Страница:
Ганнибал велел проводнику вести войско к городу Казину, чтобы захватить Казинский перевал и тем самым отрезать римлян от их союзников в Кампании. Но язык пунийца с трудом выговаривает латинские слова, и проводник вместо «Казин» услышал «Казилин». Свернув с прежнего пути, он направился к югу, и вскоре карфагеняне очутились в плодородной долине, отовсюду окруженной горами и реками. Ганнибал изумился и спросил у проводника:
– Куда же это мы забрели?
– К вечеру будем в Казилине, – отвечал проводник.
Тут Ганнибал понял, какая вышла ошибка. Он распорядился высечь проводника розгами и распять на кресте – для острастки и в назидание другим. Карфагеняне разбили лагерь, хорошо его укрепили, а вслед за тем конница принялась беспощадно разорять окрестные земли вплоть до морского берега. Но жестокость этих набегов оказалась напрасной: кампанские города по-прежнему хранили верность союзу с Римом.
Римляне поспешили следом за Ганнибалом, и сперва недовольство диктатором-медлителем утихло: все надеялись, что Фабий преградит путь Ганнибалу и не даст ему разорить Кампанию. Когда же воины увидели, что самая прекрасная область Италии охвачена пламенем, а их по-прежнему держат на высотах безучастными наблюдателями, гневные речи Минуция зазвучали с новою силой. Он вспоминал войны минувших лет и столетий, когда храбрость и стремительный натиск спасали Рим, когда полководцы не прятались от битвы, но торопились славою победы искупить позор поражения.
– А теперь? – вопрошал он. – Теперь дым пожарищ ест нам глаза и забивает глотку, в ушах стоит звон от горестных воплей союзников римского народа, которые не богов зовут на помощь, а нас, римлян! А мы, словно робкие козы и олени, бродим по вершинам гор, скрываясь в тучах и в чаще леса! Никто еще не выигрывал войну, топчась на месте и принося небожителям обет за обетом! Отвагою и решимостью возвысилась Римская держава, а не этим вялым благоразумием, которое трусы именуют осторожностью!
Военные трибуны и римские всадники с одобрением прислушивались к словам начальника конницы, а вскоре они сделались известны и простым солдатам. И если бы подобные дела решались голосованием воинов, командование несомненно перешло бы от Фабия к Минуцию.
Ганнибал хитростью вырывается из ловушки.
Фабий в Риме. Злосчастные успехи Минуция.
Судьба карает Минуция и оправдывает Фабия.
Рим продолжает жить.
Третий год воины – от основания Рима 538 (216 до н. э.)
Консул против консула.
«Брошенный лагерь»
– Куда же это мы забрели?
– К вечеру будем в Казилине, – отвечал проводник.
Тут Ганнибал понял, какая вышла ошибка. Он распорядился высечь проводника розгами и распять на кресте – для острастки и в назидание другим. Карфагеняне разбили лагерь, хорошо его укрепили, а вслед за тем конница принялась беспощадно разорять окрестные земли вплоть до морского берега. Но жестокость этих набегов оказалась напрасной: кампанские города по-прежнему хранили верность союзу с Римом.
Римляне поспешили следом за Ганнибалом, и сперва недовольство диктатором-медлителем утихло: все надеялись, что Фабий преградит путь Ганнибалу и не даст ему разорить Кампанию. Когда же воины увидели, что самая прекрасная область Италии охвачена пламенем, а их по-прежнему держат на высотах безучастными наблюдателями, гневные речи Минуция зазвучали с новою силой. Он вспоминал войны минувших лет и столетий, когда храбрость и стремительный натиск спасали Рим, когда полководцы не прятались от битвы, но торопились славою победы искупить позор поражения.
– А теперь? – вопрошал он. – Теперь дым пожарищ ест нам глаза и забивает глотку, в ушах стоит звон от горестных воплей союзников римского народа, которые не богов зовут на помощь, а нас, римлян! А мы, словно робкие козы и олени, бродим по вершинам гор, скрываясь в тучах и в чаще леса! Никто еще не выигрывал войну, топчась на месте и принося небожителям обет за обетом! Отвагою и решимостью возвысилась Римская держава, а не этим вялым благоразумием, которое трусы именуют осторожностью!
Военные трибуны и римские всадники с одобрением прислушивались к словам начальника конницы, а вскоре они сделались известны и простым солдатам. И если бы подобные дела решались голосованием воинов, командование несомненно перешло бы от Фабия к Минуцию.
Ганнибал хитростью вырывается из ловушки.
Фабий, однако же, твердо стоял на своем, и вот уже приблизилась осень, а с нею и заботы о зимних квартирах: долина, где стояли главные силы карфагенян, была действительно изобильна, да изобиловала-то она садами и виноградниками, а не хлебом и скотом и долго кормить войско не могла. Но чтобы выйти из нее, надо было возвратиться назад – той же самою дорогой, и Фабий знал, что другого пути у карфагенян нет, а потому заблаговременно занял Казилин и горный проход близ этого города. Особый караульный отряд перерезал тропу в узком ущелье, на перевале, соединявшем противоположный край долины с морским побережьем.
Ганнибал скоро убедился, что он в кольце и что кольцо это необходимо прорвать, иначе Фабий задушит карфагенян голодной и холодной зимовкою. Позиция римлян у Казилина была неприступной; не оставалось ничего иного, как попытать удачи на горной тропе, а для этого – прибегнуть к хитрости. Согнали отовсюду быков и волов – их набралось около двух тысяч, – наготовили сухого хворосту и привязали к рогам. Гасдрубал[18] получил приказ: как настанет ночь, гнать стадо в гору, к перевалу, занятому вражеским караулом.
