Страница:
Когда Марций приблизился к Астапе, испанцы задумали гнусное преступление против себя самих и своих близких. Они сносят на площадь все ценное, что было у них в домах и в храмах богов, поверх этой груды сажают жен и детей, а вокруг наваливают дрова и хворост. Затем правитель города отбирает пятьдесят молодых воинов и дает им такой наказ:
– Пока исход борьбы остается неясным, вы будете караулить наше добро и тех, кто для нас дороже всякого добра. Но когда римляне появятся в воротах, знайте: все, кто сейчас уходит в бой, уже мертвы. Мы молим вас и заклинаем всеми богами – помните о нашей свободе, которой сегодня будет положен предел либо честною смертью, либо позорным рабством, и пусть враг не найдет в Астапе ничего, на чем он смог бы выместить свою ярость! То, что обречено гибели, пусть лучше погибнет от дружеской руки, чем достанется на поругание врагу! Если же трусость, или жалость, или надежда возьмут в ваших сердцах верх над долгом и верностью, да не будет вам покоя ни на земле, ни в преисподней!
Договорив, правитель распорядился отворить настежь городские ворота, и испанцы хлынули наружу. Какою неожиданностью оказалась для неприятеля их вылазка, видно из того, что даже караульных постов перед своим лагерем римляне не позаботились выставить. Марций поспешно высылает навстречу противникам легкую пехоту и две либо три турмы конницы. Первыми, как и следовало ожидать, вступили в бой конники и сразу же были отброшены и поскакали назад, сея смятение среди пехотинцев. Спасли дело лишь легионеры, которые мгновенно построились в боевую линию и преградили путь врагу. Впрочем, и легионеров поначалу едва не смяли помешавшиеся от злобы испанцы, которые грудью рвались на обнаженные мечи. Все же римские ветераны выдержали первый, отчаянный натиск и, положив передних, остановили тех, кто напирал следом. Потом они сами перешли в атаку, но, убедившись, что враги стоят насмерть, растянули строй по флангам, окружили испанцев и всех до последнего изрубили.
Эта бойня ужасна, но она произошла хотя бы в согласии с законом и обычаем войны. Куда страшнее другая бойня, учиненная в самом городе. Пятьдесят караульных набрасываются на беззащитных женщин и детей, тела, еще живые, еще дышащие, ложатся на костер, и реки крови заливают и гасят чуть вспыхнувшее пламя. Наконец, завершив свой горестный труд, палачи – палачи поневоле! – сами бросаются в огонь, так и не выпустив оружия из рук. А вот и римляне. На миг они замирают у костра в изумлении и отвращении, но в дыму блещет золото и серебро, неудержимо притягивая к себе алчные человеческие глаза и пальцы, и, завороженные этим блеском, римляне подступают ближе, и многие сгорают и задыхаются от жара, потому что сзади сплошной стеною ломит толпа и не дает сделать ни шагу назад.
Так погибла Астапа от меча и огня, не порадовав победителей ни крупицею добычи.
Солдатский мятеж.
Свидание с Масиниссой.
Осень в Испании и в Риме.
Четырнадцатый год войны – от основания Рима 549 (205 до н. э.)
Спор молодости со старостью: быть ли Африке театром войны?
Сципион в Сицилии.
– Пока исход борьбы остается неясным, вы будете караулить наше добро и тех, кто для нас дороже всякого добра. Но когда римляне появятся в воротах, знайте: все, кто сейчас уходит в бой, уже мертвы. Мы молим вас и заклинаем всеми богами – помните о нашей свободе, которой сегодня будет положен предел либо честною смертью, либо позорным рабством, и пусть враг не найдет в Астапе ничего, на чем он смог бы выместить свою ярость! То, что обречено гибели, пусть лучше погибнет от дружеской руки, чем достанется на поругание врагу! Если же трусость, или жалость, или надежда возьмут в ваших сердцах верх над долгом и верностью, да не будет вам покоя ни на земле, ни в преисподней!
Договорив, правитель распорядился отворить настежь городские ворота, и испанцы хлынули наружу. Какою неожиданностью оказалась для неприятеля их вылазка, видно из того, что даже караульных постов перед своим лагерем римляне не позаботились выставить. Марций поспешно высылает навстречу противникам легкую пехоту и две либо три турмы конницы. Первыми, как и следовало ожидать, вступили в бой конники и сразу же были отброшены и поскакали назад, сея смятение среди пехотинцев. Спасли дело лишь легионеры, которые мгновенно построились в боевую линию и преградили путь врагу. Впрочем, и легионеров поначалу едва не смяли помешавшиеся от злобы испанцы, которые грудью рвались на обнаженные мечи. Все же римские ветераны выдержали первый, отчаянный натиск и, положив передних, остановили тех, кто напирал следом. Потом они сами перешли в атаку, но, убедившись, что враги стоят насмерть, растянули строй по флангам, окружили испанцев и всех до последнего изрубили.
Эта бойня ужасна, но она произошла хотя бы в согласии с законом и обычаем войны. Куда страшнее другая бойня, учиненная в самом городе. Пятьдесят караульных набрасываются на беззащитных женщин и детей, тела, еще живые, еще дышащие, ложатся на костер, и реки крови заливают и гасят чуть вспыхнувшее пламя. Наконец, завершив свой горестный труд, палачи – палачи поневоле! – сами бросаются в огонь, так и не выпустив оружия из рук. А вот и римляне. На миг они замирают у костра в изумлении и отвращении, но в дыму блещет золото и серебро, неудержимо притягивая к себе алчные человеческие глаза и пальцы, и, завороженные этим блеском, римляне подступают ближе, и многие сгорают и задыхаются от жара, потому что сзади сплошной стеною ломит толпа и не дает сделать ни шагу назад.
Так погибла Астапа от меча и огня, не порадовав победителей ни крупицею добычи.
Солдатский мятеж.
