Страница:
Пронзительный визг перекрыл все другие звуки. Визжала молодая девушка, ее визг поднялся до истерического крещендо.
Маленькая задвижка на глазке в камеру сдвинулась. Внутрь просунулся бронзовый наконечник пожарного шланга.
— Осторожно! — предупредил датчанин. — Они сейчас…
Из брандспойта по пленным ударила под давлением струя воды, ее сила отбросила Майкла и его противника друг от друга. Майкла прижало к стене, вода с силой била по его телу. Визг молодой девушки перешел в захлебывавшийся кашель. Вопиющий смолк, по его хрупкому телу бил мощный поток. Еще через несколько секунд вода остановилась, пожарный шланг убрали, а дверная задвижка на глазке встала на место. Все прекратилось, слышались только стоны.
— Эй, бл*ь, ты, новенький! — Это был тот же самый грубый голос, который говорил Метцеру заткнуться, за исключением того, что теперь язык у этого человека был опухшим от прикуса. Он говорил на вульгарном русском. — Еще раз полезешь эту девчушку лапать — шею сверну. Понял?
— Да не собирался я никого лапать, — ответил Майкл на родном языке. — Я решил, что на меня нападают.
Какое-то время этот другой мужчина не отвечал. Метцер всхлипывал, кто-то еще пытался его успокоить. Вода стекала по стенам и собиралась на полу в лужу, а воздух был пропитан потом и испарениями.
— Она не в своем уме, — сказал русский Майклу. — Ей, как мне кажется, около четырнадцати. Трудно сказать, сколько раз ее насиловали. А с самого начала кто-то раскаленным железом выжег ей глаза.
— Мне ее жаль.
— За что ты меня? — спросил русский. — Какого х** ты это сделал? — Он высморкал кровь из ноздрей сломанного носа. — Уе**л ты мне здорово, сукин сын. Как тебя звать-то?
— Галатинов, — ответил он.
— А меня — Лазарев. Сволочи взяли меня под Кировом. Я был летчиком-истребителем. А ты кто?
— Я — просто солдат, — сказал Майкл. — Меня взяли в Берлине.
— В Берлине, — Лазарев рассмеялся и высморкал еще кровь. — Ха! Молодчина! Ну, наши очень скоро будут маршировать по Берлину. Они сожгут весь этот бл**ский город и выпьют за кости Гитлера. Надеюсь, этого выродка поймают. Ты можешь представить его болтающимся на крючке для туш на Красной площади?
— Вполне.
— Жаль, что так не получится. Гитлера живым не возьмут, это уж точно. Ты голодный?
— Да. — Он подумал о еде первый раз с тех пор, как его бросили в эту дыру.
— На. Протяни руку — получишь угощение.
Майкл так и сделал. Лазарев нащупал его руку, уцепился за нее своими железными пальцами и положил что-то в ладонь. Майкл обнюхал это: небольшой ломоть черствого хлеба, горько пахнущий плесенью. В месте, подобном этому, быть разборчивым не приходилось. Он стал есть хлеб, медленно разжевывая.
— Откуда ты, Галатинов?
— Из Ленинграда. — Он съел хлеб и языком выискивал крошки в зубах.
— Я — уроженец Ростова. Но жил в России повсюду.
Это было началом изложения истории жизни Лазарева. Ему было тридцать один год, отец его был «техником-мастером» в Советской авиации — что по сути означало, что отец его был бригадиром механиков. Лазарев рассказал про свою жену и трех сыновей — все они в безопасности в Москве — и как он совершил больше сорока вылетов на своем истребителе «Як-1» и сбил двенадцать самолетов «Люфтваффе».
— Я как раз вел бой против тринадцатого, — с тоской сказал Лазарев, — когда из облаков вынырнули еще два, прямо надо мной. Они раздолбали беднягу «Задиру» на куски, а я выбросился с парашютом. Приземлился всего лишь в ста метрах от вражеских позиций. — В темноте Майкл не мог разглядеть лицо человека, но увидел, как светящееся очертание его фигуры пожало плечами. — В небе я храбр. Но не на земле. И вот я тут.
— Задира, — повторил Майкл. — Это был твой самолет?
— Да, я так его называл. И даже написал это название у него на фюзеляже. И еще по звездочке за каждый сбитый самолет. А он был хороший, красавец-зверь. — Он вздохнул. — Знаешь, я так и не видел, как он падал. Может, это и к лучшему. Иногда мне хочется верить, что он все еще летает там, делая круги над Россией. Все летчики в моей эскадрилье давали своим самолетам названия. Думаешь, это ребячество?
— Все, что помогает человеку оставаться живым — не ребячество.
— Точно, мыслишь прям как я. И американцы так же поступают. О, видел бы ты их самолеты! Разукрашенные, как волжские шлюхи, — особенно бомбардировщики дальнего действия, — но воюют как казаки. Вот нашим бы орлам подобные машины — так бы надрали фашистам задницы!
Лазарева переводили из лагеря в лагерь, рассказал он Майклу, и в Фалькенхаузене он провел, как ему кажется, около шести или семи месяцев. В эту конуру его бросили недавно, может быть, недели две назад, по его мнению, хотя трудно уследить за течением времени в месте, вроде этого. Почему он оказался в конуре, можно только гадать, но самое худшее здесь — что он не может видеть небо.
— То здание, с трубами, — отважился спросить Майкл. — Что в нем?
Лазарев не ответил. Майкл слышал только поскребывание его пальцев в бороде.
— Я и в самом деле мечтаю о небе, — сказал спустя некоторое время Лазарев. — Облака, голубой простор. Если бы я увидел хоть одну птицу, я был бы целый день счастлив. Но над Фалькенхаузеном птицы летают редко. — Он погрузился в молчание. Метцер опять принялся всхлипывать — ужасные, хватающие за душу звуки. — Кто-нибудь, спойте ему, — сказал Лазарев на ломаном, но понятном немецком. — Он любит, когда ему поют. Никто не запел. Майкл уселся на вонючем сене, подтянув колени к груди. Кто-то тихо стонал, стоны сопровождались булькающими звуками поноса. От противоположной стены камеры, которая была от него не далее чем в восьми футах, до Майкла доносилось хныканье слепой девушки. Он видел шесть фигур — бледно-голубых силуэтов. Он поднял руку и коснулся потолка. Ни лучика света не попадало в эту конуру. У него было такое ощущение, что потолок опускается, а стены приближаются друг к другу, вся камера сжимается, чтобы раздавить их, превратить в кровавое месиво. Конечно, это была иллюзия, но никогда в жизни он не желал так сильно глотка чистого воздуха и увидеть лес. Спокойнее, сказал он себе. Спокойнее. Он знал, что может перенести более сильную боль, чем обычное человеческое существо, потому что такая вещь как боль была неотъемлемой частью его жизни. Но теперешнее заключение было для него мукой душевной, и он знал, что в подобном месте он может сломаться. Спокойнее. Никому не ведомо, когда он еще увидит солнце, и ему следует держать себя в узде. Волк не должен терять самообладания. Без него волку не выжить. Ему ни в коем случае нельзя терять надежду, даже здесь, в этом логове безнадежности. Ему удалось переключить внимание Блока на вымышленное гнездо изменников в «Рейхкронене», но сколько это продлится? Рано или поздно пытки начнутся опять, и когда они начнутся…
Спокойнее, подумал он. Не думай об этом. Это произойдет тогда, когда произойдет, не раньше.
