МакБейн Эд. До самой смерти...

   Томми шагнул к двери ателье. Мужчина потянул за курок, но в этот момент Томми привлек к себе Анджелу, так что она оказалась спиной к улице, и с чувством поцеловал ее. Мужчина замешкался, а Томми уже увлек за собой невесту внутрь ателье. Момент был упущен. Проклиная все на свете, снайпер загасил окурок и приготовился ждать их выхода.

* * *

   Джоди Льюис был почти карликом и имел такой вид, словно сам появился на свет из фотокамеры благодаря только чудесному нажатию затвора. С неиссякаемой энергией он носился по своей мастерской, ни на секунду не закрывая при этом рта:
   – Единственные фотографии, которые мы сделаем здесь, это фотографии жениха и невесты. Это ведь ваша история – жениха и невесты. Поэтому мне не нужны ни шафер, ни подружка. Какое нам до них дело? Это ваша история, и только. Ведь на обложке альбома будет написано: «День нашей свадьбы». Не шафера, а жениха. Не подружки невесты, а самой невесты. Единственное, что мне нужно здесь, в студии, это сделать при хорошей подсветке одну качественную фотографию прелестной невесты, да благословит ее Господь, одну качественную фотографию красавца жениха и одну фотографию, где вы будете вместе. И это все. А затем мы отправимся на банкет. Но кончит ли на этом свою работу Джоди Льюис? Никоим образом, ни крупным планом, ни в общем разрезе. Я все время буду при вас, фотографируя вас тогда, когда вы этого меньше всего ожидаете. Мой аппарат будет делать щелк, щелк, щелк. Прямой и честный репортаж о дне вашей свадьбы. Вплоть до последней минуты, когда вы приедете в гостиницу и Томми перенесет тебя, Анджела, на руках через порог и вы оставите свои туфельки в холле. А потом домой и за дело: проявлять, печатать, чтобы, когда вы вернетесь из своего чудесного свадебного путешествия, вас уже ждал этот бесхитростный альбом под названием «День нашей свадьбы», который будет пребывать с вами всю вашу жизнь, воскрешая для вас даже такие подробности сегодняшнего дня, которые вы и сами никогда бы не смогли сохранить в памяти. Кто в силах запомнить все мельчайшие события, которые уже произошли или еще произойдут сегодня? Никто, кроме фотоаппарата. А фотоаппарат – это я! Джоди Льюис из пьесы и фильма под тем же названием. Так, садитесь вот здесь, мои деточки. Рядышком садитесь. Вот-вот.
   Так, смотрите, словно вы влюблены; шучу-шучу, всему свету ведомо, что вы без ума друг от друга; вот так, улыбнись чуть-чуть, Томми. Господи Боже мой, да не будь таким мрачным, девушка любит тебя. Вот, так уже лучше.
   Возьми его за руку, Анджела. Молодчина. Теперь посмотрите вон туда, да не на камеру, вон туда, на картину на стене, вот так, не моргайте, снимаю!
   Прекрасно! Теперь повернись немного, Томми, вот так, обними ее за талию, это очень приятно, мой дружок, вот так, не красней, ты уже женатый человек, так, теперь не моргайте, не моргайте...
   – Как себя чувствуешь, Тедди? – спросил Карелла.
   С нежностью Тедди дотронулась до округлости, которая начиналась сразу пониже груди, затем закатила глаза к небу и скорчила унылую мину.
   – Теперь уже скоро, – сказал он. – Хочешь попить? Воды или еще чего-нибудь?
   Тедди покачала головой.
   – Помассировать спину?
   Она снова покачала головой.
   – Знаешь, что я люблю тебя?
   Тедди улыбнулась и сжала его руку.

* * *

   Женщине, которая открыла на звонок дверь дома в Риверхеде, было далеко за пятьдесят, и, судя по всему, она давно наплевала на то, как выглядит.
   На ней было мятое домашнее платье и стоптанные тапочки. Волосы свисали спутанными прядями, словно, переняв настроение своей хозяйки, давно потеряли всякий интерес к жизни.
