Страница:
— Любезный Ньюланд, — сказал он мне, подавая руку, — я слышал о вашем несчастья, и некоторые слишком вольно об этом рассуждали. Я очень рад вам сказать, что сейчас же остановил эти толки, сказав, что почитаю это за личную обиду.
Три месяца тому назад я бы очень учтиво поклонился капитану Акинсону и пошел бы далее, но теперь, когда чувства мои переменились, я взял его руку и пожал дружески.
— Я очень вам благодарен, капитан. В этом свете гораздо более людей, склонных к злословию, нежели к защите.
— И всегда так будет. Я помню, как меня принимали, когда я вступал в свет богатым молодым человеком, и потом как от меня бегали, когда карманы мои опустели. Я понимаю теперь, отчего со мною учтивы, и знаю цену этим учтивостям. Не угодно ли вам взять меня под руку; нам, кажется, идти одной дорогой.
Я не мог отказаться и покраснел, чувствуя, что это далеко не поможет моей репутации, если меня увидят с ним. Но хотя моя репутация и страдала, зато я знал, что никто не осмелится грубить мне; и та же причина, которая побуждает всех быть с ним учтивыми, заставит и со мною хорошо обходиться. «Быть посему, — думал я, — я силой принужу их быть со мною учтивыми».
Мы шли по Бонд-Стриту и встретили молодого человека, который совершенно раззнакомился со мною, хотя прежде и был короток.
— Здравствуйте, мистер Оксбери, — сказал Акинсон, идя ему навстречу.
— Здравствуйте, капитан Акинсон, — ответил Оксбери.
— А я думал, что вы знакомы с моим другом мистером Ньюландом, — заметил Акинсон сердито.
— Ах, в самом деле, я и забыл совсем, извините меня. Здравствуйте, мистер Ньюланд. Вы, кажется, надолго уезжали от нас? Не были ли вы вчера у леди Мельстром?
— Нет, — ответил я, — и думаю, что никогда вы меня там не увидите. Если вы встретитесь с нею, то спросите ее, не делалась ли с ней еще истерика.
— С большим удовольствием передам ваши слова. Прощайте, мистер Ньюланд.
Мы еще встретили одного или двух таких же господ, и Акинсон ко всем адресовался с тем же вопросом. Наконец, когда уже мы подходили к моему дому, то встретили Гаркура. Гаркур сейчас нас заметил и низко поклонился, когда поравнялся с нами. Поклон этот в один прием отвешен был для нас обоих.
— Извините, Гаркур, я вас остановлю. Не знаете ли, как идут пари на бегах в Вестрис?
— Мне говорили, капитан Акинсон, но я, право, забыл.
— Кажется, у вас память очень тупа, потому что вы также забыли и вашего прежнего приятеля мистера Ньюланда.
— Извините, мистер Ньюланд.
— Вам не для чего извиняться, — прервал я, — потому что, говоря откровенно, я слишком вас презираю, чтобы быть с вами знакомым. Вы сделаете мне большое одолжение, если, встретившись со мною, не дотронетесь до шляпы.
Гаркур покраснел и отступил назад…
— Это вы мне говорите, мистер Ньюланд?..
— Я, и тут нечего удивляться. Вы вполне это заслужили, спросите собственную вашу совесть. Но оставьте нас, сэр.
Мы пошли далее с капитаном Акинсоном.
— Вы хорошо сделали, Ньюланд, — сказал Акинсон. — Он не может спустить вам этой обиды, потому что я все слышал; итак, дуэль необходима. Вы, наверно, не откажетесь от нее, это будет вам чрезвычайно полезно.
— Никак не откажусь, — ответил я, — потому что Гаркур более всех заслужил наказание за его поведение. Пойдемте со мной, капитан Акинсон, и если вы ни к кому не приглашены, то отобедайте у меня.
Разговор наш за обедом был несвязен, но после первой бутылки Акинсон сделался откровеннее. История его была живым повторением жизни майора Карбоне-ля. Она показывала, что люди, разоренные светом, часто прибегают ко всем дурным средствам. Разница же заключалась в том, что репутация майора осталась невредима, между тем как его давно уже была замарана. Только что мы окончили бутылку вина, и я получил записку от Гаркура, в которой он писал, что пришлет завтра своего приятеля объясниться со мною о моем с ним поведении. Я передал ее Акинсону.
— К вашим услугам, — ответил капитан, — если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.
— Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.
— Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?
— Куда вам угодно?
— Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.
Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.
— Теперь довольно, — сказал он, загребая деньги. — Нам нечего более испытывать счастье.
Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.
— Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.
Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.
— Не всегда, — ответил он, — но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.
— Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.
— Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра, — ответил Акинсон. — Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.
— Заигрываться?
— Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.
— Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?
— Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.
— Но какие же ваши правила?
— Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.
Глава LIII
Глава LIV
Глава LV
Три месяца тому назад я бы очень учтиво поклонился капитану Акинсону и пошел бы далее, но теперь, когда чувства мои переменились, я взял его руку и пожал дружески.
— Я очень вам благодарен, капитан. В этом свете гораздо более людей, склонных к злословию, нежели к защите.
— И всегда так будет. Я помню, как меня принимали, когда я вступал в свет богатым молодым человеком, и потом как от меня бегали, когда карманы мои опустели. Я понимаю теперь, отчего со мною учтивы, и знаю цену этим учтивостям. Не угодно ли вам взять меня под руку; нам, кажется, идти одной дорогой.
Я не мог отказаться и покраснел, чувствуя, что это далеко не поможет моей репутации, если меня увидят с ним. Но хотя моя репутация и страдала, зато я знал, что никто не осмелится грубить мне; и та же причина, которая побуждает всех быть с ним учтивыми, заставит и со мною хорошо обходиться. «Быть посему, — думал я, — я силой принужу их быть со мною учтивыми».
