Страница:
Продолжая дотошно осматривать «хозяйство мужа», Нина Александровна между тем искала слесаря Альберта Яновича Хансона, по слухам занятого на ремонте «пятерочки» – комфортабельного катера. Она решила не откладывать дело в долгий ящик, то есть немедленно встретиться со слесарем, хотя десятью минутами раньше думала ограничиться беседой только с одним членом комиссии по жилищным вопросам – старшиной катера Евгением Симкиным.
Альберт Янович славился добротой, справедливостью и анекдотичной прибалтийской невозмутимостью. Альберт Янович Хансон, например, разговаривал – произносил слова – только по большим праздникам да в бане, построенной во дворе собственного дома на финский манер. Правда, ходили слухи о том, что Альберт Янович охотно общается на латышском со своей пятилетней внучкой, но в Таежном этому не очень верили – весь поселок знал слова слесаря-латыша, произнесенные как-то в праздничном застолье: «Я имею возможность высказать мысль, что человек есть плохо устроен, а мотор устроен лучше!»
– Здравствуйте, Альберт Янович,– поздоровалась Нина Александровна, когда втиснулась в промасленное машинное отделение катера.– Ах, как здесь зло накурено!
Альберт Янович курил огромную трубку, она у него никогда не гасла, говорили, что в курении латыш перещеголял саму Серафиму Иосифовну Садовскую и на этой почве – по непроверенным слухам – с ней однажды обменялся двумя словами.
– Отниму всего полминуты,– сказала Нина Александровна.– Насчет нового дома…
Само собой понятно, что на лице Альберта Яновича никакого особенного выражения не появилось. Голубые глаза были непроницаемыми, маленькие губы сухи и блестящи, на красной, точно у индейца, коже резко выделялись признаки альбиноса: белые усы, брови, ресницы. Рыжие волосы слесаря были перехвачены кожаной лентой, отчего Альберт Янович походил на средневекового мастерового.
– Отложим разговор на будущее,– объявила Нина Александровна.– Не буду больше мешать занятому человеку. До свидания.
Она вышла на берег, надела теплые перчатки и пошла прочь от затона; шагала Нина Александровна подчеркнуто энергичной походкой, держалась прямо, со знакомыми для пустых разговоров не задерживалась и не была удивлена тем, когда на полпути к дому за ней пошел следом экс-механик Анатолий Григорьевич Булгаков. Наверное, уже проведал, что Нина Александровна Савицкая встречалась со старшиной катера Симкиным и слесарем Альбертом Яновичем. Деревня – это деревня: здесь слухи опережают события.
3
Альберт Янович славился добротой, справедливостью и анекдотичной прибалтийской невозмутимостью. Альберт Янович Хансон, например, разговаривал – произносил слова – только по большим праздникам да в бане, построенной во дворе собственного дома на финский манер. Правда, ходили слухи о том, что Альберт Янович охотно общается на латышском со своей пятилетней внучкой, но в Таежном этому не очень верили – весь поселок знал слова слесаря-латыша, произнесенные как-то в праздничном застолье: «Я имею возможность высказать мысль, что человек есть плохо устроен, а мотор устроен лучше!»
– Здравствуйте, Альберт Янович,– поздоровалась Нина Александровна, когда втиснулась в промасленное машинное отделение катера.– Ах, как здесь зло накурено!
Альберт Янович курил огромную трубку, она у него никогда не гасла, говорили, что в курении латыш перещеголял саму Серафиму Иосифовну Садовскую и на этой почве – по непроверенным слухам – с ней однажды обменялся двумя словами.
– Отниму всего полминуты,– сказала Нина Александровна.– Насчет нового дома…
Само собой понятно, что на лице Альберта Яновича никакого особенного выражения не появилось. Голубые глаза были непроницаемыми, маленькие губы сухи и блестящи, на красной, точно у индейца, коже резко выделялись признаки альбиноса: белые усы, брови, ресницы. Рыжие волосы слесаря были перехвачены кожаной лентой, отчего Альберт Янович походил на средневекового мастерового.
– Отложим разговор на будущее,– объявила Нина Александровна.– Не буду больше мешать занятому человеку. До свидания.
Она вышла на берег, надела теплые перчатки и пошла прочь от затона; шагала Нина Александровна подчеркнуто энергичной походкой, держалась прямо, со знакомыми для пустых разговоров не задерживалась и не была удивлена тем, когда на полпути к дому за ней пошел следом экс-механик Анатолий Григорьевич Булгаков. Наверное, уже проведал, что Нина Александровна Савицкая встречалась со старшиной катера Симкиным и слесарем Альбертом Яновичем. Деревня – это деревня: здесь слухи опережают события.
3
Отношения с Анатолием Григорьевичем Булгаковым окончательно были испорчены после того, как он субботним вечером снова непрошеный явился в дом Савицкой и Ларина, да еще и без палки. Вежливо ответив на сердитое «здравствуйте» экс-механика, Нина Александровна выждала, когда он усядется на облюбованный стул, и восхищенно сказала:
– Анатолий Григорьевич, а вы здорово помолодели! Выглядите молодцом!… Создается такое впечатление, что на борьбу за новый дом вы тратите много больше сил, чем когда-то тратили на сплавную контору.– Она сама услышала, что слова прозвучали слишком зло, и попыталась смягчить удар: – Вам можно позавидовать: такая энергия!
– Да, да и еще раз да! – немедленно ответил Булгаков и самодовольно погладил себя по коленке.– Вы, Нина Александровна, человек злой, ехидный, но у меня и кровяное давление пришло в норму…
Фланирующий по комнате Сергей Вадимович остановился, повернувшись к Булгакову, посмотрел на него как на чудо морское: он, часом, не выпивши ли? Однако глаза у экс-механика были трезвыми, разумными, тело сбитым, здоровым, и рука, гладившая коленку, казалась тяжелой, словно чугунной. Вспомнилось, что Анатолий Григорьевич никогда не курил, с молодых лет и до ухода на пенсию не брал в рот ни капли спиртного, лет двадцать подряд занимался регулярно спортом, работал с ленцой, умеренно, без суетни, а на руководящих должностях находился не потому, что был способен на позитивные поступки, а только потому, что не совершал негативных. Сейчас розовыми щечками Булгаков напоминал героя с обложки «Крокодила», где на рисунке несколько пенсионеров вязали узлы из рельсов широкой колеи.
