Страница:
— Друг Гнуланд, скажи мне откровенно: не видел ли ты меня прежде моего приезда сюда?
— Не помню, друг Тальбот.
— Ну, так моя память лучше твоей. И теперь, когда я заслужил твою дружбу, я напомню тебе о нашем старом знакомстве. Когда ты был еще богатым Ньюландом, для которого открыты были лучшие лондонские гостиные, когда ты жил еще с майором Карбонелем, я был тогда поручиком гвардейского драгунского полка.
Я молчал от удивления и глядел ему прямо в лицо.
— Да, — продолжал он, захохотав во все горло, — таковы-то на свете дела. Вы, без сомнения, полагали себя единственным молодым человеком, превратившимся в квакера, но теперь вы видите перед собою другого. Не думайте же быть фениксом между нами.
— Теперь я вас припоминаю, а вы знаете мою биографию, следовательно, легко можете угадать причины, заставившие меня вступить в общество квакеров. Но вы каким образом сюда попали?
— Это, Ньюланд, вам надобно хорошенько растолковать. Я согласен, что несчастье меня сюда затащило, но не скажу, чтобы я был несчастлив; напротив, я чувствую себя здесь как нельзя лучше. Мне бы надобно было родиться квакером, но во всяком случае я теперь квакер и по характеру и… Но я завтра приду к вам пораньше, и если вы отошлете куда-нибудь вашего помощника, то я вам расскажу все мои похождения и уверен, что они останутся между нами тайной.
На другой день он пришел ко мне, и только что мы остались одни, он начал свою историю.
— Я совершенно помню, Ньюланд, когда вы были в вихре света, и хотя я не имел чести быть с вами коротко знакомым, однако мы кланялись. Я не могу удержаться от смеха, видя себя и вас квакерами. Но это в сторону. Все семейство наше было в военной службе, и каждый Тальбот был воином, и это для нас было так необходимо, как рыбе вода. Итак, я служил в военной службе, любуясь своим мундиром, между тем как дамы любовались мною. Прежде, нежели я был произведен в поручики, мой отец умер и оставил мне, как младшему брату, четыреста фунтов в год. Дядя мой говорил, что этой суммы достаточно для меня, потому что Тальботы сами пробивали себе дорогу. Но я вскоре заметил противное, и, чтобы хорошо содержать себя в гвардии, нужен был доход гораздо значительнее. Дядя советовал мне перейти в полк действующей армии. Я исполнил его совет и был отослан в Индию, где шла война с французскими колониями. Я поспешил туда в надежде возвратиться назад со славою, которая до того времени была неразлучна с Тальботами.
Нас высадили на берег, и я с большим трепетом слушал полет пуль и тогда только узнал то, что прежде мне никогда не приходило в голову, а именно: что я вовсе не создан для войны и что очень ошибся в выборе службы.
— Что хотите вы этим сказать?
— Я хочу сказать, что мне не доставало одной воинской добродетели — храбрости, — которою отличались Тальботы.
— И вы прежде никогда об этом не думали?
— Клянусь честью, ум мой всегда был наполнен храбрыми мыслями, и я думал своей храбростью затмить славу всех Тальботов с самых древнейших времен, то есть, начиная с Иоанны д'Арк и кончая старшим братом, и, могу вас уверить, никто более меня не удивлялся противному. Нашему полку было велено идти вперед, и я шел во главе отряда, несмотря на то, что пули летели мне навстречу, как град. Я старался идти со всевозможной стойкостью, даже против сил своих, но наконец принужден был переменить дорогу. Я встретил командующего полком, и тот мне велел воротиться. Я повиновался и догнал свой полк. Тут опять повалились над головой моей неприятельские гостьи, и я попал в самый разгар боя. Но едва мы пошли на штурм, я не только выбежал из фронта, но ретировался, как будто бы сам дьявол за мной гнался. Ну, что вы на это скажете; не правда ли, это смешно?
— Конечно, очень смешно, — сказал я улыбаясь.
— Да, но вы знаете в точности, почему это было смешно. Известно, как философы говорят о побуждении; они думают, что во всех случаях дух располагает телом и заставляет его повиноваться, но вы видите из моего рассказа совсем противное. Я вам говорю, что духом я очень храбр, но тело мое трусливо, и что еще хуже, что тело располагает моим духом. Я совсем не хотел бежать, напротив, сам еще просился в охотники, но мне отказали Вероятно, если бы у меня был недостаток в природной храбрости, то я сам искал бы опасности. Не правда ли?
— Странно, что вы, просясь сами в опасность, потом от нее бежали.
— Это значит, что у меня душа Тальботов, но совершенно другое тело, которое сильнее души.
— Кажется так, но продолжайте, пожалуйста.
— Я влез на стену крепости, когда уже огонь был прекращен. Но мой командир сказал мне, что я должен, при первом удобном случае, восстановить свою репутацию.
— И что же далее?
— На следующий день была назначена осада крепости, и я просил позволения вести мою роту вперед. Кажется уже, что в этом предложении выказывалась моя храбрость, и мне позволили. При входе в брешь нас встретили ужасной пальбой; я чувствовал, как ноги мои отказывались идти далее. Что же, вы думаете, я сделал? Я бросился на землю и закричал, что ранен. Мне сейчас перевязали ногу, и я приказал двум гренадерам нести себя обратно. Конечно, это была храбрость, достойная рода Тальботов. Но на первом шагу нас не допустили идти вперед сильной ружейной пальбой, и когда я услышал визг пуль, то опустил руки и совершенно онемел. Гренадеры принуждены были оставить меня, мое непослушное тело было опять на свободе. Это приключение было самое несчастное. Если бы меня действительно ранили и втащили на вал, то это была бы черта величайшей храбрости. Но судьба решила иначе. Когда гренадеры отошли от меня, я поспешно встал и хотел было сам бежать к своим, но… ноги понесли меня совсем в противную сторону, и меня нашли в полумиле or крепости с перевязанной ногой, которая не была ранена. Тогда мне посоветовали как можно скорее возвратиться в Англию. Я принял с восторгом совет и в короткое время был уже в Лондоне. Но когда я начал показываться в обществе, то все отворачивались от меня. Я хотел объясниться, но никто не хотел говорить со мною и нe верил моей неустрашимости; они толковали, что храбрость нe бегает с поля битвы. Но они не были истинными философами. Они не могли понять, каким образом дух и тело могут идти наперекор друг другу.
— Ну, что же вы сделали?
