Лобановская Ирина. Что мне делать без тебя?

   - Этим еще абсолютно ничего не сказано, - Олеся снова уселась за стол. - Поэты - они тоже разные.
   - Да нет. Есть всего лишь два типа: поэт для окружающих и поэт для себя. Господин Витковский относится к первому.
   Олеся задумчиво посмотрела на Карена. Что может дать ей этот мальчик? Не по возрасту умный, рассудительный, логичный... Что может он принести Олесе, кроме коротенького мига счастливого забытья, которое быстро сменится тяжким сознанием его кратковременности... И начнется боль, давящая, постоянная, избавиться от которой на время можно, лишь вновь проваливаясь в это короткое забытье...Что может она дать ему, не слишком юная, с дочкой на руках, бесталанная, бестолковая...
   Пока Карен не понимает опасной разницы возрастов. Потом он очнется от своего безумия...
   - Ты все равно бросишь меня, - ни к селу ни городу объявила Олеся. - Раньше или позже, но обязательно... Разве тебе не нравятся девочки?
   - Опять! - закипел Карен. - Ты снова об одном и том же! Это когда-нибудь прекратится?! Какие девочки? И почему все так отлично могут предсказать и предугадать мое будущее? Все, кроме меня самого! Почему нельзя спокойно жить и любить друг друга? Ты изобретаешь несуществующие, ложные проблемы, просто высасываешь их из пальца! Это издержки и недостатки твоей богатой фантазии! Лучше бы ты ничего не выдумывала!
   - Я ничего не выдумываю. Это правда жизни.
   - Жизни?! - закричал Карен. - Чьей жизни?! Твоей?! Моего отца? Моей матери?! Господина Малахова? Но есть еще моя правда, правда моей собственной жизни, и я полагаюсь только на нее!
   - Правда одна! - попыталась объяснить ему истину Олеся. - Одна, а не множество!
   - А вот это как раз неправда и стереотип мышления! И даже не пробуй меня переубедить! Правда у каждого своя: выстраданная и осмысленная! И у каждого - свое плохо и свое хорошо! У одного беда - случайность, а у другого она закономерна, всегда стоит в своей графе, на своем определенном месте. Именно поэтому люди делятся на пессимистов и оптимистов.
   - А кто ты? - пробуя погасить его вспышку, спросила Олеся. - Мне кажется, не пессимист...
   - Как раз он самый, - буркнул Карен. - Только я подразумеваю под пессимизмом нечто другое. Это скорее попытка трезво разобраться во всем. Оптимизм ни в какие детали и подробности не вникает. А всего лишь попытка потому, что никому еще не удалось понять все на свете до конца. Но к нему, конечно, приближались, были совсем рядом...
   - К концу познания? Но ведь это смерть живого! Такого конца нет!
   Карен улыбнулся.
   - Вероятно... Ну тогда стоит вернуться назад! Пойдем немедленно?
   - Да, - засмеялась Олеся.
   На столе все давно остыло.
   - Боюсь, что ты чересчур далеко ушел от меня в своих анализах и наблюдениях. Поймем ли мы с тобой друг друга?
   - Попробуем? - очень серьезно спросил Карен и доверчиво протянул ей руку.
   Олеся вложила в нее свою ладонь, мальчик уверенно и крепко стиснул тонкие пальцы и усмехнулся.
   - Сколько ты можешь промолчать на тему "старая Олеся и маленький Карен"?
   - Мало, - честно ответила Олеся.
   Карен снова улыбнулся в ответ.
   - Ну, мало так мало... Все же попытайся растягивать промежутки между своими нелепыми выступлениями.
   - Хорошо, - пообещала Олеся. - И ты тоже постарайся не слишком громко кричать на меня в следующий раз в случае такой необходимости.
   - Постараюсь... Но ты ведь знаешь, я сумасшедший.
   - Знаю, - спокойно отозвалась Олеся.
   Карен засмеялся. Что может быть счастливее их одиночества вдвоем? Ее волосы разлетались по плечам, и над всем миром - лишь один чистый запах ее духов...
   - Есть информация - я собираюсь сюда переехать.
   Олеся прикусила губу. Вместе ходить в школу по утрам?.. Что и говорить, перспектива заманчивая... Карен угадал ее мысли.
   - Я буду уходить раньше, прыгать в автобус, и никто ни о чем не догадается.
   Ужин пропал окончательно. Олеся отодвинула в сторону сыр и спагетти.
   - Карен, - с трудом сказала она, - твой отец приезжал сегодня в школу...
   - Отец?! - неприятно изумился мальчик. - Что ему там было нужно?
   - Можешь спросить у него. Он довольно долго сидел у директора. Вероятно, ввел Валерия в курс дела...
   Карен хмыкнул.
   - Оригинально... Как можно ввести в курс дела человека, который давно обо всем знает?
   - Не иронизируй, пожалуйста, - взвинтилась Олеся. - Сейчас это ни к чему. Все очень нехорошо...
   Карен быстро пересел поближе к ней.
   - А я так не думаю. Директор достаточно благороден и умен. А моих родителей бояться смешно, они меня обожают.
   - Но ведь отец поехал в школу... - Олесе ситуация не нравилась все больше и больше.
   - Он доверяет порядочности, опыту и уму Малахова, - объявил Карен. - И он прав, несмотря на мое сложное отношение к директору.
   - Значит, ты полностью доверяешь родителям... Поэтому рассказал им все...
   - Ну да... Сказал себе, как всегда: "Сейчас я буду честным..." Не вижу никакого смысла держать их в неведении. Пусть все знают, что я люблю тебя! И ты обязательно будешь моей женой, как только я окончу школу! Ты ведь будешь моей женой, Леся?
   Ответа ему не требовалось. Просто было необходимо еще раз подчеркнуть непреложность и неотвратимость грядущего события.
   - Женой на какое-то время, - грустно уточнила Олеся. - Потом ты неожиданно прозреешь и увлечешься более молодыми...
   - Опять!! Леся, ты опять?! Ты же мне пять минут назад обещала! - заорал Карен. - Почему я должен ими увлечься, объясни, в конец концов, если сама понимаешь!
   - А Дина? - хитро спросила Олеся. - Не ее ли ты совсем недавно так нежно брал за ручку?
   Карен заразительно расхохотался.
   - Ты подсматривала? И ты ревнуешь меня к Дине? Знала бы она об этом! Просто замечательно! Не знаю, почему, но мне жутко нравится твоя ревность! Теперь я специально буду брать ее за ручку, чтобы подразнить госпожу Водяную. Отошли Полину спать, в конце концов...
   Удивительное, волшебное, неповторимое одиночество вдвоем... Разлетевшиеся по плечам волосы Олеси, и над всем миром - только чистый запах ее духов...
 