Ему захотелось пить. Он полизал влажную стену позади себя и набрал на язык достаточно влаги для одного глотка.
— Лазарев? — спросил Майкл немного погодя.
— Аюшки?
— Если бы ты затеял отсюда побег, есть ли тут, в лагере, какое-нибудь уязвимое место? Такое, где можно было бы перебраться через стену?
Лазарев заворчал:
— Да ты что, смеешься что ли?
— Нет. Наверняка ведь охрана меняется, ворота открываются для въезда и выезда, или можно прокопать туннель. Здесь что, никто не ведет подготовку к побегу? Разве никто отсюда не пытался вырваться?
— Нет, — сказал Лазарев. — Люди здесь счастливы, если могут просто ходить, а не только бегать или только ползать. Здесь никто не ведет подготовку к побегу, потому что побег невозможен. Теперь: выкинь все это из головы, пока совсем не рехнулся.
— Должен быть способ вырваться, — настаивал Майкл. В голосе Лазарева он слышал только безнадежность. — Сколько здесь пленных?
— Точно не знаю. В мужском лагере, должно быть, тысяч сорок. Еще тысяч двадцать в женском. Конечно, люди все время прибывают и убывают. Каждый день прибывает поезд с новым пополнением.
Майкл был поражен. По самым осторожным оценкам — около шестидесяти тысяч.
— А сколько охранников?
— Трудно сказать. Семьсот или восемьсот, а может — тысяча.
— Охраны меньше, чем один к шестидесяти? И никто не пытался убежать?
— Галатинов, — устало сказал русский, как будто говорил с непоседливым ребенком, — я не встречал еще такого человека, кто мог бы обогнать пулю из пулемета. Или такого, кто бы рискнул попытаться сделать это. И еще у охраны есть собаки: доберманы. Я видел, что их зубы делают с человеческой плотью, и скажу тебе, выглядит это очень неприятно. И если, благодаря сверхъестественному чуду, пленному все-таки удастся вырваться из Фалькенхаузена, куда бежать этому бедолаге? Мы — в сердце Германии. Здесь все дороги ведут в Берлин. — Он отполз на несколько футов и пристроился спиной к стене. — Для тебя и меня война уже закончилась, — спокойно сказал он. — Так что пусть она идет без нас.
— Да будь я проклят, если она для меня закончилась, — сказал ему Майкл, внутри него все кричало.
О течении времени судить было трудно. Прошел еще один или два часа, и Майкл заметил, что пленные забеспокоились. Вскоре после этого он услышал звуки открывавшейся ближней к их конуре двери. Пленные поднялись на колени, дрожа от возбуждения. Потом отперли дверь в их конуру, она распахнулась, чтобы впустить лучики света.
К ним была брошена маленькая буханка черного хлеба с прожилками зеленой плесени. Пленные кинулись за ней, стали отрывать от нее куски.
— Несите ваш бачок, — сказал один из солдат, стоявших в коридоре. Лазарев прополз вперед, держа в руке серый бачок. Когда-то он был дюжим мужчиной, но теперь плоть обтянула его крупные кости. Темно-бурые волосы спадали ему на плечи, в бороду набилось сено и грязь. Ткани лица плотно обтягивали выступающие вперед скулы, а глаза превратились в мрачные впадины на бледной коже. Его нос, крупный носище, который мог заставить Сирано снять перед ним шляпу, был в крови, запекшейся вокруг ноздрей, благодаря удару Майкла. Он глянул на Майкла, когда проползал мимо него, и Майкл отшатнулся. У Лазарева были глаза мертвого человека.
Русский погрузил бачок в ведро с грязной водой. Потом вытащил его, наполненным до краев. Ведро убрали, дверь конуры с треском захлопнулась — звук показался Майклу крайне неприятным — и железная задвижка вернулась на место. Открылась следующая по коридору конура.
— Время жратвы, — сказал Лазарев, когда опять проползал мимо Майкла. — Каждый получает порцию пойла из бачка. Эй, вы, сволочи! Оставьте что-нибудь моему другу! — Раздался шум быстрой и решительной борьбы, а затем Лазарев коснулся руки Майкла. — Вот. — Он положил кусочек мокрого хлеба ему в руку. — Этот чертов француз старается всегда заграбастать больше, чем ему полагается. Здесь тебе нужно всегда поспешать, если хочешь получить что-нибудь получше, чем корки.
Майкл устроился спиной на грубых камнях и стал жевать хлеб. Он уставился в пустоту. Глаза у него щипало. Из них текли слезы и ползли по щекам, но по кому они были, он не знал.
Глава 8
Маленькая задвижка на глазке в камеру сдвинулась. Внутрь просунулся бронзовый наконечник пожарного шланга.
— Осторожно! — предупредил датчанин. — Они сейчас…
Из брандспойта по пленным ударила под давлением струя воды, ее сила отбросила Майкла и его противника друг от друга. Майкла прижало к стене, вода с силой била по его телу. Визг молодой девушки перешел в захлебывавшийся кашель. Вопиющий смолк, по его хрупкому телу бил мощный поток. Еще через несколько секунд вода остановилась, пожарный шланг убрали, а дверная задвижка на глазке встала на место. Все прекратилось, слышались только стоны.
— Эй, бл*ь, ты, новенький! — Это был тот же самый грубый голос, который говорил Метцеру заткнуться, за исключением того, что теперь язык у этого человека был опухшим от прикуса. Он говорил на вульгарном русском. — Еще раз полезешь эту девчушку лапать — шею сверну. Понял?
— Да не собирался я никого лапать, — ответил Майкл на родном языке. — Я решил, что на меня нападают.
Какое-то время этот другой мужчина не отвечал. Метцер всхлипывал, кто-то еще пытался его успокоить. Вода стекала по стенам и собиралась на полу в лужу, а воздух был пропитан потом и испарениями.
— Она не в своем уме, — сказал русский Майклу. — Ей, как мне кажется, около четырнадцати. Трудно сказать, сколько раз ее насиловали. А с самого начала кто-то раскаленным железом выжег ей глаза.
— Мне ее жаль.
— За что ты меня? — спросил русский. — Какого х** ты это сделал? — Он высморкал кровь из ноздрей сломанного носа. — Уе**л ты мне здорово, сукин сын. Как тебя звать-то?