Едва смерклось, карфагеняне беззвучно снялись с лагеря; когда они придвинулись вплотную к подошве горы, Ганнибал подал знак – и солдаты подожгли хворост на рогах у быков. Увидев вдруг пламя над головою, а потом ощутив резкую боль (это огонь добрался до живого мяса), быки чуть не взбесились от страха и ринулись вперед. Римлянам наверху почудилось, будто весь склон заполыхал, а когда животные в ярости трясли головами, казалось, что мечутся из стороны в сторону люди с факелами в руках. Не успели воины на перевале сообразить, что происходит, как огни появились уже и над ними, и у них за спиной, и в полной уверенности, что они окружены, караульные покинули перевал. Разумеется, они бросились в том направлении, где огни были реже всего – к гребню хребта, но и здесь навстречу им попалось несколько быков, отбившихся от главного стада. И сперва римляне замерли, словно увидев выходцев из могилы, а когда наконец обнаружилось, что это всего-навсего человеческая хитрость, испугались еще больше, решив, что попали в засаду.
Все бежали, чуть живые от страха, и, как назло, столкнулись с отрядом вражеской легкой пехоты. До утра противники простояли друг против друга, не смея скрестить оружие в темноте, а Ганнибал тем временем беспрепятственно исполнил свой замысел и ушел за горы.
И снова Фабий двинулся следом за неприятелем, или, вернее, обок от него, заслоняя путь на Рим. Ганнибал долго кружил по Средней Италии, пока не захватил город Героний: римский отряд там не стоял, потому что городские укрепления вконец обветшали и обрушились и оборонять такой город было бы делом безнадежным. Фабий разбил лагерь неподалеку.
Ганнибал скоро убедился, что он в кольце и что кольцо это необходимо прорвать, иначе Фабий задушит карфагенян голодной и холодной зимовкою. Позиция римлян у Казилина была неприступной; не оставалось ничего иного, как попытать удачи на горной тропе, а для этого – прибегнуть к хитрости. Согнали отовсюду быков и волов – их набралось около двух тысяч, – наготовили сухого хворосту и привязали к рогам. Гасдрубал[18] получил приказ: как настанет ночь, гнать стадо в гору, к перевалу, занятому вражеским караулом.
Едва смерклось, карфагеняне беззвучно снялись с лагеря; когда они придвинулись вплотную к подошве горы, Ганнибал подал знак – и солдаты подожгли хворост на рогах у быков. Увидев вдруг пламя над головою, а потом ощутив резкую боль (это огонь добрался до живого мяса), быки чуть не взбесились от страха и ринулись вперед. Римлянам наверху почудилось, будто весь склон заполыхал, а когда животные в ярости трясли головами, казалось, что мечутся из стороны в сторону люди с факелами в руках. Не успели воины на перевале сообразить, что происходит, как огни появились уже и над ними, и у них за спиной, и в полной уверенности, что они окружены, караульные покинули перевал. Разумеется, они бросились в том направлении, где огни были реже всего – к гребню хребта, но и здесь навстречу им попалось несколько быков, отбившихся от главного стада. И сперва римляне замерли, словно увидев выходцев из могилы, а когда наконец обнаружилось, что это всего-навсего человеческая хитрость, испугались еще больше, решив, что попали в засаду.
Все бежали, чуть живые от страха, и, как назло, столкнулись с отрядом вражеской легкой пехоты. До утра противники простояли друг против друга, не смея скрестить оружие в темноте, а Ганнибал тем временем беспрепятственно исполнил свой замысел и ушел за горы.
И снова Фабий двинулся следом за неприятелем, или, вернее, обок от него, заслоняя путь на Рим. Ганнибал долго кружил по Средней Италии, пока не захватил город Героний: римский отряд там не стоял, потому что городские укрепления вконец обветшали и обрушились и оборонять такой город было бы делом безнадежным. Фабий разбил лагерь неподалеку.
Фабий в Риме. Злосчастные успехи Минуция.
Между тем наступил срок важных жертвоприношений, которые должен совершать глава государства, и не в каком-либо ином месте, а только в столице. И диктатор выехал в Рим, передав командование начальнику конницы. Перед отъездом он не только приказывал Минуцию, но просил его, почти что умолял не вступать в битву с врагом.
– Не думай, – говорил он, – что лето прошло впустую. Ведь и врачи часто и с успехом лечат больных покоем. А нам было необходимо забыть о поражениях, вздохнуть спокойно после беспрестанных неудач.
Напрасные старания. На другой же день начальник конницы распорядился перенести лагерь на равнину (прежде римляне стояли на высоком холме, в недоступном для врага месте). Ганнибал обрадовался. Он понял, что с переменою главнокомандующего может перемениться весь ход войны, и постарался еще подогреть горячность Минуция. Он выслал целую треть своего войска запасаться хлебом и кормом для лошадей, а лагерь придвинул поближе к вражескому, давая понять, что отразит всякую попытку римлян напасть на карфагенских фуражиров. Тем не менее римская конница и легкая пехота обратили карфагенян в бегство и многих перебили. Вместе с уцелевшими Ганнибал вернулся на прежнюю стоянку – к разрушенным стенам Герония.
Минуций поспешил известить сенат о своей победе, хвастливо ее преувеличив и приукрасив, и в Риме все ликовали – все, кроме диктатора Фабия. Диктатор не верил ни слухам, которые пересказывали друг другу римляне, ни письму самого Минуция.
– А если все это и правда, – говорил он, – тем хуже: нам теперь страшнее успехи, чем неудачи.
Между тем и в столице, точно так же, как в войске, у него было немало врагов. Фабия винили в преступной медлительности, в трусости, даже в измене, в тайном сговоре с пунийцами. Толки об измене пошли из-за коварной уловки Ганнибала: перебежчики показали ему, где имение диктатора, и он распорядился выжечь и вытоптать все вокруг и только дом и поле Фабия оставить в целости и неприкосновенности.
