Страница:
Мы живем в мире честолюбия и соперничества. Как два народа, оспаривая первенство, посылают в гроб тысячи людей до тех пор, пока один из них не уступит другому, так точно и в частном быту враждуют между собою граждане, откуда и происходит злословие, клевета и прочее… Точно за то же ссорятся и женщины, но из этой ссоры следует только потеря репутации в высшем классе и волос в низшем. После этого не удивительно, что повсеместная страсть честолюбия проникает и в аптеки, не боясь ужасного запаха разных спиртуозных лекарств. Через две улицы от нас находилась аптека Эбенезера Пледжида, но, к счастью, она выходила на другую улицу, а потому наша по месту уже имела преимущество над нею, в других же отношениях выгоды их были почти равны. Окошко аптеки Пледжида было украшено четырьмя разноцветными склянками, следовательно, двумя только более, нежели у нас, но мы зато имели две лошади, и притом разношерстные, а он одну. Пробки склянок Пледжид покрывал розовой бумагой, а мы светло-синей; но надобно отдавать справедливость даже врагам. С тех пор, как Брукс от нас отошел, Пледжид имел двух учеников, а Кофагус одного, и этот один был я, Ньюланд. Но ученики Пледжида имели телесные недостатки: один был крив, а другой кос, и так, чисто зрительно, преимущество оставалось за нами, да и действительно, лучше иметь украшением на камине алебастровую вазу, нежели две фарфоровые, но старые и поврежденные. Правда, что у Пледжида находилась над лавкой золотая вывеска со ступкою, чем Кофагус забыл украсить свой дом; но надобно заметить, что вывеска была с трещиной, а ступка без пестика. Позвольте мне теперь спросить знающих в этом деле: можно ли действовать ступкой без пестика? Но оставим и это. Скажу еще, что лавка наша имела две лицевые стороны, как у храма Януса, а потому и превосходила свою соперницу. Умалчиваю о преимуществах и предоставляю это на суд беспристрастных читателей. Все, что могу сказать я — что между двумя домами царствовала непримиримая зависть, злая вражда и беспредельное презрение. Каждый раз, когда Эбенезер встречал на улице Кофагуса, то первый начинал плевать, как будто проглотил какое-нибудь отвратительное лекарство, а Кофагус крутил палкой над своей головой и становился в такую грозную позицию, что противник его мог бы призвать на помощь правосудие, чтобы заставить Кофагуса дать отчет в своих намерениях. Кофагус же для большей бодрости обыкновенно бормотал про себя:
— Глупец, ничего не знает, гм, пациенты умирают, и так далее.
Понятно, что этот враждующий дух вкрался и в нижний класс обитателей аптекарских домов. Ученики Пледжида были непримиримые с нами враги, но эта вражда была еще сильнее между мальчиками, носившими по городу лекарства и ящики, которые можно было почесть за вывеску двух неприязненных партий. Тимофей, хотя и был самым добродушным мальчиком в мире, но до того ненавидел своих противников, что сам доктор Джонсон был бы доволен его ненавистью. Если ящик его был не так полон, то он клал вниз пустые бутылки, чтобы только поддержать честь своего дома и не увидеть насмешливой улыбки на лице рыжего своего противника, когда они встретятся. Явной же вражды между начальниками и их подчиненными еще не обнаруживалось, но судьбе угодно было, чтобы спокойствие, даже и наружное, не продолжалось более.
Гомер описал битвы богов, полубогов и героев, Мильтон — борьбу добрых и злых ангелов, Свифт — сражение книг, но не знаю, описал ли какой-нибудь поэт войну аптечных склянок; тут надобно иметь более таланта, нежели на изображение ссор богов, полубогов, ангелов и героев. Итак, согласитесь, чтобы достойно описать похождения пилюль, микстур, натираний, пластырей, нужно преодолеть большие трудности для разработки такого предмета, и я, не надеясь привести в совершенство рассказ мой, предоставлю его сочинителям эпических поэм.
