Страница:
Погода стояла идеальная. Лето ещё толком не началось, и воздух был по-весеннему свеж. Так и хотелось снять туфли и пошлепать босиком по мокрой траве. Клинг с сожалением вспомнил, что пришел сюда по делу. Но так или иначе он был рад оказаться на Холл-авеню.
Он вошел в дом под номером 495 и подошел к указателю Теодор Бун, комната 1804. Клинг взглянул на часы. Было два часа пятьдесят минут. Он двинулся к лифту. Клинг совершенно не был похож на полицейского. Одетый в серые брюки И легкий пиджак в полоску, светловолосый и широкоплечий, с уверенной и размашистой походкой, он напоминал скорее молодого скандинава, приехавшего в Америку изучать банковское дело.
Он подошел к лифтам. Миновав те, которые везли до 12-го этажа, он подошел к скоростной секции, откуда можно было добраться на этажи с 14-го по 22-й. Клинг усмехнулся: в современном деловом здании в центре современного города суеверно отсутствует тринадцатый этаж.
Он вошел в ближайший лифт и сказал:
– Восемнадцатый, пожалуйста.
Лифтер нажал кнопку и спросил:
– Как там погодка?
– Просто блеск.
– Я никогда не бываю на свежем воздухе. Сижу день-деньской взаперти. С восьми утра до пяти вечера. Как в тюрьме: света белого не вижу. Я и обедаю здесь же. Приношу еду с собой и съедаю в нашей каморке. Я крот.
Клинг сочувственно покивал головой.
– Это город кротов, да будет вам известно. Я знаю людей, которые приезжают на работу подземкой и через подземный переход попадают к себе. Я-то по меньшей мере дважды в день, утром и вечером, прохожу два квартала. А они вообще никогда не ходят. В любую погоду – хоть тебе солнце, хоть дождь – идут подземным переходом, потому что так быстрее. Обедают в кафе под землей, а потом кончают работу и опять шагают подземным переходом к поезду. Они вообще не бывают в городе. Я хоть прохожу два квартала. Ну, как там на улице?
– Отлично, – сказал Клинг.
– Значит, на восемнадцатый?
– Именно.
– И вот так день-деньской, – сказал лифтер. – Вверх-вниз, вверх-вниз. Только вверх и вниз и больше никуда. Я крот. Вертикальный крот. Лучше уж быть кондуктором на подземке. Тогда бы я стал горизонтальным кротом. Они хоть изредка видят белый свет. В Калм-Пойнте или в Риверхеде поезд выходит на поверхность. Я же только и знаю, что катаюсь вверх и вниз. Значит, на улице хорошо?
– Очень хорошо, – сказал Клинг.
– Когда я шел на работу, тоже было неплохо. Вы работаете на свежем воздухе?
– Время от времени.
– Это здорово, – сказал лифтер. – Непременно подыщу себе такую работу, чтоб не взаперти. Например, дворником. Все на свежем воздухе.
– Зимой холодновато, – сказал Клинг. Это прозвучало для лифтера откровением.
– Вообще-то верно, ничего не скажешь. – Лифт плавно остановился. – Восемнадцатый этаж! – возвестил лифтер. Дверь распахнулась.
– Благодарю вас, – сказал Клинг и вышел из лифта.
– Не за что, – крикнул ему вдогонку лифтер. Дверь снова закрылась, и лифт двинулся вниз.
Клинг улыбнулся и отправился на поиски комнаты 1804. Он прошел по коридору и остановился перед двустворчатой застекленной дверью. Открыв одну из створок, он вошел в приемную, маленькую, но изысканно обставленную. За столом в углу сидела секретарша.
– Мне к мистеру Буну, – сказал ей Клинг.
– Как доложить?
– Скажите, что пришел детектив Клинг. Девушка вскинула на него глаза:
– Вы действительно детектив?
– Да.
– Одну минутку.
Нажимая на кнопку на переговорном устройстве, она по-прежнему не спускала с Клинга глаз.
– Я слушаю, – раздался голос, по которому Клинг сразу узнал Теодора Буна.
– К вам детектив Клинг, сэр, – сообщила секретарша, по-прежнему поедая его взглядом.
– Скажите, что я жду его в студии.
– Слушаю, сэр. – Она выключила переговорное устройство и сказала: – Пожалуйста, мистер Клинг. Вот сюда и прямо по коридору, последняя дверь.
– Благодарю вас, – отозвался Клинг. – Направо или налево?
– Что?
– Я говорю: направо или налево по коридору?
– А! – улыбнулась девушка. – По коридору налево.
– Благодарю, – ещё раз повторил Клинг.
Он вышел из приемной, повернул налево и прошел по коридору до самого конца. Там он открыл дверь и оказался в большой комнате. У дальней её стены было возвышение, задрапированное черным бархатом. На бархате возлежала девушка в леопардовой шкуре. На неё были направлены шесть прожекторов и камера. С камерой возился человек. Другой человек расдравлял? бархатные складки. Слева от камеры, скрестив руки на груди, стоял третий.
– Хорошо бы снять её снизу, Тед, – сказал тот, что стоял скрестив руки.
– Я сделаю так, как ты мне скажешь, – ответил Тед. – Это же твоя реклама.
– Да, снизу будет лучше. Пусть у читателя создастся впечатление, будто она глядит на него сверху.
– Зачем?
– Мне так больше нравится.
– Но в рекламе сказано: "Смотрит с обожанием на тех, кто после бритья пользуется лосьоном «Леопард», – сказал Бун. – Стало быть, надо снимать сверху.
– Пожалуй, ты прав, – согласился человек со скрещенными руками.
– А почему бы мне не смотреть снизу вверх? – подала голос девица в леопардовой шкуре. – Я так лучше получаюсь.
– А я хочу, чтобы ты смотрела сверху вниз.
– Но это же глупо! – возразила девица.
– Прелесть моя, – сказал человек со скрещенными руками. – Тебе платят сорок долларов в час, чтобы ты позировала, а не занималась художественным руководством. Когда я сочту, что тебе лучше смотреть снизу вверх, я тебе об этом скажу, а пока я хочу, чтобы ты смотрела сверху вниз на того, кто откроет журнал, и мой друг мистер Бун снимает тебя снизу, чтобы подчеркнуть это впечатление.
– Для меня это какая-то загадка, – не унималась девица. – В рекламе же ясно сказано: «Смотрит с обожанием». Значит, снизу вверх.
Клинг кашлянул.
Бун повернул голову.
Никто не назвал бы его красавцем, но все же лицо у него было привлекательным. Ростом он, скорей всего, не вышел, волосы слишком темные и густые, а черты лица неправильные, как у боксера. Но повернулся он с такой удивительной легкостью, что Клинг понял: у этого гибкого и широкоплечего человека отличная координация движений и, надо полагать, хорошо тренированное тело десантника. Глядя прямо на Клинга блестящими карими глазами, Бун быстро направился к нему, протягивая руку.
