Маркес Габриэль Гарсия. Сборник рассказов

   - Вся штука в том... - сказала женщина, и голос ее немного смягчился, - вся штука в том, что ни одна женщина не выдержит такого груза даже за миллион песо.
   Хосе вспыхнул, повернулся к ней спиной и стал смахивать пыль с бутылок. Он продолжал говорить, не глядя в ее сторону:
   - Ты сегодня злая, королева, тебе лучше всего съесть бифштекс и отоспаться.
   - Я не хочу есть, - сказала женщина. Она снова смотрела на улицу, разглядывая в сумеречном свете города редких прохожих.
   На несколько минут в ресторане установилась неясная тишина. Лишь Хосе чем-то шуршал в шкафу. Внезапно женщина отвела глаза от улицы и заговорила совсем другим голосом - погасшим и мягким:
   - Правда, ты меня любишь, Пепильо?
   - Правда, - не глядя на нее, кратко ответил Хосе.
   - После всего, что я тебе наговорила... - сказала женщина.
   - А что ты наговорила? - спросил Хосе все так же сдержанно и все так же не глядя на нее.
   - А про миллион песо.
   - Я уже забыл об этом, - сказал Хосе.
   - Значит, ты меня любишь?
   - Да, - сказал Хосе.
   Потянулось молчание. Хосе по-прежнему что-то искал в шкафу, не оборачиваясь к женщине. Она выпустила изо рта дымок, легла грудью на стойку и настороженно, с сомнением покусывая губу, словно остерегаясь чего-то, спросила:
   - Даже если я не стану спать с тобой?
   Вот тут Хосе взглянул на нее:
   - Мне этого не надо, потому что я тебя слишком люблю. - Он шагнул к ней. И остановился. Опираясь могучими руками на стойку и заглядывая женщине в самые глаза, сказал: - Я так люблю тебя, что мог бы убить каждого, с кем ты уходишь.
   В первый момент она вроде бы растерялась. Потом посмотрела на него очень внимательно - во взгляде ее вместе с жалостью проступала насмешка. Потом задумалась в нерешительности. И вдруг разразилась смехом:
   - Да ты ревнив, Хосе. Ну и ну, ты, оказывается, ревнив?!
   Хосе снова покраснел, засмущался откровенно, даже беззастенчиво, как бывает у детей, когда разом открываются все их тайны.
   - Ты сегодня какая-то бестолковая, королева, - сказал он, утирая пот тряпкой. И добавил: - Вот что с тобой сделала такая скотская жизнь.
   Но теперь лицо женщины стало другим.
   - Значит, нет, - сказала она. И посмотрела на него пристально, странно блестя глазами, вызывающе и одновременно грустно. - Значит, не ревнив.
   - Ну не скажи, - возразил Хосе. - Но не так, как ты думаешь. - Он расстегнул воротничок и долго тер тряпкой шею.
   - Тогда объясни, - сказала женщина.
   - Понимаешь, я тебя так люблю, что не могу больше видеть все это, сказал Хосе.
   - Что? - переспросила женщина.
   - Да то, что каждый вечер ты уходишь с первым встречным.
   - А правда, ты бы убил любого, только чтобы он не пошел со мной? спросила женщина.
   - Чтоб не пошел - нет, сказал Хосе. - Я бы убил за то, что пошел.
   - Не все ли равно? - сказала женщина.
   Напряженный разговор будоражил обоих. Женщина говорила тихо, мягким и вкрадчивым голосом. Лицо ее почти вплотную приблизилось к багровому добродушному лицу толстяка. Он сидел не шелохнувшись, будто околдованный жаром ее слов.
   - Все это правда, - сказал Хосе.
   - Значит... - сказала женщина и, подавшись вперед, погладила его огромную шершавую руку. Отбросила погасший окурок. - Значит, ты способен убить человека?
   - За то, о чем я тебе сказал, - да! - с горячностью ответил Хосе.
   Женщина зашлась судорожным смехом, не скрывая издевки.