Ненависть, пожиравшая две партии, как дом Монтекки и Капулетти, с каждым годом, месяцем и днем увеличивалась и, несмотря на возрастающую силу, обнаруживалась только знаками взаимного презрения. Но раз Тимофей Олдмиксон (я упоминаю его фамилию потому, что считаю за грех пропускать что-нибудь из тичула в таких важных случаях), раз Тимофей Олдмиксон говорю я, с поспешностью поворачивал из одной улицы в другую, неся с собой полный ящик лекарств, как вдруг встретил на углу рыжего Меркурия Пледжида с ящиком в руке, с ненавистью в сердце и также торопившегося. Они наткнулись друг на друга, и, можете вообразить, как ужасно было столкновение вражеских ящиков. Множество склянок разбилось, и смесь разных жидкостей потекла через скважины ящиков и наполнила всю улицу ужасным запахом. Две женщины билингетки1 остановились, радуясь, что красноречие их может развиться при этом случае. Две кошки, находившиеся на крыше смежного дома с поднятыми лапками, чтобы сразиться, забыли неприязнь и глядели на это зрелище. Два политика пресекли свой шумный разговор, чтобы посмотреть на них. Двое мальчишек перестали есть вишни, доставая их из шляпы, чтобы только не упустить любопытной картины. И в самом деле картина была очень забавная. Герои наши встретились с такой силой, что оба принуждены были отскочить на несколько шагов назад, и, как храбрые рыцари, вместо щитов держали ящики, стоя крепко на ногах. Несколько минут прошло в отдышке, но скоро чувство давнишней ненависти взяло верх, и Тимофей первый был проникнут этим чувством. Бросив выразительный взгляд на своего противника и стиснув зубы, он кинулся на него, крича во все горло:
— Вот тебе!.. Знай!.. В другой раз не будешь толкать порядочных людей.
Рыжий герой не мог устоять от нанесенного удара и отступил назад; но не страх был причиною его отступления. Он, вынув склянку с лекарством с надписью: «Сейчас же принять», бросил ее изо всей силы в Тимофея; стекло, разбившись, разрезало нос и щеку нашему храбрецу, а микстура, заливая раны несчастного, произвела в них невыразимую боль.
Тимофей, презирая нанесенную ему обиду, последовал примеру своего противника и, схвативши такую же склянку, даже еще большего размера, бросил в него с такой ловкостью и силой, что она разбилась между глаз рыжего Меркурия, и разлившаяся жидкость не позволяла ему ничего видеть; таково было начало достопамятного боя.
Любители приключений составили возле них кружок, но на таком почтительном расстоянии, что послания двух партий до них не долетали.
— Хорошо, рыжая голова! Браво, белый передник! — раздавалось отовсюду.
Коробки и разные жидкости встречались в воздухе, склянки разбивались и свистели, как стрелы, коробочки с пилюлями разрывались, как бомбы, и падали в виде картечи на землю… Толпа зрителей все более и более увеличивалась, но наконец стало уже недоставать зарядов, и Эбенезер Пледжид, услышав шум, а может быть, узнав запах своей собственности, прибежал на поле сражения, растолкал кружок, образовавшийся около двух соперников, и с поднятой палкой устремился на Тимофея. В эту минуту одна из собственных его склянок, брошенная рыжим его подчиненным, попала почтенному аптекарю прямо в разинутый рот и вышибла последние зубы; жидкость же, не находя препятствий, текла ему в горло. Получив внезапную порцию внутреннего эликсира, который сам приготовлял, он упал и был отнесен домой, где оставался несколько дней, не являясь в лавку продавать свои лекарства.
Читатели, вам, вероятно, известно единоборство рыцарей. Когда шлемы и щиты их потеряны, и шпаги изломаны, они вступают в брань на кинжалах. Точно то же случилось и с Тимофеем. Потеряв все свои воинские инструменты и не желая более драться на дальнем расстоянии, он с жаром напал на неприятеля и с первого раза опрокинул его. Потом, насев ему на грудь, выхватил последнюю оставшуюся склянку и ящик с пилюлями, у которого проломилось дно, высыпал в горло несчастного все сорок восемь пилюль и забил их в рот коробочкой, как пыжом. Наконец, победоносный Тимофей взял свою пустую корзину и при рукоплескании публики отправился домой. Побежденный же рыцарь старался высвободить из горла остатки картона, чтобы свободно вздохнуть, и потом был унесен домой.
Когда Кофагус увидел Тимофея, то сначала был не совершенно доволен потерей такого множества лекарств, но когда услышал конец истории, то так обрадовался победе над Пледжидом и его посыльным, что дал Тимофею полкроны. Пледжид был совсем не в духе от происшедшего дела и хотел было завести тяжбу, о которой более толковали соседи, нежели он сам.
Во время моего пребывания у Кофагуса ничего примечательного не случилось, исключая описанное происшествие, которое увеличило еще более неприязнь двух домов. Я пробыл у него с лишком три года и стал наконец ненавидеть мое заключение, тем более, что всегдашняя моя мысль: «Кто мой отец?» тревожила меня и во сне и наяву, и если бы я имел средства, то, наверно бы, оставил мои занятия, чтобы только искать отца.
К сожалению, я истратил большую часть полученных мною от мисс Джуд денег, а остальная сумма была слишком мала для того, чтобы предпринять что-нибудь решительное, потому-то я и был в беспрерывной меланхолии; сделался равнодушен к моим занятиям, от чего и наружность моя переменилась; к счастью, один случай избавил меня от этого состояния и доставил мне свободу в действиях.
