Страница:
Просто ждать и смотреть, обнаружит он оружие или нет, было смертельно опасно. Лейтенант уже шел обратно к грузовику, уверенный в своих способностях убеждать. Майкл ухватил Мышонка за локоть и потянул рядом с собой в сторону дороги. — Ты молчи, — предупредил его Майкл.
— Эй, ты! — крикнул один из солдат. — Кто тебе сказал бросить работу?
— Нам хочется пить, — объяснил Майкл, обращаясь скорее к обернувшемуся лейтенанту. — У нас в фургоне ящик с едой. Вы ведь разрешите нам напиться, прежде чем продолжить работу?
Лейтенант махнул им рукой и влез на скамью грузовика, чтобы дать отдохнуть ногам. Майкл и Мышонок пошли через дорогу, в то время как пленные продолжали рубить и сосны с треском валились наземь. Гюнтер посмотрел на Майкла, глаза у него расширились от испуга, и Майкл увидел, что солдат запустил руку в сено, чтобы убрать то, что мешало его расслабленной позе.
Мышонок торопливо прошептал:
— Он нашел.
— Ага, — выкрикнул солдат, когда его пальцы нащупали предмет и вытащили его. — Поглядите-ка, лейтенант Зельцер, что эти собаки от нас припрятали! — Он поднял кверху руку, показывая обнаруженную им бутылку, наполовину наполненную шнапсом.
— Доверяешь крестьянам, а они, вот, таят в секрете, — сказал Зельцер. Он встал. Другие солдаты нетерпеливо смотрели туда. — Там есть еще бутылки?
— Подождите, я посмотрю. — Солдат стал шарить по сену.
Майкл подошел к фургону, оставив Мышонка в шести шагах позади. Он выронил топор, залез глубоко в сено, и руки его сжали предмет, который, он знал, там был. — Тут есть кое-что, что утолит твою жажду, — сказал он, вытаскивая автомат и снимая предохранитель.
Солдат разинул рот, глаза у молодого парня были синие, как норвежский фьорд.
Майкл, не колеблясь, выстрелил, пули прострочили грудь солдата, отчего тело его заплясало, как марионетка. Едва прозвучала первая очередь, Майкл обернулся, направил ствол на солдат сзади на грузовике и открыл огонь. Топоры перестали стучать, и на мгновение как немецкие солдаты, так и пленные застыли неподвижно, словно раскрашенные статуи.
Но затем смятение чувств прервалось.
Три солдата свалились с грузовика, тела их были прошиты пулями. Лейтенант Зельцер бросился в грузовике на пол, вокруг него визжали пули, он потянулся к пистолету в кобуре. Солдат, стоявший рядом с Гюнтером, поднял винтовку, чтобы выстрелить в Майкла, и Гюнтер вогнал ему топор между лопаток. Другие два бойца Сопротивления бросились с топорами на двух других солдат, топор Дитца начисто снес одному голову, но Фридрих был застрелен в упор прямо в сердце, прежде чем смог нанести удар.
— Ложись, — закричал Майкл Мышонку, оцепенело стоявшему на линии огня. Его выпученные голубые глаза уставились на мертвого солдата на сене. Мышонок не двигался. Майкл шагнул вперед и прикладом автомата ударил его по животу — единственное, что ему оставалось делать, — и Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Пистолетная пуля вырвала рядом с Майклом кусок дерева из фургона, чиркнув по пути по боку лошади, отчего лошадь заржала и поднялась на дыбы. Майкл присел на колено и пустил длинную очередь по грузовику, пробив шины и разбив заднее и переднее стекло, однако Зельцер уцелел, спрятавшись за деревянными сиденьями скамеек.
Гюнтер еще раз махнул топором, отрубая руку солдату, собравшемуся застрочить из «Шмайсера». Когда этот солдат свалился, корчась в агонии, Гюнтер схватил его оружие и полил пулями двух других, убегавших под прикрытие сосен. Оба они вскинулись и упали. Пистолетная пуля взвизгнула над головой Майкла, но Зельцер стрелял, не целясь. Майкл сунул руку через борт фургона, шаря в сене. Еще одна пуля выбила пучок щепок прямо ему в лицо, одна из них воткнулась в мякоть возле левого глаза. Но Майкл нащупал, что искал, вынул руку, пригнулся и выдернул чеку гранаты. Зельцер кричал, обращаясь ко всем, кто мог его слышать. — Стреляйте в человека у фургона! Убейте сукина сына.
Майкл швырнул гранату. Она ударилась о землю рядом с грузовиком, отскочила и покатилась под него. Тут он бросился на тело Мышонка и руками прикрыл собственную голову.
Граната взорвалась, гулко бухнув, взрыв приподнял грузовик в воздух с его просевших покрышек. Взревело оранжево-красное пламя, грузовик перевернулся набок, охваченный огнем. Затем он развалился на части от второго взрыва, происшедшего от воспламенения бензина и масла. Столб черного дыма с красной прожилкой в середине взлетел в небо. Больше Зельцер не стрелял. Посыпался дождь горящих тряпок и кусков железа с обгоревшей краской, лошадь фургона сорвала вожжи, которыми Гюнтер привязал ее к дереву, и безумно понеслась по дороге.
Гюнтер и Дитц, подхвативший винтовку убитого солдата, припали на колено посреди сосновых пней, стреляя по четырем солдатам, избежавшим пуль. Один из них в страхе вскочил и побежал, и Дитц пристрелил его в голову, не успел тот сделать и трех шагов. Тут двое пленных ринулись вперед, к оставшимся солдатам, с топорами на изготовку. Оба были застрелены прежде, чем успели применить топоры, но трое следовавших за ними достигли цели. Топоры взлетели и опустились, их острия окрасились в красное. Прозвучал последний выстрел, сделанный в воздух ослабевшей рукой, раздался последний вскрик, и топоры успокоились.
Майкл встал, подобрал отброшенный в сторону автомат. Тот был еще теплым, как остывающая печь. Гюнтер и Дитц поднялись из своих укрытий, поспешно стали осматривать тела. Когда обнаруживались раненые, гремели выстрелы. Майкл нагнулся и тронул Мышонка за плечо.
— С тобой все в порядке?
Мышонок сел, глаза у него были все еще мокрые и ошеломленные.
— Ты ударил меня, — раскрыл он рот. — За что ты ударил меня?
— Лучше удар прикладом, чем пуля в животе. Стоять можешь?
— Не знаю.
— Можешь, — сказал Майкл и рывком поставил его на ноги. Мышонок все еще держал топор, костяшки его пальцев на топорище побелели. — Нам лучше убраться отсюда, пока не появились другие немцы, — сказал ему Майкл, он огляделся, ожидая, что пленные сбегут в лес, но они в большинстве просто сидели на земле, как будто в ожидании другого грузовика с нацистами. Майкл перешел дорогу, за ним в нескольких шагах следовал Мышонок, и подошел к тощему темнобородому человеку, бывшему среди партии лесорубов. — Что случилось? — спросил Майкл. — Вы теперь свободны. Можете уходить, если хотите.