Мы шли по Бонд-Стриту и встретили молодого человека, который совершенно раззнакомился со мною, хотя прежде и был короток.
— Здравствуйте, мистер Оксбери, — сказал Акинсон, идя ему навстречу.
— Здравствуйте, капитан Акинсон, — ответил Оксбери.
— А я думал, что вы знакомы с моим другом мистером Ньюландом, — заметил Акинсон сердито.
— Ах, в самом деле, я и забыл совсем, извините меня. Здравствуйте, мистер Ньюланд. Вы, кажется, надолго уезжали от нас? Не были ли вы вчера у леди Мельстром?
— Нет, — ответил я, — и думаю, что никогда вы меня там не увидите. Если вы встретитесь с нею, то спросите ее, не делалась ли с ней еще истерика.
— С большим удовольствием передам ваши слова. Прощайте, мистер Ньюланд.
Мы еще встретили одного или двух таких же господ, и Акинсон ко всем адресовался с тем же вопросом. Наконец, когда уже мы подходили к моему дому, то встретили Гаркура. Гаркур сейчас нас заметил и низко поклонился, когда поравнялся с нами. Поклон этот в один прием отвешен был для нас обоих.
— Извините, Гаркур, я вас остановлю. Не знаете ли, как идут пари на бегах в Вестрис?
— Мне говорили, капитан Акинсон, но я, право, забыл.
— Кажется, у вас память очень тупа, потому что вы также забыли и вашего прежнего приятеля мистера Ньюланда.
— Извините, мистер Ньюланд.
— Вам не для чего извиняться, — прервал я, — потому что, говоря откровенно, я слишком вас презираю, чтобы быть с вами знакомым. Вы сделаете мне большое одолжение, если, встретившись со мною, не дотронетесь до шляпы.
Гаркур покраснел и отступил назад…
— Это вы мне говорите, мистер Ньюланд?..
— Я, и тут нечего удивляться. Вы вполне это заслужили, спросите собственную вашу совесть. Но оставьте нас, сэр.
Мы пошли далее с капитаном Акинсоном.
— Вы хорошо сделали, Ньюланд, — сказал Акинсон. — Он не может спустить вам этой обиды, потому что я все слышал; итак, дуэль необходима. Вы, наверно, не откажетесь от нее, это будет вам чрезвычайно полезно.
— Никак не откажусь, — ответил я, — потому что Гаркур более всех заслужил наказание за его поведение. Пойдемте со мной, капитан Акинсон, и если вы ни к кому не приглашены, то отобедайте у меня.
Разговор наш за обедом был несвязен, но после первой бутылки Акинсон сделался откровеннее. История его была живым повторением жизни майора Карбоне-ля. Она показывала, что люди, разоренные светом, часто прибегают ко всем дурным средствам. Разница же заключалась в том, что репутация майора осталась невредима, между тем как его давно уже была замарана. Только что мы окончили бутылку вина, и я получил записку от Гаркура, в которой он писал, что пришлет завтра своего приятеля объясниться со мною о моем с ним поведении. Я передал ее Акинсону.
— К вашим услугам, — ответил капитан, — если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.
— Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.
— Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?
— Куда вам угодно?
— Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.
Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.
— Теперь довольно, — сказал он, загребая деньги. — Нам нечего более испытывать счастье.
Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.
— Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.
Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.
— Не всегда, — ответил он, — но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.
— Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.
— Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра, — ответил Акинсон. — Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.
— Заигрываться?
— Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.
— Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?
— Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.
— Но какие же ваши правила?
— Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.
Глава LIII
Когда капитан Акинсон ушел, я рассказал Тимофею происшествие с Гаркуром и все, что со мною случилось.
— И вы думаете, что вам надобно будет стреляться? — вскрикнул Тимофей в испуге.
— Без сомнения, — ответил я.
— Ведь если так пойдет дело, вы никогда не найдете вашего отца, — сказал он, стараясь меня отвлечь этим от моего намерения.
— Может быть, он уже не на этом свете, и смерть покажет мне настоящий путь к нему.
— А вы думаете, что ваш отец на небе, если он умер?
— Надеюсь, Тимофей.
— Так каким же образом вы надеетесь его встретить, покушаясь на жизнь вашего прежнего друга?
— Я могу сказать утвердительно, что у меня нет закоренелой злобы против Гаркура, или, по крайней мере, я не так мстителен, чтобы желать лишить его жизни.
— Да это все тары-бары; вы их пристегиваете к вашему оправданию. Но, Иафет, я и сам не совершенно уверен, хорошо ли, справедливо ли вы поступили, выдавая себя за другого.
— Нет, Тимофей, никогда обман не может назваться хорошим поступком, и я боюсь, не от худшего ли я к худшему подвигаюсь. Но больше я не в состоянии думать о морали. Мне надобно уснуть и забыть все, если это возможно.
На следующее утро, около одиннадцати часов, пришел ко мне мистер Котграв, приятель Гаркура. Я адресовал его к капитану Акинсону. Он, ни слова не говоря, поклонился и ушел. Но вскоре явился ко мне и сам капитан; он видел посланного к нему и уговорился с ним обо всех подробностях дуэли. Акинсон пробыл у меня целый день. Пистолеты майора были осмотрены и найдены исправными. Мы обедали очень весело, и после он предложил мне ехать в один картежный дом. Но я отказался, сказав, что мне нужно еще кой-чем распорядиться, и только что он ушел, я позвал Тимофея.
— Тимофей, — сказал я, — если завтра со мною случится какое-нибудь несчастье, то ты мой наследник. Мое завещание, сделанное в Дублине, теперь в руках Мастертона.
— Иафет, я у вас прошу еще одной милости: позвольте мне ехать с вами на место дуэли. Вы не можетe вообразить, как неприятно оставаться в ужасном ожидании.