   - Какой ужас, Хосе! Какой ужас! - говорила она сквозь смех. - Хосе убивает человека! Ну кто бы подумал, что такой солидный человек, такой праведник, что кормит меня задарма бифштексами и болтает со мной, пока я жду клиентов, - самый что ни на есть убийца. Какой ужас, Хосе, я боюсь тебя!
   Хосе опешил. Может, он даже возмутился. Может, в тот момент, когда женщина расхохоталась, он почувствовал, что все для него рухнуло.
   - Ты пьяна, дурочка, - сказал он. - Иди отоспись. Вот даже есть не хочешь...
   Но женщина больше не смеялась, она сидела снова серьезная, задумчивая, сгорбившись над стойкой. И следила взглядом за Хосе. Вот он открыл холодильник и снова закрыл его, ничего оттуда не достав. Вот протер сверкающее, без пылинки, стекло. Женщина заговорила тем же мягким и ласковым голосом, каким спросила его раньше: "Правда, ты меня любишь, Пепильо?"
   - Хосе, - сказала она.
   Толстяк даже не обернулся.
   - Хосе!
   - Иди проспись! - сказал Хосе. - Да ополоснись, перед тем как лечь, чтобы хмель сошел!
   - Нет, взаправду, Хосе, - сказала женщина, - я не пьяная.
   - Значит, на тебя дурь нашла, - сказал Хосе.
   - Подойди-ка, мне надо поговорить с тобой, - позвала женщина.
   Мужчина подошел с надеждой и в то же время с недоверием.
   - Поближе.
   Он встал прям перед ней. Она потянулась к нему и больно схватила за волосы, но сделала это с явной нежностью.
   - Повтори, что ты мне сказал, - попросила она.
   - Что? - сказал Хосе. Он пытался заглянуть ей в глаза исподлобья, так как она пригнула ему голову.
   - Что убил бы человека, который переспит со мной.
   - Убил бы того, который переспит, королева. Клянусь, - сказал Хосе.
   Женщина выпустила его волосы.
   - Стало быть, ты вступишься за меня, если я убью кого-нибудь, сказала она утвердительно, отталкивая с грубым кокетством огромную, как у кабана, голову.
   Хосе ничего не ответил, лишь улыбнулся.
   - Отвечай, Хосе, - сказала женщина. - Ты меня защитишь, если я убью кого-нибудь?
   - Ну, это зависит... - сказал Хосе. - Говорить - одно, а делать другое.
   - Никому полиция так не верит, как тебе, - сказала женщина.
   Хосе самодовольно улыбнулся, польщенный. Женщина снова перегнулась к нему через стойку.
   - Нет, правда, Хосе. Я могу побиться об заклад, что ты ни разу в жизни не соврал, - сказала она.
   - А какой толк от этого?
   - И все равно, - настаивала женщина, - полиция это знает и верит каждому твоему слову.
   Хосе постукивал по стеклу, стоя перед женщиной, и не знал, что сказать. Она снова уставилась на улицу. Потом глянула на часы, и голос ее сделался другим, торопливым, словно ей хотелось закончить разговор, пока они одни.
   - Ты мог бы соврать ради меня, Хосе? - спросила она. - Я всерьез.
   И тут Хосе испытующе посмотрел на нее, в упор, глаза в глаза, словно ему вдруг ударила в голову страшная мысль. Мысль, которую он с лету поймал, шевельнулась у него в мозгу, смутная, неясная, и исчезла, оставив лишь жаркий след страха.
   - Во что ты впуталась, королева? - спросил Хосе. Он потянулся к ней, скрестив руки над стойкой. Женщина почувствовала крепкий, едкий, отдающий нашатырем запах в его дыхании, которое сделалось тяжелым, оттого что он навалился животом на стекло. - Нет, правда, королева... Что ты натворила? сказал он.
   Женщина оттолкнула от себя его голову.
   - Ничего, - сказала она. - Что, уж нельзя поговорить просто так, со скуки? - Потом взглянула на него: - Знаешь, может, тебе и не придется никого убивать.
   - Да у меня и в мыслях никогда не было, чтоб убить человека, - сказал Хосе озадаченно.
   - Да нет же, - сказала женщина, - я говорю, никого, кто переспит со мной.