– Напортачили с пенсионным возрастом! – вдруг серьезно сказал Сергей Вадимович, но сел все-таки на кончик стола.– Скоро до трех выходных дней в неделю доедем… Вы могли бы еще лет десять работать, Анатолий Григорьевич.
– Спасибочки! – ответил Булгаков и многозначительно покашлял.– Ходят слухи о том, товарищ Ларин, что вы очень хорошо прошли в Ромске во время последней поездки. Говорят, что вас принял секретарь обкома Цукасов.
– Принял!
– Кажется, и в отделе обкома вас обласкали?
– Обласкали!
– Позвольте поздравить?
– Пожалуйста!
– Тогда разрешите вас предостеречь,– вкрадчиво сказал Булгаков.– Не вздумайте после ваших головокружительных успехов нарушить социалистическую демократию. Не запугивайте членов постоянной комиссии, товарищ Ларин!! Чем выше сидишь, тем больнее удар о землю…
Нине Александровне было интересно наблюдать за тем, как муж отреагировал на оскорбление,– он, смеясь и паясничая, подошел к Булгакову и словами чеховского героя предложил:
– Позвольте вам выйти вон!
– Что?… Ах вот как!
– Позвольте вам выйти вон!
Экс-механик величественно поднялся, с задранной головой громко спустился с крыльца, потом, затишиваясь, как глохнущий трактор, каменной глыбой двигался по маленькому двору, и все эти минуты супруги Савицкая и Ларин весело улыбались, поглядывая друг на друга заговорщически. Мужа в эти секунды Нина Александровна любила, думала, что не имеет права не быть счастливой, что ей грешно, ей-богу, жаловаться на жизнь Серафиме Иосифовне Садовской и заглядывать при этом тревожно в ее загадочные монгольские глаза.
– Булгаков молодец! – искренне похвалила Нина Александровна.– В дубленке ходит!
– В обыкновенном полушубке,– задумчиво отозвался Сергей Вадимович и недовольно добавил: – Когда наконец правительство разберется с пенсионерами?… Смешно получается, граждане! Хвастаемся увеличением продолжительности жизни, неуклонно повышаем жизненный уровень народа, выпускаем многомиллионным тиражом журнал «Здоровье», а бугаеобразного Булгакова спроваживаем на пенсию… На кой хрен увеличивать продолжительность жизни, спрашивается?…
Нина Александровна и Сергей Вадимович переживали один из тех субботних вечеров, когда позади были лыжи и баня, когда ерничание Сергея Вадимовича граничило с благодушием, а сын Борька после всех субботних удовольствий завалился спать необычно рано – сейчас он уже проспал часа полтора. Домработница Вероника сидела в клубе на фильме «Любовь и розы», который демонстрировали в Таежном несколько раз, но все равно нравился; соседи из ближайших домов тоже были в кино, прохожие в этот час редко шли по центральной улице имени Ленина, и в доме стояла деревенская тишина.
– Сережа, а Сережа,– стесняясь, спросила Нина Александровна,– а когда это произошло, что твоя язва само-о-о-о-стоятельно зарубцевалась?
– Счас сообразим… Дай бог памяти, как говаривал дед. Она у меня залечилась само-о-о-стоятельно на третьем курсе…
После этого с Ниной Александровной произошло совсем непонятное: забыв как бы о болезни мужа, она глубоко задумалась, так как именно сегодня, возвращаясь с лыжной прогулки, встретила на улице наиболее опасного и непримиримого члена комиссии по жилищным вопросам – самого Вишнякова, личность примечательную. Это был тот самый «железный парторг», который объявил войну легендарному директору Тагарской сплавной конторы Олегу Олеговичу Прончатову и не только иногда одерживал победы, а минутами умудрялся загонять Прончатова в угол, хотя Олег Олегович был одним из наиболее талантливых и самобытных директоров сплавных контор во всей Западной Сибири. Железный Вишняков, несгибаемый Вишняков, пуленепробиваемый Вишняков, вечный Вишняков – вот как называли врага Прончатова. Одно уж то, что Вишняков за последние тридцать с лишним лет не снял с плеч гимнастерку, говорило, что он человек выдающийся. Славен был Вишняков и другим качеством: работал по расписанию прежних времен – появлялся в конторе к десяти часам, трудился до четырех дня, с четырех до шести отдыхал, а потом в окне служебного кабинета «железного парторга» свет горел до рассвета. В Таежное Вишняков переехал после окончательной победы над ним Олега Олеговича Прончатова и вскоре ушел на пенсию, превратившись в активного общественника.
Когда «железный парторг» и Нина Александровна встретились на улице, то на его больших и полных губах появилась такая улыбка, словно «железный парторг» давно ожидал этой встречи и даже заготовил соответствующее выражение лица: «Здоровье бережете, на лыжах бегаете, жить хотите долго? Ну-ну! А вот мы здоровье не бережем, мы живем ровно столько, сколько надо народу…» Поверх гимнастерки на Вишнякове, естественно, была шинель выпуска сорок второго года, пола шинели в двух местах была прожжена фронтовым костром. «Здравия желаем, Нина Александровна! Как сынишка? Здоров?» Она ответила. Тогда Вишняков спросил строго: «С лыжной прогулочки? Два выходных дня имеете…»
К двум выходным дням в неделю пенсионер Вишняков относился отрицательно, будучи не согласен с линией партии и правительства в этом вопросе, при всяком удобном случае говорил о том, что два выходных дня окончательно развратили рабочий коллектив, а на предпоследнем партийном собрании выступил с речью, в которой, между прочим, сказал: «Я не могу умолчать о том, что имеется налицо государственная практика ослабления дисциплины!» «Сегодня хорошая лыжная погода,– сказала Нина Александровна.– Вам бы тоже не помешали лыжи, товарищ Вишняков…» «Плевал я на лыжи! – ответил «железный парторг» и пошел дальше, пробормотав презрительно: – Никто не работает, все на лыжах бегают». Вишняков уже сворачивал в переулок, когда Нина Александровна подумала о том, что «железный парторг» на заседании комиссии по жилищным вопросам решительно выступит против их стремления переселиться в новый дом, но вот два выходных дня…
– Знаешь, Сережа,– медленно проговорила Нина Александровна,– а ведь Вишняков, прозванный железным парторгом, придерживается твоей точки зрения.
– Какой?
– О вреде двух выходных дней…– Она осторожно улыбнулась.– Вам нетрудно найти общий язык.
– С какой это стати, Нина… Она перебила:
– Прости. Язва у тебя была серьезная?