Мужчина, выступавшие кости лица которого были обтянуты коричневой сморщенной кожей, слабо улыбнулся. — Свободны, — прошептал он с сильным украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он потряс головой. — Я так не думаю.
— Здесь есть лес. Почему бы вам не уйти?
— Уйти? — Еще один, тоще первого, поднялся на ноги. Лицо у него было с длинной челюстью, и он был наголо обрит. У него был акцент жителя севера России. — Куда уйти?
— Не знаю. Просто… Куда-нибудь отсюда.
— Зачем? — спросил темнобородый. Он поднял густые брови. — Здесь нацисты повсюду. Это их страна. Куда нам пойти, где бы нацисты опять нас не выловили?
Майкл не мог этого понять, такие рассуждения не воспринимались им. Как такое могло быть — чтобы у кого-то были сняты оковы, а он бы не прилагал усилий, чтобы не позволить надеть их на себя вновь? Эти люди долго были пленными, понял он. Они забыли смысл свободы. — Разве вы не думаете, что имеете шанс, который могли бы…
— Нет, — прервал его лысый пленный, глаза у него были темные, взгляд рассеянный. — Никаких шансов.
Пока Майкл разговаривал с пленными, Мышонок стоял, опираясь на сосну. Его подташнивало, ему казалось, что от запаха крови он вот-вот упадет в обморок. Он не был бойцом. Боже, помоги мне добраться до дома, молил он. Только помоги мне добраться до…
Один из казавшихся мертвыми немцев внезапно поднялся, футах в восьми от того места, где стоял Мышонок. У этого человек был прострелен бок, лицо его было серым. Мышонок увидел, что это был Маннергейм. И также увидел, что Маннергейм дотянулся до пистолета, лежавшего рядом с ним, поднял его и нацелил в спину зеленоглазого.
Мышонок закричал было, но смог издать только хрип, не имея достаточно сил для крика. Палец Маннергейма лег на курок, рука с пистолетом дрожала, он стал придерживать ее с помощью другой руки, измазанной красным.
Маннергейм был немцем, зеленоглазый был…
Тем, кем он был. Германия была страной Мышонка. Я дезертировал из своего взвода. Недомерок. И ушел домой к Дьяволу.
Все это в одно мгновение вихрем пронеслось в его сознании. Палец Маннергейма начал нажимать на курок. Зеленоглазый все еще говорил с заключенными. Почему он не поворачивается? Почему он не…
Время шло.
Мышонок услыхал собственный крик, — звериный крик, — шагнул вперед и вонзил острие топора в темноволосый череп Маннергейма.
Рука с пистолетом дрогнула, пистолет выстрелил.
Майкл услышал осиное жужжание над своей головой. Перед ним треснула и упала ветка дерева. Он обернулся и увидел Мышонка, державшего топорище, острие топора зарылось в голове Маннергейма. Тело солдата стало валиться вперед, и Мышонок вытащил топор, как будто ошпаренный. А затем и сам Мышонок свалился коленями в грязь, и так остался, рот его был открыт, по подбородку стекала тонкая струйка слюны, пока Майкл не помог ему встать на ноги.
— Боже мой, — прошептал Мышонок. Он моргал, глаза у него были красные. — Я убил человека. — У него выступили слезы и побежали по щекам.
— Вы пока еще можете уйти, — сказал Майкл темнобородому пленному, поддерживая Мышонка, норовившего упасть.
— Я не чувствую себя сейчас способным бежать, — был получен ответ. Человек посмотрел на свинцовое небо. — Может быть, завтра. Вы езжайте. Мы им скажем… — Он запнулся, его осенило. — Мы скажем, что напал десант союзников, — сказал он, и мечтательно улыбнулся.
Майкл, Мышонок и Гюнтер с Дитцем оставили пленных позади. Они прошли пешком вдоль дороги, держась края леса, и через полмили нашли свой фургон с сеном. Лошадь спокойно щипала траву на росистой лужайке.
Они как можно скорее поехали прочь, и черный дым, как знамена разрушения, теперь застилал горизонт как с запада, так и с востока. Мышонок сидел, уставившись куда-то в пространство. Губы его шевелились, но беззвучно, он упорно пытался избавиться от назойливо не исчезающего в голове образа юного солдатика, который, целясь, стоял перед ним до того, как он убил его. Все хлебнули шнапса из бутылок, не разбившихся при стрельбе, потом спрятали их обратно под сено. В такое время спиртное было бесценной вещью.
Они ехали, и с каждым оборотом колес становились все ближе к Берлину.
Глава 2
— Эй, ты! — крикнул один из солдат. — Кто тебе сказал бросить работу?
— Нам хочется пить, — объяснил Майкл, обращаясь скорее к обернувшемуся лейтенанту. — У нас в фургоне ящик с едой. Вы ведь разрешите нам напиться, прежде чем продолжить работу?
Лейтенант махнул им рукой и влез на скамью грузовика, чтобы дать отдохнуть ногам. Майкл и Мышонок пошли через дорогу, в то время как пленные продолжали рубить и сосны с треском валились наземь. Гюнтер посмотрел на Майкла, глаза у него расширились от испуга, и Майкл увидел, что солдат запустил руку в сено, чтобы убрать то, что мешало его расслабленной позе.
Мышонок торопливо прошептал:
— Он нашел.
— Ага, — выкрикнул солдат, когда его пальцы нащупали предмет и вытащили его. — Поглядите-ка, лейтенант Зельцер, что эти собаки от нас припрятали! — Он поднял кверху руку, показывая обнаруженную им бутылку, наполовину наполненную шнапсом.
— Доверяешь крестьянам, а они, вот, таят в секрете, — сказал Зельцер. Он встал. Другие солдаты нетерпеливо смотрели туда. — Там есть еще бутылки?
— Подождите, я посмотрю. — Солдат стал шарить по сену.
Майкл подошел к фургону, оставив Мышонка в шести шагах позади. Он выронил топор, залез глубоко в сено, и руки его сжали предмет, который, он знал, там был. — Тут есть кое-что, что утолит твою жажду, — сказал он, вытаскивая автомат и снимая предохранитель.
Солдат разинул рот, глаза у молодого парня были синие, как норвежский фьорд.
Майкл, не колеблясь, выстрелил, пули прострочили грудь солдата, отчего тело его заплясало, как марионетка. Едва прозвучала первая очередь, Майкл обернулся, направил ствол на солдат сзади на грузовике и открыл огонь. Топоры перестали стучать, и на мгновение как немецкие солдаты, так и пленные застыли неподвижно, словно раскрашенные статуи.
Но затем смятение чувств прервалось.