— Галатинов, — ответил он.
— А меня — Лазарев. Сволочи взяли меня под Кировом. Я был летчиком-истребителем. А ты кто?
— Я — просто солдат, — сказал Майкл. — Меня взяли в Берлине.
— В Берлине, — Лазарев рассмеялся и высморкал еще кровь. — Ха! Молодчина! Ну, наши очень скоро будут маршировать по Берлину. Они сожгут весь этот бл**ский город и выпьют за кости Гитлера. Надеюсь, этого выродка поймают. Ты можешь представить его болтающимся на крючке для туш на Красной площади?
— Вполне.
— Жаль, что так не получится. Гитлера живым не возьмут, это уж точно. Ты голодный?
— Да. — Он подумал о еде первый раз с тех пор, как его бросили в эту дыру.
— На. Протяни руку — получишь угощение.
Майкл так и сделал. Лазарев нащупал его руку, уцепился за нее своими железными пальцами и положил что-то в ладонь. Майкл обнюхал это: небольшой ломоть черствого хлеба, горько пахнущий плесенью. В месте, подобном этому, быть разборчивым не приходилось. Он стал есть хлеб, медленно разжевывая.
— Откуда ты, Галатинов?
— Из Ленинграда. — Он съел хлеб и языком выискивал крошки в зубах.
— Я — уроженец Ростова. Но жил в России повсюду.
Это было началом изложения истории жизни Лазарева. Ему было тридцать один год, отец его был «техником-мастером» в Советской авиации — что по сути означало, что отец его был бригадиром механиков. Лазарев рассказал про свою жену и трех сыновей — все они в безопасности в Москве — и как он совершил больше сорока вылетов на своем истребителе «Як-1» и сбил двенадцать самолетов «Люфтваффе».
— Я как раз вел бой против тринадцатого, — с тоской сказал Лазарев, — когда из облаков вынырнули еще два, прямо надо мной. Они раздолбали беднягу «Задиру» на куски, а я выбросился с парашютом. Приземлился всего лишь в ста метрах от вражеских позиций. — В темноте Майкл не мог разглядеть лицо человека, но увидел, как светящееся очертание его фигуры пожало плечами. — В небе я храбр. Но не на земле. И вот я тут.
— Задира, — повторил Майкл. — Это был твой самолет?
— Да, я так его называл. И даже написал это название у него на фюзеляже. И еще по звездочке за каждый сбитый самолет. А он был хороший, красавец-зверь. — Он вздохнул. — Знаешь, я так и не видел, как он падал. Может, это и к лучшему. Иногда мне хочется верить, что он все еще летает там, делая круги над Россией. Все летчики в моей эскадрилье давали своим самолетам названия. Думаешь, это ребячество?
— Все, что помогает человеку оставаться живым — не ребячество.
— Точно, мыслишь прям как я. И американцы так же поступают. О, видел бы ты их самолеты! Разукрашенные, как волжские шлюхи, — особенно бомбардировщики дальнего действия, — но воюют как казаки. Вот нашим бы орлам подобные машины — так бы надрали фашистам задницы!
Лазарева переводили из лагеря в лагерь, рассказал он Майклу, и в Фалькенхаузене он провел, как ему кажется, около шести или семи месяцев. В эту конуру его бросили недавно, может быть, недели две назад, по его мнению, хотя трудно уследить за течением времени в месте, вроде этого. Почему он оказался в конуре, можно только гадать, но самое худшее здесь — что он не может видеть небо.
— То здание, с трубами, — отважился спросить Майкл. — Что в нем?
Лазарев не ответил. Майкл слышал только поскребывание его пальцев в бороде.
— Я и в самом деле мечтаю о небе, — сказал спустя некоторое время Лазарев. — Облака, голубой простор. Если бы я увидел хоть одну птицу, я был бы целый день счастлив. Но над Фалькенхаузеном птицы летают редко. — Он погрузился в молчание. Метцер опять принялся всхлипывать — ужасные, хватающие за душу звуки. — Кто-нибудь, спойте ему, — сказал Лазарев на ломаном, но понятном немецком. — Он любит, когда ему поют. Никто не запел. Майкл уселся на вонючем сене, подтянув колени к груди. Кто-то тихо стонал, стоны сопровождались булькающими звуками поноса. От противоположной стены камеры, которая была от него не далее чем в восьми футах, до Майкла доносилось хныканье слепой девушки. Он видел шесть фигур — бледно-голубых силуэтов. Он поднял руку и коснулся потолка. Ни лучика света не попадало в эту конуру. У него было такое ощущение, что потолок опускается, а стены приближаются друг к другу, вся камера сжимается, чтобы раздавить их, превратить в кровавое месиво. Конечно, это была иллюзия, но никогда в жизни он не желал так сильно глотка чистого воздуха и увидеть лес. Спокойнее, сказал он себе. Спокойнее. Он знал, что может перенести более сильную боль, чем обычное человеческое существо, потому что такая вещь как боль была неотъемлемой частью его жизни. Но теперешнее заключение было для него мукой душевной, и он знал, что в подобном месте он может сломаться. Спокойнее. Никому не ведомо, когда он еще увидит солнце, и ему следует держать себя в узде. Волк не должен терять самообладания. Без него волку не выжить. Ему ни в коем случае нельзя терять надежду, даже здесь, в этом логове безнадежности. Ему удалось переключить внимание Блока на вымышленное гнездо изменников в «Рейхкронене», но сколько это продлится? Рано или поздно пытки начнутся опять, и когда они начнутся…
Спокойнее, подумал он. Не думай об этом. Это произойдет тогда, когда произойдет, не раньше.
Ему захотелось пить. Он полизал влажную стену позади себя и набрал на язык достаточно влаги для одного глотка.
— Лазарев? — спросил Майкл немного погодя.
— Аюшки?
— Если бы ты затеял отсюда побег, есть ли тут, в лагере, какое-нибудь уязвимое место? Такое, где можно было бы перебраться через стену?
Лазарев заворчал:
— Да ты что, смеешься что ли?
— Нет. Наверняка ведь охрана меняется, ворота открываются для въезда и выезда, или можно прокопать туннель. Здесь что, никто не ведет подготовку к побегу? Разве никто отсюда не пытался вырваться?
— Нет, — сказал Лазарев. — Люди здесь счастливы, если могут просто ходить, а не только бегать или только ползать. Здесь никто не ведет подготовку к побегу, потому что побег невозможен. Теперь: выкинь все это из головы, пока совсем не рехнулся.
— Должен быть способ вырваться, — настаивал Майкл. В голосе Лазарева он слышал только безнадежность. — Сколько здесь пленных?