– Нормальная студенческая язва. Миллиметр на миллиметр, можете себе представить…
Только теперь, пожалуй, Нина Александровна сообразила, почему в ее сознании бывший парторг Вишняков и язва Сергея Вадимовича как-то связывались. Дело, наверное, было в том, что она болезнь мужа стремилась объяснить его напряженной работой и заботами о получении новой квартиры. Язва двенадцатиперстной кишки, как известно, болезнь нервного происхождения, и объяснить ее появление у Сергея Вадимовича внешними влияниями было мечтой, но, с другой стороны, и подружить мужа с Вишняковым было заманчиво – одним отрицательным голосом меньше.
– Нормальная язва, так нормальная,– машинально сказала она.
На плечах у Сергея Вадимовича светилось синим необыкновенное достижение Нины Александровны – куртка из атласа; вся простроченная, с кистями, с накладными карманами, великолепная по самой идее, так как в сочетании с продранными тренировочными брюками давала большой эффект: видно было, что человек безразличен к одежде, но в то же время, в то же время…
– Везет же некоторым,– сказала Нина Александровна.– Залечивают самостоятельно язвы размером миллиметр на миллиметр… А теперь ты мне вот что объясни, Сергей Вадимович. Почему ты не надеваешь пасхальные штаны, чтобы идти на прием к англичанке Людмиле Павловне Зиминой и ее супругу Геннадию Ивановичу?
– Ой-ой! – завопил Сергей Вадимович.– Если мы не явимся к Зиминым, пропала моя головушка… Ой-ой, я и не заметил, что вы при полном параде, сударыня!
Нина Александровна медленно улыбнулась, так как на самом деле еще за полчаса до визита Булгакова была при всех регалиях: темное длинное вечернее платье, шелковые ноги вбила в парадные кожаные сапоги, а на шее поблескивало что-то дорогое, высокая прическа была увенчана башенкой. Красива, строга и неприступна.
– Ой-ой! – продолжал вопить Сергей Вадимович, натягивая новый сногсшибательный костюм и взглядывая на часы.– Ой-ой, ты не можешь себе представить, как я завишу от Зимина! Это не человек, а ходячий арифмометр. Он множит в уме трехзначное на трехзначное и редко ошибается, когда множит четырехзначное на четырехзначное… Саша Корейко, ей-богу!
А Нина Александровна, продолжая медленно улыбаться, решила все-таки не заниматься вопросом, почему «железный парторг» Вишняков и ее родной муж одинаково мыслят. Ей было забавно наблюдать за Сергеем, который резвился на всю катушку, а о похожести мышления пенсионера Вишнякова и Ларина можно было поразмыслить на досуге…
– Галстук, вот эта штука называется галстуком? – спрашивал Сергей Вадимович, нарочно суетясь и хохоча.– Запонки? Жилет? Правильно?
– Ради бога, Сергей, не паясничай! Мы здорово опаздываем…
Они опоздали примерно на полчаса, то есть пришли в то время, когда англичанка Людмила Павловна Зимина, отстояв с мужем положенное время в прихожей, где они по светским обычаям встречали гостей, перешли в гостиную и медленными зигзагами переходили от одних гостей к другим, следя внимательно за тем, чтобы все были заняты разговорами, как это делала Анна Павловна Шерер из «Войны и мира».
На англичанке Зиминой было надето длинное, со шлейфом платье, сшитое у районной портнихи; сам Зимин стоял на месте или передвигался среди гостей болванчиком-манекеном, так как на нем затвердевшей пластмассой чернел костюм из синтетической ткани и выпархивала из-под лацканов пестрая бабочка. Среди гостей были еще две женщины в длинных платьях, но мини пока явно позиций не уступали, так как на молоденькой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной юбки как бы и не было – виднелись очень хорошо натянутые колготки на крепкие, фигурной резьбы ноги, которые от этого казались почти длинными. А симпатичная литераторша Люция Стефановна Спыхальская была не только в мини-юбке, но в кофточке с таким декольте, на которое могла решиться только женщина, окончательно потерявшая надежду выйти замуж.
– Нина Александровна, Сергей Вадимович, как мы рады вам, какие вы безобразники, что опоздали, нехорошо, мои милые, опаздывать, что такое с вами стряслось, что мы все глаза проглядели, какие вы все-таки недисциплинированные, а вот сами за дисциплину, но ничего, мы все наверстаем, ах, ах, лучше поздно, чем никогда, милости просим к нашему шалашу, какая вы красивая, Нина Александровна, какая у вас модная прическа, Сергей Вадимович, спасибо, спасибо, что все-таки пришли, всем известно, что вы человек занятой, государственный, ах-ха, какие роскошные камни, проходите сюда, Нина Александровна, голубушка вы наша…
Так шумела «ткацкая мастерская», в которой Зимина-Шерер запустила все станки, и теперь переходила от агрегата к агрегату, чтобы вовремя заметить непорядок: там свяжет оборвавшуюся нить, там капнет маслом, там ослабит гаечку, там затянет болтик. Людмила Павловна Зимина была крохотной шуструшкой, личико у Зиминой тоже было крохотное, носик задорный, глазки вострые, губы бантиком. Одним словом, все у нее было такое, что хотелось произнести вот так: «Стютюэточка!» И вот эта самая «стютюэточка» со свободной решительностью набросилась на Нину Александровну и Сергея Вадимовича, ухватив их за локотки железными пальчиками, с ловкостью фокусника вовлекла в ритм «ткацкой мастерской». Все это было проделано так быстро и незаметно, что Нина Александровна и улыбнуться не успела, как уже стояла возле Мышицы, плановика Геннадия Ивановича Зимина и Люции Стефановны Спыхальской, что отвечало всем дальновидным планам англичанки Зиминой: помирить Мышицу с Ниной Александровной, дать возможность мужу сотворить подхалимаж перед механиковой женой и доставить Нине Александровне удовольствие от общения с Люцией Стефановной.
– Здорово, Лю,– шепнула Нина «Александровна, пожимая голую руку Спыхальской.
– Здорово, Ни, мать их всех за ногу! Кончай с Мышицей: он мне душу вынул жалобами на тебя.
На преподавателе физкультуры Моргунове-Мышице был точно такой же синтетический костюм, как на плановике Зимине, но вместо галстука-бабочки распластывался во всю грудь наиширочайший галстук, завязанный узлом величиной в кулак, отчего Мышица в профиль походил на голубя из породы дутышей. При этом он еще картинно выпячивал грудь и выставлял ногу вперед… Заметив Нину Александровну, Мышица сделал стойку, затем, отвесив глубокий поклон, стал глядеть на нее жандармскими глазами.