— Я покуда ничего не сделал. Впрочем, мне ужасно хотелось их наказать, но как телесные силы не повиновались рассудку, то я и остался в покое при одном благородном желании. Между тем надо мною так смеялись, что дядя не пускал меня к себе, говоря, что я позор всего семейства и что он сожалеет, что первая пуля не вышибла меня из рядов. Не правда ли, христианское желание? Наконец мне это так надоело, что я начал искать, не существует ли такой класс людей, у которых бы физическая храбрость стояла ниже умственной. Я узнал, что квакеры совершенно не склонны к войне и, поступив к ним, увидел, что я гораздо лучший квакер, нежели солдат. Вот вам вся моя история, и скажите мне: что вы о ней думаете?
— Трудно на это ответить, так как я никогда не слыхал о подобных вещах. Но давно ли вы носите это платье?
— Около шести месяцев. Кстати, как хороша Сусанна Темпль! Мне хочется на ней жениться.
— И я имею то же намерение, Тальбот. Но сперва скажите мне, что говорит ваше тело об этом? Я никому не позволю мешать мне, квакер ли он, или кто другой.
— О, мой дорогой, извините меня, я не буду более думать о ней, — сказал Тальбот, заметя мою досаду. — Желаю вам счастья и завтра же уезжаю. Если успею, то зайду к вам. До свиданья.
Он вышел из лавки, и я не видел более друга Тальбота, у которого телесная храбрость не согласовалась с духовной.
Глава LXVI
Глава LXVII
— Не помню, друг Тальбот.
— Ну, так моя память лучше твоей. И теперь, когда я заслужил твою дружбу, я напомню тебе о нашем старом знакомстве. Когда ты был еще богатым Ньюландом, для которого открыты были лучшие лондонские гостиные, когда ты жил еще с майором Карбонелем, я был тогда поручиком гвардейского драгунского полка.
Я молчал от удивления и глядел ему прямо в лицо.
— Да, — продолжал он, захохотав во все горло, — таковы-то на свете дела. Вы, без сомнения, полагали себя единственным молодым человеком, превратившимся в квакера, но теперь вы видите перед собою другого. Не думайте же быть фениксом между нами.
— Теперь я вас припоминаю, а вы знаете мою биографию, следовательно, легко можете угадать причины, заставившие меня вступить в общество квакеров. Но вы каким образом сюда попали?
— Это, Ньюланд, вам надобно хорошенько растолковать. Я согласен, что несчастье меня сюда затащило, но не скажу, чтобы я был несчастлив; напротив, я чувствую себя здесь как нельзя лучше. Мне бы надобно было родиться квакером, но во всяком случае я теперь квакер и по характеру и… Но я завтра приду к вам пораньше, и если вы отошлете куда-нибудь вашего помощника, то я вам расскажу все мои похождения и уверен, что они останутся между нами тайной.
На другой день он пришел ко мне, и только что мы остались одни, он начал свою историю.
— Я совершенно помню, Ньюланд, когда вы были в вихре света, и хотя я не имел чести быть с вами коротко знакомым, однако мы кланялись. Я не могу удержаться от смеха, видя себя и вас квакерами. Но это в сторону. Все семейство наше было в военной службе, и каждый Тальбот был воином, и это для нас было так необходимо, как рыбе вода. Итак, я служил в военной службе, любуясь своим мундиром, между тем как дамы любовались мною. Прежде, нежели я был произведен в поручики, мой отец умер и оставил мне, как младшему брату, четыреста фунтов в год. Дядя мой говорил, что этой суммы достаточно для меня, потому что Тальботы сами пробивали себе дорогу. Но я вскоре заметил противное, и, чтобы хорошо содержать себя в гвардии, нужен был доход гораздо значительнее. Дядя советовал мне перейти в полк действующей армии. Я исполнил его совет и был отослан в Индию, где шла война с французскими колониями. Я поспешил туда в надежде возвратиться назад со славою, которая до того времени была неразлучна с Тальботами.
Нас высадили на берег, и я с большим трепетом слушал полет пуль и тогда только узнал то, что прежде мне никогда не приходило в голову, а именно: что я вовсе не создан для войны и что очень ошибся в выборе службы.
— Что хотите вы этим сказать?
— Я хочу сказать, что мне не доставало одной воинской добродетели — храбрости, — которою отличались Тальботы.
— И вы прежде никогда об этом не думали?
— Клянусь честью, ум мой всегда был наполнен храбрыми мыслями, и я думал своей храбростью затмить славу всех Тальботов с самых древнейших времен, то есть, начиная с Иоанны д'Арк и кончая старшим братом, и, могу вас уверить, никто более меня не удивлялся противному. Нашему полку было велено идти вперед, и я шел во главе отряда, несмотря на то, что пули летели мне навстречу, как град. Я старался идти со всевозможной стойкостью, даже против сил своих, но наконец принужден был переменить дорогу. Я встретил командующего полком, и тот мне велел воротиться. Я повиновался и догнал свой полк. Тут опять повалились над головой моей неприятельские гостьи, и я попал в самый разгар боя. Но едва мы пошли на штурм, я не только выбежал из фронта, но ретировался, как будто бы сам дьявол за мной гнался. Ну, что вы на это скажете; не правда ли, это смешно?
— Конечно, очень смешно, — сказал я улыбаясь.
— Да, но вы знаете в точности, почему это было смешно. Известно, как философы говорят о побуждении; они думают, что во всех случаях дух располагает телом и заставляет его повиноваться, но вы видите из моего рассказа совсем противное. Я вам говорю, что духом я очень храбр, но тело мое трусливо, и что еще хуже, что тело располагает моим духом. Я совсем не хотел бежать, напротив, сам еще просился в охотники, но мне отказали Вероятно, если бы у меня был недостаток в природной храбрости, то я сам искал бы опасности. Не правда ли?
— Странно, что вы, просясь сами в опасность, потом от нее бежали.
— Это значит, что у меня душа Тальботов, но совершенно другое тело, которое сильнее души.
— Кажется так, но продолжайте, пожалуйста.
— Я влез на стену крепости, когда уже огонь был прекращен. Но мой командир сказал мне, что я должен, при первом удобном случае, восстановить свою репутацию.
— И что же далее?