— Точно не знаю. В мужском лагере, должно быть, тысяч сорок. Еще тысяч двадцать в женском. Конечно, люди все время прибывают и убывают. Каждый день прибывает поезд с новым пополнением.
Майкл был поражен. По самым осторожным оценкам — около шестидесяти тысяч.
— А сколько охранников?
— Трудно сказать. Семьсот или восемьсот, а может — тысяча.
— Охраны меньше, чем один к шестидесяти? И никто не пытался убежать?
— Галатинов, — устало сказал русский, как будто говорил с непоседливым ребенком, — я не встречал еще такого человека, кто мог бы обогнать пулю из пулемета. Или такого, кто бы рискнул попытаться сделать это. И еще у охраны есть собаки: доберманы. Я видел, что их зубы делают с человеческой плотью, и скажу тебе, выглядит это очень неприятно. И если, благодаря сверхъестественному чуду, пленному все-таки удастся вырваться из Фалькенхаузена, куда бежать этому бедолаге? Мы — в сердце Германии. Здесь все дороги ведут в Берлин. — Он отполз на несколько футов и пристроился спиной к стене. — Для тебя и меня война уже закончилась, — спокойно сказал он. — Так что пусть она идет без нас.
— Да будь я проклят, если она для меня закончилась, — сказал ему Майкл, внутри него все кричало.
О течении времени судить было трудно. Прошел еще один или два часа, и Майкл заметил, что пленные забеспокоились. Вскоре после этого он услышал звуки открывавшейся ближней к их конуре двери. Пленные поднялись на колени, дрожа от возбуждения. Потом отперли дверь в их конуру, она распахнулась, чтобы впустить лучики света.
К ним была брошена маленькая буханка черного хлеба с прожилками зеленой плесени. Пленные кинулись за ней, стали отрывать от нее куски.
— Несите ваш бачок, — сказал один из солдат, стоявших в коридоре. Лазарев прополз вперед, держа в руке серый бачок. Когда-то он был дюжим мужчиной, но теперь плоть обтянула его крупные кости. Темно-бурые волосы спадали ему на плечи, в бороду набилось сено и грязь. Ткани лица плотно обтягивали выступающие вперед скулы, а глаза превратились в мрачные впадины на бледной коже. Его нос, крупный носище, который мог заставить Сирано снять перед ним шляпу, был в крови, запекшейся вокруг ноздрей, благодаря удару Майкла. Он глянул на Майкла, когда проползал мимо него, и Майкл отшатнулся. У Лазарева были глаза мертвого человека.
Русский погрузил бачок в ведро с грязной водой. Потом вытащил его, наполненным до краев. Ведро убрали, дверь конуры с треском захлопнулась — звук показался Майклу крайне неприятным — и железная задвижка вернулась на место. Открылась следующая по коридору конура.
— Время жратвы, — сказал Лазарев, когда опять проползал мимо Майкла. — Каждый получает порцию пойла из бачка. Эй, вы, сволочи! Оставьте что-нибудь моему другу! — Раздался шум быстрой и решительной борьбы, а затем Лазарев коснулся руки Майкла. — Вот. — Он положил кусочек мокрого хлеба ему в руку. — Этот чертов француз старается всегда заграбастать больше, чем ему полагается. Здесь тебе нужно всегда поспешать, если хочешь получить что-нибудь получше, чем корки.
Майкл устроился спиной на грубых камнях и стал жевать хлеб. Он уставился в пустоту. Глаза у него щипало. Из них текли слезы и ползли по щекам, но по кому они были, он не знал.
Глава 8
Опять взвизгнула железная задвижка.
Майкл тут же сел на четвереньки, вырванный из кошмара с трубами, черный дым из которых заволакивал землю. Открылась дверь.
— Выставьте девушку! — скомандовал один из трех солдат, стоявших там.
— Пожалуйста, — сказал Лазарев хриплым спросонья голосом. — Пожалуйста, оставьте ее в покое. Разве она не страдала…
— Выставьте девушку! — повторил солдат.
Девушка проснулась и дрожала в своем углу. Она издавала тихие хныкающие звуки, как попавший в ловушку заяц.
Майкл дошел до того предела унижения, который мог выносить. Он скорчился перед дверью, сверкая зелеными глазами над отросшей черной бородой.
— Если вы так сильно ее хотите, — сказал он по-немецки, — тогда войдите и заберите ее.
Был взведен затвор винтовки. Ствол уперся в него.
— Пошел прочь, ты, сброд.
— Галатинов, — налетел на него Лазарев. — Ты что, с ума сошел?
Майкл остался на месте.
— Входите, сучьи дети. Трое на одного. Чего ждете? — Он заорал:
— Давайте!
Ни один из немцев приглашение не принял. Они не станут стрелять в него, понял Майкл, потому что Блок и Кролль с ним еще не окончательно разобрались. Один из солдат набрал слюны и плюнул в Майкла, а затем дверь с треском захлопнулась и опять была заперта.
— Х**вое дело ты затеял, — нахмурился Лазарев. — Теперь лишь черт знает, чего ты разбередил.
Майкл повернулся и ухватил его за бороду.
— Слушай меня, — сказал он. — Если хочешь забыть, что ты человек, это твое личное дело, но я не буду валяться здесь и стонать всю оставшуюся мне жизнь! Ты защищал эту девушку, когда думал, что я пристал к ней, так почему бы тебе не защитить ее от этих подонков?
— Потому, — Лазарев отцепил руку Майкла от своей бороды, — что я — один, а их — до х**.
Дверь снова отперли.
— Милости Божьей! — завизжал Метцер.
Дверь раскрылась. В коридоре стояли уже шесть нацистов.
— Ты! — Луч карманного фонарика нашарил лицо Майкла. — Выходи оттуда! — Это был голос Баумана.
Майкл не двинулся.
— Тебе не шибко понравится, если нам придется тебя вытаскивать самим, — пообещал Бауман.
— Скорее, тому хлюпику, который попытается меня вытащить.
Из кобуры Баумана появился «Люгер».
— Ну, давайте, — сказал он солдатам. Они колебались. — Давайте, я сказал! — загремел Бауман и дал ближайшему пинок под зад.
Первый солдат пригнулся и шагнул в конуру. Он потянулся, чтобы схватить Майкла за руку, но Майкл кинул ему в лицо пригоршню гнилого сена и добавил к этому удар в челюсть, отчего раздался треск, как от выстрела пистолета. В дверь проскочил второй солдат, и сразу за ним третий. Майкл отразил удар, а затем ребром ладони ударил по горлу второго солдата. Третий быстрым ударом попал Майклу в челюсть, а четвертый насел на него и загнул ему руки за шею. Девушка начала визжать, высоким пронзительным визгом, за которым стояли годы ужаса. Этот звук — так похожий на вой волка, зовущего в ночи, — подстегнул Майкла. Он двинул локтем назад, в ребра человека, обхватившего его шею. Солдат застонал от боли, его хватка ослабла, и Майкл вырвался из его рук. По его больному плечу ударили кулаком, другой удар пришелся ему по голове. Он тряхнул тело с такой силой, что схвативший его человек грохнулся о стену. В спину ему ударило колено, и пальцы вцепились в глаза. Раздался пронзительный крик боли, и вдруг тот, кто пытался выдавить ему глаза, стал отбиваться от изможденной фигуры, прыгнувшей на него. Зубы Метцера вцепились в щеку этого солдата, он вырывал из нее мясо, как рассвирепевший терьер.