   – Что вам нужно? – спросила она, сверля Мейера и О'Брайена глазами-буравчиками из зеленого агата.
   – Мы ищем человека по имени Марти Соколин, – ответил Мейер. – Он здесь живет?
   – Да, а вы кто такие, черт побери?
   Мейер терпеливо открыл бумажник и показал ей приколотый к коже жетон полицейского.
   – Полиция, – сказал он.
   Женщина посмотрела на жетон.
   – Ну хорошо, мистер Детектив, – сказала она. – Что натворил Соколин?
   – Ничего. Мы просто хотим задать ему несколько вопросов.
   – О чем?
   – О том, что он, по всей вероятности, собирается натворить.
   – Его нету дома, – сказала женщина.
   – А как ваше имя, сударыня? – все так же терпеливо спросил Мейер.
   Если и было свойство, которым Мейер обладал в избытке, так это терпение. Помимо того, что он родился в патриархальной еврейской семье, в квартале, где жили в основном неевреи, судьба с самого начала преподнесла ему подарок: его престарелый папаша Макс Мейер, ставший с годами склонным к причудам, решил, не ломая головы, дать своему запоздалому отпрыску то же имя, что и фамилию. Таким образом он как бы ружейным дуплетом разом расквитался с теми силами, которые без всяких просьб даруют детей под занавес жизни. Задумано – сделано. Нельзя сказать, чтобы в его шутке совсем не было юмора, но он явно не учел, что тем самым с самого рождения повесил своему сыну жернов на шею. Впрочем, утверждать, что все свое детство Мейер Мейер только и делал, что непрерывно дрался из-за своего имени или религии, было бы явным преуменьшением. Он не только дрался, он еще и медленно вызревал как дипломат. Он быстро понял, что лишь некоторые битвы можно выиграть кулаками, остальные надо выигрывать языком. Таким образом он усвоил себе манеру относиться ко всему с величайшим терпением, которая в конце концов и помогла ему залечить шрамы, нанесенные хотя и невинной, но все же несколько двусмысленной шуткой отца. Мало-помалу он дошел даже до того, что сумел простить старика перед его смертью. И теперь в свои тридцать семь лет он был лыс, как знаменитый американский кондор, что свидетельствовало о тех страданиях, которые ему пришлось пережить.
   Мейер терпеливо повторил:
   – Так как же ваше имя, сударыня?
   – Мэри Мердок, Только не понимаю, вам-то что с этого?
   – Ничего, – сказал Мейер и глянул на О'Брайена, который даже отодвинулся, как бы не желая иметь ничего общего с этой женщиной одной с ним национальности. – Вы сказали, что Соколина нет дома. Когда он ушел, нельзя ли узнать?
   – Рано утром. Взял с собой этот чертов рожок и ушел.
   – Рожок?
   – Ну, тромбон, саксофон, откуда я знаю, как он называется, будь он неладен. Дудит в него по утрам и по вечерам. Такого несусветного визга вы еще не слышали. Если бы я знала, что он будет играть, ни за что не сдала бы ему квартиру. Но, впрочем, я и сейчас могу его вышвырнуть на улицу.
   – Вам не нравится, когда рядом играют?
   – Можно и так выразиться, если вам хочется, – ответила Мэри Мердок.
   – Меня от этого тянет блевать, ясно?
   – Да, вам очень точно удалось передать вашу мысль, – сказал Мейер, чуть не поперхнувшись. – Откуда вам известно, что Соколин ушел со своим инструментом?
   – Видела его с ним. У него есть футляр, черный такой. Он в нем носит эту чертову штуку, в футляре.
   – Футляр для трубы?
   – Тромбона, саксофона, черт его разберет. Но орет она так, что чертям тошно. Как ее ни называй.
   – А как долго он здесь живет, мисс Мердок?
   – Миссис Мердок, если вас не затруднит. Он живет здесь две недели. Но если он будет продолжать дудеть на своем проклятом саксофоне, долго он тут не задержится, это я вам гарантирую.
   – Так что у него все-таки, рожок или саксофон?
   – А может быть, и труба, а может быть, и еще какая чертова дудка, – сказала она. – У него неприятности с полицией?