– Детектив Клинг? – осведомился он.
– Да, – сказал Клинг. – Надеюсь, я не помешал?
– Ни в коем случае! – сказал Бун и, обернувшись, спросил: – Карл, ты не против, если мы сделаем маленький перерыв?
– Я плачу королеве джунглей всего-навсего сорок долларов в час, – заметил тот, что стоял, скрестив руки на груди.
– А я бы с удовольствием сделала перерыв, – откликнулась девица. – Это очень утомительно – все время таращиться в пол.
– Давайте, валяйте, – сказал Карл, опуская руки. – Делайте перерывы. Учитесь смотреть сверху вниз. Учитесь смотреть сверху вниз, создавая впечатление, будто вы смотрите снизу вверх.
– Для этого надо быть циркачом, – вставила девица.
– Порой мне кажется, что я и есть циркач, – сказал Карл. Клинг с Буном отошли в сторону. Бун вытащил из кармана пачку сигарет и протянул Клингу.
– Хотите?
– Спасибо, нет.
Бун вытряс из пачки сигарету и закурил. Он выпустил кольцо дыма, вздохнул и сказал:
– Кто её убил?
– Мы не знаем? – признался Клинг.
– Чем я могу помочь?
– Вы можете помочь, ответив на кое-какие вопросы, если, конечно, ничего не имеете против.
– Нет, отчего же, – сказал Бун и затянулся. – Начинайте.
– Сколько времени вы были женаты?
Бун не стал долго подсчитывать и тотчас ответил:
– Пять лет, два месяца и одиннадцать дней.
– Вы все так точно помните?
– Это было самое счастливое время в моей ждзни.
– Правда?
Лицо Клинга оставалось непроницаемым. Он вспомнил, что говорила ему миссис Травайл, но и бровью не повел.
– Совершенная правда, – сказал Бун.
– Почему же вы развелись?
– Я ей надоел.
– Разрешите уточнить, – сказал Клинг. – Это она попросила развод?
– Да.
– Почему?
– Не знаю. Я очень удивился. Мне казалось, что мы прекрасно ладим. Я любил её, видит Бог!
– Начнем-ка сначала, – предложил Клинг.
– Ладно. С какого места?
– Где вы познакомились?
– В библиотеке.
– Когда?
– Восемь лет назад, в сорок девятом году.
– Ясно. В каком месяце?
– В июне.
– Что вы делали в библиотеке?
– В то время я был на вольных хлебах. Как раз тогда мне предложили постоянную работу в одной промышленной фирме, и мне понадобились образцы моих работ. Кое-что было напечатано в журнале по фотографии, вот я и пришел в библиотеку, чтобы найти нужный номер.
– Нашли?
– Да. И заодно познакомился с Анни.
– Как это случилось?
– Довольно странно. Я вообще-то человек нервный. Сидел и барабанил пальцами по столу. Я взял... как это у них называется... журнальный указатель, потому что не мог вспомнить, в каком номере были мои фотографии, сидел за столом, листал его и барабанил пальцами по столу. Так уж я устроен. Много нервной энергии. Я всегда либо постукиваю пальцами, либо притопываю ногой. Вот...
– Пожалуйста, продолжайте.
– Анни сидела рядом и читала. Она попросила меня прекратить барабанить. Мы даже слегка поцапались из-за этого. Но я не сердился. Она была чертовски привлекательна, и я, признаться, затеял перепалку только для того, чтобы потом извиниться.
– Вам это удалось?
– Да. Я принес извинения и пригласил её пообедать. Она согласилась. С этого все и началось.
– Какая она была – Анни?
– Анни? – В глазах Буна появилась печальная задумчивость. – Это самая удивительная девушка из всех, что я когда-либо встречал. Она была сама жизнь, мистер Клинг. Сама жизнь! Есть немало людей с огненными волосами, но это их единственный огонь. Все остальное – тускло и безжизненно. Вы обращали внимание, что у большинства рыжих очень бледная кожа? Когда они оказываются на солнце, то сразу краснеют, как омары. Анни не из их числа. Она была полна огня. Пламенные волосы только подчеркивали её огненную натуру. Она не любила сидеть сложа руки, обожала плавать, ходить на лыжах, ездить верхом. Это был праздник, честное слово. На солнце она не обгорала, а бронзовела. Она была красавицей. Я её просто обожал и отдал ей все, что у меня было. Я любил ее!
– Что же между вами произошло?
– Понятия не имею.
– Но у вас есть какие-то догадки? Бун беспомощно пожал плечами.
– У нас родилась Моника, – сказал он. – Вы её видели?
– Да.
– Правда, прелесть?
– Правда.
– И с каргой тоже виделись?
– Простите, не понял.
– С моей бывшей тещей, миссис Травайл.
– Да, я её видел.
– Стерва! – выругался Бун. – Я подаю на неё в суд, вы об этом слышали?
– Нет.
– Потому что она не отдает мне дочь.
– У меня создалось впечатление, что она к вам хорошо относится, – сказал Клинг.
– Серьезно? Она великая актриса. Боюсь, что из-за нее-то и развалился наш брак.
– Почему вы так думаете?
– Она ненавидела Анни. Карга потеряла всех своих мужиков. И ей не нравилось, что у её дочери есть муж. И ещё карга потеряла свою красоту, а Анни была красавицей. Карга – дура, Анни – умница.
– Вы сказали – умница?
– Да, очень сообразительная. И что бы она ни делала, все у неё получалось. Схватывала все на лету, мистер Клинг. Моментально. Мне с ней было нелегко тягаться.
– Она... Значит, она не из тех, кого считают тупицами?
– Анни – тупица? Что вы! Напротив, в ней было редкое сочетание быстрого ума и красоты. И она не любила этим бравировать. Не старалась показать тебе, какой ты олух. О Господи, мистер Клинг, как бы мне вам объяснить, что такое Анни! Встреча с ней – лучшее, что было в моей жизни. Если бы не она, я не стал бы тем, кто есть. Когда мы познакомились, я был туповатым малым с фотоаппаратом в руках. Теперь я понимаю, чего хочу от жизни, соображаю, что в жизни важно, а что нет. И все благодаря ей. День, когда мы расстались, – самый черный в моей жизни!
– Вы пытались объяснить, почему вы все-таки развелись...