   Дина буквально приросла к Карену. Один его опрометчивый поступок совершил невероятное: девочка начала ходить за Кареном, как он когда-то - за Олесей. Причем за Диной постоянной тенью следовала Люда. Идиотическая ситуация раздражала и злила Олесю и очень забавляла Карена, играющего с девичьей влюбленностью неосторожно и безжалостно.
   - Это изумительная развлекалочка для жизни, - хохотал он. - И ты, Леся, не мешай мне радоваться.
   Можно ли было ему в чем-то помешать?!
   Но самое интересное заключалось в том, что Люда и Дина неожиданно подружились. Их крепко спаяла общая неразделенная и бессмысленная влюбленность - прочная основа внезапной симпатии и жалости друг к другу. Девочки уходили теперь после занятий только вместе и вместе приходили утром, иногда даже держась за руки. Было смешно и грустно наблюдать со стороны тяжеловесную некрасивую Люду, которой надеяться было не на что, и хорошенькую, нежную Дину, продолжавшую верить в свои силы и абсолютно не подозревавшую, что надежд и у нее нет никаких.
   Мальчик требовал во всем полной свободы действий, и дипломатия Олеси исподволь становилась дипломатией особого рода: как скажет - так и будет.
   ...Сон был цветной, увлекательный, с детективным сюжетом. Вероятно, в нем предполагалось две серии, но на самом интересном месте Олеся провела рукой по щеке Карена.
   - Просыпайся, засоня... Пора... Вот если бы ты ночью спал, а не безумствовал, тогда бы тебе не пришлось так мучиться по утрам...
   - Тогда мне пришлось бы мучиться по ночам, - бормотнул в полусне Карен. - А это значительно хуже. Каждый сам выбирает свои муки. Холодный душ - и все пройдет, я проснусь окончательно. Только бы доползти до ванной...
 