   – Не совсем. Вы имеете какое-нибудь представление, куда он пошел?
   – Нет. Он ничего не сказал. Просто я случайно видела, как он уходил, вот и все. Обычно он околачивается в баре на авеню.
   – На какой авеню, миссис Мердок?
   – Авеню Довер-Плейнз. Ее все знают. Вы что, правда не знаете, где это?
   – Нет.
   – Пройдете два квартала и под эстакаду. Довер Плейнз-авеню. Вам всякий покажет. Он обычно торчит в баре «Веселый дракон». Неплохое имечко для бара, да? Скорее похоже на китайский ресторан, – миссис Мердок улыбнулась.
   Улыбка ее была так же привлекательна, как оскал черепа.
   – Вы точно знаете, что обычно он бывает там?
   – Еще бы!
   – Откуда вы можете это знать?
   – Да уж знаю, – сказала миссис Мердок. – Я и сама не считаю зазорным иной раз пропустить рюмочку.
   – Понятно.
   – Но это еще не значит, что я пьяница.
   – Конечно.
   – Ну ладно. У вас все?
   – Пока да. Но, может быть, мы зайдем еще раз.
   – Зачем это?
   – С вами приятно поговорить, – успел сказать Мейер до того, как миссис Мердок с силой захлопнула дверь перед их носом.
   – Н-да, – сказал О'Брайен.
   – Наше счастье, что она не стала отстреливаться, – сказал Мейер. С тобою только и жди пальбы.
   – Может, она еще постреляет, когда мы вернемся. Если мы вернемся.
   – Может быть. Только скажи «тьфу-тьфу», чтобы не сглазить.
   – Куда теперь?
   – В «Веселый дракон», – ответил Мейер. – Куда же еще?
   Понять по внешнему виду, почему бар назывался «Веселый дракон», было абсолютно невозможно. И обстановка, и обслуга были отнюдь не китайские.
   «Веселый дракон» был обычной пивнушкою в обычном пригороде с обычными редкими посетителями, имеющими привычку пропустить стаканчик в воскресный день. Мейер и О'Брайен вошли внутрь, подождали, пока глаза приспособятся к темноте после яркого солнечного света, и направились к стойке.
   Мейер сразу же предъявил свой жетон. Бармен воззрился на него с полным равнодушием.
   – Ну? – сказал он.
   – Мы ищем парня по имени Марти Соколин. Знаешь такого?
   – Ну?
   – Да или нет?
   – Да. Что дальше?
   – Он сейчас здесь?
   – Вы что, не, знаете, как он выглядит?
   – Нет. Он здесь?
   – Нет. Что он натворил?
   – Ничего. Он сегодня придет?
   – Кто его знает! Он заходит и уходит. Он всего-то здесь живет совсем ничего. А что он натворил?
   – Я уже сказал: ничего.
   – Он немножко того?
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ну, сами понимаете. Того, – бармен покрутил пальцем у виска. – С приветом.
   – Почему ты решил, что он с приветом?
   – У него глаза блестят, как у психа. Особенно когда выпьет. Вообще он большая сволочь. Моя бы воля, я бы к нему на пушечный выстрел не подошел. Этот парень жует железнодорожные костыли и выплевывает обойные гвозди. – Бармен запнулся. – Простите за клише, – сказал он. Он произнес это как «клиш».
   – Прощаю. Ты случайно не знаешь, где он может быть сейчас?
   – Домой к нему заходили?
   – Да.
   – Ну и что, нет его?
   – Нет.
   – А что он натворил?
   – Ничего. Так ты не мог бы намекнуть нам, где он сейчас может быть?
   – Трудно сказать. К его девице не заходили?
   – Нет. А кто она?
   – Дамочка по имени Уна. Уна, как ее там, не знаю, чудное имечко, правда? Но ее надо видеть. Сногсшибательная бабенка. Под стать этому психу Соколину.
   – Уна, говоришь? А фамилии ее ты, значит, не знаешь?
   – Точно. Просто Уна. Но вы ее сразу узнаете, если увидите. Она блондинка, с грудями, как груши. – Он запнулся. – Простите... – сказал он.