Народный трибунал Марк Метилий, созывая сходку за сходкой, произносил подстрекательские, полные ярости и ненависти речи.
– Это неслыханно! – кричал он. – Этому нет названия! Сперва, находясь при войске, наш диктатор не дает ему побеждать, теперь, вернувшись в Рим, ставит под сомнение и даже оплакивает победу, которая уже одержана! Он хочет лишь одного – сохранить свою власть как можно дольше, и потому нарочно затягивает войну, потому хладнокровно глядит, как пуниец разоряет земли Италии, потому запер в лагере наши легионы, жаждущие битвы, и отнял у воинов мечи и копья, словно у пленных неприятелей! Надо бы сместить Фабия вовсе, но я готов согласиться и на меньшее: давайте уравняем в правах диктатора и его помощника – ведь все мы знаем отвагу Марка Минуция!
Перед народом Фабий даже не пытался оправдываться, понимая, что это бесполезно, перед сенатом же говорил не один раз, но и там его слушали без особенного сочувствия. Накануне того дня, когда должно было решиться, получит ли начальник конницы те же права, что диктатор, Фабий, не желая участвовать ни в спорах, ни в голосовании, уехал к войску.
Когда назавтра открылось Народное собрание, все долго молчали: хотя народ был единодушен в ненависти своей к диктатору и благосклонности к начальнику конницы, никто не смел открыто поддержать трибуна Метилия. Наконец поднялся Гай Теренций Варрон, человек происхождения не просто низкого, но прямо-таки постыдного – сын мясника, который сам разносил по домам свой товар. Но Гай Варрон с молодых лет решил заняться государственными делами и решение свое сумел исполнить. Выступая против знатных и богатых, в защиту мелкого люда, он достигнул сначала известности, а потом и высших должностей – квестора, эдила, претора. Теперь он подумывал уже о консульстве и был готов воспользоваться любым случаем, лишь бы угодить народу.
Вот почему он выступил в поддержку предложения Метилия, которое народ и одобрил с величайшею охотой.
– Не думай, – говорил он, – что лето прошло впустую. Ведь и врачи часто и с успехом лечат больных покоем. А нам было необходимо забыть о поражениях, вздохнуть спокойно после беспрестанных неудач.
Напрасные старания. На другой же день начальник конницы распорядился перенести лагерь на равнину (прежде римляне стояли на высоком холме, в недоступном для врага месте). Ганнибал обрадовался. Он понял, что с переменою главнокомандующего может перемениться весь ход войны, и постарался еще подогреть горячность Минуция. Он выслал целую треть своего войска запасаться хлебом и кормом для лошадей, а лагерь придвинул поближе к вражескому, давая понять, что отразит всякую попытку римлян напасть на карфагенских фуражиров. Тем не менее римская конница и легкая пехота обратили карфагенян в бегство и многих перебили. Вместе с уцелевшими Ганнибал вернулся на прежнюю стоянку – к разрушенным стенам Герония.
Минуций поспешил известить сенат о своей победе, хвастливо ее преувеличив и приукрасив, и в Риме все ликовали – все, кроме диктатора Фабия. Диктатор не верил ни слухам, которые пересказывали друг другу римляне, ни письму самого Минуция.
– А если все это и правда, – говорил он, – тем хуже: нам теперь страшнее успехи, чем неудачи.
Между тем и в столице, точно так же, как в войске, у него было немало врагов. Фабия винили в преступной медлительности, в трусости, даже в измене, в тайном сговоре с пунийцами. Толки об измене пошли из-за коварной уловки Ганнибала: перебежчики показали ему, где имение диктатора, и он распорядился выжечь и вытоптать все вокруг и только дом и поле Фабия оставить в целости и неприкосновенности.
Народный трибунал Марк Метилий, созывая сходку за сходкой, произносил подстрекательские, полные ярости и ненависти речи.
– Это неслыханно! – кричал он. – Этому нет названия! Сперва, находясь при войске, наш диктатор не дает ему побеждать, теперь, вернувшись в Рим, ставит под сомнение и даже оплакивает победу, которая уже одержана! Он хочет лишь одного – сохранить свою власть как можно дольше, и потому нарочно затягивает войну, потому хладнокровно глядит, как пуниец разоряет земли Италии, потому запер в лагере наши легионы, жаждущие битвы, и отнял у воинов мечи и копья, словно у пленных неприятелей! Надо бы сместить Фабия вовсе, но я готов согласиться и на меньшее: давайте уравняем в правах диктатора и его помощника – ведь все мы знаем отвагу Марка Минуция!
Перед народом Фабий даже не пытался оправдываться, понимая, что это бесполезно, перед сенатом же говорил не один раз, но и там его слушали без особенного сочувствия. Накануне того дня, когда должно было решиться, получит ли начальник конницы те же права, что диктатор, Фабий, не желая участвовать ни в спорах, ни в голосовании, уехал к войску.
Когда назавтра открылось Народное собрание, все долго молчали: хотя народ был единодушен в ненависти своей к диктатору и благосклонности к начальнику конницы, никто не смел открыто поддержать трибуна Метилия. Наконец поднялся Гай Теренций Варрон, человек происхождения не просто низкого, но прямо-таки постыдного – сын мясника, который сам разносил по домам свой товар. Но Гай Варрон с молодых лет решил заняться государственными делами и решение свое сумел исполнить. Выступая против знатных и богатых, в защиту мелкого люда, он достигнул сначала известности, а потом и высших должностей – квестора, эдила, претора. Теперь он подумывал уже о консульстве и был готов воспользоваться любым случаем, лишь бы угодить народу.