— На следующий день была назначена осада крепости, и я просил позволения вести мою роту вперед. Кажется уже, что в этом предложении выказывалась моя храбрость, и мне позволили. При входе в брешь нас встретили ужасной пальбой; я чувствовал, как ноги мои отказывались идти далее. Что же, вы думаете, я сделал? Я бросился на землю и закричал, что ранен. Мне сейчас перевязали ногу, и я приказал двум гренадерам нести себя обратно. Конечно, это была храбрость, достойная рода Тальботов. Но на первом шагу нас не допустили идти вперед сильной ружейной пальбой, и когда я услышал визг пуль, то опустил руки и совершенно онемел. Гренадеры принуждены были оставить меня, мое непослушное тело было опять на свободе. Это приключение было самое несчастное. Если бы меня действительно ранили и втащили на вал, то это была бы черта величайшей храбрости. Но судьба решила иначе. Когда гренадеры отошли от меня, я поспешно встал и хотел было сам бежать к своим, но… ноги понесли меня совсем в противную сторону, и меня нашли в полумиле or крепости с перевязанной ногой, которая не была ранена. Тогда мне посоветовали как можно скорее возвратиться в Англию. Я принял с восторгом совет и в короткое время был уже в Лондоне. Но когда я начал показываться в обществе, то все отворачивались от меня. Я хотел объясниться, но никто не хотел говорить со мною и нe верил моей неустрашимости; они толковали, что храбрость нe бегает с поля битвы. Но они не были истинными философами. Они не могли понять, каким образом дух и тело могут идти наперекор друг другу.
— Ну, что же вы сделали?
— Я покуда ничего не сделал. Впрочем, мне ужасно хотелось их наказать, но как телесные силы не повиновались рассудку, то я и остался в покое при одном благородном желании. Между тем надо мною так смеялись, что дядя не пускал меня к себе, говоря, что я позор всего семейства и что он сожалеет, что первая пуля не вышибла меня из рядов. Не правда ли, христианское желание? Наконец мне это так надоело, что я начал искать, не существует ли такой класс людей, у которых бы физическая храбрость стояла ниже умственной. Я узнал, что квакеры совершенно не склонны к войне и, поступив к ним, увидел, что я гораздо лучший квакер, нежели солдат. Вот вам вся моя история, и скажите мне: что вы о ней думаете?
— Трудно на это ответить, так как я никогда не слыхал о подобных вещах. Но давно ли вы носите это платье?
— Около шести месяцев. Кстати, как хороша Сусанна Темпль! Мне хочется на ней жениться.
— И я имею то же намерение, Тальбот. Но сперва скажите мне, что говорит ваше тело об этом? Я никому не позволю мешать мне, квакер ли он, или кто другой.
— О, мой дорогой, извините меня, я не буду более думать о ней, — сказал Тальбот, заметя мою досаду. — Желаю вам счастья и завтра же уезжаю. Если успею, то зайду к вам. До свиданья.
Он вышел из лавки, и я не видел более друга Тальбота, у которого телесная храбрость не согласовалась с духовной.
Глава LXVI
Месяц спустя после встречи с Тальботом я, стоя у дверей своей лавки, увидел одного старого моряка с деревянной ногой; в руке он держал несколько баллад и пел их плачевным голосом.
— Барин, не бросите ли копеечку бедняку Джеку, который потерял ногу на службе отечеству? Благодарю, барин, — сказал он и опять начал петь.
— Кто не имеет сожаления, того я сам жалею. Спешите на помощь к бедной шлюпке, которая потеряла уже половину мачт. Дай Бог вам долго жить, сударь, благодарю вас.
— Купите у меня песенку, девушки, вы будете петь ее вашему другу, сидя у него на коленях. Вот вам много их, выбирайте любую. Не хотите ли эту, или вот эту? Они очень дешевы. Благодарю вас, девушки.
Мало, кажется, найдется людей, особенно в Англии, которые бы равнодушно смотрели на изувеченного за отечество матроса. Я выслушал бедняка, хотя голос его был вовсе не завиден, вынул несколько полупенсов и кликнул его в аптеку.
— Возьми это, храбрый воин, — сказал я ему. — Хотя я и мирный гражданин, но страдаю об изувеченных в битвах.
Голос мой заставил его содрогнуться, и он устремил на меня свои большие глаза.
— Что ты так пристально на меня смотришь? — спросил я его.
— Боже мой, это его голос! — вскричал он. — Не может быть… Что, если в самом деле, это он… Да, это он, Иафет! Наконец я вас нашел! — И он в изнеможении присел на скамью.
— Да кто ты таков, друг мой?
Он снял шляпу, к которой были приделаны волосы, скрывавшие его лицо, и я узнал Тимофея. Я перескочил через конторку и обнял его.
— Думал ли я когда-нибудь, Тимофей, найти тебя в израненном матросе?
— Но возможно ли, Иафет? Я вас вижу квакером, в шляпе с широкими полями.
— Да, Тимофей, я настоящий квакер и по платью, и по внутреннему убеждению.
— Ну, ваша наружность не так различна от внутренности, как моя. — Он опустил свою раненую ногу, которая была привязана к палке и скрыта в широкие синие панталоны.
— Я более не матрос, Иафет, я никогда с тех пор, как мы расстались, не видал морской воды.
— Значит, ты обманывал людей. Жаль, Тимофей.
— Теперь я вижу, что вы настоящий квакер, Иафет. Но не осуждайте, пока не выслушали меня. Слава Богу, что я вас нашел. Но скажите, пожалуйста, с переменою вашего платья не изменилось ли и сердце, или оно осталось прежним? Ответьте мне на это. Вы видите меня здесь и знаете, что я могу быть полезен.
— Я часто о тебе думал здесь, Тимофей, и если мы опять расстанемся, то это будет уже не моя вина. Ты сделаешься помощником моим. Но прежде переоденься в квакерское платье.
— Одеться, как вы? Отчего же и не так. Мы ведь были оба в одинаковых пестрых жилетах, когда отошли от Кофагуса. Я надену все, что вам угодно, только бы остаться с вами.
— Милый мой Тимофей, надеюсь, что мы не расстанемся более; но я каждую минуту жду моего помощника, и мне бы не хотелось, чтобы он видел тебя в этом костюме… Ступай покуда вот в этот трактир, который на конце улицы, и подожди меня там. Я схожу, переоденусь, и тогда мы можем свободно быть вместе и пересказывать друг другу свои похождения.
Тимофей собрал свои баллады, которые разронял было; подвязав ногу, он приставил к ней деревянный костыль и молча вышел из лавки.
Через полчаса помощник мой пришел, и я велел ему оставаться в лавке, а сам отправился под предлогом важного дела.
Я нашел Тимофея на назначенном месте и уже вовсе не матросом, а переодетого не в новое, но очень чистое платье. Я просил его рассказать мне, что с ним случилось после нашей разлуки.