В это время или немного позже Сципион захворал. Он хворал тяжело, а по слухам, был уже безнадежен, и его болезнь взбудоражила всю Испанию, в особенности отдаленные ее пределы. Не только верность союзников пошатнулась – возмутились Индибилис и Мандоний, считавшие, что их обидели, что после изгнания карфагенян власть над Испанией должна принадлежать не римлянам, а им, – но даже римское войско оказалось на грани мятежа. Близ города Су-крона был размещен восьмитысячный отряд, охранявший области южнее Ибера. Воины здесь роптали и волновались еще прежде того, как разнеслась молва о смертельном недуге главнокомандующего. Они привыкли жить грабежом, за счет неприятеля, и тратить не считая, а долгий мир лишил их привычного дохода. Они жаловались друг другу: если в Испании идет война, почему нас держат в стороне от нее, а если война окончена, почему не возвращают в Италию? Они настойчиво требовали жалованья, куда более настойчиво, чем подобает солдатам. Они дерзили военным трибунам, когда те поверяли караульные посты. Они уходили из лагеря и грабили соседние поля и селения – сперва тайно, по ночам, а потом и открыто, средь бела дня, на глазах у начальников. Правда, они по-прежнему сходились на главной площади лагеря, чтобы выслушать приказ, получить пароль и назначение в караул, но то была лишь видимость воинской дисциплины, ибо и в трибунах они видели будущих соучастников своих безумных, бунтовщических замыслов.
Но солдаты ошиблись. Военные трибуны напрямик заявили, что бунта не поддержат, а, напротив, всеми средствами постараются его унять и подавить. Тогда их выгнали вон из лагеря, и, со всеобщего одобрения, команду взяли главари мятежа, рядовые воины Гай Альбий из Кампании и Гай Атрий из Умбрии. Мало того: самозванцы осмелились присвоить себе знаки отличия высшей власти – связки розог с топорами. Им и в голову не приходило, что для себя самих готовят они орудия казни – для своей спины и для своей шеи. Ложная молва о смерти Сципиона ослепляла души, внушая уверенность, что вся Испания запылает войною. А тогда, радовались бунтовщики, любые насилия и беззакония сойдут незамеченными, и можно будет обложить данью союзников, а не то и просто разграбить их города.
Со дня на день ждали верного известия о смерти и похоронах Сципиона. Однако гонцы из Нового Карфагена все не ехали, и тогда принялись искать тех, кто распустил эти пустые слухи. Никто не признавался: каждый предпочитал быть жертвою, но не виновником обмана. Главари сами, добровольно отказались от захваченной уже власти, а вскоре Сципион поправился и прислал семерых военных трибунов. Их встретили угрюмо и злобно, но дружелюбные речи посланцев главнокомандующего быстро рассеяли подозрения и опасения воинов. Трибуны обходили палатку за палаткой, подолгу оставались на тлавной площади лагеря и везде, где видели кружок беседующих меж собою солдат, старались вмешаться в беседу. Они никого и ни в чем не упрекали, они только расспрашивали, что послужило причиною волнений. Воины дружно, почти единогласно выставляли две причины: во-первых, жалованье выплачивают с большим запозданием, а во-вторых, ведь это они спасли для Рима Испанию после гибели Сципионов – где же заслуженная награда?!
Трибуны в ответ говорили, что все это верно и справедливо, но что беда, к счастью, не так уже велика и Сципион, конечно, сумеет расплатиться с долгами отечества.
В делах войны Сципион обладал немалым опытом, но солдатские возмущения были для него внове, и он не сразу нашелся как поступить. Впрочем, чрезмерную жестокость он с самого начала полагал вредной и потому, внимательно выслушав донесение трибунов, приказал собрать подати с покорных Риму городов и земель и обнадежить солдат, что жалованье свое они получат. Потом в мятежном лагере объявили: за жалованьем воины должны явиться в Карфаген – либо все вместе, либо по частям, как сочтут нужным сами. Тем временем восставшие испанцы тоже успели убедиться, что Сципион жив и умирать не собирается; они с испугом возвратились в свои пределы, и мятежники, понимая, что теперь помощи ждать не от кого, решили сдаться на милость командующего. Ведь ему случалось прощать и неприятеля, залитого кровью римских граждан, а их волнения обошлись без кровопролития и не заслуживают сурового наказания. Так утешали они себя и успокаивали, потому что никогда не бывает человек столь изобретателен и красноречив, как в те минут; когда приходится оправдывать собственные проступки. Идти в Новый Карфаген надумали все вместе.
Пока держали совет солдаты, совещались об их участи и начальники в Новом Карфагене. Одни предлагали казнить только главарей – числом не более тридцати пяти, – другие говорили, что этого недостаточно, что это, собственно, не бунт, а измена и предать смерти нужно каждого десятого, как принято карать изменников. Верх одержало мнение более мягкое.
Чтобы не тревожить лагерь заранее, объявляется поход против Мандония и Индибилиса, и воинам в Новом Карфагене велено готовиться в путь. А навстречу мятежникам Сципион отправляет тех же семерых трибунов; каждому из них дано задание зазвать в гости пятерых зачинщиков бунта, затуманить им голову сперва льстивыми словами и ласковым обращением, а потом вином и пьяных связать и взять под стражу. Встреча произошла уже у самого города, и солдаты были в восторге, услышав, что все войско уходит из Карфагена и, значит, главнокомандующий остается с ними один на один, в полной их власти. В город они вступили под вечер. Их приняли с распростертыми объятиями, заверили, что они появились как нельзя более кстати, просили отдохнуть с дороги. Виновников возмущения, не подозревавших ничего дурного, развели по квартирам, где их уже поджидали надежные, заранее обо всем извещенные люди.
