И вдруг кончилось бабкино владычество. Будто династия какого-нибудь Рамзеса Второго в учебнике истории.
Толик думал, бабы Шурино царство навечно, навсегда, а если даже не навсегда, то нелегко ее свергнуть будет. А вышло все очень просто. И смешно.
Мыла мама однажды пол. Тряпкой громко шваркала, зло по полу воду гоняла и добралась до бабки с уткнутыми друг в друга тапками. Дулась опять за что-то баба Шура. Характер проявляла. Так вот, добралась мама до бабкиных тапок и вдруг сказала:
– Ну-ка подвинься!
Не стала бабкины ноги тряпкой аккуратно обводить. Баба Шура на нее уставилась, точно филин. Поразилась маминой наглости. Потом губы поджала и отвернулась, будто ничего не слышала.
– Подвинься! – еще раз сказала мама. – Видишь, пол мою.
А бабка оглохла, приготовилась с мамой за такое покушение не говорить, пока сама не устанет.
И тут случилось.
Мама поглядела пристально на бабку, руки о передник вытерла и вдруг – раз! – подхватила стул вместе с бабкой. И на другое место поставила. Толик расхохотался. Будто мебель передвинула, неодушевленный предмет. Да так оно и есть. Какой же бабка одушевленный предмет, коли у нее души нет?
Вот и все. Баба Шура сидела, переставленная, как мебель, из одного угла в другой, и рот у нее сам по себе открылся. А закрыться никак не мог. Сидела бабка с открытым ртом, потеряв всякую царственность и всякую грозность, а Толик все хохотал, радуясь падению императрицы, приветствуя великую домашнюю революцию, и революционная сила – солдаты, матросы, крестьяне и рабыни, вместе взятые, мама то есть, – не выдержала, усмехнулась тоже.
Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула.
Но, оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное впереди было.
С тех пор как бабку свергли, она стала тише воды, ниже травы. Ходит по комнате – еле тапками шуршит, будто они у нее на воздушных подушках. И молится, молится усердно. Возьмет половичок, под коленки подложит и кланяется, кланяется… Раз мама с ней не очень-то говорит, так с иконой переговаривается.
Дальше так было. В субботу мама тесто завела. Утром Толик проснулся, нюхнул – вкусно пахнет. Огляделся, бабка пышки в тряпицу заматывает. Потом платок пониже на лоб натянула, подошла к своей иконе, поклонилась. Такая смиренная, тихая. Аккуратно за собой дверь притворила.
Толику стало любопытно, куда это ее понесло в такую рань. Он вскочил с постели, высунулся в окно.
Внизу, на крылечке, стояла тетя Поля. Бабка поравнялась с ней, затопталась, принялась вокруг оглядываться, будто бы погода ей нравится, – никогда никаких погод не замечала, а тут заметила. Тетя Поля глядит на бабку, едва улыбается, все топтания бабкины понимает, ждет. Ведь с тех пор, с суда, как в коридоре встретятся, друг друга не узнают, а тут топчется баба Шура, – видно, хочет помириться.
– И чего это, Полина, ты тут стоишь? – спросила наконец бабка, невзначай будто так обронила.
Тетя Поля еще хитрей улыбнулась.
– Свежим воздухом дышу. Птичек слушаю, – сказала. – А что делать-то?
– В божий храм идти, – смиренно бабка ответила.
– Так я партейка! – сказала тетя Поля.
Но бабка рассмеялась:
– Какая ты партейка?
Тетя Поля подобралась, будто драться решила.
– А вот такая. Муж у меня партейный был, – значит, и я тоже. – Потом усмехнулась. – Ну а ты-то, Васильевна, хоть не партейка, а неверующая, зачем идешь?
Баба Шура сгорбила острые плечики, прикинулась обиженной, но ничего не ответила, пошла. И вдруг за камень запнулась. Чертыхнулась полным голосом. Тетя Поля усмехнулась, подмигнула снизу Толику, и ему тоже стало весело.
Толик слез с подоконника и увидел, что мама стоит посреди комнаты в одной сорочке и пустую миску из-под теста держит.
– Ты чего? – спросил Толик, но мама словно его не слышала.
– Ах, ты! – сказала она. – Ах ты, проклятая богомолка! Тесто извела и пышки в церковь потащила. Убогим раздавать!
Мама быстро оделась, села на краешек сундука.
– Ах, ты! – повторила с досадой, и лицо покрылось у нее розовыми пятнами.
Вот расстроилась! Подумаешь, унесла бабка пышки, то ли еще раньше было. Но мама все не могла успокоиться.
– Видишь, – говорила она, распаляясь, – видишь, как бабушка бога любит? Ради него нас без еды оставила!
Мама подошла к комоду, отчаянно подергала ящик, где бабка деньги прятала. Бесполезно! Закрыты деньги на тонкий ключик. Ничего не скажешь, устроила им сегодня бабка великий пост. Маме, наверное, отомстить решила. Сиди теперь, жди допоздна, пока она вернуться изволит.
Раньше бы мама только вздохнула да пошла к соседям чего-нибудь перезанять, а теперь никуда не шла, металась по комнате.
– Стыдно ведь! – шептала она. – Стыдно побираться! И ради чего? Ради этого?..
Она остановилась, посмотрела ненавидящим взглядом в угол.
– Все ему! Все! – Мама так это сказала, что Толик понял: конечно, она не про пышки говорит.
– Все богом своим прикрывает! – выкрикнула мама, и Толик увидел, как у нее посветлели от гнева глаза. – И хоть бы верила! А то ведь врет все! Лицемерничает!
Никогда еще Толик не видел маму такой. Ее прямо колотило всю.
– Везде у нее бог! – кричала она. – Гадить – бог! Жизнь всем калечить – тоже бог велит!
Мама вдруг подтащила в угол стул, сняла бабки Шурино божество и уцепилась кусачками за гвоздь, на котором висела икона.
Гвоздь – будто ворона каркнула: «Кр-р-рак!» – из стены выскочил, а мама стояла на стуле и вертела его, разглядывала тщательно. Будто не ржавый гвоздик, а зуб у кого-то выдернула. И удивлялась теперь. И зубу удивлялась диковинному. И тому, что сумела выдрать его, хоть никак на это не рассчитывала.
Толик подошел к иконе, первый раз в жизни близко ее увидел. Отер пальцем со стекла пыль, и круг над головой у святого озарился. Живые глаза на Толика глянули, будто сразу повеселел старец, что его достали из угла.
– Мама, – спросил Толик, – а круг над головой из золота?
– Из золота! – ответила она, усмехаясь. – Из золота, да самоварного.