   – Прощаю. Имеешь представление, где она живет?
   – Разумеется.
   – Где?
   – В пансионе на углу. Она тут тоже недавно. А знаю я, где она живет, потому, что она как-то обмолвилась, что у нее жилье с кормежкой. А кормежка тут только в угловом доме. Я имею в виду: из всех домов с меблированными комнатами.
   – Понятно, – сказал Мейер. – Можешь описать ее более подробно?
   – Ну, про грудь я вам уже сказал. Что еще? Рот, как капкан, глаза, как льдышки, голубые такие, довольно хорошенький носик и волосы цвета спелой пшеницы. – Он помолчал, мысленно проверяя цепь своих сравнений – не выскочил ли у него случайно еще какой-нибудь «клиш». Убедившись, по всей видимости, что он в этом отношении чист, бармен удовлетворенно кивнул головой и повторил: – Вы ее сразу узнаете.
   – Ну что же, это обнадеживает, – сказал Мейер. – А она сегодня не заходила?
   – Нет.
   – Соколин никогда не играл здесь на рожке?
   – На чем, на чем?
   – На рожке.
   – Так он еще и на рожке играет? Конца нет чудесам!
   – А как называется этот пансион с кормежкой?
   – "Зеленый угол". – Бармен пожал плечами. – Дом зеленый, и он находится на углу. И почему только люди дают домам такие названия?
   – А это заведение тебе принадлежит? – спросил Мейер.
   – Угу.
   – А ты почему назвал его «Веселый дракон»?
   – А-а, это по ошибке. Художник, которому я заказал вывеску, не расслышал меня по телефону. А когда работа была готова, я подумал-подумал и решил все оставить, как есть. Не один ли черт?
   – А как ты хотел назвать его?
   – "Веселый драгун". – Бармен снова пожал плечами. – Слушайте, люди все время ошибаются. Потому-то на каждый карандаш есть стирал... – он оборвал себя на полуслове, не договорив банальности.
   – Ну ладно, пойдем, Боб, – сказал Мейер. – Большое спасибо, мистер, что уделили нам время.
   – Не за что. Хотите попасть к ней?
   – Единственное, что нам нужно, это чтобы он попал к нам, – ответил Мейер.

* * *

   «Единственное, что мне нужно, – думал снайпер, – это попасть в него».
   Как долго они там возятся! И на что им столько фотографий, в конце концов? Он посмотрел на часы. Они находились в фотоателье уже сорок минут.
   Им что, не нужно домой? Ведь банкет вот-вот должен начаться. Господи, да что они там, совсем пропали, что ли? Дверь фотоателье открылась. Снайпер припал к окуляру и вновь совместил перекрестье прицела с серединой дверного проема. Он ждал. Один за другим свадебные гости высыпали на улицу. Где же, черт побери, Томми Джордано? Может?.. Нет, это не он. Ну вот показалась невеста... теперь...
   В дверях появился Томми. Снайпер затаил дыхание. Раз, два... три! Он нажал на курок и тут же, передернув затвор, выстрелил еще раз. С улицы выстрелы прозвучали, как автомобильные выхлопы. Карелла, уже сидевший в машине, даже не услышал их. Обе пули расплющились о кирпичную стену значительно левей дверного косяка и, уже никому не страшные, отскочили рикошетом в сторону. Томми, так ничего и не подозревая, подбежал к первому лимузину и нырнул на сиденье рядом с невестой.
   Машины тронулись с места. Снайпер выругался. Затем он уложил ружье в футляр.

Глава 7

   В конце участка Тони Кареллы, почти на границе владений Кареллы и Бирнбаума, чуть левее платформы для фейерверка, рабочие из фирмы «Свадьбы и торжества» соорудили арку с помостом для оркестра. Украшенная белыми флажками и цветами, она являлась великолепной оправой для местного джаз-банда, нанятого Тони. Руководил им Сэл Мартино. Джаз-банд, или, как его предпочитал называть Сэл, «оркестр», состоял из: одного пианиста, одного ударника, четырех саксофонистов (двух теноров и двух альтов), двух трубачей (одного ведущего и одного второго трубача) и тромбониста.