– Ах да. Так вот, у нас родилась Моника. Разумеется, когда у вас ребенок, приходится многим поступаться. Жизнь перестает быть сплошным праздником. Как бы вы ни любили ребенка, он вас связывает. Но Анни и слышать не хотела, чтобы с Моникой сидел кто-то, кроме неё и карги. Она вообще хотела, чтобы карга переехала к нам, а я был решительно против. Я не мог взять в толк, почему бы нам не пригласить няню. Так делают многие молодые пары, но Анни этого не хотела. Ни за что! Она любила Монику, как... В общем, очень любила и в то же время в глубине души ненавидела – за то, что она нам мешала. В выходные дни, например, мы уже не могли отправиться в поход. Не могли взять и поехать на недельку к морю...
– Что еще? – спросил Клинг.
– Мне не хотелось бы говорить об этом...
– И все же?
– Она, что называется, начала меня перерастать, – объяснил Бун.
– В каком смысле?
– В интеллектуальном. Я ведь кто? Человек-фотоаппарат! Фотография – моя профессия. Я смотрю на мир, словно в видоискатель. Так я воспринимаю окружающую жизнь. Я умею чувствовать, мистер Клинг, но я не из интеллектуалов, что правда, то правда.
– Понимаю, – сказал Клинг.
– Анни развивалась интеллектуально – в отличие от меня. А фотоаппараты не развиваются, мистер Клинг, они только фиксируют жизнь.
– Значит, Анни стала вас перерастать?
– Именно.
– Не наоборот?
– Не смешите меня! У неё мозг как машина! Щелк! Щелк! Мозг-хищник. Ему только подавай пищу! Он пожирал мир! Удивительная девушка!
– Почему после развода она пошла работать в винный магазин?
– Не знаю. Такой девушке, как Анни, насколько я понимаю, в жизни иногда бывает нужна крутая перемена. Реклама, радио, телевидение – что-то такое, где надо работать головой. Но она почему-то пошла сначала в мебельный салон, потом в винный магазин. Мне это было непонятно. Как-то раз я спросил её об этом, когда пришел к Монике.
– Что же она сказала?
– Она сказала, что ей хочется передохнуть. «Время от времени каждому из нас нужно передохнуть, Тед». Теперь-то она будет отдыхать долго...
– Но, судя по вашему рассказу, у неё и без того была возможность передохнуть – когда сидела с ребенком.
– Пожалуй, – сказал Бун. – Мне, собственно, тоже так казалось.
Он бросил сигарету на пол и затоптал каблуком.
– Зачем же ей понадобилось идти работать продавщицей?
– Понятия не имею.
– Вы часто ссорились, мистер Бун? Когда были женаты.
– Не чаще, чем другие.
– Раз в неделю? Два раза?
– Не могу сказать, не подсчитывал. Знаете, как бывает у супругов? Время от времени кто-то кому-то начинает действовать на нервы. Я не вел статистики...
– Вы могли бы назвать ваш брак счастливым?
Бун задумался и наконец выдавил из себя:
– Нет.
– Почему?
– Дело в том, что я... я был Анни не пара.
– У неё были другие мужчины?
– Нет. Иначе бы ей не отдали ребенка.
– А у вас были другие женщины?
– Нет. Мне вполне хватало Анни.
– Но не наоборот?
– Пожалуй.
– И тем не менее других мужчин у неё не было?
– Нет. По крайней мере, мне об этом ничего не известно...
В этом штате мы не смогли бы развестись, даже если бы очень захотели.
– Вы намеревались взять дочь к себе?
– Нет. Во всяком случае, когда мы разводились. Мне не хотелось, чтобы что-то напоминало мне об Анни.
– Это потому, что вы так сильно её любили?
– Да. Потом, через некоторое время, я понял, что все это ерунда. Мне стало их не хватать, её и Моники. Я их навещал. Дочь меня любит, мистер Клинг, у меня с ней хорошие отношения. Теперь я хочу, чтобы она жила со мной. Я смогу дать ей то, чего не может карга. Она не имеет права держать у себя девочку, ведь суд отдал её Анни, а не теще. Карга нарушает закон, и, если бы в суде не тянули волынку, Моника давно жила бы со мной.
– Но вы сказали, что сначала не хотели брать Монику.
– Да.
– И очень любили Анни.
– Очень.
– Скажите, мистер Бун, когда вы разводились, надеялись ли когда-нибудь помириться с Анни?
– Вначале надеялся.
– И как долго не теряли надежды?
– Примерно с полгода. Я все ждал, что она мне позвонит. Особенно когда узнал, что она поступила в мебельный салон продавщицей. Я думал, что она мне позвонит и попытается вернуть прошлое.
– Она так и не позвонила?
– Нет.
– За это время вы не пытались увидеться с ней или Моникой, так?
– Так.
– Когда вы впервые увидели Монику? Впервые после развода?
– Через шесть или семь месяцев.
– Вы когда-нибудь говорили с Анни о своем желании, чтобы девочка жила с вами?
– Да...
– И что?
– Она мне отказала. Утверждала, что дочь должна жить с матерью.
– Ясно. Вы пытались что-то предпринять?
– Я советовался с юристом. Он сказал: если суд решил, что девочка должна оставаться с матерью, ничего изменить нельзя.
– Стало быть, у вас не было возможности вернуть девочку законным путем?
– Теперв появилась. Карга не имеет на неё никаких прав. Это моя дочь.
– Я не совсем это имел в виду. Была ли у вас такая возможность при жизни Анни?
– О нет. Нет. При жизни Анни такой возможности у меня не было. Конечно, я мог приходить к Монике в гости, а она могла бывать у меня. Она жила у меня – иногда даже по месяцу. Но она не могла оставаться со мной все время. Нет, пока Анни была жива, Моника принадлежала ей. Теперь все изменилось. Я отберу Монику, даже если придется потратить все, что у меня есть, до последнего цента.
Клинг вздохнул и спросил:
– Когда вы в последний раз виделись с Анни?
– Недели три назад.
– По какому случаю?
– Я пришел навестить Монику. Анни была дома. Обычно я старался приходить так, чтобы не встречаться с ней.
– В тот раз вы встретились по-дружески?
– Мы всегда встречались по-дружески.
– Никаких ссор?
– Нет.
– Не поднимался вопрос о том, с кем жить Монике?
– Нет. Все было решено раз и навсегда. Я убедился, что по-моему не выйдет, и примирился с этим. Теперь, когда умерла Анни, все изменилось. Я навел справки – у карги нет никаких прав на Монику. Я уже предпринял кое-какие шаги.
– Когда вы стали этим заниматься?
– Как только узнал о смерти Анни.
– В тот же день?
– Нет, на следующий.
– У вас есть оружие, мистер Бун?
– Да.
– Марка и калибр?
– "Айвер Джонсон", двадцать второго калибра.
– Разрешение на пистолет имеется?
– Да.
– На постоянное ношение?