И вдруг мама подняла руки вверх. Толик охнуть не успел – мелким бисером брызнуло стекло, отскочили какие-то железки, отпали цветочки, лопнул деревянный обод.
Мама стояла над разбитой иконой, и Толик испугался, взглянув на нее. Она снова стала покорной, как раньше. Руки словно плети висели вдоль тела.
Минуту назад он праздновал победу вместе с мамой и удивлялся, какая она сильная, раз выдернула, словно больной зуб, ржавый гвоздь из угла. Он удивлялся маме и не боялся бабки. Мама перенесла ее со стулом, мама сбросила икону, мама ходила прямая и решительная – значит, бояться было нечего. Рабыня расправляла плечи.
И вдруг – грохот. И вдруг – опять рабыня.
Толик вглядывался в маму, волнуясь за нее, понимая, прекрасно понимая, как это непросто – взять и в один миг, в одно мгновенье все переломать. Всю жизнь подчиняться – и вдруг восстать.
– Что будет! Что будет!.. – вздохнула мама, но посмотрела на Толика и, увидев его испуганные глаза, снова стала решительной. – Ну, – сказала она, вздыхая освобожденно, – чему быть, того не миновать! – И пошла за веником.
Когда мама уносила разбитую икону, неожиданно Толик пожалел святого старца с повеселевшими глазами.
«Он-то тут при чем?» – подумал Толик и поглядел жалеючи вслед маме.
Толик думал, бабы Шурино царство навечно, навсегда, а если даже не навсегда, то нелегко ее свергнуть будет. А вышло все очень просто. И смешно.
Мыла мама однажды пол. Тряпкой громко шваркала, зло по полу воду гоняла и добралась до бабки с уткнутыми друг в друга тапками. Дулась опять за что-то баба Шура. Характер проявляла. Так вот, добралась мама до бабкиных тапок и вдруг сказала:
– Ну-ка подвинься!
Не стала бабкины ноги тряпкой аккуратно обводить. Баба Шура на нее уставилась, точно филин. Поразилась маминой наглости. Потом губы поджала и отвернулась, будто ничего не слышала.
– Подвинься! – еще раз сказала мама. – Видишь, пол мою.
А бабка оглохла, приготовилась с мамой за такое покушение не говорить, пока сама не устанет.
И тут случилось.
Мама поглядела пристально на бабку, руки о передник вытерла и вдруг – раз! – подхватила стул вместе с бабкой. И на другое место поставила. Толик расхохотался. Будто мебель передвинула, неодушевленный предмет. Да так оно и есть. Какой же бабка одушевленный предмет, коли у нее души нет?
Вот и все. Баба Шура сидела, переставленная, как мебель, из одного угла в другой, и рот у нее сам по себе открылся. А закрыться никак не мог. Сидела бабка с открытым ртом, потеряв всякую царственность и всякую грозность, а Толик все хохотал, радуясь падению императрицы, приветствуя великую домашнюю революцию, и революционная сила – солдаты, матросы, крестьяне и рабыни, вместе взятые, мама то есть, – не выдержала, усмехнулась тоже.
Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула.
Но, оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное впереди было.
С тех пор как бабку свергли, она стала тише воды, ниже травы. Ходит по комнате – еле тапками шуршит, будто они у нее на воздушных подушках. И молится, молится усердно. Возьмет половичок, под коленки подложит и кланяется, кланяется… Раз мама с ней не очень-то говорит, так с иконой переговаривается.
Дальше так было. В субботу мама тесто завела. Утром Толик проснулся, нюхнул – вкусно пахнет. Огляделся, бабка пышки в тряпицу заматывает. Потом платок пониже на лоб натянула, подошла к своей иконе, поклонилась. Такая смиренная, тихая. Аккуратно за собой дверь притворила.
Толику стало любопытно, куда это ее понесло в такую рань. Он вскочил с постели, высунулся в окно.
Внизу, на крылечке, стояла тетя Поля. Бабка поравнялась с ней, затопталась, принялась вокруг оглядываться, будто бы погода ей нравится, – никогда никаких погод не замечала, а тут заметила. Тетя Поля глядит на бабку, едва улыбается, все топтания бабкины понимает, ждет. Ведь с тех пор, с суда, как в коридоре встретятся, друг друга не узнают, а тут топчется баба Шура, – видно, хочет помириться.
– И чего это, Полина, ты тут стоишь? – спросила наконец бабка, невзначай будто так обронила.
Тетя Поля еще хитрей улыбнулась.
– Свежим воздухом дышу. Птичек слушаю, – сказала. – А что делать-то?
– В божий храм идти, – смиренно бабка ответила.
– Так я партейка! – сказала тетя Поля.
Но бабка рассмеялась:
– Какая ты партейка?
Тетя Поля подобралась, будто драться решила.
– А вот такая. Муж у меня партейный был, – значит, и я тоже. – Потом усмехнулась. – Ну а ты-то, Васильевна, хоть не партейка, а неверующая, зачем идешь?
Баба Шура сгорбила острые плечики, прикинулась обиженной, но ничего не ответила, пошла. И вдруг за камень запнулась. Чертыхнулась полным голосом. Тетя Поля усмехнулась, подмигнула снизу Толику, и ему тоже стало весело.
Толик слез с подоконника и увидел, что мама стоит посреди комнаты в одной сорочке и пустую миску из-под теста держит.
– Ты чего? – спросил Толик, но мама словно его не слышала.
– Ах, ты! – сказала она. – Ах ты, проклятая богомолка! Тесто извела и пышки в церковь потащила. Убогим раздавать!
Мама быстро оделась, села на краешек сундука.
– Ах, ты! – повторила с досадой, и лицо покрылось у нее розовыми пятнами.
Вот расстроилась! Подумаешь, унесла бабка пышки, то ли еще раньше было. Но мама все не могла успокоиться.
– Видишь, – говорила она, распаляясь, – видишь, как бабушка бога любит? Ради него нас без еды оставила!
Мама подошла к комоду, отчаянно подергала ящик, где бабка деньги прятала. Бесполезно! Закрыты деньги на тонкий ключик. Ничего не скажешь, устроила им сегодня бабка великий пост. Маме, наверное, отомстить решила. Сиди теперь, жди допоздна, пока она вернуться изволит.
Раньше бы мама только вздохнула да пошла к соседям чего-нибудь перезанять, а теперь никуда не шла, металась по комнате.
– Стыдно ведь! – шептала она. – Стыдно побираться! И ради чего? Ради этого?..
Она остановилась, посмотрела ненавидящим взглядом в угол.
– Все ему! Все! – Мама так это сказала, что Толик понял: конечно, она не про пышки говорит.