Вот почему он выступил в поддержку предложения Метилия, которое народ и одобрил с величайшею охотой.
Судьба карает Минуция и оправдывает Фабия.
Нарочный из Рима нагнал Фабия еще в пути. Диктатор принял письмо с печальным и оскорбительным для него известием так же спокойно и величественно, как прежде выслушивал бешеные нападки врагов в столице. Зато Минуций совсем потерял голову от восторга и гордыни. Уже не победою над Ганнибалом он чванился, а победою над Квинтом Фабием – небывалою в римской истории победою подчиненного над своим начальником, да еще над каким начальником – над диктатором!
Насилу дождавшись Фабия, едва успев обменяться с ним приветствиями, Минуций спросил:
– Как же мы поделим власть? Я полагаю так: будем командовать поочередно, каждый по одному дню или по нескольку дней, если хочешь.
– Нет, – отвечал Фабий твердо. – Это значило бы отдать всё на волю твоей удачливости, или – что то же самое – твоего безрассудства. Не дни мы поделим с тобою, а войско, и я никогда не уступлю своей доли, на которую оставил мне право римский народ. Если уж нельзя спасти всего, постараемся сохранить хотя бы то, что возможно.
Бросили жребий: Минуцию выпали первый и четвертый легионы, Фабию – второй и третий, и начальник конницы расположился лагерем отдельно от диктатора.
Между этим новым римским лагерем и лагерем пунийцев был холм, а вокруг холма поле, голое, как ладонь, – ни деревца, ни кустика, – на первый взгляд совершенно непригодное для засады, на самом же деле – на редкость для этого удобное: поместительные углубления, наподобие пещер, таились во множестве под его поверхностью. Ночью Ганнибал укрыл там около пяти тысяч воинов – не только пехотинцев, но и конников, – а поутру, чтобы отвлечь внимание неприятеля, который мог бы случайно заметить блеск оружия посреди поля, небольшой отряд выступил к холму и занял его на глазах у римлян. Малочисленность карфагенского отряда не вызвала у Минуция никаких подозрений. Осыпая врагов проклятьями, угрозами и насмешками, он клянется, что немедленно лишит карфагенян той выгодной позиции, которую они захватили.
Несмотря на клятвы начальника, его легкая пехота оказалась бессильною сбить врага с холма, и Минуций выслал на подмогу конницу. Но тут уже и Ганнибал отправил своим подкрепление, и, увидев это, Минуций начал строить к бою тяжелую пехоту. Так мало-помалу все войско, находившееся под командою начальника конницы, было втянуто в сражение.
Конная атака римлян тоже не удалась, зато легионы бились неутомимо и неустрашимо, как вдруг за спиною и с обоих боков, точно из-под земли, выросли те пять тысяч, что прятались в засаде, и римляне лишились разом не только всей своей отваги, но даже малейшей надежды на спасение. И действительно, ни один из них не ушел бы от гибели, если 6 не Фабий Максим.
Из своего лагеря диктатор видел, что происходит на поле у холма, и слышал крики ужаса и отчаяния.
– Вот как скоро, – промолвил он, – скорее даже, чем я ожидал, наказывает судьба разнузданную самоуверенность. Но сейчас не время гневаться и браниться – выносите знамена, и покажем неприятелю, что слишком рано радуется он победе.
И вот в самый разгар бегства и резни появляется Фабий и одним своим появлением, еще не вступив в бой, все изменяет к лучшему. Беглецы останавливаются; одни примыкают к легионам Фабия, другие снова сплачивают собственные ряды и снова повертываются лицом к врагу. А враг изумлен, растерян, его рука разит уже не с тою твердостью и ожесточением, что раньше. Оба римских войска соединились и, вероятно, потеснили бы пунийцев, но Ганнибал сам прекратил битву, приказав отступать и заметив при этом:
– Мы победили Минуция а Фабий победил нас. – И прибавил: – Облако, которое все время окутывало высоты, разразилось наконец грозою и ливнем.
Возвратившись в свой лагерь, Минуций созвал воинов и сказал им так:
– Не раз случалось мне слышать, что выше всех стоит мудрый советник, на втором месте – тот, кто прилежно исполняет умные советы, а на самом последнем – кто и сам ничего не соображает и другому повиноваться не хочет. Сегодня я убедился, что на первое место никакого права не имею, – будем же крепко держаться хотя бы за второе! Соединимся снова с Фабием, и, если нынешний день не принес нам ни победы, ни славы, пусть никто не упрекнет нас хотя бы в неблагодарности.
Собравшись и свернув палатки, они стройно двинулись к лагерю диктатора Квинта Фабия Максима, составили знамена на главной площади лагеря, и Минуций, взойдя на возвышение, сказал:
– Фабий Максим, отец мой! Родители подарили мне жизнь, ты подарил мне ее еще раз, и не только мне, но и всем этим воинам. Я назвал тебя отцом, потому что нет у людей слова ласковее и дороже, но мое чувство к тебе горячее любви к родному отцу. Я отклоняю и отвергаю решение римского народа, уравнявшее нас в правах: оно не по силам мне, это равноправие. Прими же снова и меня, и этих воинов под свою власть и начальство.
Радостно завершился этот день, который едва было не стал траурным и роковым. О случившемся быстро узнали и в Риме – из донесений полководцев и писем солдат, – и неприязнь к Фабию мигом превратилась в пламенный перед ним восторг. Даже враги, карфагеняне, восхищались римским диктатором. В нем впервые увидели они одного из тех великих и неодолимых римлян, о которых знали по рассказам своих отцов.
