то, чтобы еще хоть раз издалека увидеть Музу, новую жизнь нового Города
с новым лицом, увидеть дело рук своих, но именно руки и подвели его. Не лицо
- оно было под капюшоном. Когда люди, обойдя Дом, вошли через черный ход в
зал, который Гример, проживя жизнь в Городе, никогда не видел, и вспыхнул
свет - ударил в закрытые капюшонами лица и осветил руки, то возле спины
обреченного, окруженные волосами, скрюченными, короткими, жесткими пальцами,
занялись белизной и тонкостью своею пальцы Великого Гримера. Так в болоте,
пахнущем смрадом, вопреки здравому смыслу цветет лилия. Лилия. Вот люди
швырнули на пол полуживого человека и, окружив Гримера, сорвали с него плащ,
одежду, и, увидев старое лицо, загомонили и удивились бесстыдству и
пронырливости своих предшественников, и еще раз убедились, как справедливы
они в охоте своей. Дойти до такого цинизма, чтобы идти в рядах их. И, подняв
Гримера над головой, подошли к двери Ухода, и опустили Гримера, и поставили
его на черную площадку - верхнюю ступень лестницы, ведущей вниз. И Гример
встретился с глазами лежащего на полу человека, и улыбнулся, и кивнул
головой, и потом перевел око на людей, которые смотрели на него из низко
надвинутых капюшонов, так что трудно было разглядеть лица. Может, и среди
них были те, кто знал Гримера, а впрочем, какое это имеет значение. Человек
исполнил то, зачем он был послан в этот мир. Уход - это дело времени и
техники, которые исполнившему безразличны. А люди смотрели на Гримера и
ждали его реакции - уж больно по-разному уходили на их глазах пойманные, кто
- плача, кто - падая на колени, целуя ноги казнивших его, кто - пытаясь
сопротивляться, и тогда приходилось слегка придушить смешного человечка,
чтобы он не суетился перед Уходом. И удивился Гример опять самому себе - не
было в нем в эту минуту ни страха, ни удивления, ничего, кроме мертвого
любопытства. Как не было его ни в зале, когда он выводил Музу, ни на улицах
Города, ни сейчас. Наверное, и страх, и любовь, и желание остались там - в
лице Стоящего-над-всеми, которое светило этим людям так ярко и было так
всемогуще, что именем его им было все позволено, все прощено, все оправдано.
И двинулась лестница под ногами Гримера, и заскользила вниз, и разошлись
двери, и, щелкнув, сошлись за ним, - так рот рыбы, попавшей на сушу,
закрывается судорожно и беззвучно. И пока открывалась дверь, рассмеялся
Гример в своей неживой улыбке. Муза - жива. И не страшно, что не будет его,
Муза - это тоже Гример. И ее будут любить эти скрюченные жесткие пальцы, и
она научит их нежности своей, которую она открыла с Гримером. И опять
улыбнулся Гример, может, своей наивности, а может, правде, которую он видел
или хотел видеть таковой. И перевел глаза из внутри себя - наружу, и увидел
Гример в первый раз высокий зал, голубой сферой теряющийся в высоте, а внизу
перед ним застывшее неподвижное зеркало чуть желтоватой воды, и это зеркало
едва дрожало в том месте, где лестница, движущаяся под Гримером, уходила в
воду, и мыльные круги расходились и снова гасли недалеко от этой лестницы.