– Все богом своим прикрывает! – выкрикнула мама, и Толик увидел, как у нее посветлели от гнева глаза. – И хоть бы верила! А то ведь врет все! Лицемерничает!
Никогда еще Толик не видел маму такой. Ее прямо колотило всю.
– Везде у нее бог! – кричала она. – Гадить – бог! Жизнь всем калечить – тоже бог велит!
Мама вдруг подтащила в угол стул, сняла бабки Шурино божество и уцепилась кусачками за гвоздь, на котором висела икона.
Гвоздь – будто ворона каркнула: «Кр-р-рак!» – из стены выскочил, а мама стояла на стуле и вертела его, разглядывала тщательно. Будто не ржавый гвоздик, а зуб у кого-то выдернула. И удивлялась теперь. И зубу удивлялась диковинному. И тому, что сумела выдрать его, хоть никак на это не рассчитывала.
Толик подошел к иконе, первый раз в жизни близко ее увидел. Отер пальцем со стекла пыль, и круг над головой у святого озарился. Живые глаза на Толика глянули, будто сразу повеселел старец, что его достали из угла.
– Мама, – спросил Толик, – а круг над головой из золота?
– Из золота! – ответила она, усмехаясь. – Из золота, да самоварного.
И вдруг мама подняла руки вверх. Толик охнуть не успел – мелким бисером брызнуло стекло, отскочили какие-то железки, отпали цветочки, лопнул деревянный обод.
Мама стояла над разбитой иконой, и Толик испугался, взглянув на нее. Она снова стала покорной, как раньше. Руки словно плети висели вдоль тела.
Минуту назад он праздновал победу вместе с мамой и удивлялся, какая она сильная, раз выдернула, словно больной зуб, ржавый гвоздь из угла. Он удивлялся маме и не боялся бабки. Мама перенесла ее со стулом, мама сбросила икону, мама ходила прямая и решительная – значит, бояться было нечего. Рабыня расправляла плечи.
И вдруг – грохот. И вдруг – опять рабыня.
Толик вглядывался в маму, волнуясь за нее, понимая, прекрасно понимая, как это непросто – взять и в один миг, в одно мгновенье все переломать. Всю жизнь подчиняться – и вдруг восстать.
– Что будет! Что будет!.. – вздохнула мама, но посмотрела на Толика и, увидев его испуганные глаза, снова стала решительной. – Ну, – сказала она, вздыхая освобожденно, – чему быть, того не миновать! – И пошла за веником.
Когда мама уносила разбитую икону, неожиданно Толик пожалел святого старца с повеселевшими глазами.
«Он-то тут при чем?» – подумал Толик и поглядел жалеючи вслед маме.
2
Бабка вошла, развязала платок, закрывавший лоб, перекрестилась в угол и замерла. Моргнула, моргнула, взглянула на маму, поняла все. Глаза у нее остекленели, и она грохнулась на пол.
Мама вжалась в шкаф, смотрела неотрывно на лежащую бабку и даже двинуться не могла.
– Господи, что же это! – вскрикнула она наконец испуганно и, кинувшись на колени, приложила ухо к бабкиной груди. Потом отстранилась.
– Толик! – сказала она лихорадочно. – Помоги!
Вдвоем они перенесли старуху на кровать, и мама выскочила в коридор.
– Я за «скорой»! – крикнула она, выбегая.
Толик остался один. Ему стало не по себе. На кровати лежала бабка, и неизвестно – живая она была или нет.
Толик вспомнил, как он желал бабке смерти. Как пришла однажды, в самый тяжелый день, к нему эта мысль, мучительная и жестокая. Он желал бабке смерти, он винил ее во всех своих бедах, он считал, что она, и только она, виновата кругом. Никогда, никогда прежде не думал он об этом, никогда и никому не желал смерти, а тут умолял, чтобы бабка умерла. Чтобы исчезла с этого света. Чтобы исчезла и не мешала людям жить.
И вот бабка лежала на кровати, вытянув руки. Толик не слышал ее дыхания – может, и правда она умерла. Но странно! Он теперь не желал ей смерти. Он теперь жалел бабку, ужасаясь: а что, если и вправду умерла?
Толик глядел на востренький желтый бабы Шурин носик и уже не винил ее, как прежде. Он по-прежнему не любил ее, но отец своим поступком, этой своей женитьбой, вдруг как бы снял с бабки половину ее вины. Раньше бабка была одна во всем виновата в Толикиных глазах. И вот отец…
Толик привык к Темке, привык уже к мысли, что у отца другая семья. Привыкнуть можно, а понять нельзя. Так он ничего и не понимал, хотя одно знал наверняка – отец не такой уж твердый, как раньше казалось. Он тоже теперь виноват. И по сравнению с отцом, по сравнению с этим его поступком баба Шура в глазах Толика вдруг как будто стала лучше. Ну, может быть, не лучше, но не такой уж плохой и страшной.
Он вглядывался в бабкин носик, утопавший в подушках, и неожиданно подумал, что, наверное, стал похож на нее. У человека беда, ему худо, а он сидит, глядит, думает о чем-то. А надо не сидеть. Надо делать! Надо что-то делать!
Толик вскочил и подбежал к комоду. Где-то тут, в коробке, мама хранила валерьянку. Толик нашел пузырек, накапал лекарство а рюмочку, долил водой и подошел к бабке. Давать ей лекарство было неудобно. Оно бы пролилось, едва только наклонишь рюмку, но Толик все-таки решил попробовать.
Он поднес рюмку к бабкиному рту – и обомлел.
Баба Шура, не открывая глаз, приподняла голову и мигом опустошила рюмку.
Толик стоял над бабкой и ошарашенно глядел на нее. И вдруг захохотал. Он приседал и корчился. Он покатывался со смеху. Это было здорово! Лежит почти мертвая – и вдруг хвать рюмку! Во дает бабка! Во представляется!
– Что гогочешь? – недовольно спросила баба Шура и приоткрыла один глаз.
Толик захохотал еще пуще, но тут же умолк.
Дверь широко распахнулась, и вслед за мамой вошел врач. Не врач, а какой-то геркулес. Рукава у него закатаны, как у мясника, а руки обросли густой шерстью. Геркулес держал одним пальцем маленький чемоданчик, и казалось, дай ему гирю, он ее тоже держал бы одним пальцем.
Мама говорила с врачом шепотом, рассказывала ему, как и отчего упала баба Шура, а он молчал, слушал своей резиновой змеей бабкин живот, переставлял быстро блестящий кругляшок, будто кто-то убегал из-под кругляша в бабкином животе, и доктор хмурился, был недоволен. Потом врач взял бабкину руку. Пощупал ее.
Баба Шура лежала словно мертвая, и только востренький носик топорщился из подушек.