– Нет, только для дома. Это маленький пистолетик, держу его на всякий случай. Я живу на Южной стороне, в Стюарт-Сити.
Это дорогой район. Там часто бывают квартирные кражи и приходится держать оружие.
– А другие пистолеты? Скажем, двадцать пятого калибра?
– Нет.
– Итак, только один пистолет, «Айвер Джонсон»?
– Совершенно верно.
– У Анни были враги?
– Нет, к ней все хорошо относились.
– Кто ваш адвокат?
– Мой адвокат?
– Да.
– Зачем вам это?
– Хочу с ним поговорить.
– Зачем?
– Таков порядок.
Некоторое время Бун молча смотрел на Клинга. Затем произнес:
– Джефферсон Добберли.
– Где я могу его найти?
– Его контора в центре. Маргарет-плейс, четыреста тринадцать, в районе Мередит-стрит. Телефон нужен?
– Если он у вас под рукой.
– Кук четыре восемь три десять.
Клинг записал номер в блокнот.
– Спасибо, мистер Бун. Надеюсь, вы не откажетесь ответить на другие вопросы, если они возникнут. – Он извлек из бумажника визитную карточку. – Если вы вспомните что-то важное, на ваш взгляд, позвоните мне. Восемьдесят седьмой участок, детектив Клинг.
Бун взял визитную карточку и стал её изучать. С другого конца комнаты Карл, снова скрестивший руки на груди, крикнул:
– Эй, Тед! Не пора ли нам продолжить? А то королева джунглей чудовищно разбогатеет!
– Я готов, – сказал Бун.
– Спасибо, что уделили мне время, – поблагодарил Клинг.
– Один вопрос, мистер Клинг.
– Слушаю.
– Вы случайно не меня подозреваете?
– Вы сами знаете ответ, мистер Бун, – сказал Клинг.
– Эй, Тед, – снова подал голос Карл. – Давай немножко поработаем!
– Иду, иду. Желаю удачи, мистер Клинг.
Бун повернулся к детективу спиной и направился к фотокамере.
– Хватит прохлаждаться, – сказал он девице в леопардовой шкуре.
Глава 6
Он вошел в дом под номером 495 и подошел к указателю Теодор Бун, комната 1804. Клинг взглянул на часы. Было два часа пятьдесят минут. Он двинулся к лифту. Клинг совершенно не был похож на полицейского. Одетый в серые брюки И легкий пиджак в полоску, светловолосый и широкоплечий, с уверенной и размашистой походкой, он напоминал скорее молодого скандинава, приехавшего в Америку изучать банковское дело.
Он подошел к лифтам. Миновав те, которые везли до 12-го этажа, он подошел к скоростной секции, откуда можно было добраться на этажи с 14-го по 22-й. Клинг усмехнулся: в современном деловом здании в центре современного города суеверно отсутствует тринадцатый этаж.
Он вошел в ближайший лифт и сказал:
– Восемнадцатый, пожалуйста.
Лифтер нажал кнопку и спросил:
– Как там погодка?
– Просто блеск.
– Я никогда не бываю на свежем воздухе. Сижу день-деньской взаперти. С восьми утра до пяти вечера. Как в тюрьме: света белого не вижу. Я и обедаю здесь же. Приношу еду с собой и съедаю в нашей каморке. Я крот.
Клинг сочувственно покивал головой.
– Это город кротов, да будет вам известно. Я знаю людей, которые приезжают на работу подземкой и через подземный переход попадают к себе. Я-то по меньшей мере дважды в день, утром и вечером, прохожу два квартала. А они вообще никогда не ходят. В любую погоду – хоть тебе солнце, хоть дождь – идут подземным переходом, потому что так быстрее. Обедают в кафе под землей, а потом кончают работу и опять шагают подземным переходом к поезду. Они вообще не бывают в городе. Я хоть прохожу два квартала. Ну, как там на улице?
– Отлично, – сказал Клинг.
– Значит, на восемнадцатый?
– Именно.
– И вот так день-деньской, – сказал лифтер. – Вверх-вниз, вверх-вниз. Только вверх и вниз и больше никуда. Я крот. Вертикальный крот. Лучше уж быть кондуктором на подземке. Тогда бы я стал горизонтальным кротом. Они хоть изредка видят белый свет. В Калм-Пойнте или в Риверхеде поезд выходит на поверхность. Я же только и знаю, что катаюсь вверх и вниз. Значит, на улице хорошо?
– Очень хорошо, – сказал Клинг.
– Когда я шел на работу, тоже было неплохо. Вы работаете на свежем воздухе?
– Время от времени.
– Это здорово, – сказал лифтер. – Непременно подыщу себе такую работу, чтоб не взаперти. Например, дворником. Все на свежем воздухе.
– Зимой холодновато, – сказал Клинг. Это прозвучало для лифтера откровением.
– Вообще-то верно, ничего не скажешь. – Лифт плавно остановился. – Восемнадцатый этаж! – возвестил лифтер. Дверь распахнулась.
– Благодарю вас, – сказал Клинг и вышел из лифта.
– Не за что, – крикнул ему вдогонку лифтер. Дверь снова закрылась, и лифт двинулся вниз.
Клинг улыбнулся и отправился на поиски комнаты 1804. Он прошел по коридору и остановился перед двустворчатой застекленной дверью. Открыв одну из створок, он вошел в приемную, маленькую, но изысканно обставленную. За столом в углу сидела секретарша.
– Мне к мистеру Буну, – сказал ей Клинг.
– Как доложить?
– Скажите, что пришел детектив Клинг. Девушка вскинула на него глаза:
– Вы действительно детектив?
– Да.
– Одну минутку.
Нажимая на кнопку на переговорном устройстве, она по-прежнему не спускала с Клинга глаз.
– Я слушаю, – раздался голос, по которому Клинг сразу узнал Теодора Буна.
– К вам детектив Клинг, сэр, – сообщила секретарша, по-прежнему поедая его взглядом.
– Скажите, что я жду его в студии.
– Слушаю, сэр. – Она выключила переговорное устройство и сказала: – Пожалуйста, мистер Клинг. Вот сюда и прямо по коридору, последняя дверь.
– Благодарю вас, – отозвался Клинг. – Направо или налево?
– Что?
– Я говорю: направо или налево по коридору?
– А! – улыбнулась девушка. – По коридору налево.
– Благодарю, – ещё раз повторил Клинг.
Он вышел из приемной, повернул налево и прошел по коридору до самого конца. Там он открыл дверь и оказался в большой комнате. У дальней её стены было возвышение, задрапированное черным бархатом. На бархате возлежала девушка в леопардовой шкуре. На неё были направлены шесть прожекторов и камера. С камерой возился человек. Другой человек расдравлял? бархатные складки. Слева от камеры, скрестив руки на груди, стоял третий.