   Вообще-то без тромбониста оркестр спокойно бы обошелся. О да, разумеется, ритмическую группу можно было при желании дополнить контрабасистом, но к чему зарываться? Ансамблю, то есть оркестру, из восьми музыкантов двух труб было бы более чем достаточно: первая труба вела бы сквозную линию, а вторая исполняла бы эффектные соло и все визгливые и хриплые подголоски.
   Поскольку джаз-банд, то есть оркестр, разумеется, имел к тому же полный набор саксофонистов, каждый из которых при необходимости мог бы играть еще и на кларнете, вводить в него еще один духовой инструмент не имело смысла.
   Так что тромбон действительно был не нужен.
   Но на тромбоне играл Сэл Мартино. Он играл еще и на валторне, но это уже для себя. Игру на валторне он ограничивал рамками своей спальни. Справедливости ради следует сказать, что он был неплохим валторнистом, так же как он не был и плохим тромбонистом. Просто ансамблю он был нужен не больше, чем может быть нужен любой диссонирующий интервал: какая-нибудь уменьшенная квинта или большая септима. Оркестр предпочитал ясные, мажорные аккорды. Альтерированный нонаккорд мог выбить их из седла на целую неделю.
   Словом, девизом оркестра Сэла Мартино было «простота без излишеств», а это, конечно, не допускало тромбониста в группе духовых. Но и без дирижера обойтись было нельзя. Тем более что на сцене, дирижируя оркестром, Сэл Мартино выглядел, как настоящий профессионал. Ему еще не исполнилось тридцати. У него была пышная черная шевелюра, маленькие усики и голубые, очень выразительные глаза.
   Широкоплечий, с тонкой талией, он дирижировал оркестром, покачиваясь на своих длинных ногах, так же непринужденно, как Пресли. Порой он дирижировал правой рукой, порой тромбоном, порой он просто улыбался публике и не дирижировал вовсе. Но как бы он ни дирижировал, оркестр играл всегда одинаково отвратительно. Ну, может быть, не отвратительно, но очень плохо. Хуже всего инструменты звучали, когда их настраивали, но, если на то пошло, все оркестры производят ужасное впечатление, когда инструменты начинают повторять ноту «ля», которую им задает пианист. В этот день в 4.45, когда джаз-банд Мартино настраивался и разыгрывался, он вообще звучал почти как Бостонский популярный симфонический оркестр минус бостонский и минус симфонический. Хейз, от природы любящий музыку, едва мог усидеть на месте, слушая эту какофонию.
   К тому же его слегка беспокоило то, что ни Сэм Джоунз, ни Бен Дарси так еще и не объявились. Правда, отыскать хоть кого-нибудь на участке Кареллы с каждой минутой становилось все труднее и труднее. Сразу же после церемонии к Кареллам нахлынула целая орава свадебных гостей, которые тискали, обнимали и целовали друг друга так, словно не виделись с последней свадьбы или похорон, как, впрочем, вероятнее всего, и было на самом деле.
   Спальню на первом этаже и примыкавшую к ней ванную комнату отвели для женщин, такое же помещение наверху предоставили мужчинам. Когда наконец все друг с другом переобнимались и перецеловались, женщины засеменили в нижнюю спальню, чтобы привести себя в порядок и подкраситься, и, таким образом, два встречных человеческих потока заструились со двора в дом и обратно. У Хейза слегка начала кружиться голова. Во всем этом море незнакомых лиц он жаждал увидеть всего два, смутно знакомых, лица Дарси и Джоунза, но похоже было, что на данную минуту он их окончательно потерял.
   – Что с тобой? – спросила его Кристин.
   – Ничего, просто думаю, куда делись Дарси и Джоунз.
   – А-а. Они, вероятно, где-нибудь здесь, неподалеку.
   – Да, но где?
   – Ты не пробовал заглянуть в мужскую комнату?
   – Нет.
   – Почему бы тебе не попробовать?