Три солдата свалились с грузовика, тела их были прошиты пулями. Лейтенант Зельцер бросился в грузовике на пол, вокруг него визжали пули, он потянулся к пистолету в кобуре. Солдат, стоявший рядом с Гюнтером, поднял винтовку, чтобы выстрелить в Майкла, и Гюнтер вогнал ему топор между лопаток. Другие два бойца Сопротивления бросились с топорами на двух других солдат, топор Дитца начисто снес одному голову, но Фридрих был застрелен в упор прямо в сердце, прежде чем смог нанести удар.
— Ложись, — закричал Майкл Мышонку, оцепенело стоявшему на линии огня. Его выпученные голубые глаза уставились на мертвого солдата на сене. Мышонок не двигался. Майкл шагнул вперед и прикладом автомата ударил его по животу — единственное, что ему оставалось делать, — и Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Пистолетная пуля вырвала рядом с Майклом кусок дерева из фургона, чиркнув по пути по боку лошади, отчего лошадь заржала и поднялась на дыбы. Майкл присел на колено и пустил длинную очередь по грузовику, пробив шины и разбив заднее и переднее стекло, однако Зельцер уцелел, спрятавшись за деревянными сиденьями скамеек.
Гюнтер еще раз махнул топором, отрубая руку солдату, собравшемуся застрочить из «Шмайсера». Когда этот солдат свалился, корчась в агонии, Гюнтер схватил его оружие и полил пулями двух других, убегавших под прикрытие сосен. Оба они вскинулись и упали. Пистолетная пуля взвизгнула над головой Майкла, но Зельцер стрелял, не целясь. Майкл сунул руку через борт фургона, шаря в сене. Еще одна пуля выбила пучок щепок прямо ему в лицо, одна из них воткнулась в мякоть возле левого глаза. Но Майкл нащупал, что искал, вынул руку, пригнулся и выдернул чеку гранаты. Зельцер кричал, обращаясь ко всем, кто мог его слышать. — Стреляйте в человека у фургона! Убейте сукина сына.
Майкл швырнул гранату. Она ударилась о землю рядом с грузовиком, отскочила и покатилась под него. Тут он бросился на тело Мышонка и руками прикрыл собственную голову.
Граната взорвалась, гулко бухнув, взрыв приподнял грузовик в воздух с его просевших покрышек. Взревело оранжево-красное пламя, грузовик перевернулся набок, охваченный огнем. Затем он развалился на части от второго взрыва, происшедшего от воспламенения бензина и масла. Столб черного дыма с красной прожилкой в середине взлетел в небо. Больше Зельцер не стрелял. Посыпался дождь горящих тряпок и кусков железа с обгоревшей краской, лошадь фургона сорвала вожжи, которыми Гюнтер привязал ее к дереву, и безумно понеслась по дороге.
Гюнтер и Дитц, подхвативший винтовку убитого солдата, припали на колено посреди сосновых пней, стреляя по четырем солдатам, избежавшим пуль. Один из них в страхе вскочил и побежал, и Дитц пристрелил его в голову, не успел тот сделать и трех шагов. Тут двое пленных ринулись вперед, к оставшимся солдатам, с топорами на изготовку. Оба были застрелены прежде, чем успели применить топоры, но трое следовавших за ними достигли цели. Топоры взлетели и опустились, их острия окрасились в красное. Прозвучал последний выстрел, сделанный в воздух ослабевшей рукой, раздался последний вскрик, и топоры успокоились.
Майкл встал, подобрал отброшенный в сторону автомат. Тот был еще теплым, как остывающая печь. Гюнтер и Дитц поднялись из своих укрытий, поспешно стали осматривать тела. Когда обнаруживались раненые, гремели выстрелы. Майкл нагнулся и тронул Мышонка за плечо.
— С тобой все в порядке?
Мышонок сел, глаза у него были все еще мокрые и ошеломленные.
— Ты ударил меня, — раскрыл он рот. — За что ты ударил меня?
— Лучше удар прикладом, чем пуля в животе. Стоять можешь?
— Не знаю.
— Можешь, — сказал Майкл и рывком поставил его на ноги. Мышонок все еще держал топор, костяшки его пальцев на топорище побелели. — Нам лучше убраться отсюда, пока не появились другие немцы, — сказал ему Майкл, он огляделся, ожидая, что пленные сбегут в лес, но они в большинстве просто сидели на земле, как будто в ожидании другого грузовика с нацистами. Майкл перешел дорогу, за ним в нескольких шагах следовал Мышонок, и подошел к тощему темнобородому человеку, бывшему среди партии лесорубов. — Что случилось? — спросил Майкл. — Вы теперь свободны. Можете уходить, если хотите.
Мужчина, выступавшие кости лица которого были обтянуты коричневой сморщенной кожей, слабо улыбнулся. — Свободны, — прошептал он с сильным украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он потряс головой. — Я так не думаю.
— Здесь есть лес. Почему бы вам не уйти?
— Уйти? — Еще один, тоще первого, поднялся на ноги. Лицо у него было с длинной челюстью, и он был наголо обрит. У него был акцент жителя севера России. — Куда уйти?
— Не знаю. Просто… Куда-нибудь отсюда.
— Зачем? — спросил темнобородый. Он поднял густые брови. — Здесь нацисты повсюду. Это их страна. Куда нам пойти, где бы нацисты опять нас не выловили?
Майкл не мог этого понять, такие рассуждения не воспринимались им. Как такое могло быть — чтобы у кого-то были сняты оковы, а он бы не прилагал усилий, чтобы не позволить надеть их на себя вновь? Эти люди долго были пленными, понял он. Они забыли смысл свободы. — Разве вы не думаете, что имеете шанс, который могли бы…
— Нет, — прервал его лысый пленный, глаза у него были темные, взгляд рассеянный. — Никаких шансов.
Пока Майкл разговаривал с пленными, Мышонок стоял, опираясь на сосну. Его подташнивало, ему казалось, что от запаха крови он вот-вот упадет в обморок. Он не был бойцом. Боже, помоги мне добраться до дома, молил он. Только помоги мне добраться до…
Один из казавшихся мертвыми немцев внезапно поднялся, футах в восьми от того места, где стоял Мышонок. У этого человек был прострелен бок, лицо его было серым. Мышонок увидел, что это был Маннергейм. И также увидел, что Маннергейм дотянулся до пистолета, лежавшего рядом с ним, поднял его и нацелил в спину зеленоглазого.
Мышонок закричал было, но смог издать только хрип, не имея достаточно сил для крика. Палец Маннергейма лег на курок, рука с пистолетом дрожала, он стал придерживать ее с помощью другой руки, измазанной красным.
Маннергейм был немцем, зеленоглазый был…
Тем, кем он был. Германия была страной Мышонка. Я дезертировал из своего взвода. Недомерок. И ушел домой к Дьяволу.
Все это в одно мгновение вихрем пронеслось в его сознании. Палец Маннергейма начал нажимать на курок. Зеленоглазый все еще говорил с заключенными. Почему он не поворачивается? Почему он не…
Время шло.