Майкл отскочил и врезал другому солдату в подбородок. Тот пролетел сквозь дверь и уцепился за ноги Баумана. Бауман поднес ко рту свисток и стал высвистывать быструю, визгливую трель. Из-за головы Майкла вылетел кулак и врезался в лицо немца; с хриплым ревом Лазарев ударил еще раз, и на этот раз рассек солдату нижнюю губу, брызнувшую розовым. Затем Лазарев ухватил охранника за волосы, фуражка отлетела в сторону, и ударил его в лицо лбом со звуком, похожим на удар топора по дереву.
Словно голова кобры, взвилась дубинка, но Майкл ухватил запястье прежде, чем солдат успел ударить, и врезал ему кулаком под мышку. Он услышал за собой шум рассекаемого воздуха и не успел обернуться, как ему в спину ударил приклад винтовки, лишив его дыхания. Дубинка с хрустом опустилась на его руку, чуть повыше локтя, и та от боли потеряла чувствительность. Его ударили кулаком по затылку, слегка оглушив, и хотя он продолжал бешено драться, он знал, что уже почти совсем выдохся.
— Вытаскивайте его оттуда! — закричал Бауман, когда на помощь прибежали еще солдаты. — Давайте, живее!
Обладатель дубинки стал избивать Лазарева и Метцера, загнав их к стенке. Двое солдат схватили слепую девушку и потащили ее из конуры. Майкла бросили в коридоре на пол, где Бауман наступил ему ногой на шею. Остальные охранники, большинство из которых были в синяках и крови, выкарабкались из конуры.
Майкл услышал, как передернули затвор автомата. Он поднял взгляд, зрение у него туманилось от боли, и увидел охранника, направившего свой «Шмайсер» внутрь конуры.
— Нет! — прохрипел Майкл из-под ноги Баумана, давившей ему на шею.
Автомат сделал два выстрела по оставшимся в конуре пленным. Пустые гильзы зазвенели по камням.
— Прекратить! — закричал Бауман и стволом пистолета отвел «Шмайсер» вверх. Еще один выстрел попал в каменную стену и обдал их дождем осколков и пыли. — Без приказа не стрелять! — рассвирепел он, глаза его за стеклами очков озверели. — Ты понял меня?
— Так точно, — ответил охранник, совсем запуганный, защелкнул предохранитель на своем автомате с дымившемся стволом и повесил его на плечо.
Лицо Баумана стало красным. Он убрал ногу с шеи Майкла.
— Вам известно, что за боеприпасы нужно отчитываться! — заорал он на автоматчика. — Мне придется целую неделю писать рапорты об этой чертовой стрельбе! — Он презрительно показал на конуру. — Закройте ее! А вы, парни, поставьте эту падаль на ноги! — Он двинулся по коридору, а Майкла заставили идти за ним. В голове у него стучало, колени угрожали вот-вот подогнуться.
Его привели снова в комнату с крестообразным металлическим столом.
— Привяжите его, — сказал Бауман.
Майкл снова стал отбиваться, из страха перед этими ремнями, однако он уже выдохся, и с ним быстро разобрались. Вскоре ремни были крепко затянуты.
— Оставьте нас, — сказал солдатам Бауман. Когда они вышли, он снял очки и платком медленно прочистил стекла. Майкл заметил, что руки у него тряслись.
Бауман опять надел очки. Лицо у него было осунувшееся, под глазами темные круги.
— Ваше настоящее имя? — спросил он.
Майкл не отвечал. Туман в голове несколько рассеялся, но плечи и спина все еще адски болели.
— Я имею в виду, как вас называли в Британии, — продолжал Бауман. — Вам бы лучше ответить побыстрее, мой друг! Иначе скоро здесь появится Кролль, а у него руки чешутся потренироваться на вас с дубинкой!
Майкл был озадачен. Тон голоса Баумана сменился; он был деловой, не высокомерный. Уловка, подумал он, должно быть так. Конечно, это так!
— Чесну ван Дорн не поймали. — Бауман поднял стол так, что Майкл почти стоял, и закрепил его в таком положении. — Ее друзья — наши друзья — помогают ей скрываться. Сейчас она работает над подготовкой. — Подготовкой? — Горло от ноги Баумана у него саднило. — Подготовкой чего?
— Вашего побега отсюда. А также самолета и промежуточных заправок для перелета. Ведь вы собирались пробраться в Норвегию, так? Майкл был изумлен до потери речи. Это, должно быть, уловка! Боже мой! — подумал он. Чесну схватили, и она все рассказала.
— Слушайте меня очень внимательно. — Бауман всматривался в глаза Майкла. На виске немца быстро билась жилка. — Я оказался здесь только потому, что особого выбора у меня не было. Либо поле боя, что значило рисковать тем, что мне отстрелили бы задницу или подвесили бы за одно место русские, или работать здесь…
На этой бойне. На поле боя я ничего не мог бы делать для наших друзей; здесь я, по крайней мере, могу держать с ними связь и сделать, что могу, чтобы помогать некоторым пленным. Между прочим, если у вас было намерение сделать так, чтобы все в вашей камере были убиты, то вы очень близко подошли к его реализации.
Это объясняет его реакцию на пальбу из автомата, подумал Майкл. Бауман пытался сдержать нацистов, чтобы те не убили остальных. Нет, нет! Блок и Кролль подстроили это! Все это — театральная инсценировка!
— Моя задача, — сказал Бауман, — заключается в том, чтобы сохранять вам жизнь, пока не будет завершена подготовка. Я не знаю, сколько она займет времени, я просто получу шифровку по радио, в которой будет сказано, как мне устроить ваш побег. Боже, помоги нам, потому что пленные покидают Фалькенхаузен только в виде мешков с удобрением. Я свой вариант предложил; увидим, сочтет ли Чесна его стоящим.
— Какой вариант? — осторожно спросил он.
— Фалькенхаузен был построен, чтобы содержать пленных. Лагерь переполнен, охрана используется только для поддержания порядка. Вот потому-то ваш последний поступок очень глуп. Не делайте ничего, что привлекало бы к вам внимание! — Говоря, он расхаживал взад и вперед. — Просто разыгрывайте безмозглого пленного — и вы сможете продержаться еще с неделю!