Геркулес пощупал бабкину руку и вдруг отпустил ее. Рука упала. Он поднял ее снова и снова отпустил. Рука упала.
Мама позеленела.
– Не может быть! – прошептала она и повторила: – Не может быть!..
Геркулес был неподвижен и молчалив. Лицо его словно окаменело. В третий раз взял он бабкину руку, поднял ее, отпустил. Рука снова шлепнулась на кровать.
Мама заплакала, а геркулес вдруг сказал громовым голосом:
– Эй!
Бабка была как покойница.
– Эй, бабуся! – повторил геркулес.
Бабка смолчала.
– Симуляция, – пророкотал врач, пряча свою резиновую змею в карман и берясь пальцем за чемоданчик.
– Как же быть? – ничего не понимая, спросила мама.
– Симуляция, я говорю, – пробухал врач. – Пульс нормальный. – И вдруг расхохотался. – Божественная, значит, старушка-то? Оно и видно!..
Врач хлопнул дверью. Бабка открыла глаза. Мама устало опустилась на сундук.
– Представля-лась! – протянула она и заплакала. – Опять представлялась!..
– А што? – подняла бабка острый нос. – Обрадели, што померла? Наследства захотели? – И захихикала. – Это я вас испытать захотела.
– Эх ты, испытательница! – горько сказал Толик, перестав смеяться. – А икону уже не жалко?
Бабка насупилась и перекрестилась в пустой угол. Толик даже чертыхнулся. Ну бабка! Хоть кол на голове ей теши!
Мама вжалась в шкаф, смотрела неотрывно на лежащую бабку и даже двинуться не могла.
– Господи, что же это! – вскрикнула она наконец испуганно и, кинувшись на колени, приложила ухо к бабкиной груди. Потом отстранилась.
– Толик! – сказала она лихорадочно. – Помоги!
Вдвоем они перенесли старуху на кровать, и мама выскочила в коридор.
– Я за «скорой»! – крикнула она, выбегая.
Толик остался один. Ему стало не по себе. На кровати лежала бабка, и неизвестно – живая она была или нет.
Толик вспомнил, как он желал бабке смерти. Как пришла однажды, в самый тяжелый день, к нему эта мысль, мучительная и жестокая. Он желал бабке смерти, он винил ее во всех своих бедах, он считал, что она, и только она, виновата кругом. Никогда, никогда прежде не думал он об этом, никогда и никому не желал смерти, а тут умолял, чтобы бабка умерла. Чтобы исчезла с этого света. Чтобы исчезла и не мешала людям жить.
И вот бабка лежала на кровати, вытянув руки. Толик не слышал ее дыхания – может, и правда она умерла. Но странно! Он теперь не желал ей смерти. Он теперь жалел бабку, ужасаясь: а что, если и вправду умерла?
Толик глядел на востренький желтый бабы Шурин носик и уже не винил ее, как прежде. Он по-прежнему не любил ее, но отец своим поступком, этой своей женитьбой, вдруг как бы снял с бабки половину ее вины. Раньше бабка была одна во всем виновата в Толикиных глазах. И вот отец…
Толик привык к Темке, привык уже к мысли, что у отца другая семья. Привыкнуть можно, а понять нельзя. Так он ничего и не понимал, хотя одно знал наверняка – отец не такой уж твердый, как раньше казалось. Он тоже теперь виноват. И по сравнению с отцом, по сравнению с этим его поступком баба Шура в глазах Толика вдруг как будто стала лучше. Ну, может быть, не лучше, но не такой уж плохой и страшной.
Он вглядывался в бабкин носик, утопавший в подушках, и неожиданно подумал, что, наверное, стал похож на нее. У человека беда, ему худо, а он сидит, глядит, думает о чем-то. А надо не сидеть. Надо делать! Надо что-то делать!
Толик вскочил и подбежал к комоду. Где-то тут, в коробке, мама хранила валерьянку. Толик нашел пузырек, накапал лекарство а рюмочку, долил водой и подошел к бабке. Давать ей лекарство было неудобно. Оно бы пролилось, едва только наклонишь рюмку, но Толик все-таки решил попробовать.
Он поднес рюмку к бабкиному рту – и обомлел.
Баба Шура, не открывая глаз, приподняла голову и мигом опустошила рюмку.
Толик стоял над бабкой и ошарашенно глядел на нее. И вдруг захохотал. Он приседал и корчился. Он покатывался со смеху. Это было здорово! Лежит почти мертвая – и вдруг хвать рюмку! Во дает бабка! Во представляется!
– Что гогочешь? – недовольно спросила баба Шура и приоткрыла один глаз.
Толик захохотал еще пуще, но тут же умолк.
Дверь широко распахнулась, и вслед за мамой вошел врач. Не врач, а какой-то геркулес. Рукава у него закатаны, как у мясника, а руки обросли густой шерстью. Геркулес держал одним пальцем маленький чемоданчик, и казалось, дай ему гирю, он ее тоже держал бы одним пальцем.
Мама говорила с врачом шепотом, рассказывала ему, как и отчего упала баба Шура, а он молчал, слушал своей резиновой змеей бабкин живот, переставлял быстро блестящий кругляшок, будто кто-то убегал из-под кругляша в бабкином животе, и доктор хмурился, был недоволен. Потом врач взял бабкину руку. Пощупал ее.
Баба Шура лежала словно мертвая, и только востренький носик топорщился из подушек.
Геркулес пощупал бабкину руку и вдруг отпустил ее. Рука упала. Он поднял ее снова и снова отпустил. Рука упала.
Мама позеленела.
– Не может быть! – прошептала она и повторила: – Не может быть!..
Геркулес был неподвижен и молчалив. Лицо его словно окаменело. В третий раз взял он бабкину руку, поднял ее, отпустил. Рука снова шлепнулась на кровать.
Мама заплакала, а геркулес вдруг сказал громовым голосом:
– Эй!
Бабка была как покойница.
– Эй, бабуся! – повторил геркулес.
Бабка смолчала.
– Симуляция, – пророкотал врач, пряча свою резиновую змею в карман и берясь пальцем за чемоданчик.
– Как же быть? – ничего не понимая, спросила мама.
– Симуляция, я говорю, – пробухал врач. – Пульс нормальный. – И вдруг расхохотался. – Божественная, значит, старушка-то? Оно и видно!..
Врач хлопнул дверью. Бабка открыла глаза. Мама устало опустилась на сундук.
– Представля-лась! – протянула она и заплакала. – Опять представлялась!..
– А што? – подняла бабка острый нос. – Обрадели, што померла? Наследства захотели? – И захихикала. – Это я вас испытать захотела.
– Эх ты, испытательница! – горько сказал Толик, перестав смеяться. – А икону уже не жалко?