Насилу дождавшись Фабия, едва успев обменяться с ним приветствиями, Минуций спросил:
– Как же мы поделим власть? Я полагаю так: будем командовать поочередно, каждый по одному дню или по нескольку дней, если хочешь.
– Нет, – отвечал Фабий твердо. – Это значило бы отдать всё на волю твоей удачливости, или – что то же самое – твоего безрассудства. Не дни мы поделим с тобою, а войско, и я никогда не уступлю своей доли, на которую оставил мне право римский народ. Если уж нельзя спасти всего, постараемся сохранить хотя бы то, что возможно.
Бросили жребий: Минуцию выпали первый и четвертый легионы, Фабию – второй и третий, и начальник конницы расположился лагерем отдельно от диктатора.
Между этим новым римским лагерем и лагерем пунийцев был холм, а вокруг холма поле, голое, как ладонь, – ни деревца, ни кустика, – на первый взгляд совершенно непригодное для засады, на самом же деле – на редкость для этого удобное: поместительные углубления, наподобие пещер, таились во множестве под его поверхностью. Ночью Ганнибал укрыл там около пяти тысяч воинов – не только пехотинцев, но и конников, – а поутру, чтобы отвлечь внимание неприятеля, который мог бы случайно заметить блеск оружия посреди поля, небольшой отряд выступил к холму и занял его на глазах у римлян. Малочисленность карфагенского отряда не вызвала у Минуция никаких подозрений. Осыпая врагов проклятьями, угрозами и насмешками, он клянется, что немедленно лишит карфагенян той выгодной позиции, которую они захватили.
Несмотря на клятвы начальника, его легкая пехота оказалась бессильною сбить врага с холма, и Минуций выслал на подмогу конницу. Но тут уже и Ганнибал отправил своим подкрепление, и, увидев это, Минуций начал строить к бою тяжелую пехоту. Так мало-помалу все войско, находившееся под командою начальника конницы, было втянуто в сражение.
Конная атака римлян тоже не удалась, зато легионы бились неутомимо и неустрашимо, как вдруг за спиною и с обоих боков, точно из-под земли, выросли те пять тысяч, что прятались в засаде, и римляне лишились разом не только всей своей отваги, но даже малейшей надежды на спасение. И действительно, ни один из них не ушел бы от гибели, если 6 не Фабий Максим.
Из своего лагеря диктатор видел, что происходит на поле у холма, и слышал крики ужаса и отчаяния.
– Вот как скоро, – промолвил он, – скорее даже, чем я ожидал, наказывает судьба разнузданную самоуверенность. Но сейчас не время гневаться и браниться – выносите знамена, и покажем неприятелю, что слишком рано радуется он победе.
И вот в самый разгар бегства и резни появляется Фабий и одним своим появлением, еще не вступив в бой, все изменяет к лучшему. Беглецы останавливаются; одни примыкают к легионам Фабия, другие снова сплачивают собственные ряды и снова повертываются лицом к врагу. А враг изумлен, растерян, его рука разит уже не с тою твердостью и ожесточением, что раньше. Оба римских войска соединились и, вероятно, потеснили бы пунийцев, но Ганнибал сам прекратил битву, приказав отступать и заметив при этом:
– Мы победили Минуция а Фабий победил нас. – И прибавил: – Облако, которое все время окутывало высоты, разразилось наконец грозою и ливнем.
Возвратившись в свой лагерь, Минуций созвал воинов и сказал им так:
– Не раз случалось мне слышать, что выше всех стоит мудрый советник, на втором месте – тот, кто прилежно исполняет умные советы, а на самом последнем – кто и сам ничего не соображает и другому повиноваться не хочет. Сегодня я убедился, что на первое место никакого права не имею, – будем же крепко держаться хотя бы за второе! Соединимся снова с Фабием, и, если нынешний день не принес нам ни победы, ни славы, пусть никто не упрекнет нас хотя бы в неблагодарности.
Собравшись и свернув палатки, они стройно двинулись к лагерю диктатора Квинта Фабия Максима, составили знамена на главной площади лагеря, и Минуций, взойдя на возвышение, сказал:
– Фабий Максим, отец мой! Родители подарили мне жизнь, ты подарил мне ее еще раз, и не только мне, но и всем этим воинам. Я назвал тебя отцом, потому что нет у людей слова ласковее и дороже, но мое чувство к тебе горячее любви к родному отцу. Я отклоняю и отвергаю решение римского народа, уравнявшее нас в правах: оно не по силам мне, это равноправие. Прими же снова и меня, и этих воинов под свою власть и начальство.
Радостно завершился этот день, который едва было не стал траурным и роковым. О случившемся быстро узнали и в Риме – из донесений полководцев и писем солдат, – и неприязнь к Фабию мигом превратилась в пламенный перед ним восторг. Даже враги, карфагеняне, восхищались римским диктатором. В нем впервые увидели они одного из тех великих и неодолимых римлян, о которых знали по рассказам своих отцов.
Рим продолжает жить.
Полгода оставался Фабий во главе римского войска и государства, а затем снова передал власть и начальствование консулам (место убитого в Тразименском бою Фламиния занял Марк Атилий Регул). Консулы действовали в полном согласии и единодушии, ведя войну по примеру Фабия-Медлителя: от сражения уклонялись, но беспрерывно тревожили врага мелкими нападениями, не давая ему запасаться хлебом и кормом для лошадей. Пунийцы были в такой крайности, что Ганнибал не раз задумывался, не вернуться ли на север, в земли галлов, и только страх перед позором, который принесло бы это отступление, ничем не отличимое от бегства, удерживал его вблизи Герония.
Так продолжалось всю осень, до тех пор, пока холода, туманы и проливные дожди не развели противников по зимним квартирам.