– Нина Александровна,– прочувствованно сказал он,– вы – луч света в темном царстве!
Сергея Вадимовича эмансипированная преподавательница английского языка устроила в кружок, где слышался мужественный бас директрисы Белобородовой, дымила злая папироса Серафимы Иосифовны Садовской и виделось классически красивое лицо бывшей десятиклассницы Светочки Ищенко, наряженной в вышитую кофточку и светлые, расклешенные внизу брюки; девушка была так хороша, что Сергей Вадимович на нее не обращал никакого внимания, а, напротив, занимался вплотную веселой сегодня директрисой – издалека было ясно, что разговаривают они о дровах.
– Хорошо выглядишь, Ни,– шепнула Люция Стефановна пыхальская Нине Александровне и повеяла на нее какими-то транными духами.– Глаза блестят…
– От лыж, Лю. Не обращай внимания…
У мягкой и доброй Люции Стефановны от бонтонности вечера у Зиминых временами появлялся на лице злой волчий оскал, левое веко подергивал тик, а стоять на месте она спокойно не могла, ноздри у нее дрожали, словно принюхивалась: а не горит ли что-нибудь в этом доме? На щеках светились два ярких красных пятна.
– А как сюда попала Серафима Иосифовна? – шепотом спросила Нина Александровна.– Ей же через полчаса ложиться спать. Она доит Люську в пять утра…
– Завивает горе веревочкой. Ее Володька ушел из редакции,– тоже шепотом ответила Люция Стефановна.– Сел на свободные писательские хлеба, и Серафима Иосифовна боится, что это… Ах, как хороша Светлана!
Светлана Ищенко действительно была хороша необыкновенно, любая киностудия схватилась бы за нее обеими руками, но она была ленива, глуповата и неэнергична, а сегодня с ней происходило вообще что-то новенькое: казалась сонной, вялой, такой, словно ее не держали ноги. Все опиралась спиной то на стену, то на подоконник, то прислонялась к дверной стойке, хотя обычно была стройной и прямой.
– Георгий Победоносец! – торжественно раздалось слева от Нины Александровны.– Эту икону Жорж достал в деревне Канерово у одной древней старушки. Семнадцатый век.
Показывая гостям на стену комнаты, увешанную иконами, англичанка Зимина грациозными пальчиками одной руки поддерживала левый край волочащейся юбки, мизинец другой руки у нее был оттопырен, словно она держала рюмку.
– Эта икона уникальная! Специалисты говорят, что такой нет даже в областном музее… Тоже семнадцатый век!
После этого в том кружке, где Сергей Вадимович отражал «дровяные» атаки директрисы Белобородовой, сделалось тихо и только кто-то солидно и начальственно прокашлялся. Сначала Нина Александровна не разобрала, кто это так умеет нагнетать внушительность, но вдруг с удивлением поняла, что руководящий кашель принадлежал Сергею Вадимовичу. Мало того, он деловито потер рука об руку, состроив непроницаемое лицо, загустевшим басом спросил:
– Какой иконы нет в областном музее? Гм! Повторяю: какой черной доски нет в музее? Ах, этой! – Сергей Вадимович протянул руку в сторону иконы, висящей в самом центре стены.– Вот этой, значит, иконочки нет в музее! Посмотрим, посмотрим…
Сергей Вадимович, как давеча Мышица, выставил ногу и, поднеся к глазам пальцы, сложенные трубочкой, стал рассматривать редкостное искусство в почтительной тишине. Нина Александровна досадливо морщилась.
– Ценная, знаете ли, икона! – между тем важно заявил Сергей Вадимович.– Мне остается только поздравить хозяев, то бишь моих искренних друзей Людмилу Павловну и Геннадия Ивановича… Мо-о-ло-о-дцы!
А если муж не придуривался? Нина Александровна вкрадчиво сказала:
– В Сибири вообще редко встречаются хорошие иконы. Сибирь богохульна… Что касается именно этой иконы, с ней вопрос предельно ясен.– Она скромно улыбнулась.– Эту икону писал мой прадедушка-богомаз.– Нина Александровна небрежно сдернула икону со стены, обращаясь теперь сразу ко всем гостям, продолжала: – На каждом Георгии Победоносце с обратной стороны иконы дедушка писал такую фразу: «Едет Егор во бою, держит в руце копию, колет змия в ж…»! Прошу извинить… А теперь посмотрим! Прадедушка прятал надпись вот за эту пла-а-но-чку… Ну, так и есть! Прошу убедиться!
Ох, как засияла Люция Стефановна Спыхальская, как загрустил преподаватель физкультуры Мышица и как прекрасно повела себя англичанка Зимина, слывшая все-таки дурочкой! Она расхохоталась, откидываясь назад и показывая белые зубы, всплеснула красивыми руками – они у нее были округлые, с ямочками на локтях:
– Ох, я умру с этим Геннадием Ивановичем! Гена! Гена!
– Я слушаю тебя, Людочка.
– Ты слышал разговор об иконе, которую купил так дорого?
– Увы! Увы!
На вкус Нины Александровны плановик Геннадий Иванович Зимин был просто-напросто славным человеком, если бы жена не наряжала его в синтетический костюм и в галстук-бабочку и не заставляла бы ходить гусиной походкой. Без всего этого он был забавным, неординарным даже и внешне: в очень сильных квадратных очках, с круглым бабьим лицом, со ртом до ушей, с прекрасными каштановыми волосами и безупречно курносым носом. Цвет лица у Геннадия Ивановича был свекольный, губы по-мальчишески свежи и непорочны, глаза наивные.
– Как же ты обманулся, Геннадий Иванович! – хохотала Людмила Павловна.– Как же ты позволил обвести себя вокруг пальца, если иконы смотрел сам Гаргантюа!… Знаете, Нина Александровна, знаете, товарищи, Гаргантюа – художник и старый друг Геннадия. Они учились в одном классе… Что же вы, Анна Ниловна, не отведаете сок манго? Он очень полезен!