Глава VII
Глава VIII
— Глупец, ничего не знает, гм, пациенты умирают, и так далее.
Понятно, что этот враждующий дух вкрался и в нижний класс обитателей аптекарских домов. Ученики Пледжида были непримиримые с нами враги, но эта вражда была еще сильнее между мальчиками, носившими по городу лекарства и ящики, которые можно было почесть за вывеску двух неприязненных партий. Тимофей, хотя и был самым добродушным мальчиком в мире, но до того ненавидел своих противников, что сам доктор Джонсон был бы доволен его ненавистью. Если ящик его был не так полон, то он клал вниз пустые бутылки, чтобы только поддержать честь своего дома и не увидеть насмешливой улыбки на лице рыжего своего противника, когда они встретятся. Явной же вражды между начальниками и их подчиненными еще не обнаруживалось, но судьбе угодно было, чтобы спокойствие, даже и наружное, не продолжалось более.
Гомер описал битвы богов, полубогов и героев, Мильтон — борьбу добрых и злых ангелов, Свифт — сражение книг, но не знаю, описал ли какой-нибудь поэт войну аптечных склянок; тут надобно иметь более таланта, нежели на изображение ссор богов, полубогов, ангелов и героев. Итак, согласитесь, чтобы достойно описать похождения пилюль, микстур, натираний, пластырей, нужно преодолеть большие трудности для разработки такого предмета, и я, не надеясь привести в совершенство рассказ мой, предоставлю его сочинителям эпических поэм.
Ненависть, пожиравшая две партии, как дом Монтекки и Капулетти, с каждым годом, месяцем и днем увеличивалась и, несмотря на возрастающую силу, обнаруживалась только знаками взаимного презрения. Но раз Тимофей Олдмиксон (я упоминаю его фамилию потому, что считаю за грех пропускать что-нибудь из тичула в таких важных случаях), раз Тимофей Олдмиксон говорю я, с поспешностью поворачивал из одной улицы в другую, неся с собой полный ящик лекарств, как вдруг встретил на углу рыжего Меркурия Пледжида с ящиком в руке, с ненавистью в сердце и также торопившегося. Они наткнулись друг на друга, и, можете вообразить, как ужасно было столкновение вражеских ящиков. Множество склянок разбилось, и смесь разных жидкостей потекла через скважины ящиков и наполнила всю улицу ужасным запахом. Две женщины билингетки1 остановились, радуясь, что красноречие их может развиться при этом случае. Две кошки, находившиеся на крыше смежного дома с поднятыми лапками, чтобы сразиться, забыли неприязнь и глядели на это зрелище. Два политика пресекли свой шумный разговор, чтобы посмотреть на них. Двое мальчишек перестали есть вишни, доставая их из шляпы, чтобы только не упустить любопытной картины. И в самом деле картина была очень забавная. Герои наши встретились с такой силой, что оба принуждены были отскочить на несколько шагов назад, и, как храбрые рыцари, вместо щитов держали ящики, стоя крепко на ногах. Несколько минут прошло в отдышке, но скоро чувство давнишней ненависти взяло верх, и Тимофей первый был проникнут этим чувством. Бросив выразительный взгляд на своего противника и стиснув зубы, он кинулся на него, крича во все горло:
— Вот тебе!.. Знай!.. В другой раз не будешь толкать порядочных людей.
Рыжий герой не мог устоять от нанесенного удара и отступил назад; но не страх был причиною его отступления. Он, вынув склянку с лекарством с надписью: «Сейчас же принять», бросил ее изо всей силы в Тимофея; стекло, разбившись, разрезало нос и щеку нашему храбрецу, а микстура, заливая раны несчастного, произвела в них невыразимую боль.
Тимофей, презирая нанесенную ему обиду, последовал примеру своего противника и, схвативши такую же склянку, даже еще большего размера, бросил в него с такой ловкостью и силой, что она разбилась между глаз рыжего Меркурия, и разлившаяся жидкость не позволяла ему ничего видеть; таково было начало достопамятного боя.
Любители приключений составили возле них кружок, но на таком почтительном расстоянии, что послания двух партий до них не долетали.
— Хорошо, рыжая голова! Браво, белый передник! — раздавалось отовсюду.
Коробки и разные жидкости встречались в воздухе, склянки разбивались и свистели, как стрелы, коробочки с пилюлями разрывались, как бомбы, и падали в виде картечи на землю… Толпа зрителей все более и более увеличивалась, но наконец стало уже недоставать зарядов, и Эбенезер Пледжид, услышав шум, а может быть, узнав запах своей собственности, прибежал на поле сражения, растолкал кружок, образовавшийся около двух соперников, и с поднятой палкой устремился на Тимофея. В эту минуту одна из собственных его склянок, брошенная рыжим его подчиненным, попала почтенному аптекарю прямо в разинутый рот и вышибла последние зубы; жидкость же, не находя препятствий, текла ему в горло. Получив внезапную порцию внутреннего эликсира, который сам приготовлял, он упал и был отнесен домой, где оставался несколько дней, не являясь в лавку продавать свои лекарства.