   - А-а! - протянул Хосе. - Вот теперь мне ясно. Я ведь всегда говорил, что ты зря пустилась в такую жизнь. И даю слово, бросишь все это - буду жарить для тебя каждый день самый лучший бифштекс, и бесплатно.
   - Спасибо, Хосе, - сказала женщина. - Тут другое. Вся штука в том, что я больше не смогу ни с кем.
   - Снова темнишь, - сказал Хосе. Он явно терял терпение.
   - Ничего я не темню, - сказала женщина.
   Она выпрямилась, села поудобнее, и Хосе увидел ее опавшую, жалкую грудь под корсетом.
   - Завтра я уеду и, клянусь, больше никогда ничем тебя не побеспокою. И больше ни с кем не буду путаться, помяни мое слово.
   - И с чего это ты? - удивился Хосе.
   - Вот решила, и точка. Я теперь только поняла, что все это одно скотство.
   Хосе снова ухватился за тряпку и давай начищать стекло там, где она сидела. Заговорил, не глядя в ее сторону:
   - Конечно, то, чем ты занимаешься, - настоящее скотство. Давно пора бы опомниться.
   - Да я давно опомнилась, - сказала она. - Но вот до конца убедилась в этом только-только. Мне опротивели мужчины.
   Хосе улыбнулся. Он поднял голову и, все так же улыбаясь, посмотрел на нее.
   Но она уже сидела подавленная, задумчивая, втянув голову в плечи и раскачивалась на табурете с каким-то помертвелым лицом, которое золотила преждевременная осенняя дымка.
   - По-моему, надо оставить в покое женщину, которая убила человека, потому что он ей опротивел, после того как она с ним переспала, и не только он, но все, с кем она была в постели.
   - Ну, уж ты хватила через край, -сказал Хосе растроганно, и в голос его просочилась нежность.
   - А если женщина говорит мужчине, что он ей противен, когда тот уже одевается, потому что у нее перед глазами все, что он над ней вытворял весь вечер, и она чувствует, что ни мылом, ни щеткой не отодрать его запах...
   - Это бывает, королева, - сказал Хосе, теперь уже с некоторым равнодушием, по-прежнему надраивая стекло. - Его вовсе незачем убивать. Просто пошли его куда подальше.
   Но женщина все говорила, и быстрые бесцветные слова ее лились взволнованно, без удержу.
   - Ну а если женщина говорит, что он ей противен, а он вдруг бросает одеваться и снова к ней, и давай ее целовать, и...
   - Да ну! Какой порядочный мужчина сделает такое, - сказал Хосе.
   - Ну а если сделает? - сказала женщина с ожесточением. - Ну представь, что сделает!
   - Да ну, до этого не дойдет, - сказал Хосе. Он по-прежнему тер одно и то же место на стойке, но разговор его интересовал уже меньше.
   Женщина стукнула по стеклу костяшками пальцев. Она снова стала уверенной и сказала с пафосом:
   - Какой ты дикий, Хосе. Ничего не понимаешь. - Она с силой вцепилась в его рукав: - Нет, ты скажи, эта женщина должна была его убить?
   - Да будет тебе, - примирительно, как бы успокаивая ее, сказал Хосе. Раз ты говоришь - так оно и есть.
   - Ведь она защищалась? - Женщина трясла его за руку.
   Наконец Хосе бросил на нее мягкий, потеплевший взгляд.
   - Пожалуй, так, - сказал он. И подмигнул ей понимающе, как бы подыгрывая, - мол, он соучастник какого-то злодейства. Но женщина оставалась серьезной. Лишь выпустила его рукав.
   - А ты соврал бы, чтобы спасти женщину, которая сделала такое?
   - Ну, это зависит...
   - От кого же? - спросила она.
   - От женщины, - сказал он.
   - А ты представь, что это женщина, которую ты очень любишь. И не чтоб иметь ее, понимаешь, а так, как ты сам говорил, просто любишь.
   - Ладно. Пусть так, как ты хочешь, королева, - вяло сказал Хосе, которому это уже порядком надоело.