В четвертую стражу ночи снялся с места обоз, якобы предназначенный для похода, а едва рассвело, двинулись к воротам и воины. Но в воротах их остановили и приказали никого не впускать и не выпускать. Затем созывают на сходку прибывших накануне, и они сбегаются на площадь, к трибуналу, безо всякого страха, наоборот – твердо надеясь застращать Сципиона свирепыми лицами и грозным криком. Но в тот самый миг, когда полководец поднялся на возвышение, за спиною безоружных бунтовщиков выросли вооруженные солдаты, которых привели от городских ворот обратно. Наглая самоуверенность толпы исчезла без следа, и больше, чем лязг мечей и стук копий, поразил ее вид Сципиона. Не только силы и здоровья был полон командующий – вопреки молве, на которую они так доверчиво положились, – во взгляде его сквозила такая угрюмость и такая ярость, каких они не могли припомнить за все годы службы под его началом. Он молча сел и не проронил ни слова до тех пор, пока ему не доложили, что зачинщики доставлены к трибуналу. Тогда, потребовав через глашатая тишины, он сказал:
– Я вырос в лагере, но впервые в жизни не знаю, как начать речь перед солдатами, не знаю даже, как к вам обратиться. «Граждане»? Но вы изменили родному городу. «Воины»? Но вы нарушили святость присяги. «Враги»? Но я вижу римские черты наружности и римское платье… На что вы надеялись, чего хотели? Того же, что восставшие испанцы? Но они-то последовали за вождями царского рода, а вы вручили, власть над собою умбру Атрию и кампанцу Альбию!
Мне представлялось, что теперь, когда карфагеняне изгнаны из Испании, во всей провинции нет ни единого человека, который желал бы мне смерти, – так обходился я не только с союзниками, но даже с врагами! И что же? Не у врагов, не у союзников, но в римском лагере с нетерпением ждут вести о моей кончине! Не все, разумеется: этого я не думаю, я в это не верю. А если бы верил, то умер бы тотчас же, у вас на глазах, потому что мне не нужна жизнь, которая ненавистна моим согражданам и моим солдатам. Но множество людей похоже на море – от природы оно неподвижно, однако под ветром тишь легко превращается в бурю. Да, повинны во всем немногие главари, которые заразили вас своим безумием. Однако вы, по моему разумению, еще и сегодня, еще и в нынешний час не понимаете, как чудовищно это безумие – какое неслыханно тяжкое преступление вы совершили против отечества, против родителей ваших и ваших детей, против ббгов, свидетелей вашей присяги, против обычаев ваших предков.
Обо мне говорить не будем: допустим, что вы тяготились моею властью, в этом, нет ничего удивительного. Но что дурного сделало вам отечество, которое вы решились предать, соединившись с Мандонием и Индибилисом, что вам сделал римский народ, над волею которого вы надругались, сместив избранных в Риме трибунов? Это злое чудо, возвещающее гнев небес, и его не искупить ни жертвами, ни молебствиями – разве что кровью тех, кто за него в ответе.
Снова и снова я спрашиваю вас: на что же все-таки вы рассчитывали? Думали отбить у римского народа Испанию, и это – пока жив я, пока цело войско, с которым я в один день захватил Новый Карфаген, с которым разгромил четыре пунийские армии? Предположим, вы рассчитывали на то, что меня уже нет на свете. Но разве смерть одного человека способна погубить государство, основанное богами на века? Гай Фламиний, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Марк Марцелл, двое Сципионов и сколько еще великих полководцев унесла эта война, а римский народ жив и будет жить, хотя бы тысячи лучших его сынов погибли от меча и от недуга! Когда пали мой отец и дядя, не вы ли сами избрали вождем Луция Семптимия Марция? А теперь и выбирать никого не пришлось бы – мое место занял бы Марк Силан, или мой брат Луций Сципион, или Гай Лелий.
Поистине, воины, безумие овладело вашими душами, куда более сильное и жестокое, чем болезнь, овладевшая моим телом. Страшно и мерзко подумать, чему вы поверили, на что уповали, – да будет все это унесено забвением или, по крайней мере, покрыто безмолвием. Карою да будет вам ваше раскаяние. Но что до Альбия, Атрия и прочих зачинщиков, то они лишь собственною кровью могут смыть свою вину. И если вы наконец опомнились и разум вернулся к вам, казнь преступников будет для вас зрелищем не тягостным, но отрадным, ибо никому не причинили они столько зла, сколько вам!
Едва он закончил, воины, кольцом окружившие сходку, загремели мечами о щиты, и раздался голос глашатая, выкрикивающий имена осужденных. Нагими их выволокли на средину площади, и тут же явились орудия казни. Осужденных привязали к столбам, высекли розгами и обезглавили, а все, кто на это смотрел, оцепенели от ужаса, и не было слышно не только что ропота, но даже вздоха сострадания. Когда трупы казненных убрали, трибуны привели солдат – одного за другим – к новой присяге на верность Публию Корнелию Сципиону; вслед за тем каждому было выплачено его жалованье. Вот как завершился этот мятеж.
Узнав о расправе с зачинщиками мятежа, Мандоний и Индидилис снова взялись за оружие, здраво рассудив, что с ними римляне расправятся еще более строго. Они собрали под своими знаменами двадцать тысяч пехоты и две с половиною тысячи конницы. Сципион выступил из Нового Карфагена и уже на десятый день был у реки Ибера, а еще через четыре – в виду неприятеля. Вероломные союзники понесли сокрушительное поражение, и, взыскав с них денежную дань, Сципион двинулся на юго-запад, к Гадесу, чтобы встретиться с Масиниссой.
Но солдаты ошиблись. Военные трибуны напрямик заявили, что бунта не поддержат, а, напротив, всеми средствами постараются его унять и подавить. Тогда их выгнали вон из лагеря, и, со всеобщего одобрения, команду взяли главари мятежа, рядовые воины Гай Альбий из Кампании и Гай Атрий из Умбрии. Мало того: самозванцы осмелились присвоить себе знаки отличия высшей власти – связки розог с топорами. Им и в голову не приходило, что для себя самих готовят они орудия казни – для своей спины и для своей шеи. Ложная молва о смерти Сципиона ослепляла души, внушая уверенность, что вся Испания запылает войною. А тогда, радовались бунтовщики, любые насилия и беззакония сойдут незамеченными, и можно будет обложить данью союзников, а не то и просто разграбить их города.