— Вы не можете вообразить, Иафет, до чего доходило мое отчаяние, когда я получил вашу записку. Я нисколько не сомневался, что вы продали ваш дом и проиграли все ваше имение в карты. Я не знал, что мне делать, и отправился к Мастертону, желая попросить у него наставлений, полагая, что ум хорошо, а два еще лучше. Мастертон, получив ваше письмо, казалось, был очень огорчен, и сказал мне:
— Одно оправдание Иафету поможет, это то, что он с ума сошел; что же касается тебя, мой добрый мальчик, то я о тебе похлопочу, но ты не должен отыскивать своего барина
Выслушав Мастертона, я возвратился домой, собрал оставшиеся бумаги, запечатал их и, зная, что дом через несколько дней перейдет в руки нового хозяина, продал мебель и оставшиеся вещи, исключая туалетные принадлежности и пистолеты, оставшиеся после смерти майора Карбонеля, которые, как я думал, вы бы хотели сохранить
— Как ты добр, Тимофей. Ты думал обо мне и тогда, когда имел полное право сердиться на меня. В самом деле, мне будет приятно иметь их, хотя в серебряном туалете и в пистолетах теперь я не нуждаюсь.
— Мебель и остальные вещи были проданы за четыреста тридцать фунтов.
— Очень рад, Тимофей, но, кажется, они не принесли тебе большой пользы.
— Ваша правда, и это потому, что я их не трогал. Да и что мне было делать с этими деньгами? Я снес их к Мастертону вместе с другими вещами. Они и теперь у него, и вы можете их получить, когда захотите. Он был очень добр со мною и предлагал свою помощь, но я отказался и пошел искать вас. У меня было около четырнадцати фунтов в кармане, с которыми я и пустился в путь-дорогу. Простившись с нашим добрейшим мистером Мастертоном, я покинул Лондон и отправился куда глаза глядят, отыскивать своего господина.
— Не господина, Тимофей, скажи лучше, друга.
— И то и другое, если хотите, но со мною случилась куча приключений.
— У меня тоже не менее. Но оставим это до будущего времени. Скажи-ка теперь, как ты думаешь, у кого я живу?
— У квакера, я думаю.
— Да, кто этот квакер? Отгадай.
— Бог его знает.
— Кофагус!
При этом слове Тимофей перевернулся на пятках, упал на пол и захохотал во все горло.
— Кофагус — квакер! — вскричал он наконец. — О, я с нетерпением желаю его видеть. Гм… четырехугольное платье… широкополая шляпа.. и так далее… чудесно!
— Не надобно смеяться над религиозным мнением, каково бы оно ни было.
— Я не хотел над ним смеяться, но мысль, что Кофагус — квакер, кажется такой странной, что я не могу не смеяться. И неудивительно ли, что, расставшись так давно с ним, мы опять сойдемся все вместе? Я продаю баллады, вы — аптекарь, а Кофагус — квакер. Мне кажется, я буду разносить лекарства и сделаюсь таким же квакером, как и вы оба.
— Теперь мы воротимся в лавку, и я тебя сведу к Кофагусу. Я уверен, что он будет рад тебя видеть.
— Сперва дайте мне квакерское платье, в нем было бы лучше ему представиться.
— Ты можешь взять платье, если хочешь, но это совсем не нужно. Тебя не примут в секту, пока не испытают.
Я вошел в лавку, возле которой я велел подождать ему, и, выслав вон помощника, кликнул Тимофея и отдал ему старое платье, которое он надел. Потом он стал за конторкой и сказал, что он тут и останется навсегда.
— Я тоже так думаю, Тимофей, тем более, что теперешний помощник может себе найти другое место. Он недавно женился и совсем неохотно сидит в лавке. Но, кстати, не нуждаешься ли ты в деньгах?
— В деньгах! Да на кой черт мне деньги?! Посмотри-ка! — и Тимофей вытащил из своего кармана запачканную тряпку, в которой было завернуто двадцать фунтов. — Видите, я в хороших обстоятельствах.
— В самом деле, — ответил я.
— Ничего нет выгоднее, как быть старым матросом без ноги и распевать баллады. Знаете ли, Ньюланд, что я иногда выручал более фунта в день?
— Но это не совсем честно, Тимофей.
— Может быть, но странно, когда я поступал честно, то ничего мне не удавалось, а, напротив, обманывая других, я выручаю бездну денег и нахожу, что это до времени очень недурно.
Я не мог забыть, что и со мною было точно то же и что обман рано или поздно должен открыться. К вечеру я отвел Тимофея к Кофагусу, который принял его очень ласково и сейчас же согласился, чтобы он был у меня помощником. Тимофей был отдан покуда под надзор Эбраима, и через несколько дней так познакомился со всеми, как будто уже жил целые месяцы. Сначала мне стоило много трудов унять излишние его насмешки над Кофагусом. Потом он сделался гораздо тише, и я видел, что он мне был не только приятен как веселый товарищ, но и необходим. Первые дни я рассказывал ему о моих приключениях и расспрашивал его о небольшом числе оставшихся друзей. Он говорил мне, что госпожа де Клер и Флита не раз обращались к Мастертону, желая знать, что со мною сделалось, и были весьма огорчены моим письмом; что лорд Виндермир был также очень сердит на меня, а Мастертон предлагал ему лакейское место, но он отказался, решив искать меня. Он обещал Мастертону дать знать, если найдет меня.
— Часто лежа в постели я думал, каким образом лучше исполнить свое предприятие, — говорил мне Тимофей. — Я полагал, что отыскивать вас, как вы некогда искали отца вашего, было бы одно и то же, что ходить с огнем во время сильного дождя, и что я растерял бы последние свои деньги и ничего бы не сделал. Итак, я решил взяться лучше за какое-либо ремесло, которое доставляло бы пропитание и вместе с тем дало бы возможность переходить из одного места в другое. И вот каким образом я начал странническую жизнь свою: я увидел человека, который вел за собою собаку, запряженную в тележку, и кричал. «Мясо для кошек! Мясо для собак! ». «Это ремесло и для меня не худо бы», — подумал я и начал с ним разговаривать, не отставая от него во всю дорогу. Наконец он остановился в скверном постоялом дворе, где я предложил ему бутылку пива и стал уговаривать его, не хочет ли он сдать мне свою торговлю. Я дал ему три гинеи за его богатство, и тогда он спросил меня, не в Лондоне ли я намерен производить торг свой; я сказал ему, что хочу расхаживать по деревням; он посоветовал мне идти на запад, как часть Англии более других населенную. Я велел подать еще бутылку пива и был очень доволен новым моим ремеслом. Я отправился в Брентфорт, продавая вкусный обед для собак и кошек и наконец дошел до той самой скамейки, на которой мы вместе отдыхали и ели.