   – Ладно, пойду схожу. Смотри не подцепи случайно кого-нибудь без меня.
   – Ну послушай, Коттон, разве я на такое способна?
   – Способна.
   Он прошел в дом. Женщина, стоявшая в дверях спальни, мимо которой он проходил, говорила своей приятельнице:
   – Ты представляешь себе, она снова беременна. Я была на пяти свадьбах за последние пять лет и ни на одной не видела ее без живота.
   – Она любит детей, – ответила приятельница.
   – Любит-то она совсем другое, – сказала женщина, и они обе истерично захохотали, чуть не налетев на Хейза, который направлялся к лестнице на второй этаж.
   – О, простите, – сказала первая женщина.
   Продолжая хихикать, они вышли из дома. Хейз поднялся по ступенькам.
   Спальня была битком набита представителями мужской половины ближних и дальних родственников семейств Кареллы и Джордано. Высокий голубоглазый блондин, подпиравший дверной косяк, сказал ему:
   – Все забито, приятель.
   – А-а, – сказал Хейз. – Я подожду.
   – А что еще остается? – сказал блондин.
   – "Тендерберд" – это не спортивный автомобиль, – говорил стоявший рядом с ними мужчина своему собеседнику, – и «корвет» тоже. У меня есть для тебя одна новость, Чарли. Такого зверя, как американский спортивный автомобиль, вообще не существует.
   – Да? – сказал Чарли. – Почему же они тогда называются спортивными автомобилями?
   – А как прикажешь их называть? Броневиками? Знаешь, что я тебе скажу?
   – Что? – спросил Чарли.
   – Когда владелец настоящего спортивного автомобиля обгоняет на дороге спортивный автомобиль американской марки, он даже никогда не помашет ему.
   – Ну и что?
   – А то, что это знак вежливости, все равно как приподнять шляпу перед проституткой. Так вот он этого не сделает. Потому что американский спортивный автомобиль – это не спортивный автомобиль. На него смотрят, как на таракана на дороге. И это факт.
   – Хорошо, что же тогда спортивный автомобиль? – спросил Чарли.
   – "Эм-джи", «ягуар», «толбот» или «альфа ромео», «феррари», «гиа»...
   – Ну, ладно, ладно, – сказал Чарли.
   – ..."мерседес бенц" или...
   – Ну, хватит, – прервал Чарли, – я пришел в сортир, а не на лекцию об иностранных машинах.
   Дверь ванной комнаты открылась, и из нее вышел худощавый мужчина в очках, на ходу застегивая молнию.
   – Там кто-нибудь еще есть? – спросил его Хейз.
   – Что?
   – Есть кто-нибудь в ванной?
   – Нет, – ответил мужчина в очках. – Разумеется, нет. А кто там еще должен быть со мной? – Он помолчал и потом возмущенно спросил: – А вы кто такой?
   – Из компании по водоснабжению, – ответил Хейз. – Просто проверяю, все ли в порядке.
   – Вон оно что. – Мужчина помолчал. – Ну и как, все в порядке?
   – Да, все прекрасно, спасибо.
   Он в последний раз окинул взглядом спальню. Никого – ни Дарси, ни Джоунза. Он уже направлялся вниз, когда со двора донеслись громкие радостные крики. В первую минуту Хейз решил, что рабочие нашли на участке нефть.
   Потом до него дошло, в чем дело.
   – Приехали! – кричал кто-то. – Приехали!
   И в тот же момент джаз-банд Сэла Мартино грянул «Се грядет голубица».
   Хейз влился в поток гостей, заструившийся из дома. Из нижней спальни валом повалили женщины. Ребятишки с визгом и хохотом высыпали на веранду, выходившую во двор, стремясь первыми увидеть жениха и невесту. Тяжело вздохнув, Хейз дал себе слово никогда не жениться.
   Когда он наконец пробился на веранду, он увидел Кристин, беседующую с Сэмом Джоунзом.
   – Так-так-так, – сказал он, – вот так сюрприз. Где ты был, Джоунзи?
   – А что, кто-нибудь искал меня?
   – Нет, просто интересуюсь.