— Хорошо, — сказал Майкл, — сделаем вид, что я поверил вам. И как же я вообще могу выбраться отсюда?
— Охранники — и Кролль тоже — уже разленились. Здесь очень давно не бывало бунтов, никаких попыток бежать, ничего, что могло бы нарушить каждодневную рутину. Охрана не ожидает, что кто-нибудь попытается вырваться, просто потому, что это невозможно. Но, — он перестал расхаживать, — точно так же они не ожидают и того, что кто-нибудь попытается ворваться. И это могло бы дать определенный шанс.
— Ворваться? В концентрационный лагерь? Да это безумие!
— Да, Кролль и охрана думают точно так же. Как я сказал, Фалькенхаузен был построен, чтобы содержать пленных, но, скорее всего, не для того, чтобы отбиваться от рвущейся извне спасательной команды. Слабый лучик надежды забрезжил в душе Майкла. Если этот человек действует на его стороне, то он заслужил быть включенным в список звезд наравне с Чесной. Но Майкл еще не позволял себе поверить в это; было бы непростительной глупостью на это полагаться и, быть может, выболтать в ходе этого ценные секреты.
— Я знаю, что для вас в это трудно поверить. На вашем месте я бы тоже отнесся к этому скептически. Вы, вероятно, думаете, что я пытаюсь завлечь вас в какую-то западню. Может быть, ничего из того, что я сказал, при других обстоятельствах не заставило бы вас поверить, но одному вы поверить должны: моя работа — сохранять вам жизнь, и именно этим я и занимаюсь. Просто делайте то, что вам сказано, и делайте без колебаний.
— Это — огромный лагерь, — сказал Майкл. — Если спасательная команда все-таки прорвется через ворота, то как они собираются найти меня?
— Я об этом позабочусь.
— А что, если команде не удастся прорваться?
— На такой случай, — сказал Бауман, — мне поручено проследить за тем, чтобы вы умерли, не раскрыв никаких тайн.
Это было вполне логично. Именно такого ответа и следовало ожидать. Боже мой! — думал Майкл. Решусь ли я довериться этому человеку? — Снаружи ждут охранники. У некоторых из них длинные языки, они все рассказывают Кроллю. Поэтому я должен вас избить, чтобы все вы — глядело естественно. — Он стал наворачивать носовой платок на костяшки пальцев правой руки. — Мне придется пустить кровь. Мои извинения. — Он плотно затянул платок. — Когда мы здесь закончим, вас вернут в камеру. И там, прошу вас, не затевайте никакого сопротивления. Мы хотим, чтобы охранники и майор Кролль поверили, что вы сломались. Понимаете? Майкл не ответил. Мозг его был слишком занят попытками во всем разобраться.
— Хорошо, — сказал Бауман. Он поднял кулак. — Я постараюсь сделать это как можно быстрее.
Он ударил экономным движением боксера. Не потребовалось много времени, чтобы платок покрылся пятнами крови. Бауман не наносил удары по телу; он хотел, чтобы все повреждения — такие же показные, как и побои — были бы на виду. К тому времени, когда он закончил, Майкл был в кровоподтеках, все лицо его, от рассеченной левой брови до нижней губы, было испещрено синяками.
Бауман открыл дверь и позвал охранников, запятнанный кровью носовой платок все еще обматывал его разбитые костяшки. Майкла, почти бесчувственного, отвязали и оттащили в камеру. Его бросили внутрь на мокрое сено, и дверь заперли.
— Галатинов! — Лазарев потряс его, приводя в чувство. — Я уже думал, что они тебя убили!
— Они сделали…
Нечто куда более плохое. — Майкл попытался сесть, но голова его упала, как налитая свинцом. Он лежал на чьем-то теле. На холодном, бездыханном теле. — Кто это? — спросил Майкл, и Лазарев ему рассказал.
Пули из автомата донесли милость божью. И еще был ранен француз, он лежал, скрючившись и тяжело дыша: пуля попала в живот. Лазарев, датчанин и другой пленный — немец, стонавший и плакавший без умолку, — избежали ранений, если не считать порезов от осколков камня. Четырнадцатилетняя девушка в конуру не вернулась.
Больше они ее не видели. В какой-то момент в течение следующих восьми часов — во всяком случае, так показалось Майклу, хотя чувство времени у него нарушилось — француз испустил последний вздох и умер. Охрана кинула им очередную маленькую буханку хлеба и дала еще раз зачерпнуть бачком из ведра, но трупы они оставили среди живых.
Майкл старался больше спать, восстанавливая силы. Бедро его стало затягиваться коркой, рассеченная левая бровью тоже: все больше отметок о течении времени. Он лежал на полу конуры и напрягал руки и ноги, гоня кровь в затекшие мышцы. Он мысленно отринул стены и потолок и сосредоточился на видениях зеленого леса и травянистых лугов, простиравшихся до голубого горизонта. Он изучил распорядок дня: охранники приносили хлеб и воду один раз, и ведро с жидкой овсяной баландой, которую Лазарев зачерпывал бачком, два раза в день. Это была медленная смерть от голода, но Майкл обязательно получал свою долю хлеба, глоток воды и немного баланды, что все-таки позволяло как-то выживать.
Майкл тут же сел на четвереньки, вырванный из кошмара с трубами, черный дым из которых заволакивал землю. Открылась дверь.
— Выставьте девушку! — скомандовал один из трех солдат, стоявших там.
— Пожалуйста, — сказал Лазарев хриплым спросонья голосом. — Пожалуйста, оставьте ее в покое. Разве она не страдала…
— Выставьте девушку! — повторил солдат.
Девушка проснулась и дрожала в своем углу. Она издавала тихие хныкающие звуки, как попавший в ловушку заяц.
Майкл дошел до того предела унижения, который мог выносить. Он скорчился перед дверью, сверкая зелеными глазами над отросшей черной бородой.
— Если вы так сильно ее хотите, — сказал он по-немецки, — тогда войдите и заберите ее.
Был взведен затвор винтовки. Ствол уперся в него.
— Пошел прочь, ты, сброд.
— Галатинов, — налетел на него Лазарев. — Ты что, с ума сошел?
Майкл остался на месте.
— Входите, сучьи дети. Трое на одного. Чего ждете? — Он заорал:
— Давайте!
Ни один из немцев приглашение не принял. Они не станут стрелять в него, понял Майкл, потому что Блок и Кролль с ним еще не окончательно разобрались. Один из солдат набрал слюны и плюнул в Майкла, а затем дверь с треском захлопнулась и опять была заперта.
— Х**вое дело ты затеял, — нахмурился Лазарев. — Теперь лишь черт знает, чего ты разбередил.
Майкл повернулся и ухватил его за бороду.