– Хорошо бы снять её снизу, Тед, – сказал тот, что стоял скрестив руки.
– Я сделаю так, как ты мне скажешь, – ответил Тед. – Это же твоя реклама.
– Да, снизу будет лучше. Пусть у читателя создастся впечатление, будто она глядит на него сверху.
– Зачем?
– Мне так больше нравится.
– Но в рекламе сказано: "Смотрит с обожанием на тех, кто после бритья пользуется лосьоном «Леопард», – сказал Бун. – Стало быть, надо снимать сверху.
– Пожалуй, ты прав, – согласился человек со скрещенными руками.
– А почему бы мне не смотреть снизу вверх? – подала голос девица в леопардовой шкуре. – Я так лучше получаюсь.
– А я хочу, чтобы ты смотрела сверху вниз.
– Но это же глупо! – возразила девица.
– Прелесть моя, – сказал человек со скрещенными руками. – Тебе платят сорок долларов в час, чтобы ты позировала, а не занималась художественным руководством. Когда я сочту, что тебе лучше смотреть снизу вверх, я тебе об этом скажу, а пока я хочу, чтобы ты смотрела сверху вниз на того, кто откроет журнал, и мой друг мистер Бун снимает тебя снизу, чтобы подчеркнуть это впечатление.
– Для меня это какая-то загадка, – не унималась девица. – В рекламе же ясно сказано: «Смотрит с обожанием». Значит, снизу вверх.
Клинг кашлянул.
Бун повернул голову.
Никто не назвал бы его красавцем, но все же лицо у него было привлекательным. Ростом он, скорей всего, не вышел, волосы слишком темные и густые, а черты лица неправильные, как у боксера. Но повернулся он с такой удивительной легкостью, что Клинг понял: у этого гибкого и широкоплечего человека отличная координация движений и, надо полагать, хорошо тренированное тело десантника. Глядя прямо на Клинга блестящими карими глазами, Бун быстро направился к нему, протягивая руку.
– Детектив Клинг? – осведомился он.
– Да, – сказал Клинг. – Надеюсь, я не помешал?
– Ни в коем случае! – сказал Бун и, обернувшись, спросил: – Карл, ты не против, если мы сделаем маленький перерыв?
– Я плачу королеве джунглей всего-навсего сорок долларов в час, – заметил тот, что стоял, скрестив руки на груди.
– А я бы с удовольствием сделала перерыв, – откликнулась девица. – Это очень утомительно – все время таращиться в пол.
– Давайте, валяйте, – сказал Карл, опуская руки. – Делайте перерывы. Учитесь смотреть сверху вниз. Учитесь смотреть сверху вниз, создавая впечатление, будто вы смотрите снизу вверх.
– Для этого надо быть циркачом, – вставила девица.
– Порой мне кажется, что я и есть циркач, – сказал Карл. Клинг с Буном отошли в сторону. Бун вытащил из кармана пачку сигарет и протянул Клингу.
– Хотите?
– Спасибо, нет.
Бун вытряс из пачки сигарету и закурил. Он выпустил кольцо дыма, вздохнул и сказал:
– Кто её убил?
– Мы не знаем? – признался Клинг.
– Чем я могу помочь?
– Вы можете помочь, ответив на кое-какие вопросы, если, конечно, ничего не имеете против.
– Нет, отчего же, – сказал Бун и затянулся. – Начинайте.
– Сколько времени вы были женаты?
Бун не стал долго подсчитывать и тотчас ответил:
– Пять лет, два месяца и одиннадцать дней.
– Вы все так точно помните?
– Это было самое счастливое время в моей ждзни.
– Правда?
Лицо Клинга оставалось непроницаемым. Он вспомнил, что говорила ему миссис Травайл, но и бровью не повел.
– Совершенная правда, – сказал Бун.
– Почему же вы развелись?
– Я ей надоел.
– Разрешите уточнить, – сказал Клинг. – Это она попросила развод?
– Да.
– Почему?
– Не знаю. Я очень удивился. Мне казалось, что мы прекрасно ладим. Я любил её, видит Бог!
– Начнем-ка сначала, – предложил Клинг.
– Ладно. С какого места?
– Где вы познакомились?
– В библиотеке.
– Когда?
– Восемь лет назад, в сорок девятом году.
– Ясно. В каком месяце?
– В июне.
– Что вы делали в библиотеке?
– В то время я был на вольных хлебах. Как раз тогда мне предложили постоянную работу в одной промышленной фирме, и мне понадобились образцы моих работ. Кое-что было напечатано в журнале по фотографии, вот я и пришел в библиотеку, чтобы найти нужный номер.
– Нашли?
– Да. И заодно познакомился с Анни.
– Как это случилось?
– Довольно странно. Я вообще-то человек нервный. Сидел и барабанил пальцами по столу. Я взял... как это у них называется... журнальный указатель, потому что не мог вспомнить, в каком номере были мои фотографии, сидел за столом, листал его и барабанил пальцами по столу. Так уж я устроен. Много нервной энергии. Я всегда либо постукиваю пальцами, либо притопываю ногой. Вот...
– Пожалуйста, продолжайте.
– Анни сидела рядом и читала. Она попросила меня прекратить барабанить. Мы даже слегка поцапались из-за этого. Но я не сердился. Она была чертовски привлекательна, и я, признаться, затеял перепалку только для того, чтобы потом извиниться.
– Вам это удалось?
– Да. Я принес извинения и пригласил её пообедать. Она согласилась. С этого все и началось.
– Какая она была – Анни?
– Анни? – В глазах Буна появилась печальная задумчивость. – Это самая удивительная девушка из всех, что я когда-либо встречал. Она была сама жизнь, мистер Клинг. Сама жизнь! Есть немало людей с огненными волосами, но это их единственный огонь. Все остальное – тускло и безжизненно. Вы обращали внимание, что у большинства рыжих очень бледная кожа? Когда они оказываются на солнце, то сразу краснеют, как омары. Анни не из их числа. Она была полна огня. Пламенные волосы только подчеркивали её огненную натуру. Она не любила сидеть сложа руки, обожала плавать, ходить на лыжах, ездить верхом. Это был праздник, честное слово. На солнце она не обгорала, а бронзовела. Она была красавицей. Я её просто обожал и отдал ей все, что у меня было. Я любил ее!
– Что же между вами произошло?
– Понятия не имею.
– Но у вас есть какие-то догадки? Бун беспомощно пожал плечами.
– У нас родилась Моника, – сказал он. – Вы её видели?
– Да.
– Правда, прелесть?
– Правда.
– И с каргой тоже виделись?
– Простите, не понял.
– С моей бывшей тещей, миссис Травайл.
– Да, я её видел.