   – А-а. Да так, гулял тут вокруг, – ответил Джоунзи.
   Хейз посмотрел на него с любопытством, не скрывая своего недоверия.
   Ребята Сэла Мартино уже в третий раз наяривали «Голубицу». Пианист попытался сделать модуляцию в другой тональности, но не смог, и музыка, разбившись на нестройные всплески, умолкла. Растерянно моргая, он посмотрел на Мартино. Тот, отсчитав «раз-два-три», яростно взмахнул тромбоном. Музыканты заиграли «Дай назову тебя любимой».
   Церемониймейстер, которого предоставила фирма, вылетел на танцплощадку и распорядился, чтобы Томми пригласил Анджелу на танец. Но Томми в подсказках не нуждался.
   – Шафер! – выкрикнул распорядитель. – Подружка невесты!
   – Простите, – извинился Джоунзи и побежал к танцплощадке, представлявшей собой прямоугольный деревянный помост, окруженный со всех сторон длинными столами, накрытыми белыми скатертями. Он подхватил подружку невесты, а церемониймейстер, сияя улыбкой, начал соединять в пары остальных: Тони и Луизу Карелла, Стива и Тедди, и всех-всех-всех, на ком был смокинг или вечернее платье. Оркестр со скрипом съехал на мелодию «Всегда», церемониймейстер просиял еще больше и, выдернув Анджелу из объятий Томми, передал ее Джоунзи, а Томми соединил с подружкой невесты, которую тот принял с несколько принужденной улыбкой. Молодежь начала меняться парами. Оба с выступающими вперед животами, в танце закружились Тони Карелла и его невестка.
   Луиза Карелла оказалась в объятиях сына.
   – Ну как, мам? – спросил Карелла. – Ты счастлива?
   – Да, Стиви. Церемония была замечательная. Тебе тоже надо было венчаться в церкви.
   – Ну, не начинай сейчас.
   – Ладно-ладно, тоже мне атеист.
   – Я не атеист.
   – Но в церковь же ты не ходишь.
   – Я по воскресеньям работаю.
   – Не всегда.
   Оркестр сумел каким-то образом благополучно смодулировать на «Юбилейный вальс». Церемониймейстер жестом пригласил остальных присутствующих присоединиться к танцующим, и они пара за парой стали просачиваться на танцплощадку. Томми вежливо, но решительно передал подружку невесты Джоунзи, а сам притянул к себе свою невесту. Вдруг какая-то высокая рыжая девица в зеленом шелковом платье, которое сидело на ней так плотно, словно ее облили зеленой краской, вырвалась из рук своего, партнера и закричала:
   – Стив! Стив Карелла!
   Карелла обернулся. Даже при желании польстить он не смог бы сказать, что голос у рыжей был особенно мелодичный. Он разнесся по танцплощадке с силой ядерного взрыва, Тедди Карелла, танцевавшая со своим свекром, случайно обернулась как раз в тот момент, когда рыжая обвила шею Кареллы руками и смачно чмокнула его в губы.
   Карелла растерянно заморгал.
   – Стив, – вскричала рыжая, – ты что, не узнаешь меня? Я Фей, ты что, не помнишь?
   Однако было похоже, что у Кареллы что-то заело с памятью. И у самой Фей, наверно, тоже что-то заело, потому что ее руки все еще были сцеплены у него на шее. Зеленое платье, помимо того что так облипало ее фигуру, было еще впереди с глубоким, даже весьма глубоким, вырезом. Из-за плеча девушки Карелла увидел, как мимо них проплыла в танце Тедди с его отцом. На ее лицо набежала морщина.
   – Я... я... – бормотал он, запинаясь, – что-то не совсем...
   – Нью-Джерси! – подсказала девушка. – Флемингтон, свадьба! Неужели не помнишь? О, как мы с тобой танцевали!
   Карелла припомнил свадьбу, которая была сто лет назад. Господи, ему было тогда, наверное, восемнадцать, и там действительно была стройная рыжая девушка лет семнадцати с пышной грудью, и он протанцевал с ней всю ночь, и звали ее Фей, и... о господи боже мой!