   8
 
   Поздно вечером Валерий добрался до аэропорта. Весь в огнях, он словно светился изнутри, как светлячок. Какие длинные, прекрасные тела у самолетов... Позади осталась предрождественская Москва, яркая, переливающаяся, радостная в допраздничной суете. Город покупал елочные игрушки, конфеты и вино. Все позади...
   Позади прощание с Эммой и Семеном будто бы только на рождественские каникулы, а на самом деле - навсегда... Позади - брошенная на произвол судьбы школа, Глеб, Олеся, Джангировы... И теперь уже совершенно безразлично, что ждет его в Европе, как он устроится в Германии, чем будет жить и заниматься...
   Малахов стоял, прислушиваясь и привыкая к неровной, неритмичной, слишком громкой мелодии, привязавшейся к сердцу. Еще одно Рождество, последнее на этой проклятой московской земле, где он ничего для себя не нашел. Теперь он сможет наконец остаться наедине со своей душой, которой давно не владел. Чувство к Олесе было сильнее его, потому что росло с каждым днем, незаметно становилось огромным, а Валерий совсем не менялся. Он словно остановился рядом с Олесей и с тревогой следил за нею. И чем дальше уходила она от него, тем оказывалась нужнее. Что он сделал для нее? Что он должен был сделать? И что он знал о ней? Да ничего... Поэтому ждал необыкновенного и надеялся на лучшее... Почему он не мог жить спокойно и безмятежно, как учил Глеб?..
   Вчера директор заехал к поэту попрощаться. Вот без кого Малахову будет плохо в Европе... Глеб встретил Валерия с искренней радостью. Юрате была прелестна в шелестящем, серебряном платье. Тонкие ручки, которые она явно не знала, куда деть, неловко свисали по бокам.
   - Знакомься, Валерий, - пророкотал поэт. - Моя новая пассия. Вся состоит из уступов, поэтому постоянно мне уступает и уступает. - Глеб хохотнул, довольный примитивным каламбуром. Юрате, не очень хорошо понимавшая тонкости русского языка, вежливо улыбнулась. - Когда ты вернешься? Я почему-то не люблю расставаться с тобой надолго.
   "Никогда", - хотел ответить Валерий и пробубнил: - Скоро... Самое большее - дней через десять. Юрате пока тут тебя будет развлекать.
   Новая пассия опять вежливо улыбнулась.
   - Ну, это уж само собой разумеется! - пробасил поэт. - Попробовала бы она меня не развлечь! А почему моя старшая дочь совсем забыла своего любимого старого папочку? Ты ведь, наверное, видишься с ней? Что там происходит?
   Малахов помрачнел.
   - Да, в общем, ничего. В школе все хорошо. Полина здорова.
   - А ты здоров? - поинтересовался Глеб, пристально вглядываясь в лицо лживого директора. - При чем тут Полина? Я спрашивал не о ней. Что случилось у вас с Олесей?
   - Ледниковый период в отношениях, - неловко пошутил Малахов. - На Земле бывает не так уж редко. Но ведь ты темнишь и напрасно притворяешься Незнайкой! Разве ты не видел красивого мальчика у ее дверей?
   - У ее дверей - да, - согласился поэт. - Но не в ее квартире. Тут есть некоторые нюансы. Или это уже произошло?
   - Произошло, - нехотя, через силу подтвердил Валерий. - И не вчера. Поэтому Олеся старается тебя избегать. Делиться новостью ей, видно, не очень хочется. А я часто вспоминаю твои стихи. Знаменитый цикл о женщинах. Там было о красоте... Немного подзабыл начало... Как-то так:
 
   ...И вот тогда
   Рождает боль душа однажды ночью.
   Бьет сердце, бьет во все колокола,
   Ломается улыбка, гнутся плечи,
   То тишиной, то грязью боль залечена,
   Забыта в разных мелочных делах...
   Ты до сих пор еще не поняла?
   Мальчишкам требуются женщины,
   Еще не души, но тела.
 