Красиво переливаясь платьем, стараясь при каждом шаге выставлять из-под длинного подола носок лакированной туфли с вычурной пряжкой, Людмила Павловна Зимина бросилась сразу ко всем остановившимся «ткацким станкам»: связывать нити и смазывать, регулировать и настраивать, менять рисунок ткани и скорость челноков. Начала она, естественно, с группы Нины Александровны – Мышицы – Спыхальской, торопясь погасить торжествующую улыбку Люции Стефановны, а уж потом англичанка наладила другие «станки» и «агрегаты»-ловкая, подвижная и такая непосредственная, что ей все прощалось. Светочке Ищенко она сказала врастяжечку: «Кра-а-са-ви-и-и-ца!» – директрисе Белобородовой поправила бантик на груди, с Мышицей пошепталась о прелестях Светочки Ищенко, а с самим председателем поссовета Белобородовым…
Белобородое, муж директрисы, не стоял, как все гости, а развалился в низком кресле, сколоченном из грубых, едва тронутых рубанком кедровых досок и планок, так как обстановка гостиной у Зиминых вообще напоминала финскую баню или крестьянскую курную избу – было ненужно много нестроганого дерева, на стенах висели серпы, лапти, косы, веретена, в углу стоял сноп пшеницы, а на одной из стен был нарисован зев русской печки, возле которого стояли помело и старый заржавевший ухват – всё на несколько сантиметров длиннее и ярче, чем в пижонских домах Москвы. И вот Николай Николаевич Белобородое сидел возле рисованной русской печки – между помелом и ухватом,– безразличный ко всему на свете, потихонечку дремал. Он был головастенький, коротконогий, блондинистый, и от этого трудно было понять, сколько Николаю Николаевичу лет: то ли тридцать, то ли шестьдесят. На нем была мягкая вязаная куртка, серые брюки и такие замечательные черные валенки, какие теперь уже редко катают пимокаты-частники в нарымских краях.
– Товарищи, товарищи, внимание!-всплеснув ладонями, воскликнула Зимина.– Сейчас нам Эммануил Карпович расскажет презабавный случай… Сергей Вадимович, Анна Ниловна, Нина Александровна, Люция Стефановна, прошу внимания!
Обнаружилось, что среди гостей эмансипированной и ультрасовременной англичанки присутствует неизвестный Таежному мужчина, державшийся ранее незаметно: он как-то растворялся среди бесперебойно действующих «ткацких агрегатов» и, одетый в темно-серый костюм, сливался с крестьянским колером гостиной. Поставленный в центр внимания, незнакомец тонко улыбнулся, движением головы отбросив назад легкие и длинные волосы, театрально-смущенно выдвинулся вперед, и только тогда Нина Александровна узнала в нем актера областного театра Кулачкова, слывшего талантливым. У него на самом деле было хорошее мужское лицо, широкоплечая, узкотазая фигура и безупречное умение держаться.
– Анатолий Григорьевич, а вы здорово помолодели! Выглядите молодцом!… Создается такое впечатление, что на борьбу за новый дом вы тратите много больше сил, чем когда-то тратили на сплавную контору.– Она сама услышала, что слова прозвучали слишком зло, и попыталась смягчить удар: – Вам можно позавидовать: такая энергия!
– Да, да и еще раз да! – немедленно ответил Булгаков и самодовольно погладил себя по коленке.– Вы, Нина Александровна, человек злой, ехидный, но у меня и кровяное давление пришло в норму…
Фланирующий по комнате Сергей Вадимович остановился, повернувшись к Булгакову, посмотрел на него как на чудо морское: он, часом, не выпивши ли? Однако глаза у экс-механика были трезвыми, разумными, тело сбитым, здоровым, и рука, гладившая коленку, казалась тяжелой, словно чугунной. Вспомнилось, что Анатолий Григорьевич никогда не курил, с молодых лет и до ухода на пенсию не брал в рот ни капли спиртного, лет двадцать подряд занимался регулярно спортом, работал с ленцой, умеренно, без суетни, а на руководящих должностях находился не потому, что был способен на позитивные поступки, а только потому, что не совершал негативных. Сейчас розовыми щечками Булгаков напоминал героя с обложки «Крокодила», где на рисунке несколько пенсионеров вязали узлы из рельсов широкой колеи.
– Напортачили с пенсионным возрастом! – вдруг серьезно сказал Сергей Вадимович, но сел все-таки на кончик стола.– Скоро до трех выходных дней в неделю доедем… Вы могли бы еще лет десять работать, Анатолий Григорьевич.
– Спасибочки! – ответил Булгаков и многозначительно покашлял.– Ходят слухи о том, товарищ Ларин, что вы очень хорошо прошли в Ромске во время последней поездки. Говорят, что вас принял секретарь обкома Цукасов.
– Принял!
– Кажется, и в отделе обкома вас обласкали?
– Обласкали!
– Позвольте поздравить?
– Пожалуйста!
– Тогда разрешите вас предостеречь,– вкрадчиво сказал Булгаков.– Не вздумайте после ваших головокружительных успехов нарушить социалистическую демократию. Не запугивайте членов постоянной комиссии, товарищ Ларин!! Чем выше сидишь, тем больнее удар о землю…
Нине Александровне было интересно наблюдать за тем, как муж отреагировал на оскорбление,– он, смеясь и паясничая, подошел к Булгакову и словами чеховского героя предложил:
– Позвольте вам выйти вон!
– Что?… Ах вот как!
– Позвольте вам выйти вон!
Экс-механик величественно поднялся, с задранной головой громко спустился с крыльца, потом, затишиваясь, как глохнущий трактор, каменной глыбой двигался по маленькому двору, и все эти минуты супруги Савицкая и Ларин весело улыбались, поглядывая друг на друга заговорщически. Мужа в эти секунды Нина Александровна любила, думала, что не имеет права не быть счастливой, что ей грешно, ей-богу, жаловаться на жизнь Серафиме Иосифовне Садовской и заглядывать при этом тревожно в ее загадочные монгольские глаза.
– Булгаков молодец! – искренне похвалила Нина Александровна.– В дубленке ходит!
– В обыкновенном полушубке,– задумчиво отозвался Сергей Вадимович и недовольно добавил: – Когда наконец правительство разберется с пенсионерами?… Смешно получается, граждане! Хвастаемся увеличением продолжительности жизни, неуклонно повышаем жизненный уровень народа, выпускаем многомиллионным тиражом журнал «Здоровье», а бугаеобразного Булгакова спроваживаем на пенсию… На кой хрен увеличивать продолжительность жизни, спрашивается?…
Нина Александровна и Сергей Вадимович переживали один из тех субботних вечеров, когда позади были лыжи и баня, когда ерничание Сергея Вадимовича граничило с благодушием, а сын Борька после всех субботних удовольствий завалился спать необычно рано – сейчас он уже проспал часа полтора. Домработница Вероника сидела в клубе на фильме «Любовь и розы», который демонстрировали в Таежном несколько раз, но все равно нравился; соседи из ближайших домов тоже были в кино, прохожие в этот час редко шли по центральной улице имени Ленина, и в доме стояла деревенская тишина.