Со дня на день ждали верного известия о смерти и похоронах Сципиона. Однако гонцы из Нового Карфагена все не ехали, и тогда принялись искать тех, кто распустил эти пустые слухи. Никто не признавался: каждый предпочитал быть жертвою, но не виновником обмана. Главари сами, добровольно отказались от захваченной уже власти, а вскоре Сципион поправился и прислал семерых военных трибунов. Их встретили угрюмо и злобно, но дружелюбные речи посланцев главнокомандующего быстро рассеяли подозрения и опасения воинов. Трибуны обходили палатку за палаткой, подолгу оставались на тлавной площади лагеря и везде, где видели кружок беседующих меж собою солдат, старались вмешаться в беседу. Они никого и ни в чем не упрекали, они только расспрашивали, что послужило причиною волнений. Воины дружно, почти единогласно выставляли две причины: во-первых, жалованье выплачивают с большим запозданием, а во-вторых, ведь это они спасли для Рима Испанию после гибели Сципионов – где же заслуженная награда?!
Трибуны в ответ говорили, что все это верно и справедливо, но что беда, к счастью, не так уже велика и Сципион, конечно, сумеет расплатиться с долгами отечества.
В делах войны Сципион обладал немалым опытом, но солдатские возмущения были для него внове, и он не сразу нашелся как поступить. Впрочем, чрезмерную жестокость он с самого начала полагал вредной и потому, внимательно выслушав донесение трибунов, приказал собрать подати с покорных Риму городов и земель и обнадежить солдат, что жалованье свое они получат. Потом в мятежном лагере объявили: за жалованьем воины должны явиться в Карфаген – либо все вместе, либо по частям, как сочтут нужным сами. Тем временем восставшие испанцы тоже успели убедиться, что Сципион жив и умирать не собирается; они с испугом возвратились в свои пределы, и мятежники, понимая, что теперь помощи ждать не от кого, решили сдаться на милость командующего. Ведь ему случалось прощать и неприятеля, залитого кровью римских граждан, а их волнения обошлись без кровопролития и не заслуживают сурового наказания. Так утешали они себя и успокаивали, потому что никогда не бывает человек столь изобретателен и красноречив, как в те минут; когда приходится оправдывать собственные проступки. Идти в Новый Карфаген надумали все вместе.
Пока держали совет солдаты, совещались об их участи и начальники в Новом Карфагене. Одни предлагали казнить только главарей – числом не более тридцати пяти, – другие говорили, что этого недостаточно, что это, собственно, не бунт, а измена и предать смерти нужно каждого десятого, как принято карать изменников. Верх одержало мнение более мягкое.
Чтобы не тревожить лагерь заранее, объявляется поход против Мандония и Индибилиса, и воинам в Новом Карфагене велено готовиться в путь. А навстречу мятежникам Сципион отправляет тех же семерых трибунов; каждому из них дано задание зазвать в гости пятерых зачинщиков бунта, затуманить им голову сперва льстивыми словами и ласковым обращением, а потом вином и пьяных связать и взять под стражу. Встреча произошла уже у самого города, и солдаты были в восторге, услышав, что все войско уходит из Карфагена и, значит, главнокомандующий остается с ними один на один, в полной их власти. В город они вступили под вечер. Их приняли с распростертыми объятиями, заверили, что они появились как нельзя более кстати, просили отдохнуть с дороги. Виновников возмущения, не подозревавших ничего дурного, развели по квартирам, где их уже поджидали надежные, заранее обо всем извещенные люди.
В четвертую стражу ночи снялся с места обоз, якобы предназначенный для похода, а едва рассвело, двинулись к воротам и воины. Но в воротах их остановили и приказали никого не впускать и не выпускать. Затем созывают на сходку прибывших накануне, и они сбегаются на площадь, к трибуналу, безо всякого страха, наоборот – твердо надеясь застращать Сципиона свирепыми лицами и грозным криком. Но в тот самый миг, когда полководец поднялся на возвышение, за спиною безоружных бунтовщиков выросли вооруженные солдаты, которых привели от городских ворот обратно. Наглая самоуверенность толпы исчезла без следа, и больше, чем лязг мечей и стук копий, поразил ее вид Сципиона. Не только силы и здоровья был полон командующий – вопреки молве, на которую они так доверчиво положились, – во взгляде его сквозила такая угрюмость и такая ярость, каких они не могли припомнить за все годы службы под его началом. Он молча сел и не проронил ни слова до тех пор, пока ему не доложили, что зачинщики доставлены к трибуналу. Тогда, потребовав через глашатая тишины, он сказал:
– Я вырос в лагере, но впервые в жизни не знаю, как начать речь перед солдатами, не знаю даже, как к вам обратиться. «Граждане»? Но вы изменили родному городу. «Воины»? Но вы нарушили святость присяги. «Враги»? Но я вижу римские черты наружности и римское платье… На что вы надеялись, чего хотели? Того же, что восставшие испанцы? Но они-то последовали за вождями царского рода, а вы вручили, власть над собою умбру Атрию и кампанцу Альбию!
Мне представлялось, что теперь, когда карфагеняне изгнаны из Испании, во всей провинции нет ни единого человека, который желал бы мне смерти, – так обходился я не только с союзниками, но даже с врагами! И что же? Не у врагов, не у союзников, но в римском лагере с нетерпением ждут вести о моей кончине! Не все, разумеется: этого я не думаю, я в это не верю. А если бы верил, то умер бы тотчас же, у вас на глазах, потому что мне не нужна жизнь, которая ненавистна моим согражданам и моим солдатам. Но множество людей похоже на море – от природы оно неподвижно, однако под ветром тишь легко превращается в бурю. Да, повинны во всем немногие главари, которые заразили вас своим безумием. Однако вы, по моему разумению, еще и сегодня, еще и в нынешний час не понимаете, как чудовищно это безумие – какое неслыханно тяжкое преступление вы совершили против отечества, против родителей ваших и ваших детей, против ббгов, свидетелей вашей присяги, против обычаев ваших предков.