   Поэт невесело закончил:
 
   - Но кто-то вздумал злобно пошутить
   И спрятал красоту на карнавале.
   Совсем не там, где вы ее искали,
   Под маской дай вам Бог ее найти!
 
   Не понимая тонкостей русского языка, Юрате снова довольно неуместно улыбнулась.
   - Значит, тот темноглазый мальчик, - медленно произнес Глеб. - Ну что ж, это ее личное дело... Вот только что она сама ищет в данном случае? Я бы с удовольствием взял Полину к себе, но Олеся вряд ли позволит. И потом, мои молодые девчонки способны только баловать и закармливать сладостями, когда требуется совсем другое. Знаешь, Валерий, Полина становится очень похожа на свою бабушку, и мне страшно. Олеся пока совершенно ничего не замечает, она вообще не слишком внимательна к ребенку. А проявится болезнь немного позже, через несколько лет, когда у девочки начнется переходный возраст. Может случиться беда... Я со страхом жду этого.
   Валерий удивился.
   - Мне кажется, ты рановато делаешь выводы. Полина еще мала, и все может измениться.
   - Может, но не изменится, - невесело сказал Витковский. - Поля пойдет Асиным путем...
   Малахов вспомнил всегда рассеянный и размытый взгляд Полины.
   - Да, пожалуй... И эта ее страсть к рисованию... Хотя все равно предсказывать рано.
   Глеб вздохнул. Он редко вспоминал Асю, но подраставшая Полина все настойчивее и настойчивее напоминала ему о первой жене.
 
   Витковский когда-то нашел ее возле дохлого фонтана в ГУМе. Когда Глеб подошел к фонтану, Ася уже стояла там. И ждала она, конечно, юного поэта, что было совершенно очевидно. Ведь недаром на весь ГУМ просили "встречаться у фонтана". Она глядела на хиленькие струйки и о чем-то думала. Глеб молча застыл рядом. Так они долго стояли и смотрели: Ася - на фонтан, а Глеб - на нее. Потом она спросила, не поворачивая головы:
   - Не надоело?
   - И никогда не надоест! - ответил юный поэт.
   Это была почти романтическая история. Он начал посвящать Асе стихи. Она казалась ему существом, нечаянно спустившимся ненадолго из иных миров, куда торопится поскорее вернуться. Он хотел задержать ее возле себя хоть на мгновение. И никогда не смог бы этого сделать, если бы не показался Асе беспомощным и беззащитным, каким часто обманчиво кажется мужчина в очках. Толстые стекла и напряженно прищуренные глаза придавали Глебу вид слабого, тонкокожего, болезненно ранимого. Вдобавок он оказался поэтом, и, узнав о его занятии, Ася твердо уверилась в безошибочности и правильности своей оценки.
   Глеб привык очаровывать на ходу. Он знал, что не очень любит Асю, но тонко оценил ее и видел произведенное им впечатление - слишком сильное, сильнее, чем у других. Он хотел подольше видеть восхищение в светлых глазах, подольше удержать возле себя чужую любовь.
   Ася была мягкой, тихой, незаметной, точно такой, какой потом оказалась ее единственная внучка. Жена с головой погрузилась в семейные дела и сделала это без всякого сожаления. В семье Витковских главной стала невидная, никем не замечаемая домашняя Ася, главной всегда и во всем, даже в поэзии Глеба. Взбешенный, измотанный, возвращаясь вечерами домой и бросаясь к ней изливать гнев, боль и обиду за неудачи, он чувствовал, как его злоба и взвинченность тонут, растворяются без следа в кротости Аси, в ее неумении и нежелании тоже взорваться в ответ, завестись, упрекнуть... Разве не в чем его было упрекнуть? И кто же в действительности тогда растворялся: Ася в нем или он в Асе?
   В то время он завоевывал мир, а Ася терпеливо поджидала его долгими вечерами на кухне. Не ложилась без него спать, когда бы он ни вернулся. Потому что поздно вечером, иногда за полночь, Глебу необходимо было сесть напротив Аси и неторопливо рассказать ей о своих делах, удачах и провалах, все заново вспомнить и пережить вместе с ней, и услышать, что она скажет. Ее мнение всегда оставалось для Глеба единственной точной оценкой человеческих отношений и его собственного поведения среди вечных раздоров, непонимания и смуты. Это была его лакмусовая бумажка. Он сам себе ее нашел - одну и на всю жизнь.
   Ася сидела напротив, а он говорил, глядя в ее глаза, и никак не мог остановиться, потому что лишь одна Ася на всем белом свете умела его слушать и, наверное, - пусть это странно звучало - никто никогда не был ему настолько нужен, как она. Потом появилась Олеся. И тогда Ася заболела.
   Что случилось, Глеб так до конца и не понял. То ли сработали дурные гены, то ли роды сломали ее, но у Аси началась депрессия с тяжелыми срывами, порой приводящими к попыткам отравления. Довольно долго - только к попыткам. Он лечил ее у лучших психиатров, консультировал в Канаде, жена несколько раз лежала в отличных клиниках, и как-то вдруг получилось, что Глеб уверился в ее полном выздоровлении. Да и врачи так считали. Но они жестоко ошиблись. Всех обмануло внезапно ровное настроение Аси. Она была опять дома, Олеся - при ней, а Глеб, забыв о возможной беде, вновь занимался поэзией и собой, собой и поэзией.
   Начался как бы второй, безоблачный период в его жизни. Второй и последний. Все лучшие поэтические строки, созданные Глебом в те по-настоящему счастливые годы жизни рядом с Асей, были ею навеяны и ей прочитаны. Позже Витковского стали печатать и читать, но в то время даже одна публикация стоила Глебу больших усилий. Редакции долго, с маниакальным упорством его отвергали. А он писал и писал. Тогда он как раз начал свой впоследствии знаменитый поэтический цикл "Женщины".
 