— Странно! Я тоже был там, и мне очень не посчастливилось это место.
— Три дня я жил в Брентфорте, и все шло как нельзя лучше. На третий вечер, возвращаясь из города почти ночью, я сел на скамейку и думал о вас. Собака моя лежала возле меня, и я был покоен; но вдруг раздался пронзительный свист. Пес мой приподнял голову, повел ею в сторону, проворчал и, зевнув, недовольный пробуждением своим, опять заснул. Но свист в другой раз и с большей силой пронесся вдали, и собака с тележкой мигом бросилась от меня и исчезла. Я пустился за нею и, может быть, догнал бы ее, но набежал на женщину, которая несла горячую воду. Я сбил ее с ног и сам, отбежав еще шага два, упал в яму и покуда оттуда выбрался, собаки моей и тележки с говядиной для собак и кошек не было уже видно, и я напрасно кричал: «Кесарь, сюда! Кесарь, сюда!». Я должен был навсегда проститься с моим имуществом. Так окончилась первая моя спекуляция.
— Начало не завидное.
— Правда, Иафет, но это еще не все: я получил вдобавок тысячу ругательств от старухи и кусок горячей зелени, которым она бросила мне в лицо. Но старухе легче было остаться без ужина, нежели без мести. Потом я вошел в трактир, где возле меня уселись два разносчика. Один из них продавал шерстяные материи, а другой — гребенки, иглы, наперстки, ножницы и бронзовые вещи. Я скоро с ними познакомился и потчевал их откровенностью из нескольких стаканов, после которых они рассказали мне про свои барыши и каким образом их доставали. Мне понравилась эта кочевая жизнь, и я возвратился в Лондон, купил себе разносчичий билет за две гинеи и все потребности к торгу — гребенки, щеточки и прочее; я отправился на этот раз к северу и доставал себе достаточный барыш, продавая понемножку товар свой деревенским жителям. Но я вскоре узнал, что разносить газеты гораздо выгоднее мелочной продажи. Газетчик может даром останавливаться во всех избах, в небольших трактирах — ему всегда отводят первое место в углу, возле камина. Притом, он не платит ни за квартиру, ни за еду, и пьет даром, а если читает и растолковывает непонятные места, то получает еще денежную награду. Я сделался большим политиком, продавая газетные вести в трактирах, не оставляя разносчичьего ремесла. Я жил хорошо, спал еще лучше и продавал скоро свои товары. Я выручал за свою работу по три шиллинга в день чистой выгоды. Но благоденствие мое продолжалось недолго, и я должен был переменить свои занятия.
— Каким же образом и отчего?
— А вот как. Я раз поздно вечером пришел в трактир, поставил крашеный ящик с вещами на стол и только что кончил чтение, начал речь, которую я обыкновенно произносил в заключение моих похождений. Тогда я доказывал, что все люди равны и что никто не имеет права быть богаче своего соседа. Слушатели мне громко аплодировали, и я в промежутке своей речи подумал, что не худо бы посмотреть мне за ящиком, но, к моему горю, заметил, что его на том месте уже не было. К несчастью, я положил в него все мои деньги, полагая, что они там будут лучше сбережены, нежели в моих карманах. У меня осталось не более семнадцати шиллингов, которые я выручил в последние три дня. Все сожалели об этом, но никто не думал помочь. Я обратился к трактирщику, говоря, что в его доме случилась пропажа и что он должен мне отвечать за нее. На это требование он схватил меня за ворот и вытолкнул за двери, говоря: «Если бы ты прилежнее смотрел за своим богатством и не вмешивался в пустые толки, то не терял бы своих денег». И с этого времени я стал осмотрительнее. С прискорбием в душе я дошел до ближайшего города и начал на оставшиеся деньги добывать себе пропитание. Я накупил глиняной посуды и отправился продавать ее, шатаясь из деревни в деревню. Таким образом путешествовал я, но эта была уже трудная работа, и я не мог получать прежних выгод. Однако собирал до девяти шиллингов в неделю, и этого доставало для моего пропитания. Во время своих переходов я перебывал в стольких кухнях, что мог бы отыскать хоть дюжину матерей, предполагая, что моя занималась этим ремеслом, но не нашел ни одной, которая хоть сколько-нибудь походила бы на меня. Иногда я с кухарками производил мену, отдавая им горшок за говядину и другие съестные снадобья; они охотно брали у меня посуду, потому что хотели заменить ею разбитую, за которую нелегко бы разделались со своими госпожами. Иногда же крестьянин пускал меня ночевать к себе, получив от меня горшок, который стоил один пенс. Более трех месяцев путешествовал я с моими горшками и не разбил ни одного, но раз в проклятой игре я их всех лишился.
— В самом деле, каким же образом?
— А вот я вам сейчас расскажу. Однажды я встретил с дюжину мальчиков, которые предложили мне сбивать мои горшки. Решено было, что они будут платить по пенсу за удар. Я подумал, что это выгодный торг, и поставил на выдавшийся камень один из моих горшков ценою в один пенс, и он со второго удара только был сброшен. У каждого мальчика было по палке, на которых я отмечал, сколько им надобно было платить. Когда горшки мои были все перебиты, я начал было рассчитывать, что они должны были заплатить мне, но мальчики расхохотались и разбежались в разные стороны. Я пустился за ними, но борьба моя была неудачна; только что я хватал одного, другой дергал меня за платье, и я принужден был оставить свое преследование. Таким образом, у меня оставалось в кармане восемь пенсов, с которыми мне нужно было придумывать новые средства к жизни и новый промысел.
— Барин, не бросите ли копеечку бедняку Джеку, который потерял ногу на службе отечеству? Благодарю, барин, — сказал он и опять начал петь.
— Кто не имеет сожаления, того я сам жалею. Спешите на помощь к бедной шлюпке, которая потеряла уже половину мачт. Дай Бог вам долго жить, сударь, благодарю вас.
— Купите у меня песенку, девушки, вы будете петь ее вашему другу, сидя у него на коленях. Вот вам много их, выбирайте любую. Не хотите ли эту, или вот эту? Они очень дешевы. Благодарю вас, девушки.
Мало, кажется, найдется людей, особенно в Англии, которые бы равнодушно смотрели на изувеченного за отечество матроса. Я выслушал бедняка, хотя голос его был вовсе не завиден, вынул несколько полупенсов и кликнул его в аптеку.
— Возьми это, храбрый воин, — сказал я ему. — Хотя я и мирный гражданин, но страдаю об изувеченных в битвах.
Голос мой заставил его содрогнуться, и он устремил на меня свои большие глаза.