Бабка насупилась и перекрестилась в пустой угол. Толик даже чертыхнулся. Ну бабка! Хоть кол на голове ей теши!
3
Толик сидел рядом с тетей Полей на лавочке у ворот и чертил прутиком по земле. Вышла мама. Лицо у нее было поблекшее, усталое. Еще бы, устанешь тут от бесконечных бабкиных представлений. Толик усмехнулся, вспомнив, как бабка лежала будто мертвая. Ни дать ни взять – лисица из басни Крылова. Но лисица – в басне, а чего бабке-то хитрить? Зачем так представляться? Если ты серьезно обиделась, что мама икону выкинула, так разве можно представляться? А если она проверяла, что станет мама делать, если бабка помрет? Фу, как глупо! Толик подумал про двух старушек из магазина – мать и дочь. Та старушка, та мать так бы представляться не стала. Да разве можно испытывать людей, что будут делать они, если умрешь? И не просто людей – свою дочь.
Толик посмотрел на маму. Хоть и была она блеклой какой-то, глаза ее смотрели по-прежнему решительно и твердо. «Молодец, – подумал Толик про нее. – Молодец, что не скисла от бабкиных фокусов». Нет, решительно с мамой что-то происходит. Толик вгляделся в нее. Мама смотрела сейчас не только решительно, но зло. Злой он ее еще никогда не видел. Всегда она была слабой, покорной, а тут – злой. Будто другой человек сидит. Платье мамино, лицо тоже ее, а вот глаза чужие. Жесткие глаза и острые какие-то.
– Как живешь, Маша? – спросила ее тетя Поля. Спросила осторожно, будто больную.
Мама со всеми вежливо разговаривала, с тетей Полей особенно, а тут не взглянула даже. Прямо перед собой все смотрела, едва щурясь.
– Разве это жизнь? – ответила она резко. – Только и думаешь, как бы в петлю. Муж ушел, мать бесится. Сын и тот против меня.
Толик не обиделся ни чуточки. Снова поглядел на маму с интересом. Раз так говорит, да и смотрит так, чему-то быть, значит. Толик знал бабку и знал, что она может выкинуть, какую штуковину, знал он и отца, и его поступки тоже можно было предположить, кроме последнего. Знал Толик и маму. Но он знал иную маму – эта, со злыми глазами, была неизвестна ему. И новая, решительная, злая, отчаянная мама могла – да нет, не могла – должна была что-то сделать. Удивительное. Выходящее из ряда вон.
Тетя Поля вздохнула. Помолчала.
– Ты уж прости меня, старую, Маша, – сказала, – ну а сама-то себя ты не коришь? Не ругаешь?
Мама мельком взглянула на нее.
– Корю! – ответила решительно. – Ругаю! Да что толку-то? Раньше надо было, раньше!..
– Ну раз так говоришь, – сказала тетя Поля мягко, – значит, еще не поздно. Значит, поспеешь еще.
Мама усмехнулась. Тетя Поля взяла ее за плечо, повернула к себе, строго посмотрела.
– Да ты меня в пример бери, – сказала. – Гляди, гляди на меня и помни: мое былое не вернуть. Мое – было. А твое – есть. Слышишь, есть! Твой-то живой, невредимый! И сын вон у тебя есть. Счастливая ведь ты! – быстро говорила тетя Поля, и в глазах у нее блестели слезы. – Счастливая, только ты сама этого не знаешь!.. А ты узнай! Пойди! Поговори!
Тетя Поля говорила торопливо, будто боясь, что мама уйдет и не дослушает ее, но она слушала внимательно, подавшись вперед.
– Это просто обстоятельства у вас такие, – говорила тетя Поля. – Выше вас обстоятельства-то оказались, молоды вы еще, горя не знаете. Глядишь на вас – и сердце кровью обливается…
Тетя Поля говорила, говорила… Мама смотрела на нее во все глаза – и вдруг раздался крик:
– Толик! Толик!
Толик бросил свой прут. На другой стороне улицы стоял отец.
Мама побледнела. Толик приподнялся с лавки.
– Где Тема? – спросил отец.
«Ну вот, – подумал Толик, – началось…»
– Какой Тема? – решил прикинуться он, но отец не обратил на это внимания.
– Он пропал. Ушел из дому.
Толик помолчал. Говорить, где Темка, ясное дело, было нельзя, невозможно. Ни за что не сказал бы этого Толик, но отвечать все-таки что-то было надо.
– Не знаю! – сказал он и сел обратно.
Отец опустил плечи и повернулся.
Мама смотрела на отца, а тетя Поля исподлобья глядела на маму.
– Маша! – сказала она встревоженно. – Ну что же, Маша?
В глазах у мамы снова вспыхнула злость, она окликнула отца, и отец обернулся.
Прямая, как натянутая струна, мама пересекла дорогу, и они медленно пошли вдоль по улице…
Толик посмотрел на маму. Хоть и была она блеклой какой-то, глаза ее смотрели по-прежнему решительно и твердо. «Молодец, – подумал Толик про нее. – Молодец, что не скисла от бабкиных фокусов». Нет, решительно с мамой что-то происходит. Толик вгляделся в нее. Мама смотрела сейчас не только решительно, но зло. Злой он ее еще никогда не видел. Всегда она была слабой, покорной, а тут – злой. Будто другой человек сидит. Платье мамино, лицо тоже ее, а вот глаза чужие. Жесткие глаза и острые какие-то.
– Как живешь, Маша? – спросила ее тетя Поля. Спросила осторожно, будто больную.
Мама со всеми вежливо разговаривала, с тетей Полей особенно, а тут не взглянула даже. Прямо перед собой все смотрела, едва щурясь.
– Разве это жизнь? – ответила она резко. – Только и думаешь, как бы в петлю. Муж ушел, мать бесится. Сын и тот против меня.
Толик не обиделся ни чуточки. Снова поглядел на маму с интересом. Раз так говорит, да и смотрит так, чему-то быть, значит. Толик знал бабку и знал, что она может выкинуть, какую штуковину, знал он и отца, и его поступки тоже можно было предположить, кроме последнего. Знал Толик и маму. Но он знал иную маму – эта, со злыми глазами, была неизвестна ему. И новая, решительная, злая, отчаянная мама могла – да нет, не могла – должна была что-то сделать. Удивительное. Выходящее из ряда вон.
Тетя Поля вздохнула. Помолчала.
– Ты уж прости меня, старую, Маша, – сказала, – ну а сама-то себя ты не коришь? Не ругаешь?
Мама мельком взглянула на нее.
– Корю! – ответила решительно. – Ругаю! Да что толку-то? Раньше надо было, раньше!..