   Он отошел от нее. Посмотрел на часы и увидел, что почти половина седьмого. "Через несколько минут, - подумал он, - ресторан заполнят посетители", и еще яростнее принялся тереть стекло, поглядывая на улицу. Женщина неподвижно сидела на табурете.
   Молча, сосредоточенно, с выражением бесконечной тоски, точно угасающая лампочка, она следила за Хосе. Вдруг, после тягостного молчания, она произнесла кротким, искательным голосом:
   - Хосе!..
   Он посмотрел на нее с глубокой и печальной нежностью, какая бывает во взгляде быка. Нет, ему не хотелось больше никаких разговоров. Он посмотрел просто так, лишь бы убедиться, что она здесь и ожидает, в общем-то зря, найти в нем защитника.
   - Я вот говорю, что завтра уеду, а ты хоть бы что, - сказала женщина.
   - Ну... - сказал Хосе. - Но ведь ты не сказала куда.
   - А туда, где не нужно спать с мужчинами.
   Хосе усмехнулся:
   - Ты что, всерьез уезжаешь? - И лицо его вдруг переменилось, точно он наконец понял, что к чему в жизни.
   - Это от тебя зависит, - сказала женщина. - Сумеешь соврать про то, когда я пришла, - завтра уеду и покончу с этим навсегда. Идет?
   Хосе улыбнулся и согласно кивнул. Женщина наклонилась к нему:
   - Если я когда-нибудь вернусь и увижу на этом месте в это же время другую женщину - умру от ревности.
   - Если вернешься, привези мне что-нибудь, - сказал Хосе.
   - Да, - сказала женщина. - Обещаю, что куплю тебе где-нибудь заводного медвежонка.
   Хосе улыбнулся. Провел тряпкой в воздухе между ней и собой, словно протер незримое стекло. Женщина тоже улыбнулась. Теперь ласково и кокетливо. Хосе двинулся к другому краю стойки, на ходу протирая стекло.
   - Ну что? - спросил он не оборачиваясь.
   - Значит, ты всем, кто бы ни спросил, скажешь, что я пришла без четверти шесть, так?
   - А зачем? - спросил Хосе ей в спину.
   - Какое тебе дело? - сказала она. - Главное, что ты это сделаешь.
   Дверь, скрипя, открылась. Вошел первый посетитель и занял столик в углу. Хосе поспешил к нему, бегло взглянув на часы. Ровно половина седьмого.
   - Ладно, королева, будет, как ты хочешь, - сказал он рассеянно. - Я всегда делаю, как ты хочешь.
   - Ну что ж, - сказала женщина, - тогда зажарь мне бифштекс.
   Хосе открыл холодильник, достал тарелку с мясом, положил его на стол и зажег плиту.
   - Я приготовлю тебе отличный бифштекс на прощанье.
   - Спасибо, Пепильо.
   Она задумалась, будто погрузилась в какой-то странный мир, населенный зыбкими, расплывчатыми, неведомыми образами. Она не услышала, как зашипело сырое мясо, брошенное на сковородку с кипящим маслом, не услышала, как оно потрескивало, когда Хосе его переворачивал. Не почувствовала сочного запаха жареного мяса, который медленно распространялся по всему ресторану. Она так и сидела, уйдя в свои мысли, задумавшись глубоко-глубоко, и наконец подняла голову, зажмурилась, будто вернулась к жизни с того света. Увидела, что Хосе стоит у плиты, освещенный весело разгоревшимся пламенем.
   - Пепильо!
   - Ну что?
   - О чем задумался?
   - Вот думаю, купишь ли ты мне где-нибудь заводного медвежонка.
   - Конечно, но мне надо знать, сделаешь ли ты на прощание то, о чем я попрошу.
   Хосе глянул на нее из-за плиту:
   - Сколько повторять одно и то же?! Ты хочешь еще что-нибудь, кроме бифштекса?
   - Да, - сказала женщина.
   - Чего? - спросил Хосе.
   - Хочу еще четверть часа.
   Хосе откинулся назад, чтобы посмотреть на часы. Потом взглянул на посетителя, который молча сидел в углу, а затем на мясо, зарумянившееся на сковородке. И лишь тогда сказал:
   - Нет, серьезно, я ничего не понимаю, королева.