– Сережа, а Сережа,– стесняясь, спросила Нина Александровна,– а когда это произошло, что твоя язва само-о-о-о-стоятельно зарубцевалась?
– Счас сообразим… Дай бог памяти, как говаривал дед. Она у меня залечилась само-о-о-стоятельно на третьем курсе…
После этого с Ниной Александровной произошло совсем непонятное: забыв как бы о болезни мужа, она глубоко задумалась, так как именно сегодня, возвращаясь с лыжной прогулки, встретила на улице наиболее опасного и непримиримого члена комиссии по жилищным вопросам – самого Вишнякова, личность примечательную. Это был тот самый «железный парторг», который объявил войну легендарному директору Тагарской сплавной конторы Олегу Олеговичу Прончатову и не только иногда одерживал победы, а минутами умудрялся загонять Прончатова в угол, хотя Олег Олегович был одним из наиболее талантливых и самобытных директоров сплавных контор во всей Западной Сибири. Железный Вишняков, несгибаемый Вишняков, пуленепробиваемый Вишняков, вечный Вишняков – вот как называли врага Прончатова. Одно уж то, что Вишняков за последние тридцать с лишним лет не снял с плеч гимнастерку, говорило, что он человек выдающийся. Славен был Вишняков и другим качеством: работал по расписанию прежних времен – появлялся в конторе к десяти часам, трудился до четырех дня, с четырех до шести отдыхал, а потом в окне служебного кабинета «железного парторга» свет горел до рассвета. В Таежное Вишняков переехал после окончательной победы над ним Олега Олеговича Прончатова и вскоре ушел на пенсию, превратившись в активного общественника.
Когда «железный парторг» и Нина Александровна встретились на улице, то на его больших и полных губах появилась такая улыбка, словно «железный парторг» давно ожидал этой встречи и даже заготовил соответствующее выражение лица: «Здоровье бережете, на лыжах бегаете, жить хотите долго? Ну-ну! А вот мы здоровье не бережем, мы живем ровно столько, сколько надо народу…» Поверх гимнастерки на Вишнякове, естественно, была шинель выпуска сорок второго года, пола шинели в двух местах была прожжена фронтовым костром. «Здравия желаем, Нина Александровна! Как сынишка? Здоров?» Она ответила. Тогда Вишняков спросил строго: «С лыжной прогулочки? Два выходных дня имеете…»
К двум выходным дням в неделю пенсионер Вишняков относился отрицательно, будучи не согласен с линией партии и правительства в этом вопросе, при всяком удобном случае говорил о том, что два выходных дня окончательно развратили рабочий коллектив, а на предпоследнем партийном собрании выступил с речью, в которой, между прочим, сказал: «Я не могу умолчать о том, что имеется налицо государственная практика ослабления дисциплины!» «Сегодня хорошая лыжная погода,– сказала Нина Александровна.– Вам бы тоже не помешали лыжи, товарищ Вишняков…» «Плевал я на лыжи! – ответил «железный парторг» и пошел дальше, пробормотав презрительно: – Никто не работает, все на лыжах бегают». Вишняков уже сворачивал в переулок, когда Нина Александровна подумала о том, что «железный парторг» на заседании комиссии по жилищным вопросам решительно выступит против их стремления переселиться в новый дом, но вот два выходных дня…
– Знаешь, Сережа,– медленно проговорила Нина Александровна,– а ведь Вишняков, прозванный железным парторгом, придерживается твоей точки зрения.
– Какой?
– О вреде двух выходных дней…– Она осторожно улыбнулась.– Вам нетрудно найти общий язык.
– С какой это стати, Нина… Она перебила:
– Прости. Язва у тебя была серьезная?
– Нормальная студенческая язва. Миллиметр на миллиметр, можете себе представить…
Только теперь, пожалуй, Нина Александровна сообразила, почему в ее сознании бывший парторг Вишняков и язва Сергея Вадимовича как-то связывались. Дело, наверное, было в том, что она болезнь мужа стремилась объяснить его напряженной работой и заботами о получении новой квартиры. Язва двенадцатиперстной кишки, как известно, болезнь нервного происхождения, и объяснить ее появление у Сергея Вадимовича внешними влияниями было мечтой, но, с другой стороны, и подружить мужа с Вишняковым было заманчиво – одним отрицательным голосом меньше.
– Нормальная язва, так нормальная,– машинально сказала она.
На плечах у Сергея Вадимовича светилось синим необыкновенное достижение Нины Александровны – куртка из атласа; вся простроченная, с кистями, с накладными карманами, великолепная по самой идее, так как в сочетании с продранными тренировочными брюками давала большой эффект: видно было, что человек безразличен к одежде, но в то же время, в то же время…
– Везет же некоторым,– сказала Нина Александровна.– Залечивают самостоятельно язвы размером миллиметр на миллиметр… А теперь ты мне вот что объясни, Сергей Вадимович. Почему ты не надеваешь пасхальные штаны, чтобы идти на прием к англичанке Людмиле Павловне Зиминой и ее супругу Геннадию Ивановичу?
– Ой-ой! – завопил Сергей Вадимович.– Если мы не явимся к Зиминым, пропала моя головушка… Ой-ой, я и не заметил, что вы при полном параде, сударыня!
Нина Александровна медленно улыбнулась, так как на самом деле еще за полчаса до визита Булгакова была при всех регалиях: темное длинное вечернее платье, шелковые ноги вбила в парадные кожаные сапоги, а на шее поблескивало что-то дорогое, высокая прическа была увенчана башенкой. Красива, строга и неприступна.
– Ой-ой! – продолжал вопить Сергей Вадимович, натягивая новый сногсшибательный костюм и взглядывая на часы.– Ой-ой, ты не можешь себе представить, как я завишу от Зимина! Это не человек, а ходячий арифмометр. Он множит в уме трехзначное на трехзначное и редко ошибается, когда множит четырехзначное на четырехзначное… Саша Корейко, ей-богу!