Мышонок услыхал собственный крик, — звериный крик, — шагнул вперед и вонзил острие топора в темноволосый череп Маннергейма.
Рука с пистолетом дрогнула, пистолет выстрелил.
Майкл услышал осиное жужжание над своей головой. Перед ним треснула и упала ветка дерева. Он обернулся и увидел Мышонка, державшего топорище, острие топора зарылось в голове Маннергейма. Тело солдата стало валиться вперед, и Мышонок вытащил топор, как будто ошпаренный. А затем и сам Мышонок свалился коленями в грязь, и так остался, рот его был открыт, по подбородку стекала тонкая струйка слюны, пока Майкл не помог ему встать на ноги.
— Боже мой, — прошептал Мышонок. Он моргал, глаза у него были красные. — Я убил человека. — У него выступили слезы и побежали по щекам.
— Вы пока еще можете уйти, — сказал Майкл темнобородому пленному, поддерживая Мышонка, норовившего упасть.
— Я не чувствую себя сейчас способным бежать, — был получен ответ. Человек посмотрел на свинцовое небо. — Может быть, завтра. Вы езжайте. Мы им скажем… — Он запнулся, его осенило. — Мы скажем, что напал десант союзников, — сказал он, и мечтательно улыбнулся.
Майкл, Мышонок и Гюнтер с Дитцем оставили пленных позади. Они прошли пешком вдоль дороги, держась края леса, и через полмили нашли свой фургон с сеном. Лошадь спокойно щипала траву на росистой лужайке.
Они как можно скорее поехали прочь, и черный дым, как знамена разрушения, теперь застилал горизонт как с запада, так и с востока. Мышонок сидел, уставившись куда-то в пространство. Губы его шевелились, но беззвучно, он упорно пытался избавиться от назойливо не исчезающего в голове образа юного солдатика, который, целясь, стоял перед ним до того, как он убил его. Все хлебнули шнапса из бутылок, не разбившихся при стрельбе, потом спрятали их обратно под сено. В такое время спиртное было бесценной вещью.
Они ехали, и с каждым оборотом колес становились все ближе к Берлину.
Глава 2
Париж Майкл видел при солнечном свете, на Берлин он смотрел в сером сумраке.
Это был огромный, расползшийся город. Он пах землей и чем-то острым, как погреб, надолго скрытый от солнечного света. Он тоже был древним, его массивные здания были такого же серого оттенка. Майкл подумал о каменных надгробиях сырого кладбища, где буйно расплодились смертоносные грибы.
В районе Шпандау они переехали реку Хафель, и на другой стороне их тут же вынудила уступить дорогу колонна автофургонов и грузовиков, направляющихся на запад. С реки Хафель дул холодный ветер, хлопавший нацистскими флагами на фонарных столбах. Мостовая растрескалась от гусениц танков. Над городом расползались струйки черного дыма из труб, ветер закручивал их вопросительными знаками. Каменные стены располагавшихся ярусами домов были украшены выцветшими плакатами и лозунгами, вроде: «Помните о героях Сталинграда!» «Вперед на Москву!» «Германия победоносна сегодня, Германия будет победоносна завтра». Эпитафии на надгробиях, подумал Майкл. Берлин был кладбищем, полным призраков. Конечно, были люди на улицах, и в автомобилях, и в цветочных лавках, и в кинотеатрах, и в парикмахерских, но там не было жизни. Берлин не был городом улыбок, и Майкл заметил, что люди здесь постоянно озирались, в страхе перед тем, что надвигалось с востока. Гюнтер провез их по элегантным улицам района Шарлоттенбург, где здания были такого архитектурного стиля, навеять который могли только пивнушки, мимо замков, в которых жили не менее фантастические герцоги и бароны, по направлению к истощенному войной внутреннему городу. Дома ярусами были нагромождены как попало, кругом были мрачно выглядевшие строения с маскировочными занавесками в окнах; это были улицы, над которыми герцоги и бароны власти не имели. Майкл отметил нечто странное: кругом были только пожилые люди и дети, ни одного молодого лица, не считая солдат, проносившихся мимо в грузовиках и на мотоциклах, и тех людей, у которых были молодые лица, но старые глаза. Берлин был в трауре, потому что его молодость умерла.
— Нам нужно доставить моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.
— Мне было приказано доставить вас в безопасное место. Именно туда я и направляюсь.
— Пожалуйста, — проговорил Мышонок, голос у него дрожал. — Пожалуйста…
Мой дом отсюда недалеко. Это в районе Темпельгоф, около аэропорта. Я вам покажу дорогу.
— Сожалею, — сказал Гюнтер. — Мне было приказано…
Майкл положил руку Гюнтеру на шею. Гюнтер был хорошим попутчиком, и Майкл не хотел с ним спорить, но и не собирался менять свои планы. — Я меняю приказ. Мы поедем в безопасное место после того, как мой друг попадет домой. Или делайте так сами, или дайте вожжи мне.
— Вы не знаете, какому подвергаетесь риску! — огрызнулся Дитц. — И, к тому же, подвергаете нас! Из-за вас мы потеряли товарища!
— Тогда можете слезать и идти пешком, — сказал ему Майкл. — Давайте, слезьте.
Дитц заколебался. Он тоже не был коренным жителем Берлина. Гюнтер тихо сказал:
— Дерьмо, — и хлопнул вожжами. — Ладно. Где в Темпельгофе?
Мышонок с радостью сказал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.
Почти перед указанным местом им стали попадаться разбомбленные здания. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-42 сбросили здесь свой груз, развалины иногда почти перекрывали улицы. Некоторые здания теперь уже и вовсе нельзя было узнать — горы камня и дерева. Другие были расколоты или с огромными брешами от взрывов бомб. Дымный туман низко стелился по улицам. Здесь сумрак был еще гуще, в сумерках красное нутро догоравших куч мусора светилось как огни подземного царства мертвых.
Они проехали совсем недавние руины, где местное население с мрачными лицами и в мрачных одеждах копалось в развалинах. Языки пламени лизали упавшие балки, пожилая женщина рыдала, а старик пытался ее успокоить. Под покрывалами вдоль истрескавшейся мостовой были с немецкой аккуратностью ровно уложены тела. — Убийцы! — крикнула пожилая женщина, но смотрела ли она в небо или в сторону канцелярии Гитлера в сердце Берлина, Майкл не мог определить. — Да накажет вас Бог, убийцы! — прокричала она, а потом опять зарыдала, прикрыв лицо ладонями, не в силах вынести вида развалин.