— Слушай меня, — сказал он. — Если хочешь забыть, что ты человек, это твое личное дело, но я не буду валяться здесь и стонать всю оставшуюся мне жизнь! Ты защищал эту девушку, когда думал, что я пристал к ней, так почему бы тебе не защитить ее от этих подонков?
— Потому, — Лазарев отцепил руку Майкла от своей бороды, — что я — один, а их — до х**.
Дверь снова отперли.
— Милости Божьей! — завизжал Метцер.
Дверь раскрылась. В коридоре стояли уже шесть нацистов.
— Ты! — Луч карманного фонарика нашарил лицо Майкла. — Выходи оттуда! — Это был голос Баумана.
Майкл не двинулся.
— Тебе не шибко понравится, если нам придется тебя вытаскивать самим, — пообещал Бауман.
— Скорее, тому хлюпику, который попытается меня вытащить.
Из кобуры Баумана появился «Люгер».
— Ну, давайте, — сказал он солдатам. Они колебались. — Давайте, я сказал! — загремел Бауман и дал ближайшему пинок под зад.
Первый солдат пригнулся и шагнул в конуру. Он потянулся, чтобы схватить Майкла за руку, но Майкл кинул ему в лицо пригоршню гнилого сена и добавил к этому удар в челюсть, отчего раздался треск, как от выстрела пистолета. В дверь проскочил второй солдат, и сразу за ним третий. Майкл отразил удар, а затем ребром ладони ударил по горлу второго солдата. Третий быстрым ударом попал Майклу в челюсть, а четвертый насел на него и загнул ему руки за шею. Девушка начала визжать, высоким пронзительным визгом, за которым стояли годы ужаса. Этот звук — так похожий на вой волка, зовущего в ночи, — подстегнул Майкла. Он двинул локтем назад, в ребра человека, обхватившего его шею. Солдат застонал от боли, его хватка ослабла, и Майкл вырвался из его рук. По его больному плечу ударили кулаком, другой удар пришелся ему по голове. Он тряхнул тело с такой силой, что схвативший его человек грохнулся о стену. В спину ему ударило колено, и пальцы вцепились в глаза. Раздался пронзительный крик боли, и вдруг тот, кто пытался выдавить ему глаза, стал отбиваться от изможденной фигуры, прыгнувшей на него. Зубы Метцера вцепились в щеку этого солдата, он вырывал из нее мясо, как рассвирепевший терьер.
Майкл отскочил и врезал другому солдату в подбородок. Тот пролетел сквозь дверь и уцепился за ноги Баумана. Бауман поднес ко рту свисток и стал высвистывать быструю, визгливую трель. Из-за головы Майкла вылетел кулак и врезался в лицо немца; с хриплым ревом Лазарев ударил еще раз, и на этот раз рассек солдату нижнюю губу, брызнувшую розовым. Затем Лазарев ухватил охранника за волосы, фуражка отлетела в сторону, и ударил его в лицо лбом со звуком, похожим на удар топора по дереву.
Словно голова кобры, взвилась дубинка, но Майкл ухватил запястье прежде, чем солдат успел ударить, и врезал ему кулаком под мышку. Он услышал за собой шум рассекаемого воздуха и не успел обернуться, как ему в спину ударил приклад винтовки, лишив его дыхания. Дубинка с хрустом опустилась на его руку, чуть повыше локтя, и та от боли потеряла чувствительность. Его ударили кулаком по затылку, слегка оглушив, и хотя он продолжал бешено драться, он знал, что уже почти совсем выдохся.
— Вытаскивайте его оттуда! — закричал Бауман, когда на помощь прибежали еще солдаты. — Давайте, живее!
Обладатель дубинки стал избивать Лазарева и Метцера, загнав их к стенке. Двое солдат схватили слепую девушку и потащили ее из конуры. Майкла бросили в коридоре на пол, где Бауман наступил ему ногой на шею. Остальные охранники, большинство из которых были в синяках и крови, выкарабкались из конуры.
Майкл услышал, как передернули затвор автомата. Он поднял взгляд, зрение у него туманилось от боли, и увидел охранника, направившего свой «Шмайсер» внутрь конуры.
— Нет! — прохрипел Майкл из-под ноги Баумана, давившей ему на шею.
Автомат сделал два выстрела по оставшимся в конуре пленным. Пустые гильзы зазвенели по камням.
— Прекратить! — закричал Бауман и стволом пистолета отвел «Шмайсер» вверх. Еще один выстрел попал в каменную стену и обдал их дождем осколков и пыли. — Без приказа не стрелять! — рассвирепел он, глаза его за стеклами очков озверели. — Ты понял меня?
— Так точно, — ответил охранник, совсем запуганный, защелкнул предохранитель на своем автомате с дымившемся стволом и повесил его на плечо.
Лицо Баумана стало красным. Он убрал ногу с шеи Майкла.
— Вам известно, что за боеприпасы нужно отчитываться! — заорал он на автоматчика. — Мне придется целую неделю писать рапорты об этой чертовой стрельбе! — Он презрительно показал на конуру. — Закройте ее! А вы, парни, поставьте эту падаль на ноги! — Он двинулся по коридору, а Майкла заставили идти за ним. В голове у него стучало, колени угрожали вот-вот подогнуться.
Его привели снова в комнату с крестообразным металлическим столом.
— Привяжите его, — сказал Бауман.
Майкл снова стал отбиваться, из страха перед этими ремнями, однако он уже выдохся, и с ним быстро разобрались. Вскоре ремни были крепко затянуты.
— Оставьте нас, — сказал солдатам Бауман. Когда они вышли, он снял очки и платком медленно прочистил стекла. Майкл заметил, что руки у него тряслись.
Бауман опять надел очки. Лицо у него было осунувшееся, под глазами темные круги.
— Ваше настоящее имя? — спросил он.
Майкл не отвечал. Туман в голове несколько рассеялся, но плечи и спина все еще адски болели.
— Я имею в виду, как вас называли в Британии, — продолжал Бауман. — Вам бы лучше ответить побыстрее, мой друг! Иначе скоро здесь появится Кролль, а у него руки чешутся потренироваться на вас с дубинкой!
Майкл был озадачен. Тон голоса Баумана сменился; он был деловой, не высокомерный. Уловка, подумал он, должно быть так. Конечно, это так!
— Чесну ван Дорн не поймали. — Бауман поднял стол так, что Майкл почти стоял, и закрепил его в таком положении. — Ее друзья — наши друзья — помогают ей скрываться. Сейчас она работает над подготовкой. — Подготовкой? — Горло от ноги Баумана у него саднило. — Подготовкой чего?
— Вашего побега отсюда. А также самолета и промежуточных заправок для перелета. Ведь вы собирались пробраться в Норвегию, так? Майкл был изумлен до потери речи. Это, должно быть, уловка! Боже мой! — подумал он. Чесну схватили, и она все рассказала.