Обо мне говорить не будем: допустим, что вы тяготились моею властью, в этом, нет ничего удивительного. Но что дурного сделало вам отечество, которое вы решились предать, соединившись с Мандонием и Индибилисом, что вам сделал римский народ, над волею которого вы надругались, сместив избранных в Риме трибунов? Это злое чудо, возвещающее гнев небес, и его не искупить ни жертвами, ни молебствиями – разве что кровью тех, кто за него в ответе.
Снова и снова я спрашиваю вас: на что же все-таки вы рассчитывали? Думали отбить у римского народа Испанию, и это – пока жив я, пока цело войско, с которым я в один день захватил Новый Карфаген, с которым разгромил четыре пунийские армии? Предположим, вы рассчитывали на то, что меня уже нет на свете. Но разве смерть одного человека способна погубить государство, основанное богами на века? Гай Фламиний, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Марк Марцелл, двое Сципионов и сколько еще великих полководцев унесла эта война, а римский народ жив и будет жить, хотя бы тысячи лучших его сынов погибли от меча и от недуга! Когда пали мой отец и дядя, не вы ли сами избрали вождем Луция Семптимия Марция? А теперь и выбирать никого не пришлось бы – мое место занял бы Марк Силан, или мой брат Луций Сципион, или Гай Лелий.
Поистине, воины, безумие овладело вашими душами, куда более сильное и жестокое, чем болезнь, овладевшая моим телом. Страшно и мерзко подумать, чему вы поверили, на что уповали, – да будет все это унесено забвением или, по крайней мере, покрыто безмолвием. Карою да будет вам ваше раскаяние. Но что до Альбия, Атрия и прочих зачинщиков, то они лишь собственною кровью могут смыть свою вину. И если вы наконец опомнились и разум вернулся к вам, казнь преступников будет для вас зрелищем не тягостным, но отрадным, ибо никому не причинили они столько зла, сколько вам!
Едва он закончил, воины, кольцом окружившие сходку, загремели мечами о щиты, и раздался голос глашатая, выкрикивающий имена осужденных. Нагими их выволокли на средину площади, и тут же явились орудия казни. Осужденных привязали к столбам, высекли розгами и обезглавили, а все, кто на это смотрел, оцепенели от ужаса, и не было слышно не только что ропота, но даже вздоха сострадания. Когда трупы казненных убрали, трибуны привели солдат – одного за другим – к новой присяге на верность Публию Корнелию Сципиону; вслед за тем каждому было выплачено его жалованье. Вот как завершился этот мятеж.
Узнав о расправе с зачинщиками мятежа, Мандоний и Индидилис снова взялись за оружие, здраво рассудив, что с ними римляне расправятся еще более строго. Они собрали под своими знаменами двадцать тысяч пехоты и две с половиною тысячи конницы. Сципион выступил из Нового Карфагена и уже на десятый день был у реки Ибера, а еще через четыре – в виду неприятеля. Вероломные союзники понесли сокрушительное поражение, и, взыскав с них денежную дань, Сципион двинулся на юго-запад, к Гадесу, чтобы встретиться с Масиниссой.
Свидание с Масиниссой.
Нумидийский царевич уже давно склонился к союзу с Римом, но решающего слова сказать не желал, пока не услышит предложений дружбы из уст римского командующего. Получив известие, что Сципион уже близко, Масинисса объявил начальнику пунийцев в Гадесе Магону, что его всадникам, ослабевшим в безделии, необходимо размяться, а коням, запертым в крепости и вконец отощавшим, хоть немного откормиться. Переправившись с прибрежного островка, где была возведена крепость Гадеса, на материк, он быстро условился с римлянами о месте и сроке будущего свидания.
Нумидиец заранее представлял себе величественную внешность Сципиона и заранее ею восхищался, но то, что открылось его глазам, превзошло и превысило все ожидания. Не столько высотою роста и статностью отличался Сципион, сколько внутренней величавостью, проглядывавшей в каждом движении, взгляде и слове. Вдобавок его очень красили длинные волосы и строгий воинский убор; он находился тогда в расцвете лет и сил, а выздоровление после недуга как бы придало его сияющей молодости новый блеск и совершенство.
Прежде всего Масинисса поблагодарил Сципиона за освобождение племянника.
– С того самого дня, – продолжал он, – я ищу случая увидеться с тобою, и наконец-то бессмертные боги даровали мне счастливый этот случай. Я готов служить тебе и римскому народу так преданно, как не служил еще ни один иноземец. Но в Испании возможностей для этого несравненно меньше, чем в Африке, где я родился и вырос, где ждет меня, как я надеюсь, царская власть и отцовский престол. Пусть только римляне назначат тебе провинцией Африку – будь уверен: Карфаген долго не устоит.
Был доволен и Сципион: он сразу угадал в Масиниссе высокую и храбрую душу, а кроме того, нумидийцы составляли главное ядро вражеской конницы. Обменявшись клятвами верности, тайные союзники расстались, и Масинисса возвратился в Гадес, опустошив, с согласия римлян, близлежащие поля, чтобы оправдаться перед Магоном.
Нумидиец заранее представлял себе величественную внешность Сципиона и заранее ею восхищался, но то, что открылось его глазам, превзошло и превысило все ожидания. Не столько высотою роста и статностью отличался Сципион, сколько внутренней величавостью, проглядывавшей в каждом движении, взгляде и слове. Вдобавок его очень красили длинные волосы и строгий воинский убор; он находился тогда в расцвете лет и сил, а выздоровление после недуга как бы придало его сияющей молодости новый блеск и совершенство.