Далее перед фургоном простиралась картина уничтожения. По обеим сторонам улицы дома были взорваны, сожжены или просто разрушены. Слоями висел дым, слишком густой, чтобы ветер мог его рассеять. В небо торчала фабричная труба, но сама фабрика была словно бы раздавлена, как гусеница под кованым башмаком. Развалины здесь совсем перекрыли улицу, так что Гюнтеру пришлось искать другой путь к южной части Темпельгофа. Чуть западнее яростно ревел огромный пожар, к небу вздымались красные языки. Бомбы, должно быть, падали этой ночью, — подумал Майкл. Мышонок сидел, осунувшийся, глаза у него были остекленелыми. Майкл хотел было коснуться плеча маленького человечка, но отвел руку. Сказать для утешения было нечего.
Гюнтер нашел названную Мышонком улицу и вскоре остановил фургон возле дома с указанным номером.
Стоявшие ярусами дома были из красного кирпича. Пожара здесь не было, зола остыла, ветер крутил ее у лица Мышонка, когда он слез с фургона и встал там, где были ступени к входной двери.
— Это не тот! — сказал Мышонок Гюнтеру. Лицо его было гладким от холодного пота. — Это не тот дом.
Гюнтер не отвечал.
Мышонок уставился на то, что прежде было его домом. Две стены и большая часть перекрытий рухнули. Лестница была страшно изуродована и шла по зданию наверх, как сломанный хребет. Возле обгоревшего по краям пролома, где прежде была парадная дверь, располагался предупреждающий знак: «Опасно! Проход запрещен!». На нем стояла печать инспектора по жилым строениям нацистской партии. Мышонку ужасно захотелось рассмеяться. Боже мой! — подумал он. Я прошел такой длинный путь, а мне запрещают войти в собственный дом! Он увидел среди обломков дома осколки разбитой синей вазы и вспомнил, что в ней когда-то стояли розы. Слезы стали жечь ему глаза. — Луиза! — закричал он, и звук этого страшного крика заставил Майкла вздрогнуть. — Луиза! Отзовись!
В поврежденном доме напротив, через улицу, открылось окно, из него высунулся старик. — Эй! — позвал он. — Кого вы ищите?
— Луизу Маусенфельд! Вы знаете, где она и дети?
— Все тела уже увезли, — сказал, пожав плечами, старик. Мышонок никогда его раньше не видел, в той квартире прежде жила молодая пара. — Пожар здесь был ужасный. Видите, как обгорели кирпичи? — Он для выразительности постучал по одному из них.
— Луиза…
Две маленькие девочки… — Мышонок зашатался, мир, жестокий Ад, закружился вокруг него.
— Муж ее тоже погиб, где-то во Франции, — продолжал старик. — Так мне, по крайней мере, говорили. А вы — родственник?
Мышонок не смог произнести ни слова, но все же ответил: криком муки, эхом отдавшимся между остатками стен. А потом, прежде чем Майкл успел спрыгнуть с фургона и остановить его, Мышонок побежал по идущей зигзагом лестничной клетке, обгоревшие ступени трещали у него под ногами. Майкл тут же бросился за ним, в царство пепла и тьмы, и услышал, как старик закричал:
— Туда же нельзя! — а потом захлопнул окно. Мышонок взбирался по лестнице. Левая нога у него провалилась на гнилой ступеньке, он выдрал ее и продолжил подъем. — Стой! — крикнул Майкл, но Мышонок не остановился. Лестничная клетка раскачивалась, кусок ограждения неожиданно оторвался и слетел вниз в кучу обломков. Мышонок на мгновение удержался, балансируя на краю, потом ухватился за перила с другой стороны и стал подниматься дальше. Он добрался до следующего этажа, примерно в пятнадцати футах над землей, и запнулся о груду обгоревших балок, еле держащиеся доски заскрипели под ним.Луиза! — закричал Мышонок. — Это я! Я пришел домой! — Он вошел в анфиладу комнат, обрезанных обрушением части строения, обнажившим имущество погибшей семьи: покрытую золой печь, побитую посуду и случайно оставшуюся целой чашку, чудом уцелевшую после сотрясения; то, что некогда было столом из сосновых планок, теперь обгорело до ножек; каркас кресла, пружины торчали, как вывалившиеся кишки; остатки обоев на стене, желтые, как пятна проказы, и на них — светлые прямоугольники, где когда-то висели картины. Мышонок прошел по маленьким комнатам, зовя Луизу, Карлу и Люсиль. Майкл не мог остановить его, да и не было смысла пытаться сделать это. Он поднялся вслед за ним и держался к нему поближе, чтобы попытаться успеть схватить его, если он провалится сквозь пол. Мышонок вошел туда, где была гостиная, в досках были прогоревшие места, где сверху падали горевшие обломки и проваливались ниже. Кушетка, на которой любили сидеть Луиза и девочки, теперь представляла собой путаницу обгоревших пружин. А пианино, свадебный подарок от стариков Луизы, было абстракцией из клавиш и струн. Но целым остался камин из белого кирпича, столько холодных вечеров согревавший Мышонка с его семьей. Уцелел и книжный шкаф, хотя в нем осталось лишь несколько книг. И его любимое кресло-качалка тоже выжило, хотя и сильно обгорело. Оно было все там же, где он его оставил. И тут Мышонок глянул на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он захрипел.
Мгновение Мышонок не шевелился, потом медленно прошел по трещавшему полу и подошел к вставленному в остекленную рамку Железному Кресту — награде сына.
Стекло в рамке треснуло. Не считая этого, Железный Крест не пострадал. Мышонок снял рамку со стены, держа ее благоговейно, и прочитал вписанное в удостоверение имя и дату смерти. Тело его задрожало, в глазах мелькнуло безумие. На бледных щеках над грязной бородкой показались два ярко-пунцовых пятна.
Мышонок запустил Железным Крестом в рамке в стену, осколки стекла разлетелись по комнате. Медаль, упав на пол, издала легкий звон. Он тут же кинулся к ней, схватил ее с пола и повернулся, с лицом, пунцовым от ярости, чтобы выбросить ее в разбитое окно.
Рука Майкла поймала кулак Мышонка и крепко сжала его.
— Нет, — твердо сказал он, — не выбрасывай ее.
Мышонок недоверчиво уставился на него, он медленно моргал, его мозговые шарики проскальзывали по смазке отчаяния. Он застонал, как ветер в развалинах его дома. А потом Мышонок поднял другую руку, сжал ее в кулак и двинул изо всех сил Майклу в челюсть. Голова Майкла метнулась назад, но он не отпустил руку Мышонка, как не пытался и защищаться. Мышонок ударил его второй раз, и третий. Майкл только смотрел на него, его зеленые глаза горели, а из разбитой нижней губы просочилась капелька крови. Мышонок завел кулак назад, чтобы ударить Майкла четвертый раз, но тут маленький человечек заметил, что челюсть Майкла напряглась, готовая принять удар. Все силы внезапно покинули Мышонка, мышцы его обмякли и ладонь раскрылась. Он слабо шлепнул ладонью зеленоглазого по лицу, а потом рука у него упала, глаза стали щипать слезы, колени подгибались. Он стал валиться на землю, но Майкл удержал его.