Несмотря на громадную тяжесть войны, римляне не упускали из виду ни единого дела, ни единой заботы: следили, чтобы своевременно исполнялись обязательства перед богами – воздвигались обещанные им храмы, делались приношения, – рассылали послов к союзникам и данникам, вылавливали и карали лазутчиков и заговорщиков в столице. Италия чувствовала, что Рим по-прежнему жив и полон силы, и потому нигде не шевелилась измена.
В начале зимы прибыли послы из Неаполя. Они привезли сорок тяжелых золотых чаш и просили принять их в дар – для пополнения истощенной войною казны, потому что не только себя защищает римский народ, не только столицу и твердыню всей Италии – город Рим, но в такой же точно мере города и поля своих союзников. Сенат благодарил неаполитанцев за верность и щедрость, но принял лишь одну чашу, да и то наименьшего веса. Так же примерно отвечали сенаторы и другим союзникам, присылавшим дары и подмогу: за добрые чувства благодарили, хлеб и воинов принимали, от золота отказывались.
В эти же зимние дни в Риме был схвачен карфагенский соглядатай, который целых два года действовал беспрепятственно и безнаказанно. Ему отрубили обе руки и выпустили на волю, разрешив покинуть Италию.
Выборы консулов на следующий год проходили в жестокой борьбе плебеев с патрициями.
Простой люд хотел поставить в консулы Гая Теренция Варрона, о котором уже была речь выше, патриции всячески этому противились – не столько даже из ненависти к самому Варрону, сколько опасаясь дурного примера на будущее: выходило, что, браня и понося знатных, можно возвыситься, самому попасть в знать. Народный трибун Квинт Бэбий Герённий, родственник Гая Теренция, возмущал народ поджигательскими речами, что, дескать, патриции умышленно затягивают войну и до тех пор не будет ей конца, пока консулом не станет истинный плебей – простолюдин, человек из низов.
– Разве вы сами не видите, – восклицал он, – что и среди плебеев появилась своя знать, из рода в род занимающая почетные и высокие должности наравне с патрициями и вместе с патрициями презирающая народ! Но римский плебс имеет неоспоримое право распоряжаться одним из двух консульских мест так, как ему угодно[19], и он отдаст это место тому, кто больше думает о стремительной победе, чем о долгой власти! Пусть же не рассчитывают знатные, что им удастся провести народ еще раз! Мы все видим, все понимаем и не отступим ни на шаг.
Распаленный такими речами народ отверг всех кандидатов из патрицианских и старых плебейских родов; избранным оказался только один консул – Гай Теренций[20]. Тогда патриции поняли, что выставили против Теренция слишком слабых соперников, и обратились к Луцию Эмилию Павлу, который уже был однажды консулом. Тот долго и упорно отказывался, но в конце концов уступил – чтобы стать для другого консула, Гая Теренция Варрона, не столько товарищем по должности, сколько постоянным и упорным, но, увы, несчастливым противником.
Численность войска была тут же увеличена, но на сколько и каким образом, в точности неизвестно. Ясно и бесспорно только одно: за время своего начальствования диктатор Фабий успел внушить римлянам уверенность, что они способны не только терпеть поражения, но и побеждать врага, и потому все теперь ждали и желали действий более решительных, чем в прежние годы.
Так продолжалось всю осень, до тех пор, пока холода, туманы и проливные дожди не развели противников по зимним квартирам.
Несмотря на громадную тяжесть войны, римляне не упускали из виду ни единого дела, ни единой заботы: следили, чтобы своевременно исполнялись обязательства перед богами – воздвигались обещанные им храмы, делались приношения, – рассылали послов к союзникам и данникам, вылавливали и карали лазутчиков и заговорщиков в столице. Италия чувствовала, что Рим по-прежнему жив и полон силы, и потому нигде не шевелилась измена.
В начале зимы прибыли послы из Неаполя. Они привезли сорок тяжелых золотых чаш и просили принять их в дар – для пополнения истощенной войною казны, потому что не только себя защищает римский народ, не только столицу и твердыню всей Италии – город Рим, но в такой же точно мере города и поля своих союзников. Сенат благодарил неаполитанцев за верность и щедрость, но принял лишь одну чашу, да и то наименьшего веса. Так же примерно отвечали сенаторы и другим союзникам, присылавшим дары и подмогу: за добрые чувства благодарили, хлеб и воинов принимали, от золота отказывались.
В эти же зимние дни в Риме был схвачен карфагенский соглядатай, который целых два года действовал беспрепятственно и безнаказанно. Ему отрубили обе руки и выпустили на волю, разрешив покинуть Италию.
Выборы консулов на следующий год проходили в жестокой борьбе плебеев с патрициями.
Простой люд хотел поставить в консулы Гая Теренция Варрона, о котором уже была речь выше, патриции всячески этому противились – не столько даже из ненависти к самому Варрону, сколько опасаясь дурного примера на будущее: выходило, что, браня и понося знатных, можно возвыситься, самому попасть в знать. Народный трибун Квинт Бэбий Герённий, родственник Гая Теренция, возмущал народ поджигательскими речами, что, дескать, патриции умышленно затягивают войну и до тех пор не будет ей конца, пока консулом не станет истинный плебей – простолюдин, человек из низов.
– Разве вы сами не видите, – восклицал он, – что и среди плебеев появилась своя знать, из рода в род занимающая почетные и высокие должности наравне с патрициями и вместе с патрициями презирающая народ! Но римский плебс имеет неоспоримое право распоряжаться одним из двух консульских мест так, как ему угодно[19], и он отдаст это место тому, кто больше думает о стремительной победе, чем о долгой власти! Пусть же не рассчитывают знатные, что им удастся провести народ еще раз! Мы все видим, все понимаем и не отступим ни на шаг.