А Нина Александровна, продолжая медленно улыбаться, решила все-таки не заниматься вопросом, почему «железный парторг» Вишняков и ее родной муж одинаково мыслят. Ей было забавно наблюдать за Сергеем, который резвился на всю катушку, а о похожести мышления пенсионера Вишнякова и Ларина можно было поразмыслить на досуге…
– Галстук, вот эта штука называется галстуком? – спрашивал Сергей Вадимович, нарочно суетясь и хохоча.– Запонки? Жилет? Правильно?
– Ради бога, Сергей, не паясничай! Мы здорово опаздываем…
Они опоздали примерно на полчаса, то есть пришли в то время, когда англичанка Людмила Павловна Зимина, отстояв с мужем положенное время в прихожей, где они по светским обычаям встречали гостей, перешли в гостиную и медленными зигзагами переходили от одних гостей к другим, следя внимательно за тем, чтобы все были заняты разговорами, как это делала Анна Павловна Шерер из «Войны и мира».
На англичанке Зиминой было надето длинное, со шлейфом платье, сшитое у районной портнихи; сам Зимин стоял на месте или передвигался среди гостей болванчиком-манекеном, так как на нем затвердевшей пластмассой чернел костюм из синтетической ткани и выпархивала из-под лацканов пестрая бабочка. Среди гостей были еще две женщины в длинных платьях, но мини пока явно позиций не уступали, так как на молоденькой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной юбки как бы и не было – виднелись очень хорошо натянутые колготки на крепкие, фигурной резьбы ноги, которые от этого казались почти длинными. А симпатичная литераторша Люция Стефановна Спыхальская была не только в мини-юбке, но в кофточке с таким декольте, на которое могла решиться только женщина, окончательно потерявшая надежду выйти замуж.
– Нина Александровна, Сергей Вадимович, как мы рады вам, какие вы безобразники, что опоздали, нехорошо, мои милые, опаздывать, что такое с вами стряслось, что мы все глаза проглядели, какие вы все-таки недисциплинированные, а вот сами за дисциплину, но ничего, мы все наверстаем, ах, ах, лучше поздно, чем никогда, милости просим к нашему шалашу, какая вы красивая, Нина Александровна, какая у вас модная прическа, Сергей Вадимович, спасибо, спасибо, что все-таки пришли, всем известно, что вы человек занятой, государственный, ах-ха, какие роскошные камни, проходите сюда, Нина Александровна, голубушка вы наша…
Так шумела «ткацкая мастерская», в которой Зимина-Шерер запустила все станки, и теперь переходила от агрегата к агрегату, чтобы вовремя заметить непорядок: там свяжет оборвавшуюся нить, там капнет маслом, там ослабит гаечку, там затянет болтик. Людмила Павловна Зимина была крохотной шуструшкой, личико у Зиминой тоже было крохотное, носик задорный, глазки вострые, губы бантиком. Одним словом, все у нее было такое, что хотелось произнести вот так: «Стютюэточка!» И вот эта самая «стютюэточка» со свободной решительностью набросилась на Нину Александровну и Сергея Вадимовича, ухватив их за локотки железными пальчиками, с ловкостью фокусника вовлекла в ритм «ткацкой мастерской». Все это было проделано так быстро и незаметно, что Нина Александровна и улыбнуться не успела, как уже стояла возле Мышицы, плановика Геннадия Ивановича Зимина и Люции Стефановны Спыхальской, что отвечало всем дальновидным планам англичанки Зиминой: помирить Мышицу с Ниной Александровной, дать возможность мужу сотворить подхалимаж перед механиковой женой и доставить Нине Александровне удовольствие от общения с Люцией Стефановной.
– Здорово, Лю,– шепнула Нина «Александровна, пожимая голую руку Спыхальской.
– Здорово, Ни, мать их всех за ногу! Кончай с Мышицей: он мне душу вынул жалобами на тебя.
На преподавателе физкультуры Моргунове-Мышице был точно такой же синтетический костюм, как на плановике Зимине, но вместо галстука-бабочки распластывался во всю грудь наиширочайший галстук, завязанный узлом величиной в кулак, отчего Мышица в профиль походил на голубя из породы дутышей. При этом он еще картинно выпячивал грудь и выставлял ногу вперед… Заметив Нину Александровну, Мышица сделал стойку, затем, отвесив глубокий поклон, стал глядеть на нее жандармскими глазами.
– Нина Александровна,– прочувствованно сказал он,– вы – луч света в темном царстве!
Сергея Вадимовича эмансипированная преподавательница английского языка устроила в кружок, где слышался мужественный бас директрисы Белобородовой, дымила злая папироса Серафимы Иосифовны Садовской и виделось классически красивое лицо бывшей десятиклассницы Светочки Ищенко, наряженной в вышитую кофточку и светлые, расклешенные внизу брюки; девушка была так хороша, что Сергей Вадимович на нее не обращал никакого внимания, а, напротив, занимался вплотную веселой сегодня директрисой – издалека было ясно, что разговаривают они о дровах.
– Хорошо выглядишь, Ни,– шепнула Люция Стефановна пыхальская Нине Александровне и повеяла на нее какими-то транными духами.– Глаза блестят…
– От лыж, Лю. Не обращай внимания…
У мягкой и доброй Люции Стефановны от бонтонности вечера у Зиминых временами появлялся на лице злой волчий оскал, левое веко подергивал тик, а стоять на месте она спокойно не могла, ноздри у нее дрожали, словно принюхивалась: а не горит ли что-нибудь в этом доме? На щеках светились два ярких красных пятна.
– А как сюда попала Серафима Иосифовна? – шепотом спросила Нина Александровна.– Ей же через полчаса ложиться спать. Она доит Люську в пять утра…
– Завивает горе веревочкой. Ее Володька ушел из редакции,– тоже шепотом ответила Люция Стефановна.– Сел на свободные писательские хлеба, и Серафима Иосифовна боится, что это… Ах, как хороша Светлана!
Светлана Ищенко действительно была хороша необыкновенно, любая киностудия схватилась бы за нее обеими руками, но она была ленива, глуповата и неэнергична, а сегодня с ней происходило вообще что-то новенькое: казалась сонной, вялой, такой, словно ее не держали ноги. Все опиралась спиной то на стену, то на подоконник, то прислонялась к дверной стойке, хотя обычно была стройной и прямой.
– Георгий Победоносец! – торжественно раздалось слева от Нины Александровны.– Эту икону Жорж достал в деревне Канерово у одной древней старушки. Семнадцатый век.
Показывая гостям на стену комнаты, увешанную иконами, англичанка Зимина грациозными пальчиками одной руки поддерживала левый край волочащейся юбки, мизинец другой руки у нее был оттопырен, словно она держала рюмку.