— Если ты хочешь этого, любезный Тимофей, то я согласен. Но мне надобно лечь спать, потому что в четыре часа за мной придут. Прощай.
Я был тогда в таком состоянии, что потеря жизни и вообще последствия дуэли были для меня неважны, и я был очень равнодушен.
Негодование же мое падало на поступки света. Правду говорил Мастертон, что у меня не было достаточной твердости духа, чтобы противостоять всеобщей враждебности. Тимофей не ложился спать и в четыре часа был уже у моей кровати. Я встал, оделся со всевозможным тщанием и ожидал капитана Акинсона, который вскоре ко мне приехал. Мы сели в наемную коляску и покатились на то самое место, куда за несколько месяцев я ездил с майором Карбонелем. На минуту он и его смерть явились моему воображению, но эти воспоминания вскоре исчезли. Я мало думал о смерти. Гаркур и его секунданты приехали несколькими минутами ранее; мы раскланялись очень учтиво, а секунданты принялись за свое дело. Когда все было готово, мы выстрелили, и Гаркур упал, раненый выше колена.
Я подбежал к нему, и он протянул мне руку.
— Ньюланд, — сказал он, — я заслужил ваш упрек и эту рану трусостью и моею покорностью свету, для которого я оставил вас и даже сделался вашим врагом, стреляясь с человеком, которого сам обидел. Господа, — сказал он, обращаясь к секундантам, — помните, я при вас говорю, что мистер Ньюланд ни в чем не виноват, и требую, если рана эта положит конец моей жизни, чтобы мои родственники его не преследовали.
Гаркур был очень бледен и весь почти изошел кровью. Я ничего не отвечая, рассмотрел его рану и по цвету крови и ее течению заметил, что вена была перервана. Мои знания по этому предмету спасли ему жизнь. Я перевязал вену, стянув платком его ногу выше колена, словом, сделал все нужное. Потом я велел перевезти его домой и послать сейчас же за доктором.
— Мне кажется, вы знаете толк в этом, — сказал Котграв. — Скажите, пожалуйста, есть ли какая-нибудь опасность?
— Я боюсь, чтобы не пришлось отнять у него ноту, — сказал я потихоньку, так чтобы Гаркур не мог слышать. — Пожалуйста, смотрите хорошенько за повязкой, и если она соскользнет, то могут быть очень опасные последствия.
Котграв сел с капитаном Акинсоном в коляску и поехал домой.
— Я теперь оставлю вас, — сказал капитан, уезжая. — Мне надобно разъяснить это происшествие, чтобы его не истолковали неправильно.
Я поблагодарил Акинсона и остался один, потому что послал Тимофея узнать, благополучно ли уехал Гаркур. Никогда я не чувствовал себя несчастнее, чем в эти минуты. Мое беспокойство о Гаркуре было невыразимо. Правда, он поступил со мною несправедливо, но воспоминание об его отце, о милых, добрых его сестрах и, наконец, о прошедшей дружбе с ним заставили меня быть к нему снисходительнее. Я представлял себе горе, которое причинил им моей несправедливой запальчивостью, и ужас, когда они увидели раненого брата. Что, если он умрет? — думал я. — О, я тогда с ума сойду!.. Я уничтожил, разрушил сам собою небольшое добро, которое мог сделать. И если я доставил Флите и матери ее семейное благополучие, зато поразил несчастьем другое семейство.
— И вы думаете, что вам надобно будет стреляться? — вскрикнул Тимофей в испуге.
— Без сомнения, — ответил я.
— Ведь если так пойдет дело, вы никогда не найдете вашего отца, — сказал он, стараясь меня отвлечь этим от моего намерения.
— Может быть, он уже не на этом свете, и смерть покажет мне настоящий путь к нему.
— А вы думаете, что ваш отец на небе, если он умер?
— Надеюсь, Тимофей.
— Так каким же образом вы надеетесь его встретить, покушаясь на жизнь вашего прежнего друга?
— Я могу сказать утвердительно, что у меня нет закоренелой злобы против Гаркура, или, по крайней мере, я не так мстителен, чтобы желать лишить его жизни.
— Да это все тары-бары; вы их пристегиваете к вашему оправданию. Но, Иафет, я и сам не совершенно уверен, хорошо ли, справедливо ли вы поступили, выдавая себя за другого.
— Нет, Тимофей, никогда обман не может назваться хорошим поступком, и я боюсь, не от худшего ли я к худшему подвигаюсь. Но больше я не в состоянии думать о морали. Мне надобно уснуть и забыть все, если это возможно.
На следующее утро, около одиннадцати часов, пришел ко мне мистер Котграв, приятель Гаркура. Я адресовал его к капитану Акинсону. Он, ни слова не говоря, поклонился и ушел. Но вскоре явился ко мне и сам капитан; он видел посланного к нему и уговорился с ним обо всех подробностях дуэли. Акинсон пробыл у меня целый день. Пистолеты майора были осмотрены и найдены исправными. Мы обедали очень весело, и после он предложил мне ехать в один картежный дом. Но я отказался, сказав, что мне нужно еще кой-чем распорядиться, и только что он ушел, я позвал Тимофея.
— Тимофей, — сказал я, — если завтра со мною случится какое-нибудь несчастье, то ты мой наследник. Мое завещание, сделанное в Дублине, теперь в руках Мастертона.
— Иафет, я у вас прошу еще одной милости: позвольте мне ехать с вами на место дуэли. Вы не можетe вообразить, как неприятно оставаться в ужасном ожидании.
— Если ты хочешь этого, любезный Тимофей, то я согласен. Но мне надобно лечь спать, потому что в четыре часа за мной придут. Прощай.