– Ну раз так говоришь, – сказала тетя Поля мягко, – значит, еще не поздно. Значит, поспеешь еще.
Мама усмехнулась. Тетя Поля взяла ее за плечо, повернула к себе, строго посмотрела.
– Да ты меня в пример бери, – сказала. – Гляди, гляди на меня и помни: мое былое не вернуть. Мое – было. А твое – есть. Слышишь, есть! Твой-то живой, невредимый! И сын вон у тебя есть. Счастливая ведь ты! – быстро говорила тетя Поля, и в глазах у нее блестели слезы. – Счастливая, только ты сама этого не знаешь!.. А ты узнай! Пойди! Поговори!
Тетя Поля говорила торопливо, будто боясь, что мама уйдет и не дослушает ее, но она слушала внимательно, подавшись вперед.
– Это просто обстоятельства у вас такие, – говорила тетя Поля. – Выше вас обстоятельства-то оказались, молоды вы еще, горя не знаете. Глядишь на вас – и сердце кровью обливается…
Тетя Поля говорила, говорила… Мама смотрела на нее во все глаза – и вдруг раздался крик:
– Толик! Толик!
Толик бросил свой прут. На другой стороне улицы стоял отец.
Мама побледнела. Толик приподнялся с лавки.
– Где Тема? – спросил отец.
«Ну вот, – подумал Толик, – началось…»
– Какой Тема? – решил прикинуться он, но отец не обратил на это внимания.
– Он пропал. Ушел из дому.
Толик помолчал. Говорить, где Темка, ясное дело, было нельзя, невозможно. Ни за что не сказал бы этого Толик, но отвечать все-таки что-то было надо.
– Не знаю! – сказал он и сел обратно.
Отец опустил плечи и повернулся.
Мама смотрела на отца, а тетя Поля исподлобья глядела на маму.
– Маша! – сказала она встревоженно. – Ну что же, Маша?
В глазах у мамы снова вспыхнула злость, она окликнула отца, и отец обернулся.
Прямая, как натянутая струна, мама пересекла дорогу, и они медленно пошли вдоль по улице…
4
Едва отец и мама свернули за угол, Толик кинулся в Клопиную деревню.
Было жарко, асфальт шевелился под ногами, как трясина. А когда Толик выбежал на обрывистый берег оврага, снизу на него пахнуло жгучим жаром. Над железными, деревянными, толевыми крышами покинутых улиц струилось горячее марево, будто тысячи печек излучали свое тепло. Дальний берег оврага, деревья, дома походили на мираж – они шевелились и от этого казались ненастоящими.
Толик скатился вниз – теперь идти сюда было не страшно. Овраг снова стал обитаемым. Там жил Темка.
Темка сидел на пороге открытого дома и возился с какой-то штуковиной.
– Смотри, – сказал он, улыбаясь, – я нашел фотоаппарат.
Фотоаппарат был старый, обшарпанный, с мехами, похожими на гармошку, и снимал забавно. Сначала надо было смотреть сквозь него через матовое стекло и крутить колесико, чтобы стало резко, а потом вставлять плоскую коробочку, вынимать задвижку и только тогда снимать. Никогда Толик не видел такого аппарата, вот до чего он старый был. У всех аппаратики маленькие, крути колесико, целься да щелкай, а этот гроб и двумя руками не удержишь, подставка нужна.
Темка прикручивал фотоаппарат к треноге и целился в курицу, которая лежала, блаженствуя, в пыли. Вокруг нее топтались цыплята.
– Жрать охота, – сказал Темка, вглядываясь в Толика. – Не достал?
Толик мотнул головой. Уже четвертый день жил здесь Темка. Первое время Толик бегал за пирожками, покупал их на остатки Темкиных денег. Потом деньги кончились, и Толик принес хлеба, взяв его у бабки. Темка наелся хлеба с солью и с луком, который рос возле брошенной избушки, и Толик решил принести хлеба побольше.
Дома он сунул полбуханки под рубаху и уже собрался уходить, как откуда-то вынырнула бабка. Зорким глазом она сразу заметила, что у Толика подозрительно топорщится живот, хлеб отняла, спрятала его в буфет под ключ.
– Нет! – мотнул головой Толик и сказал главное: – Тебя отец ищет.
Темка бросил древний фотоаппарат, повернулся к Толику.
– А вдруг выследит? – спросил он встревоженно.
– Не догадается, – ответил Толик.
– Ну а вдруг? В общем, ты петляй, когда ко мне идешь, понял? Следы запутывай. Куда-нибудь подальше от оврага ходи да оглядывайся!
Толик кивнул.
– А жрать все-таки охота! – сказал грустно Темка, и, будто подтверждая его слова, у него заурчало в животе.
– Вон еда ходит, – улыбнулся Толик и показал на курицу.
– А цыплята куда? – встревожился Темка.
– Да что ты? – засмеялся Толик. – Я пошутил.
– У меня никогда рука бы не поднялась на живое, – сказал Темка. – А тут еще мать. Как же они сиротами-то?
– Слушай! – обрадовался Толик. – А может, у нее где-нибудь гнездо есть? И она яйца туда кладет?
– Раз у нее цыплята, – ответил Темка, – яйца она не кладет.
Они помолчали. Было тихо и нестерпимо жарко. Даже здесь, в глубине оврага, солнце палило, будто на пляже.
В тишине, словно испорченный мотор, урчал Темкин живот, требуя еды, и Толик с грустью подумал: сколько сможет выдержать еще Темка?
Четыре дня и три ночи провел он уже тут, на дне оврага. Днем еще туда-сюда, можно привыкнуть, хоть тоже неприятно, – никого вокруг, только деревья шумят да курица квохчет, а ночью вообще жуть. Только Темка, отчаянный человек, может это вынести.
В первую ночь, пока совсем не стемнело, Толик с Темкой был. Они сидели на крылечке. Толик светил Темкиным фонариком, а Темка читал растрепанную книжку, которую они нашли в избушке. Называлась книжка таинственно – «Собака Баскервиллей», и, подобрав ее, Толик хотел забрать с собой, почитать. Но Темка не дал.
– У-у! – вытаращил он глаза. – Законная книжка! Страхота! Надо ее ночью читать, чтоб страшнее было.
И вот они сидели в темноте, читали пухлую книжку про ужасную собаку Баскервиллей, которая носилась в темноте как привидение – светящаяся, огромная, жуткая убийца.
Сердце у Толика громыхало так, что, умолкни Темка, он наверняка бы услышал его грохот. Но Темка не умолкал, читал с выражением.
– «В ту же секунду Лестрейд вскрикнул от ужаса и упал ничком на землю. Я выпрямился и, почти парализованный тем зрелищем, которое явилось моим глазам, потянулся ослабевшей рукой к револьверу».