— Слушайте меня очень внимательно. — Бауман всматривался в глаза Майкла. На виске немца быстро билась жилка. — Я оказался здесь только потому, что особого выбора у меня не было. Либо поле боя, что значило рисковать тем, что мне отстрелили бы задницу или подвесили бы за одно место русские, или работать здесь…
На этой бойне. На поле боя я ничего не мог бы делать для наших друзей; здесь я, по крайней мере, могу держать с ними связь и сделать, что могу, чтобы помогать некоторым пленным. Между прочим, если у вас было намерение сделать так, чтобы все в вашей камере были убиты, то вы очень близко подошли к его реализации.
Это объясняет его реакцию на пальбу из автомата, подумал Майкл. Бауман пытался сдержать нацистов, чтобы те не убили остальных. Нет, нет! Блок и Кролль подстроили это! Все это — театральная инсценировка!
— Моя задача, — сказал Бауман, — заключается в том, чтобы сохранять вам жизнь, пока не будет завершена подготовка. Я не знаю, сколько она займет времени, я просто получу шифровку по радио, в которой будет сказано, как мне устроить ваш побег. Боже, помоги нам, потому что пленные покидают Фалькенхаузен только в виде мешков с удобрением. Я свой вариант предложил; увидим, сочтет ли Чесна его стоящим.
— Какой вариант? — осторожно спросил он.
— Фалькенхаузен был построен, чтобы содержать пленных. Лагерь переполнен, охрана используется только для поддержания порядка. Вот потому-то ваш последний поступок очень глуп. Не делайте ничего, что привлекало бы к вам внимание! — Говоря, он расхаживал взад и вперед. — Просто разыгрывайте безмозглого пленного — и вы сможете продержаться еще с неделю!
— Хорошо, — сказал Майкл, — сделаем вид, что я поверил вам. И как же я вообще могу выбраться отсюда?
— Охранники — и Кролль тоже — уже разленились. Здесь очень давно не бывало бунтов, никаких попыток бежать, ничего, что могло бы нарушить каждодневную рутину. Охрана не ожидает, что кто-нибудь попытается вырваться, просто потому, что это невозможно. Но, — он перестал расхаживать, — точно так же они не ожидают и того, что кто-нибудь попытается ворваться. И это могло бы дать определенный шанс.
— Ворваться? В концентрационный лагерь? Да это безумие!
— Да, Кролль и охрана думают точно так же. Как я сказал, Фалькенхаузен был построен, чтобы содержать пленных, но, скорее всего, не для того, чтобы отбиваться от рвущейся извне спасательной команды. Слабый лучик надежды забрезжил в душе Майкла. Если этот человек действует на его стороне, то он заслужил быть включенным в список звезд наравне с Чесной. Но Майкл еще не позволял себе поверить в это; было бы непростительной глупостью на это полагаться и, быть может, выболтать в ходе этого ценные секреты.
— Я знаю, что для вас в это трудно поверить. На вашем месте я бы тоже отнесся к этому скептически. Вы, вероятно, думаете, что я пытаюсь завлечь вас в какую-то западню. Может быть, ничего из того, что я сказал, при других обстоятельствах не заставило бы вас поверить, но одному вы поверить должны: моя работа — сохранять вам жизнь, и именно этим я и занимаюсь. Просто делайте то, что вам сказано, и делайте без колебаний.
— Это — огромный лагерь, — сказал Майкл. — Если спасательная команда все-таки прорвется через ворота, то как они собираются найти меня?
— Я об этом позабочусь.
— А что, если команде не удастся прорваться?
— На такой случай, — сказал Бауман, — мне поручено проследить за тем, чтобы вы умерли, не раскрыв никаких тайн.
Это было вполне логично. Именно такого ответа и следовало ожидать. Боже мой! — думал Майкл. Решусь ли я довериться этому человеку? — Снаружи ждут охранники. У некоторых из них длинные языки, они все рассказывают Кроллю. Поэтому я должен вас избить, чтобы все вы — глядело естественно. — Он стал наворачивать носовой платок на костяшки пальцев правой руки. — Мне придется пустить кровь. Мои извинения. — Он плотно затянул платок. — Когда мы здесь закончим, вас вернут в камеру. И там, прошу вас, не затевайте никакого сопротивления. Мы хотим, чтобы охранники и майор Кролль поверили, что вы сломались. Понимаете? Майкл не ответил. Мозг его был слишком занят попытками во всем разобраться.
— Хорошо, — сказал Бауман. Он поднял кулак. — Я постараюсь сделать это как можно быстрее.
Он ударил экономным движением боксера. Не потребовалось много времени, чтобы платок покрылся пятнами крови. Бауман не наносил удары по телу; он хотел, чтобы все повреждения — такие же показные, как и побои — были бы на виду. К тому времени, когда он закончил, Майкл был в кровоподтеках, все лицо его, от рассеченной левой брови до нижней губы, было испещрено синяками.
Бауман открыл дверь и позвал охранников, запятнанный кровью носовой платок все еще обматывал его разбитые костяшки. Майкла, почти бесчувственного, отвязали и оттащили в камеру. Его бросили внутрь на мокрое сено, и дверь заперли.
— Галатинов! — Лазарев потряс его, приводя в чувство. — Я уже думал, что они тебя убили!
— Они сделали…
Нечто куда более плохое. — Майкл попытался сесть, но голова его упала, как налитая свинцом. Он лежал на чьем-то теле. На холодном, бездыханном теле. — Кто это? — спросил Майкл, и Лазарев ему рассказал.
Пули из автомата донесли милость божью. И еще был ранен француз, он лежал, скрючившись и тяжело дыша: пуля попала в живот. Лазарев, датчанин и другой пленный — немец, стонавший и плакавший без умолку, — избежали ранений, если не считать порезов от осколков камня. Четырнадцатилетняя девушка в конуру не вернулась.
Больше они ее не видели. В какой-то момент в течение следующих восьми часов — во всяком случае, так показалось Майклу, хотя чувство времени у него нарушилось — француз испустил последний вздох и умер. Охрана кинула им очередную маленькую буханку хлеба и дала еще раз зачерпнуть бачком из ведра, но трупы они оставили среди живых.
Майкл старался больше спать, восстанавливая силы. Бедро его стало затягиваться коркой, рассеченная левая бровью тоже: все больше отметок о течении времени. Он лежал на полу конуры и напрягал руки и ноги, гоня кровь в затекшие мышцы. Он мысленно отринул стены и потолок и сосредоточился на видениях зеленого леса и травянистых лугов, простиравшихся до голубого горизонта. Он изучил распорядок дня: охранники приносили хлеб и воду один раз, и ведро с жидкой овсяной баландой, которую Лазарев зачерпывал бачком, два раза в день. Это была медленная смерть от голода, но Майкл обязательно получал свою долю хлеба, глоток воды и немного баланды, что все-таки позволяло как-то выживать.