Распаленный такими речами народ отверг всех кандидатов из патрицианских и старых плебейских родов; избранным оказался только один консул – Гай Теренций[20]. Тогда патриции поняли, что выставили против Теренция слишком слабых соперников, и обратились к Луцию Эмилию Павлу, который уже был однажды консулом. Тот долго и упорно отказывался, но в конце концов уступил – чтобы стать для другого консула, Гая Теренция Варрона, не столько товарищем по должности, сколько постоянным и упорным, но, увы, несчастливым противником.
Численность войска была тут же увеличена, но на сколько и каким образом, в точности неизвестно. Ясно и бесспорно только одно: за время своего начальствования диктатор Фабий успел внушить римлянам уверенность, что они способны не только терпеть поражения, но и побеждать врага, и потому все теперь ждали и желали действий более решительных, чем в прежние годы.
Третий год воины – от основания Рима 538 (216 до н. э.)
Перед тем как вновь набранным воинам выступить из Рима, консул Варрон много раз обращался к солдатам и к народу с дерзкими и вызывающими речами. Снова и снова он твердил, что войну в Италию привела знать и что под начальством таких трусов, как Фабий, войне вообще не будет конца.
– А я, – заключал он всякий раз, – разобью врага наголову в тот же день, как его встречу! Главное – это встретиться с Ганнибалом поскорее!
– А я, – заключал он всякий раз, – разобью врага наголову в тот же день, как его встречу! Главное – это встретиться с Ганнибалом поскорее!
Консул против консула.
Второй консул, Павел, говорил перед народом лишь однажды. Он ни словом не попрекнул и не обидел своего товарища по должности. Он только выразил изумление, как можно заранее, – не видев ни собственного, ни вражеского войска, не зная местности, даже не сменив гражданского платья на воинское, – назначать день битвы. Он напомнил об осторожности, о том, что слепая поспешность и глупа, и пагубна, что надежность и безопасность важнее стремительности.
Фабий Максим был, возможно, единственным, кто выслушал Эмилия Павла с одобрением и удовольствием. Когда сходка закрылась, он подошел к Павлу и сказал ему так: – Если бы ты и Варрон были схожи друг с другом, я бы не стал докучать тебе советами и наставлениями: людям разумным они ни к чему, а безумцы вообще глухи к чужим словам. Но сейчас все сложилось так, что государство оказывается хромым на одну ногу и безумные планы в одинаковой чести и силе с разумными. Еще неизвестно, кто для тебя страшнее – Ганнибал или Теренций. Ведь с врагом ты будешь сражаться только в строю, а с товарищем – везде и во всякое время. Против Ганнибала у тебя есть и конница, и пехота, против Теренция ты безоружен.
Я бы не хотел произносить имени Гая Фламиния – это дурной знак – и все же вынужден. Гай Фламиний потерял рассудок лишь тогда, когда прибыл к войску, а твой товарищ сошел с ума еще до консульских выборов да так по сей час и не опомнился. Даже подумать жутко, что может случиться, когда он от слов перейдет к делу! Если только он исполнит свое намерение и немедля даст Ганнибалу бой, то либо я ничего не смыслю в военном деле, либо страшная слава Тразименского озера окажется посрамленной новою и еще более страшною бедою.
Я не хвастлив, но поверь мне: бороться с Ганнибалом надо единственным способом – так, как боролся с ним я. Мы воюем в Италии – у себя дома, на своей земле. Повсюду вокруг нас – союзники, нам помогают и будут помогать людьми, конями, припасами, с каждым днем мы становимся все опытнее и храбрее. А Ганнибал? Он в чужой, враждебной стране, вдали от отечества. Нет ему мира ни на суше, ни на море. Ни один город не принимает его в свои стены, нигде не видит он ничего, что мог бы назвать своим, и со дня на день живет грабежом. Едва ли и треть уцелела от того войска, с которым он переправился через Ибер, и больше пало от голода, чем от меча. Неужели ты сомневаешься, что мы останемся победителями, спокойно выжидая, пока пуниец задохнется и зачахнет сам – без еды и корму, без крова, без денег, без подкреплений?
Вот, Луций Эмилий, единственный путь к победе, но вступить на него очень трудно, потому что твои собственные воины будут хотеть того же, чего и вражеские, и римский консул Варрон – того же, чего пунийский командующий Ганнибал. Тебе придется одному стоять против двоих. Но ты выстоишь, если будешь глух к пустой молве и незаслуженным оскорблениям. Истина часто страдает, даже слишком часто, но зато она бессмертна, и кто пренебрежет ложной славою, добудет истинную.
Невеселая то была речь, и невесело отвечал на нее Павел. Он не только понимал все трудности, которые его ожидали, но вдобавок мучительно боялся народа: после первого консульства его обвинили в краже Военной добычи, и, хотя обвинили несправедливо, он едва ушел от наказания. – Пусть все окончится счастливо и благополучно, – заявил он Фабию, – но уж если неудача – так лучше вражеские копья, чем суд сограждан.
Когда консулы прибыли к войску я соединили новые силы с прежними, число римлян выросло в полтора раза. Но Ганнибал не только не огорчился, а, наоборот, безмерно обрадовался: хлеба у него оставалось всего на десять дней, больше взять было решительно негде, и испанцы, боясь голода, уже замышляли перебежать на сторону врага. Теперь, с появлением новых начальников, все могло измениться. И надежда не обманула пунийца.
Сама судьба дала пищу жадной торопливости Варрона. Римляне напали на отряд карфагенских фуражиров, завязалась беспорядочная схватка, которая обошлась неприятелю в тысячу семьсот убитых, тогда как с нашей стороны погибло не больше сотни. В этот день верховная власть принадлежала Павлу (консулы командовали поочередно), и, страшась засады, он запретил преследовать бегущих – к великому негодованию Варрона, который кричал, что его товарищ выпустил врага из рук и что, если бы не это слабодушие, война была бы окончена с первого же удара.