   И эти сильные мужчины
   Были как мальчики слабы,
   Писали пьесы и картины,
   В задумчивости терли лбы.
   И посвящали, посвящали,
   Колена скорбно преклонив,
   Свои великие печали
   Обычной женщине они.
   Ее творя, о ней лишь споря,
   Они вставали, все поправ...
   ... Входили женщины в историю,
   Об этом так и не узнав.
 
   Потом его неожиданно полюбили во всех издательствах. Его стали даже цитировать, но Ася о настоящей славе Глеба так никогда и не узнала, совсем как в его пророческом стихотворении.
   А жизнь шла себе и шла вперед, и поневоле нужно было существовать дальше, даже потеряв где-то на перепутье самое главное... К памяти жены Глеб обращался и позже. Но только в поэзии и очень редко.
 
   Над дорогою низко, страшно тучи нависли,
   Промокшие до черноты.
   Жизнь имеет один только смысл,
   Только один - это ты.
   Лишь один - попрощаться с тобой без тревоги,
   Завернуться, как в плащ, в серый дождь
   И уйти по единственной грязной дороге,
   По которой ты где-то идешь...
   И не встретить тебя, не найти, заблудиться,
   Не потрогать ладонью ладонь...
   Не вернуться назад, на дороге разбиться...
   Только бы за тобой, за тобой...
 
   Асе было посвящено и любимое стихотворение Олеси.
 
   Как трудно быть женой поэта,
   Обыкновенною женой.
   Почти до самого рассвета
   Внимать стихам, борясь со сном.
   Быть критиком, судом быть первым,
   Поэму в пять утра ценить
   И строчки чувствовать, как нервы,
   Как строчки, в общем-то, свои.
   Переживать все неудачи
   В сто раз острее, чем он сам.
   Ослепнет он - остаться зрячей,
   Заставив верить в чудеса.
   Родным и самым близким светом
   С ним рядом быть, одно в одно...
   Как трудно быть женой поэта,
   Обыкновенною женой...
 