   - Не будь дурачком, Хосе, - сказала женщина. - Запомни, я здесь с половины шестого.
   Когда сенатор Онесимо Санчес встретил женщину своей судьбы, до смерти ему оставалось шесть месяцев и одиннадцать дней. Он увидал эту женщину в Наместничьих Розах, селении, подобном двуликому Янусу; ночью оно давало приют приплывающим издалека кораблям контрабандистов, зато при свете дня казалось ни к чему не пригодным уголком пустыни на берегу пустынного моря, в котором нет ни севера, ни юга, ни запада, ни востока. Селение это было настолько удалено от всего на свете, что никому бы и в голову не пришло, что здесь может жить кто-то способный изменить чью бы то ни было судьбу. Казалось, что само название дано селению в насмешку, потому что единственную розу, какую здесь когда-либо видели, привез сенатор Онесимо Санчес в тот самый день, к концу которого он познакомился с Лаурой Фариной.
   Избирательная компания, которая проводилась каждые четыре года, шла как обычно. Утром прибыли фургоны с комедиантами. Потом грузовики доставили индейцев, которых возили из городка в городок, чтобы они изображали толпу во время предвыборных собраний. Около одиннадцати, под звуки музыки и треск фейерверков, появился министерский автомобиль цвета земляничной воды. Внутри, в кондиционированной прохладе, сидел неуместно безмятежный сенатор Онесимо Санчес; едва открыв дверцу машины, он содрогнулся от дохнувшего в него зноя, его шелковая рубашка в одно мгновение пропиталась потом, и сенатор сразу почувствовал себя таким старым и одиноким, каким не чувствовал себя никогда. Ему только что исполнилось сорок два года, в свое время он получил в Геттингене диплом инженера-металлурга с отличием и уже много дет упорно, хотя и без особой для себя пользы, читал латинских классиков в плохих переводах. Женат он был на неизменно веселой и улыбающейся немке, у них было пятеро детей, и в его доме все были счастливы, а счастливее всех был он сам - пока, три месяца назад, ему не сказали, что в ближайшее Рождество он умрет.
   Пока заканчивались приготовления к собранию, сенатору удалось побыть одному и отдохнуть часок в отведенном ему доме. Прежде чем прилечь, он поставил в свежую воду розу, которую сумел провезти живой через пустыню, потом, чтобы не есть лишний раз жареной козлятины, предстоявшей ему днем, поел диетической каши, которую возил с собой повсюду, и, не дожидаясь, когда начнется боль, принял несколько обезболивающих таблеток. После этого он поставил около гамака электрический вентилятор, сбросил с себя всю одежду и улегся на пятнадцать минут в тени розы, гоня от себя все мысли о смерти. Кроме врачей, никто не знал, что он приговорен и ждет своего, заранее известного ему, часа, потому что он решил нести крест этой тайны в одиночку, ничего не меняя в своей жизни, и решил так не от гордыни, а из скромности.
   Он ощущал себя господином своих способностей, когда, в три часа дня, отдохнувший и свежевыбритый, снова появился на людях, в брюках из грубого полотна, в цветастой рубашке и с успокоенной обезболивающими таблетками душой. Однако подтачивавшая его смерть была, по-видимому, гораздо коварней, чем он думал, потому что, поднявшись на трибуну, он испытал странное презрение к тем, кто добивался чести пожать ему руку, и не пожалел, как прежде, индейцев, которые стояли плотными рядами, босые, на маленькой раскаленной голой площади. Властным, почти гневным взмахом руки он оборвал аплодисменты и начал говорить, не жестикулируя, устремив взгляд в изнемогающее от зноя море. Говорил он размеренно, в его глубоком голосе было что-то от неподвижной воды, однако слова, затверженные наизусть и столько раз уже им произносившиеся, всплывали у него в памяти не потому, что им владело желание сказать правду, а потому, что ему хотелось возразить на одну проникнутую фатализмом сентенцию из четвертой книги записок Марка Аврелия.