— Что ты так пристально на меня смотришь? — спросил я его.
— Боже мой, это его голос! — вскричал он. — Не может быть… Что, если в самом деле, это он… Да, это он, Иафет! Наконец я вас нашел! — И он в изнеможении присел на скамью.
— Да кто ты таков, друг мой?
Он снял шляпу, к которой были приделаны волосы, скрывавшие его лицо, и я узнал Тимофея. Я перескочил через конторку и обнял его.
— Думал ли я когда-нибудь, Тимофей, найти тебя в израненном матросе?
— Но возможно ли, Иафет? Я вас вижу квакером, в шляпе с широкими полями.
— Да, Тимофей, я настоящий квакер и по платью, и по внутреннему убеждению.
— Ну, ваша наружность не так различна от внутренности, как моя. — Он опустил свою раненую ногу, которая была привязана к палке и скрыта в широкие синие панталоны.
— Я более не матрос, Иафет, я никогда с тех пор, как мы расстались, не видал морской воды.
— Значит, ты обманывал людей. Жаль, Тимофей.
— Теперь я вижу, что вы настоящий квакер, Иафет. Но не осуждайте, пока не выслушали меня. Слава Богу, что я вас нашел. Но скажите, пожалуйста, с переменою вашего платья не изменилось ли и сердце, или оно осталось прежним? Ответьте мне на это. Вы видите меня здесь и знаете, что я могу быть полезен.
— Я часто о тебе думал здесь, Тимофей, и если мы опять расстанемся, то это будет уже не моя вина. Ты сделаешься помощником моим. Но прежде переоденься в квакерское платье.
— Одеться, как вы? Отчего же и не так. Мы ведь были оба в одинаковых пестрых жилетах, когда отошли от Кофагуса. Я надену все, что вам угодно, только бы остаться с вами.
— Милый мой Тимофей, надеюсь, что мы не расстанемся более; но я каждую минуту жду моего помощника, и мне бы не хотелось, чтобы он видел тебя в этом костюме… Ступай покуда вот в этот трактир, который на конце улицы, и подожди меня там. Я схожу, переоденусь, и тогда мы можем свободно быть вместе и пересказывать друг другу свои похождения.
Тимофей собрал свои баллады, которые разронял было; подвязав ногу, он приставил к ней деревянный костыль и молча вышел из лавки.
Через полчаса помощник мой пришел, и я велел ему оставаться в лавке, а сам отправился под предлогом важного дела.
Я нашел Тимофея на назначенном месте и уже вовсе не матросом, а переодетого не в новое, но очень чистое платье. Я просил его рассказать мне, что с ним случилось после нашей разлуки.
— Вы не можете вообразить, Иафет, до чего доходило мое отчаяние, когда я получил вашу записку. Я нисколько не сомневался, что вы продали ваш дом и проиграли все ваше имение в карты. Я не знал, что мне делать, и отправился к Мастертону, желая попросить у него наставлений, полагая, что ум хорошо, а два еще лучше. Мастертон, получив ваше письмо, казалось, был очень огорчен, и сказал мне:
— Одно оправдание Иафету поможет, это то, что он с ума сошел; что же касается тебя, мой добрый мальчик, то я о тебе похлопочу, но ты не должен отыскивать своего барина
Выслушав Мастертона, я возвратился домой, собрал оставшиеся бумаги, запечатал их и, зная, что дом через несколько дней перейдет в руки нового хозяина, продал мебель и оставшиеся вещи, исключая туалетные принадлежности и пистолеты, оставшиеся после смерти майора Карбонеля, которые, как я думал, вы бы хотели сохранить
— Как ты добр, Тимофей. Ты думал обо мне и тогда, когда имел полное право сердиться на меня. В самом деле, мне будет приятно иметь их, хотя в серебряном туалете и в пистолетах теперь я не нуждаюсь.
— Мебель и остальные вещи были проданы за четыреста тридцать фунтов.
— Очень рад, Тимофей, но, кажется, они не принесли тебе большой пользы.
— Ваша правда, и это потому, что я их не трогал. Да и что мне было делать с этими деньгами? Я снес их к Мастертону вместе с другими вещами. Они и теперь у него, и вы можете их получить, когда захотите. Он был очень добр со мною и предлагал свою помощь, но я отказался и пошел искать вас. У меня было около четырнадцати фунтов в кармане, с которыми я и пустился в путь-дорогу. Простившись с нашим добрейшим мистером Мастертоном, я покинул Лондон и отправился куда глаза глядят, отыскивать своего господина.
— Не господина, Тимофей, скажи лучше, друга.
— И то и другое, если хотите, но со мною случилась куча приключений.
— У меня тоже не менее. Но оставим это до будущего времени. Скажи-ка теперь, как ты думаешь, у кого я живу?
— У квакера, я думаю.
— Да, кто этот квакер? Отгадай.
— Бог его знает.
— Кофагус!
При этом слове Тимофей перевернулся на пятках, упал на пол и захохотал во все горло.
— Кофагус — квакер! — вскричал он наконец. — О, я с нетерпением желаю его видеть. Гм… четырехугольное платье… широкополая шляпа.. и так далее… чудесно!
— Не надобно смеяться над религиозным мнением, каково бы оно ни было.
— Я не хотел над ним смеяться, но мысль, что Кофагус — квакер, кажется такой странной, что я не могу не смеяться. И неудивительно ли, что, расставшись так давно с ним, мы опять сойдемся все вместе? Я продаю баллады, вы — аптекарь, а Кофагус — квакер. Мне кажется, я буду разносить лекарства и сделаюсь таким же квакером, как и вы оба.
— Теперь мы воротимся в лавку, и я тебя сведу к Кофагусу. Я уверен, что он будет рад тебя видеть.
— Сперва дайте мне квакерское платье, в нем было бы лучше ему представиться.
— Ты можешь взять платье, если хочешь, но это совсем не нужно. Тебя не примут в секту, пока не испытают.
Я вошел в лавку, возле которой я велел подождать ему, и, выслав вон помощника, кликнул Тимофея и отдал ему старое платье, которое он надел. Потом он стал за конторкой и сказал, что он тут и останется навсегда.
— Я тоже так думаю, Тимофей, тем более, что теперешний помощник может себе найти другое место. Он недавно женился и совсем неохотно сидит в лавке. Но, кстати, не нуждаешься ли ты в деньгах?
— В деньгах! Да на кой черт мне деньги?! Посмотри-ка! — и Тимофей вытащил из своего кармана запачканную тряпку, в которой было завернуто двадцать фунтов. — Видите, я в хороших обстоятельствах.