Толик сжался в комочек, представив себе собаку Баскервиллей. Ему показалось – она стоит в темноте. Не там, в книге, а тут, рядом с ними. В кустах. Он не выдержал и повернул фонарик в темноту. Там было пусто.
– Во дает! – заругался Темка. – На самом интересном!..
Толик перевел дыхание, успокаивая сердце, и снова навел фонарик на книгу. А Темка будто издевался над ним.
– «Да! – воскликнул он зловещим голосом. – Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал».
Темка читал с выражением, не спеша, делая паузы между предложениями, и в эти короткие перерывы Толику слышались таинственные звуки. Что-то прошелестело за их спиной. Что-то стукнуло в темноте: тук-тук…
– «Из ее отвислой пасти, – подвывая, читал Темка, – вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана…»
Толику снова послышался этот тенькающий звук, словно кто-то отбивал азбуку Морзе: ту-ту-туу-ту…
Он толкнул локтем Темку.
– Слышь? – прошептал Толик.
– Да не трусь! – усмехнулся Темка, но прислушался.
Звук морзянки слышался отчетливо и ясно. Кто-то работал на передатчике. Спрятался в заброшенном овраге и передавал сведения. Шпион!
– Погаси! – тревожным шепотом велел Темка, и Толик послушно щелкнул выключателем. Щелчок показался ему громом. Передатчик утих на мгновенье, но потом заработал снова.
Та-тарара-та-та, тарара-тарара-та, – тиликала морзянка.
– Надо взять что-нибудь потяжелее, – шепнул Темка и полез на карачках, разыскивая в темноте увесистый камень.
– Может, сбегать за милицией? – спросил Толик, поднимая палку.
– Долго, – ответил Темка. – Он уйдет. Надо самим.
Мрачные, пустые дома с заколоченными окнами в темноте казались живыми существами. Они только притаились. Еще чуть-чуть, и они сдвинутся над мальчишками. Или оживут. В окнах за дощатыми крестами засветятся желтые огни. А из одного метнется темная тень. Это самый страшный. Это шпион…
Первым шел Темка. Толик шумно дышал у него за плечом, и Темка то и дело оборачивался, грозя кулаком.
Из-за облака выплыла круглая, как фонарь, луна. Пока они читали на крылечке, луна плавала где-то у них за спиной. Теперь она стояла над головами, и от лунного света некуда было скрыться. Шпион запросто мог их увидеть. Он и так, кажется, начал подозревать неладное. Морзянка то пищала, то надолго замолкала и снова, словно спохватившись, лихорадочно дребезжала в темноте: та-та-тарара-та!..
Крадучись, мальчишки шли на звук, и он приближался. Медленно, но приближался. Уже стало понятно, где сидит шпион, в каком доме. Приземистый, белый, наверное, с белеными глиняными стенами. Окна у хибары были заколочены, как и всюду, и в них была кромешная тьма. Да и звук доносился не из дома, а из-за него. Словно шпион был на улице. Сидел, как и они, на крылечке, раскинул свой передатчик, забросил на крышу антенну и стрекочет, будто кузнечик.
Чем ближе подбирались мальчишки к домику, тем медленней и осторожней становились их шаги. Нежданно выстрелил сучок под ботинком Темки. Они замерли, словно два истукана. Вот сейчас, сейчас выскочит из-за угла испуганный шпион и начнет палить из бесшумного пистолета. Только пламя из дула ослепит их – и все. Не станет больше ни Толика, ни Темки…
Но шпион ничего не заметил. Морзянка слышалась совсем ясно. Видно, увлекся.
Толик шагнул вперед и заслонил собой Темку. У Темки в руке камень. Если он кинет и промахнется, все пропало. Темка погибнет. У Толика все-таки палка. Ею можно бить, не выпуская из рук. Толик выскочит первым и оглушит врага. И тогда Темка пусть бьет его камнем.
Толик набрал побольше воздуха и, подняв палку, прыгнул из-за угла. Зажмурив глаза в ожидании выстрела, он хлобыстнул батогом по крыльцу и тут же упал, услышав, как грохнул о стенку Темкин камень.
С трудом сдерживая хрипящий свист, вырывавшийся из груди, Толик открыл глаза.
На крыльце было пусто.
И вдруг в темноте снова запела морзянка. Где-то здесь, прямо у них под носом. Темка шагнул вперед и наклонился.
Было жарко, асфальт шевелился под ногами, как трясина. А когда Толик выбежал на обрывистый берег оврага, снизу на него пахнуло жгучим жаром. Над железными, деревянными, толевыми крышами покинутых улиц струилось горячее марево, будто тысячи печек излучали свое тепло. Дальний берег оврага, деревья, дома походили на мираж – они шевелились и от этого казались ненастоящими.
Толик скатился вниз – теперь идти сюда было не страшно. Овраг снова стал обитаемым. Там жил Темка.
Темка сидел на пороге открытого дома и возился с какой-то штуковиной.
– Смотри, – сказал он, улыбаясь, – я нашел фотоаппарат.
Фотоаппарат был старый, обшарпанный, с мехами, похожими на гармошку, и снимал забавно. Сначала надо было смотреть сквозь него через матовое стекло и крутить колесико, чтобы стало резко, а потом вставлять плоскую коробочку, вынимать задвижку и только тогда снимать. Никогда Толик не видел такого аппарата, вот до чего он старый был. У всех аппаратики маленькие, крути колесико, целься да щелкай, а этот гроб и двумя руками не удержишь, подставка нужна.
Темка прикручивал фотоаппарат к треноге и целился в курицу, которая лежала, блаженствуя, в пыли. Вокруг нее топтались цыплята.
– Жрать охота, – сказал Темка, вглядываясь в Толика. – Не достал?
Толик мотнул головой. Уже четвертый день жил здесь Темка. Первое время Толик бегал за пирожками, покупал их на остатки Темкиных денег. Потом деньги кончились, и Толик принес хлеба, взяв его у бабки. Темка наелся хлеба с солью и с луком, который рос возле брошенной избушки, и Толик решил принести хлеба побольше.
Дома он сунул полбуханки под рубаху и уже собрался уходить, как откуда-то вынырнула бабка. Зорким глазом она сразу заметила, что у Толика подозрительно топорщится живот, хлеб отняла, спрятала его в буфет под ключ.
– Нет! – мотнул головой Толик и сказал главное: – Тебя отец ищет.
Темка бросил древний фотоаппарат, повернулся к Толику.
– А вдруг выследит? – спросил он встревоженно.
– Не догадается, – ответил Толик.