   В то время Глеб начал откровенно заглядываться на молоденьких девочек. Его возвращения домой стали более поздними, вечерние рассказы - менее откровенными. И Ася, все быстро заметив и поняв, не сделала ни малейшей попытки что-либо изменить. Она объяснила себе происходящее просто и достоверно: Глеб устал, ему надоел привычный ритм жизни, который со временем может надоесть кому угодно. Через месяц-два ее поэт, солнечный и поверхностный, устанет и от своего нового существования, и все вернется на круги своя. Но почему-то никак не возвращалось.
   Увлечения Глеба менялись с неудержимой быстротой, но не ослабевали. Встретив юную и прекрасную Арину, тотчас прилипшую к преуспевающему поэту, Глеб почти возненавидел тихую, безответную Асю. Он проклинал ее, хотел, чтобы она исчезла, ушла, умерла... Это страшное, кощунственное его проклятие... Не его ли угадала чуткая Ася, ощутила - и поторопилась исполнить?
   Неистовое пожелание Глеба было одномоментно. Оно быстро угасло в нагромождении дел, горечь растаяла почти без осадка в бескорыстной любви юной Арины, и Глеб снова потянулся к Асе, как тянется ребенок к материнской груди, чтобы почувствовать себя сытым, довольным, спокойным... Но тут юная Арина проявила непреклонную волю к победе: она хотела выйти за поэта замуж.
   - Девочка моя, - пытался ее образумить Глеб, - ну зачем тебе замуж? Это довольно обременительное и скучное занятие. Семейная жизнь состоит не из одних любовных удовольствий и развлечений, поверь! Радостей в ней как раз маловато. Ты молода и просто пока еще многого не знаешь.
   Арина в ответ молчала. Она упорно рвалась к поставленной цели. Но их брак никогда бы не состоялся, если бы не Ася, шагнувшая совершенно неожиданно и спокойно с двенадцатого этажа...
   С ее уходом в жизни Глеба, оставшегося столь же оптимистичным, беспринципным и вольным, как ребенок, образовалась черная дыра, о которой он тотчас постарался забыть. Он навсегда выбросил из памяти тот голубой фонтан...
 
   - И я целую руки твои, - прошептал вдруг поэт. - Целую твои руки...
   - Что? - изумился Малахов. - Что с тобой? Это новые стихи?
   - Нет, Валерий, - с непривычной для него грустью тихо ответил Витковский. - Это как раз очень старые... Еще со времен Аси... Послушай, давай поговорим о другом. Я советую тебе найти подходящую девочку. Посмотри на мою Юрате, она чудо. В Европе много восхитительных малышек вроде нее. Не знаю, почему, но Россия производит на свет более сложные для общения экземпляры. Им явно не хватает легкомыслия. Приходится потратить массу времени и сил, чтобы отыскать здесь одну звонкоголосую Мэри, которых в Европе пруд пруди. Впрочем, я могу и ошибаться...
   На прощание Глеб нежно обнял Валерия.
   - Дай тебе Бог, мой мальчик! Хотя он значительно чаще отнимает, чем дает. Но все-таки... Пусть тебя не оставит надежда... А этим свистушкам в оборках и кружевах ты никогда не доверяй, они того не стоят. И моя любимая дочь в том числе... Одна сплошная морока. Дай тебе Бог, Валерий...
   И вот Бог дал ему вечерний аэропорт в теплом мерцании вытянувшихся цепочками огней. Как мало и как много - возможность бросить все и улететь навсегда!
   Олеся, любимая... Спутанные волосы на узких костлявых плечах...
   Будь ты проклята, холодная и сырая Москва, прятавшая до поры до времени в своей глубине смуглого мальчика с ночными глазами, явившегося в этот мир только побеждать и завоевывать, завоевывать и побеждать!.. Знал бы ты, Ашот Джангиров, что сделал твой сын! Твой любимый мальчик, такой жестокий, холодный, избравший женщину, старше его на двенадцать лет... Но лучше тебе никогда не знать об этом, потому что, кроме лишней боли и страдания, новое открытие ничего не принесет. И никому не поможет.
   Валерий уже стоит возле взлетной полосы и хочет сейчас только одного: избавить всех от себя и избавиться от себя прежнего. Иначе невозможно. Он собирается уйти. И выбор он сделал наконец-то совершенно самостоятельно и осмысленно. Дай ему Бог на этом неизвестном пути!.. Дай ему Бог...
 