Я был тогда в таком состоянии, что потеря жизни и вообще последствия дуэли были для меня неважны, и я был очень равнодушен.
Негодование же мое падало на поступки света. Правду говорил Мастертон, что у меня не было достаточной твердости духа, чтобы противостоять всеобщей враждебности. Тимофей не ложился спать и в четыре часа был уже у моей кровати. Я встал, оделся со всевозможным тщанием и ожидал капитана Акинсона, который вскоре ко мне приехал. Мы сели в наемную коляску и покатились на то самое место, куда за несколько месяцев я ездил с майором Карбонелем. На минуту он и его смерть явились моему воображению, но эти воспоминания вскоре исчезли. Я мало думал о смерти. Гаркур и его секунданты приехали несколькими минутами ранее; мы раскланялись очень учтиво, а секунданты принялись за свое дело. Когда все было готово, мы выстрелили, и Гаркур упал, раненый выше колена.
Я подбежал к нему, и он протянул мне руку.
— Ньюланд, — сказал он, — я заслужил ваш упрек и эту рану трусостью и моею покорностью свету, для которого я оставил вас и даже сделался вашим врагом, стреляясь с человеком, которого сам обидел. Господа, — сказал он, обращаясь к секундантам, — помните, я при вас говорю, что мистер Ньюланд ни в чем не виноват, и требую, если рана эта положит конец моей жизни, чтобы мои родственники его не преследовали.
Гаркур был очень бледен и весь почти изошел кровью. Я ничего не отвечая, рассмотрел его рану и по цвету крови и ее течению заметил, что вена была перервана. Мои знания по этому предмету спасли ему жизнь. Я перевязал вену, стянув платком его ногу выше колена, словом, сделал все нужное. Потом я велел перевезти его домой и послать сейчас же за доктором.
— Мне кажется, вы знаете толк в этом, — сказал Котграв. — Скажите, пожалуйста, есть ли какая-нибудь опасность?
— Я боюсь, чтобы не пришлось отнять у него ноту, — сказал я потихоньку, так чтобы Гаркур не мог слышать. — Пожалуйста, смотрите хорошенько за повязкой, и если она соскользнет, то могут быть очень опасные последствия.
Котграв сел с капитаном Акинсоном в коляску и поехал домой.
— Я теперь оставлю вас, — сказал капитан, уезжая. — Мне надобно разъяснить это происшествие, чтобы его не истолковали неправильно.
Я поблагодарил Акинсона и остался один, потому что послал Тимофея узнать, благополучно ли уехал Гаркур. Никогда я не чувствовал себя несчастнее, чем в эти минуты. Мое беспокойство о Гаркуре было невыразимо. Правда, он поступил со мною несправедливо, но воспоминание об его отце, о милых, добрых его сестрах и, наконец, о прошедшей дружбе с ним заставили меня быть к нему снисходительнее. Я представлял себе горе, которое причинил им моей несправедливой запальчивостью, и ужас, когда они увидели раненого брата. Что, если он умрет? — думал я. — О, я тогда с ума сойду!.. Я уничтожил, разрушил сам собою небольшое добро, которое мог сделать. И если я доставил Флите и матери ее семейное благополучие, зато поразил несчастьем другое семейство.
Глава LIV
Тимофей возвратился и принес мне утешительное известие. Кровотечение более не возобновлялось, и Гаркуру было лучше. Но это меня не удовлетворило.
— Сходи еще раз, дорогой мой Тимофей, и так как ты знаком с камердинером Гаркура, то и можешь узнать подробнее, что с ним делается.
Когда Тимофей ушел, грусть еще больше меня одолела, и была ли она предвестницей добра, или зла, я не разгадал; я грустил, предаваясь этому чувству по какому-то внутреннему влечению. Наконец, через час явился Тимофей; на лице его я, кажется, читал добрые вести.
— Ну, что там? — спросил я его с нетерпением.
— Все идет как нельзя лучше, и ногу совсем не нужно отнимать В ней была перервана одна маленькая вена, но и ту сейчас же перевязали.
Я соскочил с дивана и бросился целовать Тимофея — так радовали меня его слова. Потом я сел опять, и слезы невольно покатились из глаз. Я плакал и рыдал, как ребенок.
Наконец, когда я успокоился, то послал за капитаном Акинсоном и просил его со мною обедать. Вид его и приятные известия о Гаркуре развлекли, рассеяли мою печаль об обиженном и обидевшем меня друге-неприятеле, а вино изгладило и малейшую тень этой грусти. После обеда капитан предложил мне поехать в игорный дом; я сейчас же согласился, разгоряченный вином, сам его торопил туда и, для большой бодрости, взял с собой все свои деньги. Когда мы туда приехали, Акинсон начал играть, но, видя, что на этот раз несчастлив, он сейчас же перестал, и я хотел было последовать его примеру, но значительный проигрыш так меня приковал к столу, что я решительно не мог встать, соглашаясь, впрочем, с мнением капитана, который не отставал от меня со своими убеждениями бросить игру. Но я не исполнял его слов и сидел до тех пор, пока не проиграл последнего шиллинга. Тут я вскочил, и можете себе представить, в каком расположении духа. Взяв под руку Акинсона, я пошел с ним вместе домой.