– Ну а вдруг? В общем, ты петляй, когда ко мне идешь, понял? Следы запутывай. Куда-нибудь подальше от оврага ходи да оглядывайся!
Толик кивнул.
– А жрать все-таки охота! – сказал грустно Темка, и, будто подтверждая его слова, у него заурчало в животе.
– Вон еда ходит, – улыбнулся Толик и показал на курицу.
– А цыплята куда? – встревожился Темка.
– Да что ты? – засмеялся Толик. – Я пошутил.
– У меня никогда рука бы не поднялась на живое, – сказал Темка. – А тут еще мать. Как же они сиротами-то?
– Слушай! – обрадовался Толик. – А может, у нее где-нибудь гнездо есть? И она яйца туда кладет?
– Раз у нее цыплята, – ответил Темка, – яйца она не кладет.
Они помолчали. Было тихо и нестерпимо жарко. Даже здесь, в глубине оврага, солнце палило, будто на пляже.
В тишине, словно испорченный мотор, урчал Темкин живот, требуя еды, и Толик с грустью подумал: сколько сможет выдержать еще Темка?
Четыре дня и три ночи провел он уже тут, на дне оврага. Днем еще туда-сюда, можно привыкнуть, хоть тоже неприятно, – никого вокруг, только деревья шумят да курица квохчет, а ночью вообще жуть. Только Темка, отчаянный человек, может это вынести.
В первую ночь, пока совсем не стемнело, Толик с Темкой был. Они сидели на крылечке. Толик светил Темкиным фонариком, а Темка читал растрепанную книжку, которую они нашли в избушке. Называлась книжка таинственно – «Собака Баскервиллей», и, подобрав ее, Толик хотел забрать с собой, почитать. Но Темка не дал.
– У-у! – вытаращил он глаза. – Законная книжка! Страхота! Надо ее ночью читать, чтоб страшнее было.
И вот они сидели в темноте, читали пухлую книжку про ужасную собаку Баскервиллей, которая носилась в темноте как привидение – светящаяся, огромная, жуткая убийца.
Сердце у Толика громыхало так, что, умолкни Темка, он наверняка бы услышал его грохот. Но Темка не умолкал, читал с выражением.
– «В ту же секунду Лестрейд вскрикнул от ужаса и упал ничком на землю. Я выпрямился и, почти парализованный тем зрелищем, которое явилось моим глазам, потянулся ослабевшей рукой к револьверу».
Толик сжался в комочек, представив себе собаку Баскервиллей. Ему показалось – она стоит в темноте. Не там, в книге, а тут, рядом с ними. В кустах. Он не выдержал и повернул фонарик в темноту. Там было пусто.
– Во дает! – заругался Темка. – На самом интересном!..
Толик перевел дыхание, успокаивая сердце, и снова навел фонарик на книгу. А Темка будто издевался над ним.
– «Да! – воскликнул он зловещим голосом. – Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал».
Темка читал с выражением, не спеша, делая паузы между предложениями, и в эти короткие перерывы Толику слышались таинственные звуки. Что-то прошелестело за их спиной. Что-то стукнуло в темноте: тук-тук…
– «Из ее отвислой пасти, – подвывая, читал Темка, – вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана…»
Толику снова послышался этот тенькающий звук, словно кто-то отбивал азбуку Морзе: ту-ту-туу-ту…
Он толкнул локтем Темку.
– Слышь? – прошептал Толик.
– Да не трусь! – усмехнулся Темка, но прислушался.
Звук морзянки слышался отчетливо и ясно. Кто-то работал на передатчике. Спрятался в заброшенном овраге и передавал сведения. Шпион!
– Погаси! – тревожным шепотом велел Темка, и Толик послушно щелкнул выключателем. Щелчок показался ему громом. Передатчик утих на мгновенье, но потом заработал снова.
Та-тарара-та-та, тарара-тарара-та, – тиликала морзянка.
– Надо взять что-нибудь потяжелее, – шепнул Темка и полез на карачках, разыскивая в темноте увесистый камень.
– Может, сбегать за милицией? – спросил Толик, поднимая палку.
– Долго, – ответил Темка. – Он уйдет. Надо самим.
Мрачные, пустые дома с заколоченными окнами в темноте казались живыми существами. Они только притаились. Еще чуть-чуть, и они сдвинутся над мальчишками. Или оживут. В окнах за дощатыми крестами засветятся желтые огни. А из одного метнется темная тень. Это самый страшный. Это шпион…
Первым шел Темка. Толик шумно дышал у него за плечом, и Темка то и дело оборачивался, грозя кулаком.
Из-за облака выплыла круглая, как фонарь, луна. Пока они читали на крылечке, луна плавала где-то у них за спиной. Теперь она стояла над головами, и от лунного света некуда было скрыться. Шпион запросто мог их увидеть. Он и так, кажется, начал подозревать неладное. Морзянка то пищала, то надолго замолкала и снова, словно спохватившись, лихорадочно дребезжала в темноте: та-та-тарара-та!..
Крадучись, мальчишки шли на звук, и он приближался. Медленно, но приближался. Уже стало понятно, где сидит шпион, в каком доме. Приземистый, белый, наверное, с белеными глиняными стенами. Окна у хибары были заколочены, как и всюду, и в них была кромешная тьма. Да и звук доносился не из дома, а из-за него. Словно шпион был на улице. Сидел, как и они, на крылечке, раскинул свой передатчик, забросил на крышу антенну и стрекочет, будто кузнечик.
Чем ближе подбирались мальчишки к домику, тем медленней и осторожней становились их шаги. Нежданно выстрелил сучок под ботинком Темки. Они замерли, словно два истукана. Вот сейчас, сейчас выскочит из-за угла испуганный шпион и начнет палить из бесшумного пистолета. Только пламя из дула ослепит их – и все. Не станет больше ни Толика, ни Темки…
Но шпион ничего не заметил. Морзянка слышалась совсем ясно. Видно, увлекся.
Толик шагнул вперед и заслонил собой Темку. У Темки в руке камень. Если он кинет и промахнется, все пропало. Темка погибнет. У Толика все-таки палка. Ею можно бить, не выпуская из рук. Толик выскочит первым и оглушит врага. И тогда Темка пусть бьет его камнем.
Толик набрал побольше воздуха и, подняв палку, прыгнул из-за угла. Зажмурив глаза в ожидании выстрела, он хлобыстнул батогом по крыльцу и тут же упал, услышав, как грохнул о стенку Темкин камень.
С трудом сдерживая хрипящий свист, вырывавшийся из груди, Толик открыл глаза.
На крыльце было пусто.
И вдруг в темноте снова запела морзянка. Где-то здесь, прямо у них под носом. Темка шагнул вперед и наклонился.