— В самом деле, — ответил я.
— Ничего нет выгоднее, как быть старым матросом без ноги и распевать баллады. Знаете ли, Ньюланд, что я иногда выручал более фунта в день?
— Но это не совсем честно, Тимофей.
— Может быть, но странно, когда я поступал честно, то ничего мне не удавалось, а, напротив, обманывая других, я выручаю бездну денег и нахожу, что это до времени очень недурно.
Я не мог забыть, что и со мною было точно то же и что обман рано или поздно должен открыться. К вечеру я отвел Тимофея к Кофагусу, который принял его очень ласково и сейчас же согласился, чтобы он был у меня помощником. Тимофей был отдан покуда под надзор Эбраима, и через несколько дней так познакомился со всеми, как будто уже жил целые месяцы. Сначала мне стоило много трудов унять излишние его насмешки над Кофагусом. Потом он сделался гораздо тише, и я видел, что он мне был не только приятен как веселый товарищ, но и необходим. Первые дни я рассказывал ему о моих приключениях и расспрашивал его о небольшом числе оставшихся друзей. Он говорил мне, что госпожа де Клер и Флита не раз обращались к Мастертону, желая знать, что со мною сделалось, и были весьма огорчены моим письмом; что лорд Виндермир был также очень сердит на меня, а Мастертон предлагал ему лакейское место, но он отказался, решив искать меня. Он обещал Мастертону дать знать, если найдет меня.
— Часто лежа в постели я думал, каким образом лучше исполнить свое предприятие, — говорил мне Тимофей. — Я полагал, что отыскивать вас, как вы некогда искали отца вашего, было бы одно и то же, что ходить с огнем во время сильного дождя, и что я растерял бы последние свои деньги и ничего бы не сделал. Итак, я решил взяться лучше за какое-либо ремесло, которое доставляло бы пропитание и вместе с тем дало бы возможность переходить из одного места в другое. И вот каким образом я начал странническую жизнь свою: я увидел человека, который вел за собою собаку, запряженную в тележку, и кричал. «Мясо для кошек! Мясо для собак! ». «Это ремесло и для меня не худо бы», — подумал я и начал с ним разговаривать, не отставая от него во всю дорогу. Наконец он остановился в скверном постоялом дворе, где я предложил ему бутылку пива и стал уговаривать его, не хочет ли он сдать мне свою торговлю. Я дал ему три гинеи за его богатство, и тогда он спросил меня, не в Лондоне ли я намерен производить торг свой; я сказал ему, что хочу расхаживать по деревням; он посоветовал мне идти на запад, как часть Англии более других населенную. Я велел подать еще бутылку пива и был очень доволен новым моим ремеслом. Я отправился в Брентфорт, продавая вкусный обед для собак и кошек и наконец дошел до той самой скамейки, на которой мы вместе отдыхали и ели.
— Странно! Я тоже был там, и мне очень не посчастливилось это место.
— Три дня я жил в Брентфорте, и все шло как нельзя лучше. На третий вечер, возвращаясь из города почти ночью, я сел на скамейку и думал о вас. Собака моя лежала возле меня, и я был покоен; но вдруг раздался пронзительный свист. Пес мой приподнял голову, повел ею в сторону, проворчал и, зевнув, недовольный пробуждением своим, опять заснул. Но свист в другой раз и с большей силой пронесся вдали, и собака с тележкой мигом бросилась от меня и исчезла. Я пустился за нею и, может быть, догнал бы ее, но набежал на женщину, которая несла горячую воду. Я сбил ее с ног и сам, отбежав еще шага два, упал в яму и покуда оттуда выбрался, собаки моей и тележки с говядиной для собак и кошек не было уже видно, и я напрасно кричал: «Кесарь, сюда! Кесарь, сюда!». Я должен был навсегда проститься с моим имуществом. Так окончилась первая моя спекуляция.
— Начало не завидное.
— Правда, Иафет, но это еще не все: я получил вдобавок тысячу ругательств от старухи и кусок горячей зелени, которым она бросила мне в лицо. Но старухе легче было остаться без ужина, нежели без мести. Потом я вошел в трактир, где возле меня уселись два разносчика. Один из них продавал шерстяные материи, а другой — гребенки, иглы, наперстки, ножницы и бронзовые вещи. Я скоро с ними познакомился и потчевал их откровенностью из нескольких стаканов, после которых они рассказали мне про свои барыши и каким образом их доставали. Мне понравилась эта кочевая жизнь, и я возвратился в Лондон, купил себе разносчичий билет за две гинеи и все потребности к торгу — гребенки, щеточки и прочее; я отправился на этот раз к северу и доставал себе достаточный барыш, продавая понемножку товар свой деревенским жителям. Но я вскоре узнал, что разносить газеты гораздо выгоднее мелочной продажи. Газетчик может даром останавливаться во всех избах, в небольших трактирах — ему всегда отводят первое место в углу, возле камина. Притом, он не платит ни за квартиру, ни за еду, и пьет даром, а если читает и растолковывает непонятные места, то получает еще денежную награду. Я сделался большим политиком, продавая газетные вести в трактирах, не оставляя разносчичьего ремесла. Я жил хорошо, спал еще лучше и продавал скоро свои товары. Я выручал за свою работу по три шиллинга в день чистой выгоды. Но благоденствие мое продолжалось недолго, и я должен был переменить свои занятия.
— Каким же образом и отчего?
— А вот как. Я раз поздно вечером пришел в трактир, поставил крашеный ящик с вещами на стол и только что кончил чтение, начал речь, которую я обыкновенно произносил в заключение моих похождений. Тогда я доказывал, что все люди равны и что никто не имеет права быть богаче своего соседа. Слушатели мне громко аплодировали, и я в промежутке своей речи подумал, что не худо бы посмотреть мне за ящиком, но, к моему горю, заметил, что его на том месте уже не было. К несчастью, я положил в него все мои деньги, полагая, что они там будут лучше сбережены, нежели в моих карманах. У меня осталось не более семнадцати шиллингов, которые я выручил в последние три дня. Все сожалели об этом, но никто не думал помочь. Я обратился к трактирщику, говоря, что в его доме случилась пропажа и что он должен мне отвечать за нее. На это требование он схватил меня за ворот и вытолкнул за двери, говоря: «Если бы ты прилежнее смотрел за своим богатством и не вмешивался в пустые толки, то не терял бы своих денег». И с этого времени я стал осмотрительнее. С прискорбием в душе я дошел до ближайшего города и начал на оставшиеся деньги добывать себе пропитание. Я накупил глиняной посуды и отправился продавать ее, шатаясь из деревни в деревню. Таким образом путешествовал я, но эта была уже трудная работа, и я не мог получать прежних выгод. Однако собирал до девяти шиллингов в неделю, и этого доставало для моего пропитания. Во время своих переходов я перебывал в стольких кухнях, что мог бы отыскать хоть дюжину матерей, предполагая, что моя занималась этим ремеслом, но не нашел ни одной, которая хоть сколько-нибудь походила бы на меня. Иногда я с кухарками производил мену, отдавая им горшок за говядину и другие съестные снадобья; они охотно брали у меня посуду, потому что хотели заменить ею разбитую, за которую нелегко бы разделались со своими госпожами. Иногда же крестьянин пускал меня ночевать к себе, получив от меня горшок, который стоил один пенс. Более трех месяцев путешествовал я с моими горшками и не разбил ни одного, но раз в проклятой игре я их всех лишился.