— Ньюланд, — сказал он, — я не знаю, что вы теперь думаете обо мне, но вы слышали и, может быть, помните, что я вам говорил перед игрой и во время ее. Я всегда предостерегаю горячих игроков. Глядя на вас сегодня, я ужаснулся вашей запальчивости и предвещаю, что вы все на свете проиграете, если только будете продолжать играть. Вы не можете владеть собой, и это главная причина неуспеха. Я не знаю вашего состояния, но знаю то, что если бы даже вы имели богатства Креза, то и тогда с вашей игрой вы дошли бы до нищеты. Я о вас нимало не заботился, Ньюланд, когда вы были светским молодым человеком, которым все любовались, но я полюбил вас только с тех пор, как вы были исключены из модного света за то, что не так богаты, как о вас думали. Да, я пожалел вас, и пожалел искренне. Я с вами познакомился не для того, чтобы вас обыграть; для этого довольно богачей или тех, которые сами себя надувают; но я хочу быть с вами знаком для одной бескорыстной любви и теперь вас прошу, умоляю, не возвращаться опять в этот дом. Я отчасти причина вашего несчастья, я вас завел туда, но, думая, что вы будете придерживаться моих правил. Я не горячусь в каргах, а вы, напротив, ужасно, и с вашей горячностью вы не можете посвятить себя игре. Внемлите советам друга, если я могу называть себя этим именем, и не ездите более в игорный дом. Надеюсь, что вы не очень расстроены сегодняшним вашим проигрышем?
— Совсем нет, я совершенно свободно могу располагать собой и моими деньгами. Благодарю вас за совет, я непременно ему последую. На сегодняшний день довольно и одной глупости, и я вовсе не намерен повторять ее.
Я проиграл около двухсот пятидесяти фунтов, что было далеко значительнее моего выигрыша в последний раз. Это меня опечалило, но когда я подумал, что Гаркуру лучше, то сделался опять равнодушен к моей потере. Читатель, вероятно, помнит, что Мастертон хотел отдать под заклад мои три тысячи фунтов, между тем как я сам положил их в ломбард. При теперешней моей надобности я взял оттуда двести фунтов, надеясь их внести опять в скором времени. Я распоряжался таким образом, не желая, чтобы Мастертон знал, что я проигрался в карты. Когда я пришел домой, то застал у себя капитана Акинсона, который давно уже ожидал меня.
— Гаркуру лучше, да и ваши дела не в дурных обстоятельствах. Я везде расславил, что вы намерены вызывать на дуэль всех тех, которые с вами не хороши.
— Черт возьми, эти угрозы не так легко привести в исполнение.
— Ничего, застрелите еще двух или трех, — ответил Акинсон равнодушно, — и тогда дело пойдет своим порядком. Хотя и надобно сознаться, что все, кажется, согласились бегать от вас, говоря, что вы обманщик.
— И они совершенно правы, — ответил я. — Я не намерен поступать теперь по вашему совету. Очень понятно, что всякий может выбирать своих знакомых и исключать меня из их числа, если я поступаю не так, как бы должно было. Я боюсь, капитан Акинсон, не ошиблись ли вы во мне. Я наказал Гаркура за его поведение со мной, потому что имел право это сделать, но не имею никакого основания сделать это с другими, которые мне наносят обиды. Я не могу действовать по вашим советам, да и думаю, что это мне не поможет. Я могу опять возвыситься в свете только скромными поступками, но и такого рода возвышение мне не будет уже нужно. Нет, я много нагрешил, и хотя не так виноват, как свет воображает, но все-таки совесть моя говорит, что, выдавая себя за богача, я если и не сам собственно обманывал, то, по крайней мере, участвовал в обмане и должен переносить последствия. Теперешнее мое положение очень неприятно, и мне нужно бы совершенно отделиться от света, чтобы после опять явиться в нем и приобрести уважение, которое потерял невозвратно. Слава Богу, у меня остались друзья, и сильные друзья; мне предлагают место в армии и в Индии или учиться правоведению. Посоветуйте мне лучшее из них.
— Много чести спрашивать у меня совета. Но, если вы хотите моего мнения, то позвольте. Место в Индии чрезвычайно выгодно. Проведя там четырнадцать лет, вы приобретете огромное состояние, но лишитесь зато здоровья и возможности им наслаждаться. Военная служба была бы всего лучше, тем более, что никто не смел бы вас обидеть; но, вместе с тем, вы бы избрали самый кратчайший путь в Ковентри. А что касается правоведения, то я бы лучше хотел видеть моего брата в гробу, нежели на этом месте. Вот мое мнение.
— Совет не слишком утешителен, — сказал я смеясь, — но зато много правды в ваших замечаниях. В Индию решительно я не поеду, потому что это помешает исполнению цели моего существования.
— Если это не секрет, то скажите, пожалуйста, в чем заключается эта цель?
— Отыскать моего отца.
Капитан Акинсон посмотрел на меня очень серьезно.
— Я несколько раз думал, что вы немного помешаны, но теперь вижу, что совершенно сошли с ума; не сердитесь, я не мог удержаться от откровенного признания, и если вы потребуете удовлетворения, то я очень неохотно соглашусь.
— Нет-нет, Акинсон, я вас извиняю и думаю, что вы не совершенно ошибаетесь. Но поговорим о прежнем. Военное звание доставит мне место в обществе, но я не намерен воспользоваться теми выгодами этого состояния, о которых вы говорите. Я боюсь, что это новое состояние не вовлекло меня в новые несчастья. К законам хотя я и не имею такого отвращения, как вы, но все-таки не хотел бы быть юристом. Я чувствую себя не способным для этой должности. Но мне позволено выбирать и другое что-нибудь.
— Достаточно ли вы богаты, чтобы жить безбедно? Не думайте, что я это спрашиваю из пустого любопытства.
— Могу жить, но не пышно. Я получаю столько, сколько обыкновенно получают младшие братья, то есть у меня станет на перчатки, сигареты и одеколон и еще кой на что.
— Если так, послушайтесь меня — оставайтесь тем, что вы теперь. Единственная разница между джентльменом и кем-нибудь другим состоит в том, что один ничего не делает, а другой — много; один бесполезный, а другой — полезный член общества.
— Да, я согласен с вами и хотел бы остаться в моем теперешнем положении, если бы был терпим обществом. Но я в ужасном положении.