Прежде всего Масинисса поблагодарил Сципиона за освобождение племянника.
– С того самого дня, – продолжал он, – я ищу случая увидеться с тобою, и наконец-то бессмертные боги даровали мне счастливый этот случай. Я готов служить тебе и римскому народу так преданно, как не служил еще ни один иноземец. Но в Испании возможностей для этого несравненно меньше, чем в Африке, где я родился и вырос, где ждет меня, как я надеюсь, царская власть и отцовский престол. Пусть только римляне назначат тебе провинцией Африку – будь уверен: Карфаген долго не устоит.
Был доволен и Сципион: он сразу угадал в Масиниссе высокую и храбрую душу, а кроме того, нумидийцы составляли главное ядро вражеской конницы. Обменявшись клятвами верности, тайные союзники расстались, и Масинисса возвратился в Гадес, опустошив, с согласия римлян, близлежащие поля, чтобы оправдаться перед Магоном.
Осень в Испании и в Риме.
Магон между тем уже собирался покинуть Гадес – в уверенности, что Испания потеряна окончательно и безвозвратно, – как вдруг из Карфагена прибыло сенатское распоряжение переправиться со всем флотом в Италию, навербовать как можно больше галлов и лигурийцев и соединиться с Ганнибалом. Магон пустился в плавание, но, проходя мимо Нового Карфагена, не смог удержаться от искушения и напал на город. Удача не улыбнулась пунийцам: они бежали, потеряв убитыми до тысячи воинов. Потери вынудили Магона вернуться в Гадес, но ворота оказались запертыми, и единственное, что удалось карфагенскому вождю, – это выманить за стену для переговоров городских правителей. Все они были засечены розгами до полусмерти, а потом распяты на крестах. И как только пунийцы отчалили, Гадес отрядил к Сципиону посольство и сдался римлянам.
Карфагеняне поплыли к Балеарским островам. Островов этих два. Больший и более многолюдный из них имеет удобную гавань, где Магон и предполагал поставить на зиму свой флот – осень уже близилась к концу, – но был встречен градом камней, до того частым, что, так и не пристав к берегу, повернул назад. Праща и теперь чуть ли не единственное оружие балеарцев, зато нет в мире народа, который владел бы ею искуснее. Меньший остров покорился без боя. Здесь Магон набрал две тысячи наемников и до начала зимней непогоды успел перебросить их за море, в Карфаген.
Примерно тою же порой, поздней осенью, в Рим из Испании прибыл Публий Корнелий Сципион. Он выступил перед сенатом и рассказал о своих битвах, трудах и успехах, а затем внес в казну не меньше восьми тысяч килограммов серебра.
Весь город только и говорил, что о подвигах и небывалом военном счастье Сципиона, и он был единогласно избран в консулы. На консульские выборы сошлось больше народу, чем в любой из предыдущих годов войны: граждане стекались со всей Италии, чтобы хоть издали, хоть краем глаза взглянуть на Публия Сципиона. Дом его постоянно окружала толпа, несметная толпа теснилась и на Капитолии в день, когда он приносил жертву Юпитеру – сто быков, обещанных богу еще перед отъездом в Испанию.
Товарищем Сципиона по должности римский народ назначил Публия Лициния Красса.
Карфагеняне поплыли к Балеарским островам. Островов этих два. Больший и более многолюдный из них имеет удобную гавань, где Магон и предполагал поставить на зиму свой флот – осень уже близилась к концу, – но был встречен градом камней, до того частым, что, так и не пристав к берегу, повернул назад. Праща и теперь чуть ли не единственное оружие балеарцев, зато нет в мире народа, который владел бы ею искуснее. Меньший остров покорился без боя. Здесь Магон набрал две тысячи наемников и до начала зимней непогоды успел перебросить их за море, в Карфаген.
Примерно тою же порой, поздней осенью, в Рим из Испании прибыл Публий Корнелий Сципион. Он выступил перед сенатом и рассказал о своих битвах, трудах и успехах, а затем внес в казну не меньше восьми тысяч килограммов серебра.
Весь город только и говорил, что о подвигах и небывалом военном счастье Сципиона, и он был единогласно избран в консулы. На консульские выборы сошлось больше народу, чем в любой из предыдущих годов войны: граждане стекались со всей Италии, чтобы хоть издали, хоть краем глаза взглянуть на Публия Сципиона. Дом его постоянно окружала толпа, несметная толпа теснилась и на Капитолии в день, когда он приносил жертву Юпитеру – сто быков, обещанных богу еще перед отъездом в Испанию.
Товарищем Сципиона по должности римский народ назначил Публия Лициния Красса.
Четырнадцатый год войны – от основания Рима 549 (205 до н. э.)
На Форуме, на улицах, в частных домах – повсюду в Риме шла молва, что Сципион должен отправиться в Африку и завершить войну на земле врага. То же говорил и сам Публий Корнелий, говорил громко, во всеуслышание, добавляя, что, если сенат этому воспротивится, он обратится прямо к Народному собранию и запретом сената пренебрежет: сенат не должен и не вправе помешать народу достигнуть победы, давно желанной и уже совсем близкой.
Спор молодости со старостью: быть ли Африке театром войны?
Такие речи нового консула старейшие и наиболее влиятельные сенаторы считали прямым покушением на свои права, но, боясь народа или желая ему угодить, вслух не высказывались.
Только Квинт Фабий Максим при первом же удобном случае нарушил всеобщее опасливое молчание.
– Я знаю, господа сенаторы, – начал он, – что многим среди вас вопрос о провинции Африке и о том, кому она достанется, представляется решенным. Но ведь, сколько мне известно, ни сенат, ни народ еще не постановили, чтобы Африке в нынешнем году быть театром войны, а если я заблуждаюсь и все уже решено, тогда наш консул просто издевается над нами.