– Стерва! – выругался Бун. – Я подаю на неё в суд, вы об этом слышали?
– Нет.
– Потому что она не отдает мне дочь.
– У меня создалось впечатление, что она к вам хорошо относится, – сказал Клинг.
– Серьезно? Она великая актриса. Боюсь, что из-за нее-то и развалился наш брак.
– Почему вы так думаете?
– Она ненавидела Анни. Карга потеряла всех своих мужиков. И ей не нравилось, что у её дочери есть муж. И ещё карга потеряла свою красоту, а Анни была красавицей. Карга – дура, Анни – умница.
– Вы сказали – умница?
– Да, очень сообразительная. И что бы она ни делала, все у неё получалось. Схватывала все на лету, мистер Клинг. Моментально. Мне с ней было нелегко тягаться.
– Она... Значит, она не из тех, кого считают тупицами?
– Анни – тупица? Что вы! Напротив, в ней было редкое сочетание быстрого ума и красоты. И она не любила этим бравировать. Не старалась показать тебе, какой ты олух. О Господи, мистер Клинг, как бы мне вам объяснить, что такое Анни! Встреча с ней – лучшее, что было в моей жизни. Если бы не она, я не стал бы тем, кто есть. Когда мы познакомились, я был туповатым малым с фотоаппаратом в руках. Теперь я понимаю, чего хочу от жизни, соображаю, что в жизни важно, а что нет. И все благодаря ей. День, когда мы расстались, – самый черный в моей жизни!
– Вы пытались объяснить, почему вы все-таки развелись...
– Ах да. Так вот, у нас родилась Моника. Разумеется, когда у вас ребенок, приходится многим поступаться. Жизнь перестает быть сплошным праздником. Как бы вы ни любили ребенка, он вас связывает. Но Анни и слышать не хотела, чтобы с Моникой сидел кто-то, кроме неё и карги. Она вообще хотела, чтобы карга переехала к нам, а я был решительно против. Я не мог взять в толк, почему бы нам не пригласить няню. Так делают многие молодые пары, но Анни этого не хотела. Ни за что! Она любила Монику, как... В общем, очень любила и в то же время в глубине души ненавидела – за то, что она нам мешала. В выходные дни, например, мы уже не могли отправиться в поход. Не могли взять и поехать на недельку к морю...
– Что еще? – спросил Клинг.
– Мне не хотелось бы говорить об этом...
– И все же?
– Она, что называется, начала меня перерастать, – объяснил Бун.
– В каком смысле?
– В интеллектуальном. Я ведь кто? Человек-фотоаппарат! Фотография – моя профессия. Я смотрю на мир, словно в видоискатель. Так я воспринимаю окружающую жизнь. Я умею чувствовать, мистер Клинг, но я не из интеллектуалов, что правда, то правда.
– Понимаю, – сказал Клинг.
– Анни развивалась интеллектуально – в отличие от меня. А фотоаппараты не развиваются, мистер Клинг, они только фиксируют жизнь.
– Значит, Анни стала вас перерастать?
– Именно.
– Не наоборот?
– Не смешите меня! У неё мозг как машина! Щелк! Щелк! Мозг-хищник. Ему только подавай пищу! Он пожирал мир! Удивительная девушка!
– Почему после развода она пошла работать в винный магазин?
– Не знаю. Такой девушке, как Анни, насколько я понимаю, в жизни иногда бывает нужна крутая перемена. Реклама, радио, телевидение – что-то такое, где надо работать головой. Но она почему-то пошла сначала в мебельный салон, потом в винный магазин. Мне это было непонятно. Как-то раз я спросил её об этом, когда пришел к Монике.
– Что же она сказала?
– Она сказала, что ей хочется передохнуть. «Время от времени каждому из нас нужно передохнуть, Тед». Теперь-то она будет отдыхать долго...
– Но, судя по вашему рассказу, у неё и без того была возможность передохнуть – когда сидела с ребенком.
– Пожалуй, – сказал Бун. – Мне, собственно, тоже так казалось.
Он бросил сигарету на пол и затоптал каблуком.
– Зачем же ей понадобилось идти работать продавщицей?
– Понятия не имею.
– Вы часто ссорились, мистер Бун? Когда были женаты.
– Не чаще, чем другие.
– Раз в неделю? Два раза?
– Не могу сказать, не подсчитывал. Знаете, как бывает у супругов? Время от времени кто-то кому-то начинает действовать на нервы. Я не вел статистики...
– Вы могли бы назвать ваш брак счастливым?
Бун задумался и наконец выдавил из себя:
– Нет.
– Почему?
– Дело в том, что я... я был Анни не пара.
– У неё были другие мужчины?
– Нет. Иначе бы ей не отдали ребенка.
– А у вас были другие женщины?
– Нет. Мне вполне хватало Анни.
– Но не наоборот?
– Пожалуй.
– И тем не менее других мужчин у неё не было?
– Нет. По крайней мере, мне об этом ничего не известно...
В этом штате мы не смогли бы развестись, даже если бы очень захотели.
– Вы намеревались взять дочь к себе?
– Нет. Во всяком случае, когда мы разводились. Мне не хотелось, чтобы что-то напоминало мне об Анни.
– Это потому, что вы так сильно её любили?
– Да. Потом, через некоторое время, я понял, что все это ерунда. Мне стало их не хватать, её и Моники. Я их навещал. Дочь меня любит, мистер Клинг, у меня с ней хорошие отношения. Теперь я хочу, чтобы она жила со мной. Я смогу дать ей то, чего не может карга. Она не имеет права держать у себя девочку, ведь суд отдал её Анни, а не теще. Карга нарушает закон, и, если бы в суде не тянули волынку, Моника давно жила бы со мной.
– Но вы сказали, что сначала не хотели брать Монику.
– Да.
– И очень любили Анни.
– Очень.
– Скажите, мистер Бун, когда вы разводились, надеялись ли когда-нибудь помириться с Анни?
– Вначале надеялся.
– И как долго не теряли надежды?
– Примерно с полгода. Я все ждал, что она мне позвонит. Особенно когда узнал, что она поступила в мебельный салон продавщицей. Я думал, что она мне позвонит и попытается вернуть прошлое.
– Она так и не позвонила?
– Нет.
– За это время вы не пытались увидеться с ней или Моникой, так?
– Так.
– Когда вы впервые увидели Монику? Впервые после развода?
– Через шесть или семь месяцев.
– Вы когда-нибудь говорили с Анни о своем желании, чтобы девочка жила с вами?
– Да...
– И что?
– Она мне отказала. Утверждала, что дочь должна жить с матерью.
– Ясно. Вы пытались что-то предпринять?
– Я советовался с юристом. Он сказал: если суд решил, что девочка должна оставаться с матерью, ничего изменить нельзя.