— В самом деле, каким же образом?
— А вот я вам сейчас расскажу. Однажды я встретил с дюжину мальчиков, которые предложили мне сбивать мои горшки. Решено было, что они будут платить по пенсу за удар. Я подумал, что это выгодный торг, и поставил на выдавшийся камень один из моих горшков ценою в один пенс, и он со второго удара только был сброшен. У каждого мальчика было по палке, на которых я отмечал, сколько им надобно было платить. Когда горшки мои были все перебиты, я начал было рассчитывать, что они должны были заплатить мне, но мальчики расхохотались и разбежались в разные стороны. Я пустился за ними, но борьба моя была неудачна; только что я хватал одного, другой дергал меня за платье, и я принужден был оставить свое преследование. Таким образом, у меня оставалось в кармане восемь пенсов, с которыми мне нужно было придумывать новые средства к жизни и новый промысел.
Глава LXVII
— Да, Иафет, — продолжал Тимофей, — я шел, проклиная всех мальчиков и учителей их, которые не выучили шалунов честности вместе с латинским и греческим языками, и наконец остановился в очень скромном трактире, где брали по два пенса за ночлег и доставляли кучу благ даром. Я встретил там несколько людей, добывавших себе пропитание пением на улице и музыкой; народ этот был весел, и многие из них спрашивали меня о причине моей печали. Я рассказал им последнее приключение мое, над чем они хохотали и после дали мне поужинать, чему я был очень рад. Старик, директор этой труппы, спросил, есть ли у меня хоть сколько-нибудь денег; я показал ему огромный капитал свой в восемь шиллингов.
— С уменьем этого достаточно, — говорил он, — многие из нас и половины этого не имели и сделались богачами. Вы заплатите два пенса за ночлег, а на остальные шесть купите спичек и продавайте по городу. Со счастьем, вы выручите шиллинг барыша. Сверх того, с вашим товаром вы можете входить в кухни, и если там никого не найдете, то можно кой-что и с собою захватить.
— Но я не хочу поступать бесчестно, — ответил я.
— Если так, то дело другое; вам придется тогда долго ждать богатства. «Но если бы я не получил никакого барыша и проел последнее, — говорю я, — то бы мне пришлось с голоду умереть». Умирать с голоду! Нет-нет, в Англии никогда не умирают с голоду. Тогда вам только надобно будет стараться попасть в тюрьму на месяц или на два, и вам дадут казенную квартиру и пищу, лучше, может быть, нежели вы когда-нибудь едали. Я был во всех английских тюрьмах и знаю, которые из них хуже и лучше; вот, например, здешняя тюрьма есть лучшая для зимы.
Я с удовольствием слушал рассказ этого человека, который, казалось, был один из самых веселых бродяг во всей Англии. Я последовал его совету, купил на шесть пенсов спичек и начал благополучно эту торговлю.
В первый день выручил я три пенса, продав четверть моего товара, и воротился ночевать в трактир, где провел первую ночь и где не было уже вчерашнего общества. На другой день, заплатив два пенса за хлеб с сыром и пенс за ночлег, я принялся опять за продажу спичек, но на этот раз мне не посчастливилось; казалось, никому не нужно было спичек. Прогуляв с семи часов утра до восьми вечера, я ничего не продал и от усталости присел на крыльцо одной часовни и заснул. И чем, вы думаете, я был пробужден? Ужасным запахом серы и дыму, который чуть было меня не задушил. Вероятно, какой-нибудь злой мальчишка, видя меня спящим со спичками в руке, зажег их, и я не просыпался, пока огонь не стал жечь моих пальцев. Таким образом кончился мой торг спичками за неимением товара и капитала.
— С уменьем этого достаточно, — говорил он, — многие из нас и половины этого не имели и сделались богачами. Вы заплатите два пенса за ночлег, а на остальные шесть купите спичек и продавайте по городу. Со счастьем, вы выручите шиллинг барыша. Сверх того, с вашим товаром вы можете входить в кухни, и если там никого не найдете, то можно кой-что и с собою захватить.
— Но я не хочу поступать бесчестно, — ответил я.
— Если так, то дело другое; вам придется тогда долго ждать богатства. «Но если бы я не получил никакого барыша и проел последнее, — говорю я, — то бы мне пришлось с голоду умереть». Умирать с голоду! Нет-нет, в Англии никогда не умирают с голоду. Тогда вам только надобно будет стараться попасть в тюрьму на месяц или на два, и вам дадут казенную квартиру и пищу, лучше, может быть, нежели вы когда-нибудь едали. Я был во всех английских тюрьмах и знаю, которые из них хуже и лучше; вот, например, здешняя тюрьма есть лучшая для зимы.
Я с удовольствием слушал рассказ этого человека, который, казалось, был один из самых веселых бродяг во всей Англии. Я последовал его совету, купил на шесть пенсов спичек и начал благополучно эту торговлю.
В первый день выручил я три пенса, продав четверть моего товара, и воротился ночевать в трактир, где провел первую ночь и где не было уже вчерашнего общества. На другой день, заплатив два пенса за хлеб с сыром и пенс за ночлег, я принялся опять за продажу спичек, но на этот раз мне не посчастливилось; казалось, никому не нужно было спичек. Прогуляв с семи часов утра до восьми вечера, я ничего не продал и от усталости присел на крыльцо одной часовни и заснул. И чем, вы думаете, я был пробужден? Ужасным запахом серы и дыму, который чуть было меня не задушил. Вероятно, какой-нибудь злой мальчишка, видя меня спящим со спичками в руке, зажег их, и я не просыпался, пока огонь не стал жечь моих пальцев. Таким образом кончился мой торг спичками за неимением товара и капитала.