   - Мы в этом мире для того, чтобы победить природу, - начал он фразой, которая шла вразрез со всеми его убеждениями. - Тогда мы перестанем быть найденышами отечества, сиротами бога в царстве жажды и бесприютности, изгоями в своей собственной стране. Так давайте же станем иными, дамы и господа, станем могучими и счастливыми!
   Это были обычные формулы его цирка. Он говорил, а его помощники бросали в воздух пригорошни бумажных голубей, и те, оживая, делали над дощатой трибуной круги и улетали к морю. Другие помощники в это время вытаскивали из фургонов бутафорские деревья с фетровыми листьями и сажали их за спиной у толпы в грунт площади. Посадив деревья, они поставили картонный задник, на котором были нарисованы дома из красного кирпича, со стеклянными окнами, и загородили этой декорацией жалкие лачуги реальной жизни.
   Чтобы дать труппе время подготовить спектакль, сенатор удлинил свою речь двумя латинскими цитатами. Он обещал дождевальные машины, переносные инкубаторы, чудо-удобрения, от которых на солончаковой почве будут расти огурцы, а на подоконниках расцветет жасмин. Когда же он увидел, что нафантазированный им мир уже собран и установлен, он показал на него пальцем и прокричал:
   - Вот как мы будем жить, дамы и господа! Смотрите, вот как мы будем жить!
   Все обернулись. За нарисованными домами плыл трансокеанский лайнер из цветной бумаги, и был он выше самого высокого из домов города на заднике. Один только сенатор заметил, что картонный городок, из-за того, что его возили с места на место и много раз собирали и разбирали, уже пострадал изрядно от непогоды и теперь стал почти таким же бедным, пыльным и печальным, как Наместничьи Розы.
   Впервые за двенадцать лет Нельсон Фарина не пошел приветствовать сенатора. Речь он слушал сквозь послеполуденную дремоту; лежа в своем гамаке под сплетенным из свежих веток навесом у домика из необструганных досок, который сам же и построил своими нежными и ловкими как у аптекаря руками, теми самыми, что разрезали на куски первую его жену. В Наместничьих Розах он впервые появился на лодке, груженной невинными длиннохвостыми попугаями ара, и вместе с ним была красивая и склонная к сквернословию негритянка, которую, бежав с кайенской каторги, он встретил в Парамарибо и которая родила ему дочь. Довольно скоро эта женщина умерла, но естественной смертью, не такой, как другая, та, чье изрубленное тело послужило удобрением для грядок цветной капусты на ее же собственном огороде; нет, негритянку погребли целой на местном кладбище и написали на дощечке ее голландское имя. От нее дочь унаследовала пышные формы и цвет кожи, а от отца- глаза, золотистые и словно изумленные; у Нельсона Фарины были все основания считать, что у него в доме растет самая красивая женщина на свете.
   Познакомившись еще в первую избирательную кампанию с сенатором Онесимо Санчесом, Нельсон Фарина попросил того помочь ему обзавестись фальшивым удостоверением личности, которое позволило бы ему жить не испытывая страха перед законом. Сенатор вежливо, но твердо ему отказал. Нельсон Фарина не сложил оружия и несколько лет подряд, в каждый новый приезд сенатора, находил повод обратиться к нему со своей просьбой. Однако ответ он всегда получал один и тот же. Так что на этот раз он решил остаться в гамаке, обреченный гнить заживо в этом пышущем зноем месте, которое когда-то было прибежищем корсаров. Услыхав аплодисменты, раздавшиеся после окончания речи, он приподнялся, вытянул шею и увидел поверх забора оборотную сторону представления: косые подпорки зданий, арматуру деревьев, служителей, которые, оставаясь невидимыми для толпы, двигали трансокеанский лайнер. Вся накопившаяся злость выплеснулась из Нельсона Фарины.
   - Merde, - сказал он. - c'est le Blacaman delа politique.
   После выступления сенатор, как обычно, совершил, под музыку оркестра и вспышки пиротехнических ракет, прогулку по улицам, во время которой жители селения, окружив его, докучали ему рассказами о своих невзгодах. Сенатор доброжелательно выслушивал каждого и всегда находил способ утешить, не беря на себя при этом никаких трудновыполнимых обязательств. Одной женщине, взобравшейся со своими шестью малолетними детьми на крышу дома, удалось перекричать шум толпы и взрывы петард.