– Стало быть, у вас не было возможности вернуть девочку законным путем?
– Теперв появилась. Карга не имеет на неё никаких прав. Это моя дочь.
– Я не совсем это имел в виду. Была ли у вас такая возможность при жизни Анни?
– О нет. Нет. При жизни Анни такой возможности у меня не было. Конечно, я мог приходить к Монике в гости, а она могла бывать у меня. Она жила у меня – иногда даже по месяцу. Но она не могла оставаться со мной все время. Нет, пока Анни была жива, Моника принадлежала ей. Теперь все изменилось. Я отберу Монику, даже если придется потратить все, что у меня есть, до последнего цента.
Клинг вздохнул и спросил:
– Когда вы в последний раз виделись с Анни?
– Недели три назад.
– По какому случаю?
– Я пришел навестить Монику. Анни была дома. Обычно я старался приходить так, чтобы не встречаться с ней.
– В тот раз вы встретились по-дружески?
– Мы всегда встречались по-дружески.
– Никаких ссор?
– Нет.
– Не поднимался вопрос о том, с кем жить Монике?
– Нет. Все было решено раз и навсегда. Я убедился, что по-моему не выйдет, и примирился с этим. Теперь, когда умерла Анни, все изменилось. Я навел справки – у карги нет никаких прав на Монику. Я уже предпринял кое-какие шаги.
– Когда вы стали этим заниматься?
– Как только узнал о смерти Анни.
– В тот же день?
– Нет, на следующий.
– У вас есть оружие, мистер Бун?
– Да.
– Марка и калибр?
– "Айвер Джонсон", двадцать второго калибра.
– Разрешение на пистолет имеется?
– Да.
– На постоянное ношение?
– Нет, только для дома. Это маленький пистолетик, держу его на всякий случай. Я живу на Южной стороне, в Стюарт-Сити.
Это дорогой район. Там часто бывают квартирные кражи и приходится держать оружие.
– А другие пистолеты? Скажем, двадцать пятого калибра?
– Нет.
– Итак, только один пистолет, «Айвер Джонсон»?
– Совершенно верно.
– У Анни были враги?
– Нет, к ней все хорошо относились.
– Кто ваш адвокат?
– Мой адвокат?
– Да.
– Зачем вам это?
– Хочу с ним поговорить.
– Зачем?
– Таков порядок.
Некоторое время Бун молча смотрел на Клинга. Затем произнес:
– Джефферсон Добберли.
– Где я могу его найти?
– Его контора в центре. Маргарет-плейс, четыреста тринадцать, в районе Мередит-стрит. Телефон нужен?
– Если он у вас под рукой.
– Кук четыре восемь три десять.
Клинг записал номер в блокнот.
– Спасибо, мистер Бун. Надеюсь, вы не откажетесь ответить на другие вопросы, если они возникнут. – Он извлек из бумажника визитную карточку. – Если вы вспомните что-то важное, на ваш взгляд, позвоните мне. Восемьдесят седьмой участок, детектив Клинг.
Бун взял визитную карточку и стал её изучать. С другого конца комнаты Карл, снова скрестивший руки на груди, крикнул:
– Эй, Тед! Не пора ли нам продолжить? А то королева джунглей чудовищно разбогатеет!
– Я готов, – сказал Бун.
– Спасибо, что уделили мне время, – поблагодарил Клинг.
– Один вопрос, мистер Клинг.
– Слушаю.
– Вы случайно не меня подозреваете?
– Вы сами знаете ответ, мистер Бун, – сказал Клинг.
– Эй, Тед, – снова подал голос Карл. – Давай немножко поработаем!
– Иду, иду. Желаю удачи, мистер Клинг.
Бун повернулся к детективу спиной и направился к фотокамере.
– Хватит прохлаждаться, – сказал он девице в леопардовой шкуре.
Глава 6
В том, как погиб детектив Роджер Хэвиленд, было что-то несерьезное.
Разумеется, большинство из нас не видит ничего смешного в убийстве, независимо от обстоятельств. И в гибели детектива Роджера Хэвиленда, конечно же, ничего забавного тоже не было. Хотя определенная ирония судьбы имела место. Всякий, кто знал Хэвиленда, согласился бы, что это действительно так.
Хэвиленду пришлось нелегко.
Это был крупный мужчина, если, конечно, рост два метра и вес сто килограммов вам что-нибудь говорят. Впрочем, кого-то из вас такие габариты, возможно, не впечатляют. Кому-то они могут показаться вполне заурядными. Есть женщины, которые видят свой идеал в Примо Карнера[3]. Не исключено, что вы разделяете их точку зрения. Тогда такие, как Хэвиленд, для вас – лилипуты.
Но полицейские 87-го участка считали, что Хэвиленд производит сильное впечатление. Наверное, потому, что видели его в деле. В такие моменты его трудно было не заметить. Хэвиленд любил дать волю рукам. Любил съездить по морде. А впрочем, может, и не любил, но исправно этим занимался, и со стороны могло показаться, что он получает от рукоприкладства истинное удовольствие.
Стива Кареллу, Берта Клинга и ещё кое-кого из детективов это совсем не удивляло. Они знали, в чем тут дело. Они не одобряли рукоприкладства, но понимали, почему Хэвилейд дает волю рукам, – и все-таки не любили Хэвиленда. Впрочем, в 87-м полицейском участке не было ни одного сотрудника, будь то патрульный или детектив, кто любил бы Хэвиленда. Но когда он погиб, все огорчились. Не потому, что он был «всеобщим любимцем»: им не нравилось, что полицейских убивают. В такие моменты они начинали подумывать, не податься ли им, пока не поздно, в слесари-сантехники или официанты.
Когда-то Хэвиленд был весьма обходительным, полицейским. Это сущая правда. И Карелла, и Мейер, и лейтенант Бирнс, и другие старожилы 87-го участка хорошо помнили времена, когда Хэвиленд ещё держал себя в руках.
Он был профессионалом, хотя совершенно не таким, как Карелла или Клинг. Это был разъяренный буйвол, который кричал, рычал, сопел, хрипел, бодался и раздавал удары направо и налево.
А зверем он стал потому, что в один прекрасный день пришел к выводу: нет никакого резона оставаться милым, улыбчивым, добродушным полицейским. Произошло это так.
Как-то раз Хэвиленд шел по улице, думая о своем, и вдруг увидел драку. Ему показалось, что шайка подростков напала на милого, улыбчивого, добродушного юношу, и он решил проявить героизм. К тому времени подростки вдоволь натешились потасовкой, перспектива выбить барабанную дробь на голове полицейского показалась им заманчивой. Хэвиленд вынул револьвер и очень тактично выстрелил в воздух раз-другой, давая понять молодежи, что на сцену выступил Закон, с которым шутки плохи. Но один из юнцов, вместо того чтобы преисполниться почтения к Закону, ударил Хэвиленда куском свинцовой трубы по руке и вышиб из неё револьвер, а его приятели превратились в юных барабанщиков.