Фабий Максим был, возможно, единственным, кто выслушал Эмилия Павла с одобрением и удовольствием. Когда сходка закрылась, он подошел к Павлу и сказал ему так: – Если бы ты и Варрон были схожи друг с другом, я бы не стал докучать тебе советами и наставлениями: людям разумным они ни к чему, а безумцы вообще глухи к чужим словам. Но сейчас все сложилось так, что государство оказывается хромым на одну ногу и безумные планы в одинаковой чести и силе с разумными. Еще неизвестно, кто для тебя страшнее – Ганнибал или Теренций. Ведь с врагом ты будешь сражаться только в строю, а с товарищем – везде и во всякое время. Против Ганнибала у тебя есть и конница, и пехота, против Теренция ты безоружен.
Я бы не хотел произносить имени Гая Фламиния – это дурной знак – и все же вынужден. Гай Фламиний потерял рассудок лишь тогда, когда прибыл к войску, а твой товарищ сошел с ума еще до консульских выборов да так по сей час и не опомнился. Даже подумать жутко, что может случиться, когда он от слов перейдет к делу! Если только он исполнит свое намерение и немедля даст Ганнибалу бой, то либо я ничего не смыслю в военном деле, либо страшная слава Тразименского озера окажется посрамленной новою и еще более страшною бедою.
Я не хвастлив, но поверь мне: бороться с Ганнибалом надо единственным способом – так, как боролся с ним я. Мы воюем в Италии – у себя дома, на своей земле. Повсюду вокруг нас – союзники, нам помогают и будут помогать людьми, конями, припасами, с каждым днем мы становимся все опытнее и храбрее. А Ганнибал? Он в чужой, враждебной стране, вдали от отечества. Нет ему мира ни на суше, ни на море. Ни один город не принимает его в свои стены, нигде не видит он ничего, что мог бы назвать своим, и со дня на день живет грабежом. Едва ли и треть уцелела от того войска, с которым он переправился через Ибер, и больше пало от голода, чем от меча. Неужели ты сомневаешься, что мы останемся победителями, спокойно выжидая, пока пуниец задохнется и зачахнет сам – без еды и корму, без крова, без денег, без подкреплений?
Вот, Луций Эмилий, единственный путь к победе, но вступить на него очень трудно, потому что твои собственные воины будут хотеть того же, чего и вражеские, и римский консул Варрон – того же, чего пунийский командующий Ганнибал. Тебе придется одному стоять против двоих. Но ты выстоишь, если будешь глух к пустой молве и незаслуженным оскорблениям. Истина часто страдает, даже слишком часто, но зато она бессмертна, и кто пренебрежет ложной славою, добудет истинную.
Невеселая то была речь, и невесело отвечал на нее Павел. Он не только понимал все трудности, которые его ожидали, но вдобавок мучительно боялся народа: после первого консульства его обвинили в краже Военной добычи, и, хотя обвинили несправедливо, он едва ушел от наказания. – Пусть все окончится счастливо и благополучно, – заявил он Фабию, – но уж если неудача – так лучше вражеские копья, чем суд сограждан.
Когда консулы прибыли к войску я соединили новые силы с прежними, число римлян выросло в полтора раза. Но Ганнибал не только не огорчился, а, наоборот, безмерно обрадовался: хлеба у него оставалось всего на десять дней, больше взять было решительно негде, и испанцы, боясь голода, уже замышляли перебежать на сторону врага. Теперь, с появлением новых начальников, все могло измениться. И надежда не обманула пунийца.
Сама судьба дала пищу жадной торопливости Варрона. Римляне напали на отряд карфагенских фуражиров, завязалась беспорядочная схватка, которая обошлась неприятелю в тысячу семьсот убитых, тогда как с нашей стороны погибло не больше сотни. В этот день верховная власть принадлежала Павлу (консулы командовали поочередно), и, страшась засады, он запретил преследовать бегущих – к великому негодованию Варрона, который кричал, что его товарищ выпустил врага из рук и что, если бы не это слабодушие, война была бы окончена с первого же удара.
«Брошенный лагерь»
Ганнибал был доволен. Все, что происходило у противника, было ему известно ничуть не хуже, чем события в собственном лагере; он знал, что консулы не ладят между собой и что почти две трети войска составляют новобранцы. В успехе римлян он Видел как бы крючок с наживкою, проглоченный Варроном, и решил, что обстоятельства стеклись самым благоприятным образом. На другую ночь он вывел всех своих из лагеря и спрятал за ближними холмами, брать же с собою не велел ничего, кроме оружия, так что лагерь остался полон всякого добра. Перед палатками горели костры – чтобы римляне, войдя в пустой лагерь, поверили, будто Ганнибал снова хотел их обмануть: задержать на месте и удержать от погони.
Когда рассвело, римляне обнаружили, что неприятель снял караульные посты. Они подошли вплотную к валу и частоколу, и их поразила необычная тишина. Заглянув на миг за ограду, они мчатся к консулам и сообщают, что пунийцы бежали и даже палаток снять не успели, а чтобы запутать врага и скрыть свое бегство, разожгли частые костры.
Когда рассвело, римляне обнаружили, что неприятель снял караульные посты. Они подошли вплотную к валу и частоколу, и их поразила необычная тишина. Заглянув на миг за ограду, они мчатся к консулам и сообщают, что пунийцы бежали и даже палаток снять не успели, а чтобы запутать врага и скрыть свое бегство, разожгли частые костры.