— Я хочу умереть, — прошептал Мышонок. — Я хочу умереть. Я хочу умереть. О, Боже, пожалуйста, дай мне…
— Вставай, — сказал ему Майкл. — Давай вставай.
Ноги Мышонка были как ватные. Ему хотелось на этот раз упасть и лежать так, пока молот Бога-громовержца не сокрушит землю. Он ощутил запах пороха от одежды другого человека, и этот горький аромат возродил в его памяти каждый страшный миг той схватки в соснах. Мышонок стал вырываться от Майкла и отшатнулся назад. — Не подходи ко мне! — закричал он. — Будь ты проклят, не подходи ко мне!
Майкл ничего не сказал. Гроза подошла, и она должна прогреметь, чтобы затем утихнуть.
— Убийца! — взвизгнул Мышонок. — Зверь! Я видел твое лицо там, в деревьях. Я видел его, когда ты убивал тех людей! Немцев! Моих людей! Ты пристрелил того мальчишку и даже глазом не моргнул!
— Не до моргания было! — сказал Майкл.
— Тебе это доставляло удовольствие! — продолжал свирепеть Мышонок. — Тебе ведь нравится убивать, так?
— Нет. Не нравится.
— О, Боже… Иисусе…
Ты и меня тоже заставил убить. — Лицо Мышонка исказилось. Он чувствовал, будто его выворачивало наизнанку от внутренних позывов. — Тот молодой парень… Я его убил. Я убил его. Убил немца. О, Боже мой! — Он оглядел изуродованную комнату, и ему показалось, что он услышал крики своей жены и двух дочерей, они кричали, в то время как взрыв бомбы возносил их до небес. Где я был, думал он, когда бомбардировщики союзников сбрасывали смерть на самых любимых людей? У него даже не сохранилось их фотографий, все его бумаги, его бумажник и фотокарточки отобрали у него в Париже. Это было так жестоко, что он не удержался на ногах и упал на колени. Он стал рыться в куче обгоревшего мусора, отчаянно пытаясь найти хоть какую-то фотографию Луизы и детей.
Майкл тыльной стороной ладони вытер кровь с губы. Мышонок рылся среди обломков во всех помещениях своей квартиры, но Железный Крест по-прежнему держал в кулаке. — Что ты собираешься делать дальше? — спросил Майкл.
— Это все ты сделал. Ты. Твои союзники. Их бомбардировщики. Их ненависть к Германии. Гитлер прав. Мир боится и ненавидит Германию. Я думал, что он сумасшедший, но он оказался прав. — Мышонок копался все глубже в обломках, фотокарточек не было, только пепел. Он обратил свой взор к обгоревшим книгам и стал искать фотографии, которые, бывало, стояли на полках. — Я предам тебя! Вот что я сделаю. Я предам тебя, а потом пойду в церковь и вымолю прощение. Боже мой!.. Я убил немца. Я убил немца своими собственными руками. — Он всхлипнул, и слезы потекли по его лицу. — Где фотографии? Ну где же фотографии?
Майкл опустился на колени в нескольких футах от него. — Тебе нельзя здесь оставаться.
— Здесь мой дом! — закричал Мышонок, с такой силой, что пустые оконные рамы задрожали. Глаза его покраснели и запали в орбиты. — Я здесь жил, — сказал он, на этот раз шепотом, сквозь комок в горле.
— Теперь здесь никто не живет, — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора ехать.
— Ехать? Куда ехать? — Он был словно тот русский пленный, который не видел смысла в побеге. — Ты — британский шпион, а я — гражданин Германии. Боже мой…
Зачем я позволил уговорить себя на такое! У меня душа горит. О, Господи, прости меня!
— Именно из-за Гитлера упали те бомбы, которые уничтожили твою семью, — сказал Майкл. — Думаешь, никто не скорбел над мертвыми, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, твоя жена и дети — единственные, чьи тела вытащили из развалин взорванного дома? Если думаешь так, то ты дурак. — Он говорил тихо и спокойно, но его зеленый глаз пронзительно смотрел на Мышонка. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дюнкерк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер усеял города трупами так далеко на север, юг, восток и запад, как только мог достать. Сотни тысяч, над кем скорбят. Повсюду многие люди, как и ты, плачут в развалинах. — Он покачал головой, ощущая смешанное чувство жалости и отвращения. — Твоя страна гибнет. Гитлер ее уничтожает. Но прежде, чем с ним будет покончено, он планирует уничтожить как можно больше людей. Твой сын, жена, дочери — кто они для Гитлера? Имели они для него какое-то значение? Не думаю.
Это был огромный, расползшийся город. Он пах землей и чем-то острым, как погреб, надолго скрытый от солнечного света. Он тоже был древним, его массивные здания были такого же серого оттенка. Майкл подумал о каменных надгробиях сырого кладбища, где буйно расплодились смертоносные грибы.
В районе Шпандау они переехали реку Хафель, и на другой стороне их тут же вынудила уступить дорогу колонна автофургонов и грузовиков, направляющихся на запад. С реки Хафель дул холодный ветер, хлопавший нацистскими флагами на фонарных столбах. Мостовая растрескалась от гусениц танков. Над городом расползались струйки черного дыма из труб, ветер закручивал их вопросительными знаками. Каменные стены располагавшихся ярусами домов были украшены выцветшими плакатами и лозунгами, вроде: «Помните о героях Сталинграда!» «Вперед на Москву!» «Германия победоносна сегодня, Германия будет победоносна завтра». Эпитафии на надгробиях, подумал Майкл. Берлин был кладбищем, полным призраков. Конечно, были люди на улицах, и в автомобилях, и в цветочных лавках, и в кинотеатрах, и в парикмахерских, но там не было жизни. Берлин не был городом улыбок, и Майкл заметил, что люди здесь постоянно озирались, в страхе перед тем, что надвигалось с востока. Гюнтер провез их по элегантным улицам района Шарлоттенбург, где здания были такого архитектурного стиля, навеять который могли только пивнушки, мимо замков, в которых жили не менее фантастические герцоги и бароны, по направлению к истощенному войной внутреннему городу. Дома ярусами были нагромождены как попало, кругом были мрачно выглядевшие строения с маскировочными занавесками в окнах; это были улицы, над которыми герцоги и бароны власти не имели. Майкл отметил нечто странное: кругом были только пожилые люди и дети, ни одного молодого лица, не считая солдат, проносившихся мимо в грузовиках и на мотоциклах, и тех людей, у которых были молодые лица, но старые глаза. Берлин был в трауре, потому что его молодость умерла.
— Нам нужно доставить моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.
— Мне было приказано доставить вас в безопасное место. Именно туда я и направляюсь.
— Пожалуйста, — проговорил Мышонок, голос у него дрожал. — Пожалуйста…
Мой дом отсюда недалеко. Это в районе Темпельгоф, около аэропорта. Я вам покажу дорогу.