   - Я совсем малого прошу, сенатор, - кричала она, - мне нужен только осел, возить воду из Пруда Висельника!
   Сенатор посмотрел на шестерых грязных и худых малышей.
   - Что сталось с твоим мужем? -- спросил он ее.
   - Отправился искать счастье на остров Аруба,- ответила добродушно женщина, - а встретил иностранку, из тех, что вставляют себе в зубы алмазы.
   Толпа встретила ее ответ взрывом хохота.
   - Хорошо, - сказал сенатор, - осел у тебя будет.
   И скоро один из его помощников привел в дом женщины вьючного осла, на боках которого несмываемой краской был написан избирательный лозунг, дабы никто не забыл, что этот осел подарен сенатором.
   За время своей недолгой прогулки сенатор оказывал знаки доброго расположения и другим жителям городка, а кроме того, собственноручно дал ложку лекарства больному, который, чтобы посмотреть, как пройдет сенатор, велел вынести свою кровать на улицу. Огибая последний угол, сенатор сквозь щели в заборе патио увидел Нельсона Фарину, лежащего в гамаке; Нельсон Фарина показался ему пепельно-серым и печальным, однако сенатор, хоть и без особой радости, его приветствовал:
   - Как поживаете?
   Тот повернулся к сенатору и утопил его в янтаре своих грустных глаз.
   - Moi, vouz savez, - ответил он.
   Услышав разговор, в патио вышла его дочь. На ней был старенький халат, голову украшали разноцветные банты, а лицо было намазано кремом от загара, но даже в таком виде она была самой красивой женщиной на свете. У сенатора даже дыхание перехватило.
   - Черт возьми, - изумленно выдохнул он, - надо же, чтобы Бог такое создал!
   Тем же вечером Нельсон Фарина велел дочери надеть на себя лучшее, что у нее было, и послал ее к сенатору. Двое охранников с винтовками, разморенные жарой и клюющие носом в предоставленном гостю доме, приказали ей сесть на единственный стул в передней и ждать.
   Сенатор заседал в соседней комнате вместе с самыми влиятельными жителями Наместничьих Роз, приглашенными, чтобы он мог напрямик сказать им о том, о чем не говорил в своих выступлениях. Эти люди были столь похожи на тех, кто всегда присутствовал на таких заседаниях во всех городках пустыни, что сенатору казалось, будто каждый вечер происходит одно и тоже заседание, которое ему давно уже осточертело. Рубашка на сенаторе пропиталась потом, и он пытался высушить ее на себе струей горячего воздуха от вентилятора, назойливо жужжавшего в сонном оцепенении комнаты.
   - Мы с вами, разумеется, кормимся не бумажными птичками, - говорил сенатор. - И мы знаем, что с того дня, как в этой выгребной яме появятся цветы и деревья, а в прудах вместо головастиков заведутся карпы, ни вам, ни мне делать здесь будет нечего. Вы меня понимаете?
   Все молчали. Продолжая говорить, сенатор оторвал листок от календаря и сложил из него бумажную бабочку. Просто так, машинально, он бросил ее в струю воздуха от вентилятора, и бабочка, описав круг, выпорхнула в приоткрытую дверь. Сенатор говорил спокойно, так как не смог бы говорить никогда, если бы не вступил в тайный сговор со смертью.
   - В таком случае, - сказал он, - мне не нужно повторять то, что вы и сами прекрасно знаете: в моем переизбрании вы заинтересованы больше меня, потому что я гнилой водой и индейским потом сыт по горло, а вы, наоборот, этим живете.
   Когда бумажная бабочка вылетела в переднюю, Лаура Фарина сразу же ее увидела. Увидела она одна, потому что охранники спали сидя, обхватив руками винтовки, на скамейках со спинками. Огромная бабочка с рисунками на крыльях сделала несколько кругов, потом лист бумаги развернулся и прилип к стене. Лаура Фарина попробовала оторвать его ногтями. Один из охранников, разбуженный звуком аплодисментов, раздавшихся в соседней комнате, сказал, что попытка ее напрасна.