К тому времени, когда они исполнили несколько популярных мелодий, рука Хэвиленда была сломана в четырех местах, а его физиономия напоминала мясной фарш, дважды пропущенный через мясорубку.
Сломанная рука болела адски. Но самое печальное было в другом: врачи, опасаясь, что кости срастаются неверно, решили снова сломать руку. Хэвиленд только-только дослужился до детектива третьего класса и боялся, что сломанная рука помешает его дальнейшей карьере. Но боялся он напрасно. Рука срослась правильно. Роджер Хэвиленд снова стал нормальным человеком, если не считать едва заметного сдвига в его психике после неудачной попытки сделать людям добро. Хэвиленду и прежде случалось вступать в диалог со свинцовой трубой. У сотрудника 87-го участка немного шансов выжить, если он не знает, как возражать свинцовой трубе, бейсбольной бите, монтировке или иным веским доводам своих оппонентов. Но впервые за время работы в полиции Хэвиленда избили те, кому он пытался помочь. Он начал подозревать, что и симпатичный юноша, которого он пытался защищать, не только был среди тех, кто потащил его, уже безоружного, добивать в закоулок, но и нанес ему несколько очень ощутимых ударов. Так не поступают с добрым самаритянином. Так не поступают даже с недобрым самаритянином.
На больничной койке Хэвиленд принял важное решение. Отныне, решил он, пусть все эти мерзавцы идут туда-то и туда-то, а также их отцы и матери. Сволочи все до одного! Провались они все сквозь землю! Пусть весь мир катится туда же. Отныне Роджер Хэвиленд будет печься лишь о Единственном и Неповторимом. О себе самом! Все остальные пусть идут туда-то и туда-то.
Разумеется, большинство из нас не видит ничего смешного в убийстве, независимо от обстоятельств. И в гибели детектива Роджера Хэвиленда, конечно же, ничего забавного тоже не было. Хотя определенная ирония судьбы имела место. Всякий, кто знал Хэвиленда, согласился бы, что это действительно так.
Хэвиленду пришлось нелегко.
Это был крупный мужчина, если, конечно, рост два метра и вес сто килограммов вам что-нибудь говорят. Впрочем, кого-то из вас такие габариты, возможно, не впечатляют. Кому-то они могут показаться вполне заурядными. Есть женщины, которые видят свой идеал в Примо Карнера[3]. Не исключено, что вы разделяете их точку зрения. Тогда такие, как Хэвиленд, для вас – лилипуты.
Но полицейские 87-го участка считали, что Хэвиленд производит сильное впечатление. Наверное, потому, что видели его в деле. В такие моменты его трудно было не заметить. Хэвиленд любил дать волю рукам. Любил съездить по морде. А впрочем, может, и не любил, но исправно этим занимался, и со стороны могло показаться, что он получает от рукоприкладства истинное удовольствие.
Стива Кареллу, Берта Клинга и ещё кое-кого из детективов это совсем не удивляло. Они знали, в чем тут дело. Они не одобряли рукоприкладства, но понимали, почему Хэвилейд дает волю рукам, – и все-таки не любили Хэвиленда. Впрочем, в 87-м полицейском участке не было ни одного сотрудника, будь то патрульный или детектив, кто любил бы Хэвиленда. Но когда он погиб, все огорчились. Не потому, что он был «всеобщим любимцем»: им не нравилось, что полицейских убивают. В такие моменты они начинали подумывать, не податься ли им, пока не поздно, в слесари-сантехники или официанты.
Когда-то Хэвиленд был весьма обходительным, полицейским. Это сущая правда. И Карелла, и Мейер, и лейтенант Бирнс, и другие старожилы 87-го участка хорошо помнили времена, когда Хэвиленд ещё держал себя в руках.
Он был профессионалом, хотя совершенно не таким, как Карелла или Клинг. Это был разъяренный буйвол, который кричал, рычал, сопел, хрипел, бодался и раздавал удары направо и налево.
А зверем он стал потому, что в один прекрасный день пришел к выводу: нет никакого резона оставаться милым, улыбчивым, добродушным полицейским. Произошло это так.
Как-то раз Хэвиленд шел по улице, думая о своем, и вдруг увидел драку. Ему показалось, что шайка подростков напала на милого, улыбчивого, добродушного юношу, и он решил проявить героизм. К тому времени подростки вдоволь натешились потасовкой, перспектива выбить барабанную дробь на голове полицейского показалась им заманчивой. Хэвиленд вынул револьвер и очень тактично выстрелил в воздух раз-другой, давая понять молодежи, что на сцену выступил Закон, с которым шутки плохи. Но один из юнцов, вместо того чтобы преисполниться почтения к Закону, ударил Хэвиленда куском свинцовой трубы по руке и вышиб из неё револьвер, а его приятели превратились в юных барабанщиков.
К тому времени, когда они исполнили несколько популярных мелодий, рука Хэвиленда была сломана в четырех местах, а его физиономия напоминала мясной фарш, дважды пропущенный через мясорубку.
Сломанная рука болела адски. Но самое печальное было в другом: врачи, опасаясь, что кости срастаются неверно, решили снова сломать руку. Хэвиленд только-только дослужился до детектива третьего класса и боялся, что сломанная рука помешает его дальнейшей карьере. Но боялся он напрасно. Рука срослась правильно. Роджер Хэвиленд снова стал нормальным человеком, если не считать едва заметного сдвига в его психике после неудачной попытки сделать людям добро. Хэвиленду и прежде случалось вступать в диалог со свинцовой трубой. У сотрудника 87-го участка немного шансов выжить, если он не знает, как возражать свинцовой трубе, бейсбольной бите, монтировке или иным веским доводам своих оппонентов. Но впервые за время работы в полиции Хэвиленда избили те, кому он пытался помочь. Он начал подозревать, что и симпатичный юноша, которого он пытался защищать, не только был среди тех, кто потащил его, уже безоружного, добивать в закоулок, но и нанес ему несколько очень ощутимых ударов. Так не поступают с добрым самаритянином. Так не поступают даже с недобрым самаритянином.
На больничной койке Хэвиленд принял важное решение. Отныне, решил он, пусть все эти мерзавцы идут туда-то и туда-то, а также их отцы и матери. Сволочи все до одного! Провались они все сквозь землю! Пусть весь мир катится туда же. Отныне Роджер Хэвиленд будет печься лишь о Единственном и Неповторимом. О себе самом! Все остальные пусть идут туда-то и туда-то.