— Сожалею, — сказал Гюнтер. — Мне было приказано…
Майкл положил руку Гюнтеру на шею. Гюнтер был хорошим попутчиком, и Майкл не хотел с ним спорить, но и не собирался менять свои планы. — Я меняю приказ. Мы поедем в безопасное место после того, как мой друг попадет домой. Или делайте так сами, или дайте вожжи мне.
— Вы не знаете, какому подвергаетесь риску! — огрызнулся Дитц. — И, к тому же, подвергаете нас! Из-за вас мы потеряли товарища!
— Тогда можете слезать и идти пешком, — сказал ему Майкл. — Давайте, слезьте.
Дитц заколебался. Он тоже не был коренным жителем Берлина. Гюнтер тихо сказал:
— Дерьмо, — и хлопнул вожжами. — Ладно. Где в Темпельгофе?
Мышонок с радостью сказал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.
Почти перед указанным местом им стали попадаться разбомбленные здания. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-42 сбросили здесь свой груз, развалины иногда почти перекрывали улицы. Некоторые здания теперь уже и вовсе нельзя было узнать — горы камня и дерева. Другие были расколоты или с огромными брешами от взрывов бомб. Дымный туман низко стелился по улицам. Здесь сумрак был еще гуще, в сумерках красное нутро догоравших куч мусора светилось как огни подземного царства мертвых.
Они проехали совсем недавние руины, где местное население с мрачными лицами и в мрачных одеждах копалось в развалинах. Языки пламени лизали упавшие балки, пожилая женщина рыдала, а старик пытался ее успокоить. Под покрывалами вдоль истрескавшейся мостовой были с немецкой аккуратностью ровно уложены тела. — Убийцы! — крикнула пожилая женщина, но смотрела ли она в небо или в сторону канцелярии Гитлера в сердце Берлина, Майкл не мог определить. — Да накажет вас Бог, убийцы! — прокричала она, а потом опять зарыдала, прикрыв лицо ладонями, не в силах вынести вида развалин.
Далее перед фургоном простиралась картина уничтожения. По обеим сторонам улицы дома были взорваны, сожжены или просто разрушены. Слоями висел дым, слишком густой, чтобы ветер мог его рассеять. В небо торчала фабричная труба, но сама фабрика была словно бы раздавлена, как гусеница под кованым башмаком. Развалины здесь совсем перекрыли улицу, так что Гюнтеру пришлось искать другой путь к южной части Темпельгофа. Чуть западнее яростно ревел огромный пожар, к небу вздымались красные языки. Бомбы, должно быть, падали этой ночью, — подумал Майкл. Мышонок сидел, осунувшийся, глаза у него были остекленелыми. Майкл хотел было коснуться плеча маленького человечка, но отвел руку. Сказать для утешения было нечего.
Гюнтер нашел названную Мышонком улицу и вскоре остановил фургон возле дома с указанным номером.
Стоявшие ярусами дома были из красного кирпича. Пожара здесь не было, зола остыла, ветер крутил ее у лица Мышонка, когда он слез с фургона и встал там, где были ступени к входной двери.
— Это не тот! — сказал Мышонок Гюнтеру. Лицо его было гладким от холодного пота. — Это не тот дом.
Гюнтер не отвечал.
Мышонок уставился на то, что прежде было его домом. Две стены и большая часть перекрытий рухнули. Лестница была страшно изуродована и шла по зданию наверх, как сломанный хребет. Возле обгоревшего по краям пролома, где прежде была парадная дверь, располагался предупреждающий знак: «Опасно! Проход запрещен!». На нем стояла печать инспектора по жилым строениям нацистской партии. Мышонку ужасно захотелось рассмеяться. Боже мой! — подумал он. Я прошел такой длинный путь, а мне запрещают войти в собственный дом! Он увидел среди обломков дома осколки разбитой синей вазы и вспомнил, что в ней когда-то стояли розы. Слезы стали жечь ему глаза. — Луиза! — закричал он, и звук этого страшного крика заставил Майкла вздрогнуть. — Луиза! Отзовись!
В поврежденном доме напротив, через улицу, открылось окно, из него высунулся старик. — Эй! — позвал он. — Кого вы ищите?
— Луизу Маусенфельд! Вы знаете, где она и дети?
— Все тела уже увезли, — сказал, пожав плечами, старик. Мышонок никогда его раньше не видел, в той квартире прежде жила молодая пара. — Пожар здесь был ужасный. Видите, как обгорели кирпичи? — Он для выразительности постучал по одному из них.
— Луиза…
Две маленькие девочки… — Мышонок зашатался, мир, жестокий Ад, закружился вокруг него.
— Муж ее тоже погиб, где-то во Франции, — продолжал старик. — Так мне, по крайней мере, говорили. А вы — родственник?
Мышонок не смог произнести ни слова, но все же ответил: криком муки, эхом отдавшимся между остатками стен. А потом, прежде чем Майкл успел спрыгнуть с фургона и остановить его, Мышонок побежал по идущей зигзагом лестничной клетке, обгоревшие ступени трещали у него под ногами. Майкл тут же бросился за ним, в царство пепла и тьмы, и услышал, как старик закричал:
— Туда же нельзя! — а потом захлопнул окно. Мышонок взбирался по лестнице. Левая нога у него провалилась на гнилой ступеньке, он выдрал ее и продолжил подъем. — Стой! — крикнул Майкл, но Мышонок не остановился. Лестничная клетка раскачивалась, кусок ограждения неожиданно оторвался и слетел вниз в кучу обломков. Мышонок на мгновение удержался, балансируя на краю, потом ухватился за перила с другой стороны и стал подниматься дальше. Он добрался до следующего этажа, примерно в пятнадцати футах над землей, и запнулся о груду обгоревших балок, еле держащиеся доски заскрипели под ним.Луиза! — закричал Мышонок. — Это я! Я пришел домой! — Он вошел в анфиладу комнат, обрезанных обрушением части строения, обнажившим имущество погибшей семьи: покрытую золой печь, побитую посуду и случайно оставшуюся целой чашку, чудом уцелевшую после сотрясения; то, что некогда было столом из сосновых планок, теперь обгорело до ножек; каркас кресла, пружины торчали, как вывалившиеся кишки; остатки обоев на стене, желтые, как пятна проказы, и на них — светлые прямоугольники, где когда-то висели картины. Мышонок прошел по маленьким комнатам, зовя Луизу, Карлу и Люсиль. Майкл не мог остановить его, да и не было смысла пытаться сделать это. Он поднялся вслед за ним и держался к нему поближе, чтобы попытаться успеть схватить его, если он провалится сквозь пол. Мышонок вошел туда, где была гостиная, в досках были прогоревшие места, где сверху падали горевшие обломки и проваливались ниже. Кушетка, на которой любили сидеть Луиза и девочки, теперь представляла собой путаницу обгоревших пружин. А пианино, свадебный подарок от стариков Луизы, было абстракцией из клавиш и струн. Но целым остался камин из белого кирпича, столько холодных вечеров согревавший Мышонка с его семьей. Уцелел и книжный шкаф, хотя в нем осталось лишь несколько книг. И его любимое кресло-качалка тоже выжило, хотя и сильно обгорело. Оно было все там же, где он его оставил. И тут Мышонок глянул на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он захрипел.