Тяжела и малоподвижна была вода, словно масло было разлито по ее
поверхности. Пусти, брось, швырни сюда весь Город с его новыми обитателями,
и ни капли, ни волны не колыхнется на этой тяжелой поверхности, такова и
человеческая память, в ней тонут, растворяются, гаснут судьбы, тела и
события, великие гримеры и великие идеи. Спокойно Гримеру уходить, не зная,
а следовательно, и не помня, что Город сошел с круга, распалась связь
времен. Последний Гример сейчас двинется навстречу густо-зеленому, тяжелому
безмолвию и беспамятству, некому будет на этих лицах вырезать черты красоты,
благородства, строгости и канона, нового канона, ибо тайна ремесла и
искусства, вместе с пальцами, тонкими, белыми, хрупкими, чуткими пальцами
Гримера, и его умом, оснащенным извечным родовым умением творить лицо,
истают сейчас вместе с этим единственным, временным, проходящим телом, в
которое была заключена традиция рода, а Муза, которую он оставил людям,
будет стареть и наконец уйдет за ним, а если успеет родить детей, они не
будут похожи на Гримерову Музу, рукотворную Музу, у них будут первородные
лица, которые имели каждые из жителей этого Города внутри себя. "Дети Музы
будут похожи на людей без лица" - так бы подумал Гример, зная будущее. "У
них будут свои лица" - так думал Стоящий-над-всеми, который знал будущее
раньше, чем оно началось. Город сошел с круга, Город свели с круга, и кто
его знает, что ждет того, кто вышел из повтора и примера; никто не
возвращался к своему первородству за всю историю Города, а может, это и не
возвращение к первородству... Вздрогнула лестница под Гримером,
остановилась, когда до воды оставалось полметра, и Гример качнулся вперед,
но удержался и удивился тому, что движение прекратилось. Но это была
иллюзия, просто движение стало медленным и почти незаметным. Вот до воды
остались сантиметры, с виду она была мягкой, и пар шел от нее, вода была
теплее воздуха. Ее тепло втягивало в себя. И Гример подумал, что пора
вспоминать и Музу, и Город, и свою работу, которая приносила столько
радости. - Ведь приносила? - спросил он сам себя. - Приносила, - успокоил он
тут же спрашивающего. - То, что сейчас происходит в Городе, тебе страшно?
Ибо ты причина происходящего? - Страшно, но ты знаешь, что и не только ты
причина происходящего, - успокоил он спрашивающего. - Но если бы не было
тебя - так ли все было? - Может, и не так, может, и страшнее, может, и... И
тут подошвы Гримера коснулись воды, сначала тепла, а потом уже воды. Да, это
было знакомое ощущение, но времени, на что оно похоже, вспомнить уже не
хватило, потому что мысли стали через ноги уходить в воду, а сами ноги в
этой прозрачной зеленоватой воде становились невидимы, они таяли, как тает
сахар в кипятке, самолет в небе, снежинка в ладони, как заря поутру. Но не
было боли. А вода уже творила бедра, живот, грудь, и не было боли, и была
истома, покой и смирение вместо тела, и становилось тепло в мыслях. А потом
стал раскаляться свод над головой, и этот жар коснулся глаз Гримера, и, как
в парилке, тело, прежде чем нагреться, покрывается гусиной кожей, глаза
Гримера замерзли, и замерзли слезы, что выступили на них, и Гример попытался
сквозь лед увидеть свод, и воду, и то, что еще осталось от тела его, и
взгляд стал проваливаться в этот лед, - так ломает кромку льда попавшая в
полынью лошадь, но сани тянут ее ко дну, так самолет, потерявший управление,
- все еще живы, прекрасно точны и умелы руки летчика, но катится земля
навстречу бильярдным шаром, и так собака, попавшая к живодеру в сетку,
бьется, пытаясь вырваться. И не стало уже воздуха от духоты и жары, наконец
осилившей холод, пухло горло, и крик лез через растаявшие глаза, потому что
рот уже был в воде и плыл туда, вниз, влекомый течением к выходу, и кричали
глаза в красный свод, и покраснели глаза, растаяли, и зашли розовые глаза,
не как заходит солнце в затмение, а как закатывается оно, отслужив свой срок
совсем, а не на время полусуток, и равнодушно слушал этот крик свод и
постепенно успокаивался и голубел. Так догоревший дом зарастает травой и
становится зеленым лесом, а спустя века пойди догадайся, что здесь было
государство или стояли высокие башни, над которыми голубел свод, а внизу, не
колеблясь, застыло зеркало озера. Только еще маленькие круги появились от
почти незаметного движения лестницы, и глаза и мысли Гримера через узкое
клокочущее горло выливались на улицы Города в его вечные каменные каналы, и
им стало ясно и спокойно, потому что впереди был долгий путь по каналу на
окраину, за пределы Города, в воды реки, которые принимали в себя канал, а
потом по старому руслу в океан, который вечен и постоянен, который зелеными
своими очами смотрит в голубое небо. Но это потом, а сейчас вокруг были
привычные дома, камень, который не боится воды. Так же привычно шел дождь, и
Гримеру казалось, что где-то плакала Муза.
Декабрь 1977-апрель 1978, декабрь 2001 г.