— И будете до тех пор, пока ваши чувства не будут так же заглушены, как и мои, — сказал Акинсон. — Если бы вы согласились на мои предложения, вы бы лучше сделали. Я теперь вам не нужен, и нас не должны видеть вместе, потому что ваша решимость не быть дуэлянтом неблагоразумна, и я не могу помогать тому, кто не хочет пользоваться моей помощью. Не сердитесь за то, что я вам говорю; вы властны располагать своими поступками. Если вы не считаете себя еще настолько павшим, чтобы не поставить себя другими средствами на лучшую ногу, то я вас не принуждаю, потому что знаю, это происходит от ошибки в расчетах, а не от недостатка характера и ума.
— Теперь признано, что я потерянный человек, капитан Акинсон, но если мне удастся найти отца моего…
— Прощайте, Ньюланд, прощайте, — сказал он поспешно. — Мы будем учтивы друг с другом, когда встретимся. Желаю вам счастья, но не надобно, чтобы нас видели вместе, иначе это повредит мне. — Повредит вам, капитан Акинсон?
— Да, Ньюланд, повредит, и очень повредит. Я не говорю, чтобы мои правила были самые лучшие, но они нужны мне, и я их придерживаюсь. Итак, мы расстанемся друзьями, и если я вам сказал что-нибудь обидное, то извините меня!
— Прощайте, капитан Акинсон, я вам благодарен. Он мне пожал руку и вышел.
«Очень благодарен, а особливо за то, что мы так прекратили наше знакомство», — подумал я, когда шел по лестнице.
— Сходи еще раз, дорогой мой Тимофей, и так как ты знаком с камердинером Гаркура, то и можешь узнать подробнее, что с ним делается.
Когда Тимофей ушел, грусть еще больше меня одолела, и была ли она предвестницей добра, или зла, я не разгадал; я грустил, предаваясь этому чувству по какому-то внутреннему влечению. Наконец, через час явился Тимофей; на лице его я, кажется, читал добрые вести.
— Ну, что там? — спросил я его с нетерпением.
— Все идет как нельзя лучше, и ногу совсем не нужно отнимать В ней была перервана одна маленькая вена, но и ту сейчас же перевязали.
Я соскочил с дивана и бросился целовать Тимофея — так радовали меня его слова. Потом я сел опять, и слезы невольно покатились из глаз. Я плакал и рыдал, как ребенок.
Наконец, когда я успокоился, то послал за капитаном Акинсоном и просил его со мною обедать. Вид его и приятные известия о Гаркуре развлекли, рассеяли мою печаль об обиженном и обидевшем меня друге-неприятеле, а вино изгладило и малейшую тень этой грусти. После обеда капитан предложил мне поехать в игорный дом; я сейчас же согласился, разгоряченный вином, сам его торопил туда и, для большой бодрости, взял с собой все свои деньги. Когда мы туда приехали, Акинсон начал играть, но, видя, что на этот раз несчастлив, он сейчас же перестал, и я хотел было последовать его примеру, но значительный проигрыш так меня приковал к столу, что я решительно не мог встать, соглашаясь, впрочем, с мнением капитана, который не отставал от меня со своими убеждениями бросить игру. Но я не исполнял его слов и сидел до тех пор, пока не проиграл последнего шиллинга. Тут я вскочил, и можете себе представить, в каком расположении духа. Взяв под руку Акинсона, я пошел с ним вместе домой.
— Ньюланд, — сказал он, — я не знаю, что вы теперь думаете обо мне, но вы слышали и, может быть, помните, что я вам говорил перед игрой и во время ее. Я всегда предостерегаю горячих игроков. Глядя на вас сегодня, я ужаснулся вашей запальчивости и предвещаю, что вы все на свете проиграете, если только будете продолжать играть. Вы не можете владеть собой, и это главная причина неуспеха. Я не знаю вашего состояния, но знаю то, что если бы даже вы имели богатства Креза, то и тогда с вашей игрой вы дошли бы до нищеты. Я о вас нимало не заботился, Ньюланд, когда вы были светским молодым человеком, которым все любовались, но я полюбил вас только с тех пор, как вы были исключены из модного света за то, что не так богаты, как о вас думали. Да, я пожалел вас, и пожалел искренне. Я с вами познакомился не для того, чтобы вас обыграть; для этого довольно богачей или тех, которые сами себя надувают; но я хочу быть с вами знаком для одной бескорыстной любви и теперь вас прошу, умоляю, не возвращаться опять в этот дом. Я отчасти причина вашего несчастья, я вас завел туда, но, думая, что вы будете придерживаться моих правил. Я не горячусь в каргах, а вы, напротив, ужасно, и с вашей горячностью вы не можете посвятить себя игре. Внемлите советам друга, если я могу называть себя этим именем, и не ездите более в игорный дом. Надеюсь, что вы не очень расстроены сегодняшним вашим проигрышем?
— Совсем нет, я совершенно свободно могу располагать собой и моими деньгами. Благодарю вас за совет, я непременно ему последую. На сегодняшний день довольно и одной глупости, и я вовсе не намерен повторять ее.
Я проиграл около двухсот пятидесяти фунтов, что было далеко значительнее моего выигрыша в последний раз. Это меня опечалило, но когда я подумал, что Гаркуру лучше, то сделался опять равнодушен к моей потере. Читатель, вероятно, помнит, что Мастертон хотел отдать под заклад мои три тысячи фунтов, между тем как я сам положил их в ломбард. При теперешней моей надобности я взял оттуда двести фунтов, надеясь их внести опять в скором времени. Я распоряжался таким образом, не желая, чтобы Мастертон знал, что я проигрался в карты. Когда я пришел домой, то застал у себя капитана Акинсона, который давно уже ожидал меня.