Мгновение Мышонок не шевелился, потом медленно прошел по трещавшему полу и подошел к вставленному в остекленную рамку Железному Кресту — награде сына.
Стекло в рамке треснуло. Не считая этого, Железный Крест не пострадал. Мышонок снял рамку со стены, держа ее благоговейно, и прочитал вписанное в удостоверение имя и дату смерти. Тело его задрожало, в глазах мелькнуло безумие. На бледных щеках над грязной бородкой показались два ярко-пунцовых пятна.
Мышонок запустил Железным Крестом в рамке в стену, осколки стекла разлетелись по комнате. Медаль, упав на пол, издала легкий звон. Он тут же кинулся к ней, схватил ее с пола и повернулся, с лицом, пунцовым от ярости, чтобы выбросить ее в разбитое окно.
Рука Майкла поймала кулак Мышонка и крепко сжала его.
— Нет, — твердо сказал он, — не выбрасывай ее.
Мышонок недоверчиво уставился на него, он медленно моргал, его мозговые шарики проскальзывали по смазке отчаяния. Он застонал, как ветер в развалинах его дома. А потом Мышонок поднял другую руку, сжал ее в кулак и двинул изо всех сил Майклу в челюсть. Голова Майкла метнулась назад, но он не отпустил руку Мышонка, как не пытался и защищаться. Мышонок ударил его второй раз, и третий. Майкл только смотрел на него, его зеленые глаза горели, а из разбитой нижней губы просочилась капелька крови. Мышонок завел кулак назад, чтобы ударить Майкла четвертый раз, но тут маленький человечек заметил, что челюсть Майкла напряглась, готовая принять удар. Все силы внезапно покинули Мышонка, мышцы его обмякли и ладонь раскрылась. Он слабо шлепнул ладонью зеленоглазого по лицу, а потом рука у него упала, глаза стали щипать слезы, колени подгибались. Он стал валиться на землю, но Майкл удержал его.
— Я хочу умереть, — прошептал Мышонок. — Я хочу умереть. Я хочу умереть. О, Боже, пожалуйста, дай мне…
— Вставай, — сказал ему Майкл. — Давай вставай.
Ноги Мышонка были как ватные. Ему хотелось на этот раз упасть и лежать так, пока молот Бога-громовержца не сокрушит землю. Он ощутил запах пороха от одежды другого человека, и этот горький аромат возродил в его памяти каждый страшный миг той схватки в соснах. Мышонок стал вырываться от Майкла и отшатнулся назад. — Не подходи ко мне! — закричал он. — Будь ты проклят, не подходи ко мне!
Майкл ничего не сказал. Гроза подошла, и она должна прогреметь, чтобы затем утихнуть.
— Убийца! — взвизгнул Мышонок. — Зверь! Я видел твое лицо там, в деревьях. Я видел его, когда ты убивал тех людей! Немцев! Моих людей! Ты пристрелил того мальчишку и даже глазом не моргнул!
— Не до моргания было! — сказал Майкл.
— Тебе это доставляло удовольствие! — продолжал свирепеть Мышонок. — Тебе ведь нравится убивать, так?
— Нет. Не нравится.
— О, Боже… Иисусе…
Ты и меня тоже заставил убить. — Лицо Мышонка исказилось. Он чувствовал, будто его выворачивало наизнанку от внутренних позывов. — Тот молодой парень… Я его убил. Я убил его. Убил немца. О, Боже мой! — Он оглядел изуродованную комнату, и ему показалось, что он услышал крики своей жены и двух дочерей, они кричали, в то время как взрыв бомбы возносил их до небес. Где я был, думал он, когда бомбардировщики союзников сбрасывали смерть на самых любимых людей? У него даже не сохранилось их фотографий, все его бумаги, его бумажник и фотокарточки отобрали у него в Париже. Это было так жестоко, что он не удержался на ногах и упал на колени. Он стал рыться в куче обгоревшего мусора, отчаянно пытаясь найти хоть какую-то фотографию Луизы и детей.
Майкл тыльной стороной ладони вытер кровь с губы. Мышонок рылся среди обломков во всех помещениях своей квартиры, но Железный Крест по-прежнему держал в кулаке. — Что ты собираешься делать дальше? — спросил Майкл.
— Это все ты сделал. Ты. Твои союзники. Их бомбардировщики. Их ненависть к Германии. Гитлер прав. Мир боится и ненавидит Германию. Я думал, что он сумасшедший, но он оказался прав. — Мышонок копался все глубже в обломках, фотокарточек не было, только пепел. Он обратил свой взор к обгоревшим книгам и стал искать фотографии, которые, бывало, стояли на полках. — Я предам тебя! Вот что я сделаю. Я предам тебя, а потом пойду в церковь и вымолю прощение. Боже мой!.. Я убил немца. Я убил немца своими собственными руками. — Он всхлипнул, и слезы потекли по его лицу. — Где фотографии? Ну где же фотографии?
Майкл опустился на колени в нескольких футах от него. — Тебе нельзя здесь оставаться.
— Здесь мой дом! — закричал Мышонок, с такой силой, что пустые оконные рамы задрожали. Глаза его покраснели и запали в орбиты. — Я здесь жил, — сказал он, на этот раз шепотом, сквозь комок в горле.
— Теперь здесь никто не живет, — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора ехать.
— Ехать? Куда ехать? — Он был словно тот русский пленный, который не видел смысла в побеге. — Ты — британский шпион, а я — гражданин Германии. Боже мой…
Зачем я позволил уговорить себя на такое! У меня душа горит. О, Господи, прости меня!
— Именно из-за Гитлера упали те бомбы, которые уничтожили твою семью, — сказал Майкл. — Думаешь, никто не скорбел над мертвыми, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, твоя жена и дети — единственные, чьи тела вытащили из развалин взорванного дома? Если думаешь так, то ты дурак. — Он говорил тихо и спокойно, но его зеленый глаз пронзительно смотрел на Мышонка. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дюнкерк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер усеял города трупами так далеко на север, юг, восток и запад, как только мог достать. Сотни тысяч, над кем скорбят. Повсюду многие люди, как и ты, плачут в развалинах. — Он покачал головой, ощущая смешанное чувство жалости и отвращения. — Твоя страна гибнет. Гитлер ее уничтожает. Но прежде, чем с ним будет покончено, он планирует уничтожить как можно больше людей. Твой сын, жена, дочери — кто они для Гитлера? Имели они для него какое-то значение? Не думаю.