   Глеб позвонил Олесе.
   - Почему ты не показываешь носа, моя девочка? Вчера у меня был Валерий. Сегодня он улетает.
   - Я знаю, папа, - без всякого выражения отозвалась дочь.
   - Ты не хочешь меня видеть? Я бы с удовольствием заехал и полюбовался на тебя и Полину.
   - Приезжай сейчас, папа, - безразлично пригласила Олеся.
   - Не слышу энтузиазма в твоем голосе. Что-нибудь случилось? Я чем-нибудь обидел тебя? Или ты слишком часто видишься с Мэри?
   - Да нет, что ты... Все в порядке, тебе показалось... - дочь запнулась.
   - Показалось? - переспросил Глеб. - Допустим... А может, ты не одна?
   Олеся помолчала. Скрывать дольше не имело никакого смысла.
   - Да, ты угадал... Но ты все равно приезжай. Кстати, на днях заезжала Арина с моей сестренкой. Я расскажу тебе о них, кажется, ты не слишком балуешь их вниманием.
   - Виноват, - сухо сказал поэт. - Что поделаешь, я почему-то больше люблю тебя и твою мартышку. Что привезти выпить?
   Олеся снова странно помолчала.
   - Я не пью больше, папа...
   Любопытно! Кто же мог запретить Олесе пить, когда даже он не сумел этого сделать своей отцовской властью? Неужели тот смуглый мальчишка? Да нет, вряд ли, куда ему, он еще почти ребенок. Скорее, кто-нибудь другой...
   - Что делается!.. - протянул Глеб. - Ты меняешься прямо на глазах, точнее, как раз без моих глаз. Ну ладно, я заеду в супермаркет и скоро буду. Пусть мартышка встречает меня.
   Олеся положила трубку и тяжело задумалась. Как отец и Карен воспримут друг друга? О чем будут говорить? Витковский, странным образом привязанный к Валерию, плохо отнесется к появлению заместителя... Ей не стоило сейчас принимать отца, хотя какое это имеет значение? Рано или поздно Глеб все равно должен обо всем узнать и увидеть Карена. Он тихо подошел и склонился над ней. Темные, завораживающие глаза без зрачков...
   - Леся, что-то произошло?
   - Через полчаса приедет отец, - сказала она как можно равнодушнее. - Ты не против?
   Мальчик пожал плечами.
   - Как я могу быть против? Я давно хочу с ним познакомиться. Но мне кажется, что у нас совершенно нечем его угощать: прости, но ты не слишком хорошая хозяйка.
   - А-а, это ерунда! - рассеянно отозвалась Олеся, думая совсем о другом. - Папа всегда все привозит с собой, он тоже очень хорошо знает, что я бездарная жена и мать...
   От страха перед встречей у нее начали дрожать руки. Карен спокойно достал книгу.
   - Я пока позанимаюсь. Полина сегодня прекрасно отвечала в школе по математике. Вчера мы готовились с ней вместе. Она тебе рассказала?
   Дочь ничего не рассказывала Олесе. Значит, и этот мальчик сумел завоевать любовь Поли, как прежде смог сделать Валерий...
   - Ну, она просто еще не успела, - прочитав чужие мысли, тотчас объяснил Карен. - Кстати, Леся, я хотел бы и тебя познакомить со своими родителями.
   Олеся вскочила. Только его родителей сильно не хватало!
   - Ни в коем случае! Это невозможно!
   - Но почему? - озадаченно спросил Карен. - Ведь все равно нам придется...
   - Придется - не придется! Не рассуждай о том, чего ты не знаешь и не понимаешь! Ты вообще слишком много на себя берешь! В конце концов, пока я еще сама распоряжаюсь своей волей и желаниями! Ты ведешь себя ужасно, невыносимо!