— Гаркуру лучше, да и ваши дела не в дурных обстоятельствах. Я везде расславил, что вы намерены вызывать на дуэль всех тех, которые с вами не хороши.
— Черт возьми, эти угрозы не так легко привести в исполнение.
— Ничего, застрелите еще двух или трех, — ответил Акинсон равнодушно, — и тогда дело пойдет своим порядком. Хотя и надобно сознаться, что все, кажется, согласились бегать от вас, говоря, что вы обманщик.
— И они совершенно правы, — ответил я. — Я не намерен поступать теперь по вашему совету. Очень понятно, что всякий может выбирать своих знакомых и исключать меня из их числа, если я поступаю не так, как бы должно было. Я боюсь, капитан Акинсон, не ошиблись ли вы во мне. Я наказал Гаркура за его поведение со мной, потому что имел право это сделать, но не имею никакого основания сделать это с другими, которые мне наносят обиды. Я не могу действовать по вашим советам, да и думаю, что это мне не поможет. Я могу опять возвыситься в свете только скромными поступками, но и такого рода возвышение мне не будет уже нужно. Нет, я много нагрешил, и хотя не так виноват, как свет воображает, но все-таки совесть моя говорит, что, выдавая себя за богача, я если и не сам собственно обманывал, то, по крайней мере, участвовал в обмане и должен переносить последствия. Теперешнее мое положение очень неприятно, и мне нужно бы совершенно отделиться от света, чтобы после опять явиться в нем и приобрести уважение, которое потерял невозвратно. Слава Богу, у меня остались друзья, и сильные друзья; мне предлагают место в армии и в Индии или учиться правоведению. Посоветуйте мне лучшее из них.
— Много чести спрашивать у меня совета. Но, если вы хотите моего мнения, то позвольте. Место в Индии чрезвычайно выгодно. Проведя там четырнадцать лет, вы приобретете огромное состояние, но лишитесь зато здоровья и возможности им наслаждаться. Военная служба была бы всего лучше, тем более, что никто не смел бы вас обидеть; но, вместе с тем, вы бы избрали самый кратчайший путь в Ковентри. А что касается правоведения, то я бы лучше хотел видеть моего брата в гробу, нежели на этом месте. Вот мое мнение.
— Совет не слишком утешителен, — сказал я смеясь, — но зато много правды в ваших замечаниях. В Индию решительно я не поеду, потому что это помешает исполнению цели моего существования.
— Если это не секрет, то скажите, пожалуйста, в чем заключается эта цель?
— Отыскать моего отца.
Капитан Акинсон посмотрел на меня очень серьезно.
— Я несколько раз думал, что вы немного помешаны, но теперь вижу, что совершенно сошли с ума; не сердитесь, я не мог удержаться от откровенного признания, и если вы потребуете удовлетворения, то я очень неохотно соглашусь.
— Нет-нет, Акинсон, я вас извиняю и думаю, что вы не совершенно ошибаетесь. Но поговорим о прежнем. Военное звание доставит мне место в обществе, но я не намерен воспользоваться теми выгодами этого состояния, о которых вы говорите. Я боюсь, что это новое состояние не вовлекло меня в новые несчастья. К законам хотя я и не имею такого отвращения, как вы, но все-таки не хотел бы быть юристом. Я чувствую себя не способным для этой должности. Но мне позволено выбирать и другое что-нибудь.
— Достаточно ли вы богаты, чтобы жить безбедно? Не думайте, что я это спрашиваю из пустого любопытства.
— Могу жить, но не пышно. Я получаю столько, сколько обыкновенно получают младшие братья, то есть у меня станет на перчатки, сигареты и одеколон и еще кой на что.
— Если так, послушайтесь меня — оставайтесь тем, что вы теперь. Единственная разница между джентльменом и кем-нибудь другим состоит в том, что один ничего не делает, а другой — много; один бесполезный, а другой — полезный член общества.
— Да, я согласен с вами и хотел бы остаться в моем теперешнем положении, если бы был терпим обществом. Но я в ужасном положении.
— И будете до тех пор, пока ваши чувства не будут так же заглушены, как и мои, — сказал Акинсон. — Если бы вы согласились на мои предложения, вы бы лучше сделали. Я теперь вам не нужен, и нас не должны видеть вместе, потому что ваша решимость не быть дуэлянтом неблагоразумна, и я не могу помогать тому, кто не хочет пользоваться моей помощью. Не сердитесь за то, что я вам говорю; вы властны располагать своими поступками. Если вы не считаете себя еще настолько павшим, чтобы не поставить себя другими средствами на лучшую ногу, то я вас не принуждаю, потому что знаю, это происходит от ошибки в расчетах, а не от недостатка характера и ума.
— Теперь признано, что я потерянный человек, капитан Акинсон, но если мне удастся найти отца моего…
— Прощайте, Ньюланд, прощайте, — сказал он поспешно. — Мы будем учтивы друг с другом, когда встретимся. Желаю вам счастья, но не надобно, чтобы нас видели вместе, иначе это повредит мне. — Повредит вам, капитан Акинсон?
— Да, Ньюланд, повредит, и очень повредит. Я не говорю, чтобы мои правила были самые лучшие, но они нужны мне, и я их придерживаюсь. Итак, мы расстанемся друзьями, и если я вам сказал что-нибудь обидное, то извините меня!
— Прощайте, капитан Акинсон, я вам благодарен. Он мне пожал руку и вышел.
«Очень благодарен, а особливо за то, что мы так прекратили наше знакомство», — подумал я, когда шел по лестнице.
Глава LV
Между тем подробности дуэли были уже напечатаны в газетах с различными прибавлениями. Но они были вовсе не благоприятны для меня. Я получил записку от Мастертона, обманутого словами тех, которые собирают новости и бывают счастливы, если могут кого-нибудь унизить до степени своей низости.