Да, я против похода в Африку и заявляю это открыто, несмотря на укоры, которые непременно услышу. Во-первых, мне припомнят всегдашнюю мою медлительность – и, уж конечно, люди молодые не упустят случая обозвать меня трусом и ленивцем, – а во-вторых, меня упрекнут в зависти к растущей изо дня в день славе нашего замечательного консула.
Но возьмите в рассуждение если не натуру мою и не бесчисленные почести, которыми я обременен и пресыщен, то хотя бы мои годы. Мне ли, старику, после пяти консульств соперничать с юношей моложе моего сына? Мне ли, утомленному не только битвами и победами, но и самою жизнью, оспаривать у него провинцию Африку?
Я всегда ставил благо государства выше собственной славы и, не колеблясь, поставлю выше твоей, Публий Корнелий. ВЬрочем, сегодня нужды в этом нет: изгнать из Италии Ганнибала, который держит нас в страхе вот уже четырнадцатый год, – это ли не великий подвиг?
Ты утверждаешь, что, переправившись в Африку, уведешь за собою и Ганнибала, – к чему такие хитрые уловки, чтобы встретиться с врагом, почему бы не напасть на него сразу? Ты стремишься к высочайшей цели – ты хочешь положить конец Второй Пунической войне. Прекрасно! Но сперва надо защитить свое, а потом захватывать чужое, сперва водворить мир в Италии, а потом сеять войну в Африке! А подумал ли ты о том, какими опасностями грозит Риму твой непомерно дерзкий замысел? Боги да сохранят и избавят нас от такой беды, но что будет, если Ганнибал разобьет Публия Красса, – как дозовемся мы тогда из-за моря Публия Сципиона? Я не склонен преуменьшать твои достижения и успехи, но Испания – ничто по сравнению с Африкой, где нет ни единой гавани, открытой для нашего флота, ни единого дружественного нам народа, города или царя. Уж не готов ли ты поверить нумидийцам? Разумеется, и Сифак и Масинисса хотели бы занять место карфагенян и владычествовать над Африкою, но любой чужеземной власти они предпочтут карфагенскую и против римлян поднимутся все сообща, забыв о прежних раздорах.
Да и пунийцы будут защищать свою землю, храмы своих богов, могилы отцов и дедов, свои алтари и очаги, жен своих и детей далеко не так вяло и робко, как защищали Испанию, и Ганнибал в Африке – ежели ты на самом деле выманишь его из Италии – будет куда сильнее и страшнее, чем теперь в Бруттии.
Публий Корнелий Сципион поставлен консулом не для того, чтобы тешить свое честолюбие, а чтобы служить общему делу, войско римское набрано для того, чтобы охранять город Рим и Италию, – вот мое мнение.
Сципион тут же поднялся и ответил Фабию – не дерзко и не резко, но с чрезвычайною твердостью, решимостью и откровенностью.
Он говорил, что мечтает не только сравняться славой с Квинтом Фабием Максимом, но и превзойти его, и мечты своей скрывать не намерен, ибо всякий, кто велик душою, жаждет подняться выше всех знаменитых людей, когда бы и где бы они ни жили. Если же старшие станут сдерживать младших в благородном этом порыве, ущерб понесет государство и род человеческий в целом. Борьба в Африке сопряжена не только с опасностями, но и со многими преимуществами. Пунийцы – коварные союзники, жестокие и тягостные властители. Кто же из соседей согласится хранить им верность, когда владычество их заколеблется? А собственной силы у Карфагена нет: войско его сплошь составлено из африканских и нумидийских наемников. Довольно Африке наслаждаться миром и покоем, пусть теперь она кричит от отчаяния, ужаса и боли, а измученная Италия пусть отдохнет. Пусть римский лагерь встанет у ворот Карфагена, пусть все бедствия войны, которые мы терпим уже второй десяток лет, обратятся против карфагенской земли.
Сенаторы слушали Сципиона в неодобрительном безмолвии. Когда он закончил, Квинт Фульвий – в прошлом четырежды консул – спросил:
– Скажи прямо, Публий Корнелий, позволишь ли ты нам решить вопрос о провинциях так, как мы сочтем нужным и правильным, и подчинишься ли нашему решению?
– Я поступлю в согласии с интересами государства, – был ответ.
Тогда Фульвий воскликнул:
– Народные трибуны, раз консул не намерен повиноваться сенату, я отказываюсь подать свое мнение и прошу вашей защиты и поддержки!
Трибуны сочли просьбу справедливой и законной и объявили, что не допустят вмешивать народ в дела, подлежащие ведению сената. Сципион был вынужден уступить, и на другой день сенат назначил консулам провинции: Публию Лицинию Крассу – Бруттий, Публию Корнелию Сципиону – Сицилию с правом переправиться в Африку, если того потребует общественная польза.
Регулярного набора Сципион не производил, а вместо того призвал добровольцев, и на призыв откликнулись около семи тысяч человек из разных краев Италии. И снарядить новый флот тоже помогла вся Италия, не обременяя расходами казну. Одни области прислали хлеба и всяких иных припасов, другие – корабельный лес, третьи – железо, парусину, смолу, четвертые – щиты, шлемы, копья, дротики, пятые – топоры, мотыги, ломы, крючья, шестые – деньги для жалованья гребцам.
На верфях близ Рима заложили тридцать боевых судов. Сципион неотступно наблюдал за работами, торопя и подгоняя мастеров, и уже через полтора месяца суда были спущены на воду и готовы выйти в море.
Только Квинт Фабий Максим при первом же удобном случае нарушил всеобщее опасливое молчание.
– Я знаю, господа сенаторы, – начал он, – что многим среди вас вопрос о провинции Африке и о том, кому она достанется, представляется решенным. Но ведь, сколько мне известно, ни сенат, ни народ еще не постановили, чтобы Африке в нынешнем году быть театром войны, а если я заблуждаюсь и все уже решено, тогда наш консул просто издевается над нами.