– Эта икона уникальная! Специалисты говорят, что такой нет даже в областном музее… Тоже семнадцатый век!
После этого в том кружке, где Сергей Вадимович отражал «дровяные» атаки директрисы Белобородовой, сделалось тихо и только кто-то солидно и начальственно прокашлялся. Сначала Нина Александровна не разобрала, кто это так умеет нагнетать внушительность, но вдруг с удивлением поняла, что руководящий кашель принадлежал Сергею Вадимовичу. Мало того, он деловито потер рука об руку, состроив непроницаемое лицо, загустевшим басом спросил:
– Какой иконы нет в областном музее? Гм! Повторяю: какой черной доски нет в музее? Ах, этой! – Сергей Вадимович протянул руку в сторону иконы, висящей в самом центре стены.– Вот этой, значит, иконочки нет в музее! Посмотрим, посмотрим…
Сергей Вадимович, как давеча Мышица, выставил ногу и, поднеся к глазам пальцы, сложенные трубочкой, стал рассматривать редкостное искусство в почтительной тишине. Нина Александровна досадливо морщилась.
– Ценная, знаете ли, икона! – между тем важно заявил Сергей Вадимович.– Мне остается только поздравить хозяев, то бишь моих искренних друзей Людмилу Павловну и Геннадия Ивановича… Мо-о-ло-о-дцы!
А если муж не придуривался? Нина Александровна вкрадчиво сказала:
– В Сибири вообще редко встречаются хорошие иконы. Сибирь богохульна… Что касается именно этой иконы, с ней вопрос предельно ясен.– Она скромно улыбнулась.– Эту икону писал мой прадедушка-богомаз.– Нина Александровна небрежно сдернула икону со стены, обращаясь теперь сразу ко всем гостям, продолжала: – На каждом Георгии Победоносце с обратной стороны иконы дедушка писал такую фразу: «Едет Егор во бою, держит в руце копию, колет змия в ж…»! Прошу извинить… А теперь посмотрим! Прадедушка прятал надпись вот за эту пла-а-но-чку… Ну, так и есть! Прошу убедиться!
Ох, как засияла Люция Стефановна Спыхальская, как загрустил преподаватель физкультуры Мышица и как прекрасно повела себя англичанка Зимина, слывшая все-таки дурочкой! Она расхохоталась, откидываясь назад и показывая белые зубы, всплеснула красивыми руками – они у нее были округлые, с ямочками на локтях:
– Ох, я умру с этим Геннадием Ивановичем! Гена! Гена!
– Я слушаю тебя, Людочка.
– Ты слышал разговор об иконе, которую купил так дорого?
– Увы! Увы!
На вкус Нины Александровны плановик Геннадий Иванович Зимин был просто-напросто славным человеком, если бы жена не наряжала его в синтетический костюм и в галстук-бабочку и не заставляла бы ходить гусиной походкой. Без всего этого он был забавным, неординарным даже и внешне: в очень сильных квадратных очках, с круглым бабьим лицом, со ртом до ушей, с прекрасными каштановыми волосами и безупречно курносым носом. Цвет лица у Геннадия Ивановича был свекольный, губы по-мальчишески свежи и непорочны, глаза наивные.
– Как же ты обманулся, Геннадий Иванович! – хохотала Людмила Павловна.– Как же ты позволил обвести себя вокруг пальца, если иконы смотрел сам Гаргантюа!… Знаете, Нина Александровна, знаете, товарищи, Гаргантюа – художник и старый друг Геннадия. Они учились в одном классе… Что же вы, Анна Ниловна, не отведаете сок манго? Он очень полезен!
Красиво переливаясь платьем, стараясь при каждом шаге выставлять из-под длинного подола носок лакированной туфли с вычурной пряжкой, Людмила Павловна Зимина бросилась сразу ко всем остановившимся «ткацким станкам»: связывать нити и смазывать, регулировать и настраивать, менять рисунок ткани и скорость челноков. Начала она, естественно, с группы Нины Александровны – Мышицы – Спыхальской, торопясь погасить торжествующую улыбку Люции Стефановны, а уж потом англичанка наладила другие «станки» и «агрегаты»-ловкая, подвижная и такая непосредственная, что ей все прощалось. Светочке Ищенко она сказала врастяжечку: «Кра-а-са-ви-и-и-ца!» – директрисе Белобородовой поправила бантик на груди, с Мышицей пошепталась о прелестях Светочки Ищенко, а с самим председателем поссовета Белобородовым…
Белобородое, муж директрисы, не стоял, как все гости, а развалился в низком кресле, сколоченном из грубых, едва тронутых рубанком кедровых досок и планок, так как обстановка гостиной у Зиминых вообще напоминала финскую баню или крестьянскую курную избу – было ненужно много нестроганого дерева, на стенах висели серпы, лапти, косы, веретена, в углу стоял сноп пшеницы, а на одной из стен был нарисован зев русской печки, возле которого стояли помело и старый заржавевший ухват – всё на несколько сантиметров длиннее и ярче, чем в пижонских домах Москвы. И вот Николай Николаевич Белобородое сидел возле рисованной русской печки – между помелом и ухватом,– безразличный ко всему на свете, потихонечку дремал. Он был головастенький, коротконогий, блондинистый, и от этого трудно было понять, сколько Николаю Николаевичу лет: то ли тридцать, то ли шестьдесят. На нем была мягкая вязаная куртка, серые брюки и такие замечательные черные валенки, какие теперь уже редко катают пимокаты-частники в нарымских краях.
– Товарищи, товарищи, внимание!-всплеснув ладонями, воскликнула Зимина.– Сейчас нам Эммануил Карпович расскажет презабавный случай… Сергей Вадимович, Анна Ниловна, Нина Александровна, Люция Стефановна, прошу внимания!
Обнаружилось, что среди гостей эмансипированной и ультрасовременной англичанки присутствует неизвестный Таежному мужчина, державшийся ранее незаметно: он как-то растворялся среди бесперебойно действующих «ткацких агрегатов» и, одетый в темно-серый костюм, сливался с крестьянским колером гостиной. Поставленный в центр внимания, незнакомец тонко улыбнулся, движением головы отбросив назад легкие и длинные волосы, театрально-смущенно выдвинулся вперед, и только тогда Нина Александровна узнала в нем актера областного театра Кулачкова, слывшего талантливым. У него на самом деле было хорошее мужское лицо, широкоплечая, узкотазая фигура и безупречное умение держаться.