Мастертон строго порицал мое поведение и доказывал его глупость, прибавив, что лорд Виндермир совершенно согласен с его мнением и просит также объявить свое неудовольствие. Он окончил свое письмо, говоря, что считает мою дуэль самым большим отклонением от правил чести, которые я когда-либо делал; что я, участвуя в обмане света, хотел лишить жизни человека, который не имел причин отказываться от круга своих знакомых из угождения моим несправедливым требованиям. Он говорил еще, что на правилах, мною созданных, общество не может существовать и что все гражданские степени уничтожились бы, если бы право сильного, действуя по-разбойничьи, взяло верх.
Я совершенно не был в расположении получать такие письма. Обдумав как следует предложение лорда Виндермира, я увидел, что оно никак не согласуется с целью моей жизни, а потому думал уже, каким бы образом отделаться от лорда и его одолжений и следовать собственным своим путем и рассудком. Записка Мастертона казалась мне самой высшей несправедливостью. Я забыл тогда, что мне нужно было бы сейчас же пойти к Мастертону и объяснить все подробно; не сделав же этого, я доказал, что у меня нет никаких извинений и что я кругом виноват. Я только видел строгость и несправедливость письма — и ужасно рассердился. Какое право имели лорд Виндермир и Мастертон читать мне такую мораль и так обижать меня? Неужели они могут из меня делать все, что хотят, за свои одолжения? Но лорд Виндермир не сам ли обязан мне? Не сохранил ли я его секрета? Да, но как я узнал этот секрет? Делая это, я только вознаграждал за обман. По крайней мере, я независим сам от них, а всякий имеет право быть независимым, и если я приму эти предложения, то сделаюсь еще более им обязанным. Не хочу ничего иметь от них. Так думал я, обиженный запиской Мастертона; так давал я волю моим побуждениям и мыслям, что я одинокое, всеми оставленное существо, которого ничто не привязывало к жизни, которому не было ни одной лестной надежды и для которого все постыло. Я решился презирать свет, как он меня презирал, и в забывчивости, в пылу своего негодования, не видя дружеских услуг Тимофея, я почти ни слова с ним не говорил. Мой пульс бился с необыкновенной силой. Я почти с ума сошел и, достав ящик с пистолетами, думал уже о самоубийстве; но я не мог бросить мое дело — искать отца.
С нетерпением хотел я пойти гулять, но не смел и не желал ни с кем встретиться, а потому и сидел до тех пор, пока не стемнело, и тогда только отправился бродить, сам не зная куда.
Проходя возле игорного дома, я миновал его, и не без труда. Но потом не мог не воротиться и не зайти. Тут я проиграл все до последнего шиллинга. Я утешал себя тем, что по ходу игры нельзя было и думать о выигрыше, а что если бы у меня были еще деньги, то, наверно, я с ними бы выиграл.
Мастертон строго порицал мое поведение и доказывал его глупость, прибавив, что лорд Виндермир совершенно согласен с его мнением и просит также объявить свое неудовольствие. Он окончил свое письмо, говоря, что считает мою дуэль самым большим отклонением от правил чести, которые я когда-либо делал; что я, участвуя в обмане света, хотел лишить жизни человека, который не имел причин отказываться от круга своих знакомых из угождения моим несправедливым требованиям. Он говорил еще, что на правилах, мною созданных, общество не может существовать и что все гражданские степени уничтожились бы, если бы право сильного, действуя по-разбойничьи, взяло верх.
Я совершенно не был в расположении получать такие письма. Обдумав как следует предложение лорда Виндермира, я увидел, что оно никак не согласуется с целью моей жизни, а потому думал уже, каким бы образом отделаться от лорда и его одолжений и следовать собственным своим путем и рассудком. Записка Мастертона казалась мне самой высшей несправедливостью. Я забыл тогда, что мне нужно было бы сейчас же пойти к Мастертону и объяснить все подробно; не сделав же этого, я доказал, что у меня нет никаких извинений и что я кругом виноват. Я только видел строгость и несправедливость письма — и ужасно рассердился. Какое право имели лорд Виндермир и Мастертон читать мне такую мораль и так обижать меня? Неужели они могут из меня делать все, что хотят, за свои одолжения? Но лорд Виндермир не сам ли обязан мне? Не сохранил ли я его секрета? Да, но как я узнал этот секрет? Делая это, я только вознаграждал за обман. По крайней мере, я независим сам от них, а всякий имеет право быть независимым, и если я приму эти предложения, то сделаюсь еще более им обязанным. Не хочу ничего иметь от них. Так думал я, обиженный запиской Мастертона; так давал я волю моим побуждениям и мыслям, что я одинокое, всеми оставленное существо, которого ничто не привязывало к жизни, которому не было ни одной лестной надежды и для которого все постыло. Я решился презирать свет, как он меня презирал, и в забывчивости, в пылу своего негодования, не видя дружеских услуг Тимофея, я почти ни слова с ним не говорил. Мой пульс бился с необыкновенной силой. Я почти с ума сошел и, достав ящик с пистолетами, думал уже о самоубийстве; но я не мог бросить мое дело — искать отца.
С нетерпением хотел я пойти гулять, но не смел и не желал ни с кем встретиться, а потому и сидел до тех пор, пока не стемнело, и тогда только отправился бродить, сам не зная куда.
Проходя возле игорного дома, я миновал его, и не без труда. Но потом не мог не воротиться и не зайти. Тут я проиграл все до последнего шиллинга. Я утешал себя тем, что по ходу игры нельзя было и думать о выигрыше, а что если бы у меня были еще деньги, то, наверно, я с ними бы выиграл.