Да, я против похода в Африку и заявляю это открыто, несмотря на укоры, которые непременно услышу. Во-первых, мне припомнят всегдашнюю мою медлительность – и, уж конечно, люди молодые не упустят случая обозвать меня трусом и ленивцем, – а во-вторых, меня упрекнут в зависти к растущей изо дня в день славе нашего замечательного консула.
Но возьмите в рассуждение если не натуру мою и не бесчисленные почести, которыми я обременен и пресыщен, то хотя бы мои годы. Мне ли, старику, после пяти консульств соперничать с юношей моложе моего сына? Мне ли, утомленному не только битвами и победами, но и самою жизнью, оспаривать у него провинцию Африку?
Я всегда ставил благо государства выше собственной славы и, не колеблясь, поставлю выше твоей, Публий Корнелий. ВЬрочем, сегодня нужды в этом нет: изгнать из Италии Ганнибала, который держит нас в страхе вот уже четырнадцатый год, – это ли не великий подвиг?
Ты утверждаешь, что, переправившись в Африку, уведешь за собою и Ганнибала, – к чему такие хитрые уловки, чтобы встретиться с врагом, почему бы не напасть на него сразу? Ты стремишься к высочайшей цели – ты хочешь положить конец Второй Пунической войне. Прекрасно! Но сперва надо защитить свое, а потом захватывать чужое, сперва водворить мир в Италии, а потом сеять войну в Африке! А подумал ли ты о том, какими опасностями грозит Риму твой непомерно дерзкий замысел? Боги да сохранят и избавят нас от такой беды, но что будет, если Ганнибал разобьет Публия Красса, – как дозовемся мы тогда из-за моря Публия Сципиона? Я не склонен преуменьшать твои достижения и успехи, но Испания – ничто по сравнению с Африкой, где нет ни единой гавани, открытой для нашего флота, ни единого дружественного нам народа, города или царя. Уж не готов ли ты поверить нумидийцам? Разумеется, и Сифак и Масинисса хотели бы занять место карфагенян и владычествовать над Африкою, но любой чужеземной власти они предпочтут карфагенскую и против римлян поднимутся все сообща, забыв о прежних раздорах.
Да и пунийцы будут защищать свою землю, храмы своих богов, могилы отцов и дедов, свои алтари и очаги, жен своих и детей далеко не так вяло и робко, как защищали Испанию, и Ганнибал в Африке – ежели ты на самом деле выманишь его из Италии – будет куда сильнее и страшнее, чем теперь в Бруттии.
Публий Корнелий Сципион поставлен консулом не для того, чтобы тешить свое честолюбие, а чтобы служить общему делу, войско римское набрано для того, чтобы охранять город Рим и Италию, – вот мое мнение.
Сципион тут же поднялся и ответил Фабию – не дерзко и не резко, но с чрезвычайною твердостью, решимостью и откровенностью.
Он говорил, что мечтает не только сравняться славой с Квинтом Фабием Максимом, но и превзойти его, и мечты своей скрывать не намерен, ибо всякий, кто велик душою, жаждет подняться выше всех знаменитых людей, когда бы и где бы они ни жили. Если же старшие станут сдерживать младших в благородном этом порыве, ущерб понесет государство и род человеческий в целом. Борьба в Африке сопряжена не только с опасностями, но и со многими преимуществами. Пунийцы – коварные союзники, жестокие и тягостные властители. Кто же из соседей согласится хранить им верность, когда владычество их заколеблется? А собственной силы у Карфагена нет: войско его сплошь составлено из африканских и нумидийских наемников. Довольно Африке наслаждаться миром и покоем, пусть теперь она кричит от отчаяния, ужаса и боли, а измученная Италия пусть отдохнет. Пусть римский лагерь встанет у ворот Карфагена, пусть все бедствия войны, которые мы терпим уже второй десяток лет, обратятся против карфагенской земли.
Сенаторы слушали Сципиона в неодобрительном безмолвии. Когда он закончил, Квинт Фульвий – в прошлом четырежды консул – спросил:
– Скажи прямо, Публий Корнелий, позволишь ли ты нам решить вопрос о провинциях так, как мы сочтем нужным и правильным, и подчинишься ли нашему решению?
– Я поступлю в согласии с интересами государства, – был ответ.
Тогда Фульвий воскликнул:
– Народные трибуны, раз консул не намерен повиноваться сенату, я отказываюсь подать свое мнение и прошу вашей защиты и поддержки!
Трибуны сочли просьбу справедливой и законной и объявили, что не допустят вмешивать народ в дела, подлежащие ведению сената. Сципион был вынужден уступить, и на другой день сенат назначил консулам провинции: Публию Лицинию Крассу – Бруттий, Публию Корнелию Сципиону – Сицилию с правом переправиться в Африку, если того потребует общественная польза.
Регулярного набора Сципион не производил, а вместо того призвал добровольцев, и на призыв откликнулись около семи тысяч человек из разных краев Италии. И снарядить новый флот тоже помогла вся Италия, не обременяя расходами казну. Одни области прислали хлеба и всяких иных припасов, другие – корабельный лес, третьи – железо, парусину, смолу, четвертые – щиты, шлемы, копья, дротики, пятые – топоры, мотыги, ломы, крючья, шестые – деньги для жалованья гребцам.
На верфях близ Рима заложили тридцать боевых судов. Сципион неотступно наблюдал за работами, торопя и подгоняя мастеров, и уже через полтора месяца суда были спущены на воду и готовы выйти в море.
Сципион в Сицилии.
Благополучно прибыв в Сицилию, Сципион вооружил добровольцев и разбил их на центурии, но оставил при себе три сотни самых крепких и ловких юношей. Потом он выбрал триста молодых сицилийцев из лучших семейств острова, известил их, что они должны отправиться в Африку, и назначил день смотра.