Читатели, вам, вероятно, известно единоборство рыцарей. Когда шлемы и щиты их потеряны, и шпаги изломаны, они вступают в брань на кинжалах. Точно то же случилось и с Тимофеем. Потеряв все свои воинские инструменты и не желая более драться на дальнем расстоянии, он с жаром напал на неприятеля и с первого раза опрокинул его. Потом, насев ему на грудь, выхватил последнюю оставшуюся склянку и ящик с пилюлями, у которого проломилось дно, высыпал в горло несчастного все сорок восемь пилюль и забил их в рот коробочкой, как пыжом. Наконец, победоносный Тимофей взял свою пустую корзину и при рукоплескании публики отправился домой. Побежденный же рыцарь старался высвободить из горла остатки картона, чтобы свободно вздохнуть, и потом был унесен домой.
Когда Кофагус увидел Тимофея, то сначала был не совершенно доволен потерей такого множества лекарств, но когда услышал конец истории, то так обрадовался победе над Пледжидом и его посыльным, что дал Тимофею полкроны. Пледжид был совсем не в духе от происшедшего дела и хотел было завести тяжбу, о которой более толковали соседи, нежели он сам.
Во время моего пребывания у Кофагуса ничего примечательного не случилось, исключая описанное происшествие, которое увеличило еще более неприязнь двух домов. Я пробыл у него с лишком три года и стал наконец ненавидеть мое заключение, тем более, что всегдашняя моя мысль: «Кто мой отец?» тревожила меня и во сне и наяву, и если бы я имел средства, то, наверно бы, оставил мои занятия, чтобы только искать отца.
К сожалению, я истратил большую часть полученных мною от мисс Джуд денег, а остальная сумма была слишком мала для того, чтобы предпринять что-нибудь решительное, потому-то я и был в беспрерывной меланхолии; сделался равнодушен к моим занятиям, от чего и наружность моя переменилась; к счастью, один случай избавил меня от этого состояния и доставил мне свободу в действиях.
Глава VII
Был торговый день. Толпы народа проходили мимо нашей лавки, суетясь, как обыкновенно. Но вдруг на улице послышался шум, крик, гам. Одни куда-то бежали, другие, выпучив глаза и разинув рты, стояли, будто окаменелые. Мы с Тимофеем полюбопытствовали посмотреть, и что же видим: разъяренный бык, крутя головой и хвостом, лягаясь, прочищает себе дорогу. Кофагус, стоя у окна, самодовольно рассчитывал предстоящие выгоды, но, не довольствуясь заочной сметой, выбежал на улицу поглядеть, далеко ли ушел благодетельный бык. Нужно заметить, что если люди чувствуют опасность, то всегда почти стараются избежать ее, в Англии же, напротив, сами бегут к ней, чтобы только удовлетворить свое любопытство.
Кофагус, зная хорошо эту черту англичан и видя, что народ бежит, предполагал, что бык еще далеко, и стал делать свои замечания, говоря:
— Не могу сказать… страх… гм… Пледжид близко отсюда… гм… выгоды все ему достанутся… раны, контузии… и так далее.
Но вдруг бык напал на Кофагуса и прежде, нежели аптекарь наш мог убежать, бык подхватил его на рога и швырнул в окно. Мы с Тимофеем перетащили его кое-как через конторку, но недовольный разлукой с Кофагусом бык преследовал его даже в лавке, где и нас порядком попугал. К нашему ужасу, он раза два или три пытался перескочить конторку, но ему не удалось, потому что с противоположной стороны напали на него мясники и собаки, которые дергали его за хвост, заставляя повернуться назад. Бык, фыркая с досады, бросился за ними в дверь и, выбегая, опрокинул лучшие наши весы. Когда шум немного утих, мы решились с Тимофеем поднять головы и украдкой выглядывали из-за конторки, но, заметя, что все спокойно, обратились к Кофагусу, который лежал в обмороке, весь залитый кровью.
Мы снесли его в заднюю комнату и положили на диван. Потом Тимофей побежал за лекарем, а я между тем пустил ему кровь. Вскоре Тимофей возвратился с Эбенезером Пледжидом. Мы раздели Кофагуса и стали его осматривать.
— Скверно… вывихнута плечевая кость, контузия в ноге… надобно бояться внутреннего повреждения, что я предугадываю… Да, жаль душевно моего товарища.
Но Пледжид, казалось, вовсе не был огорчен ушибом Кофагуса и продолжал исполнять свою обязанность с превеселой физиономией.
Между тем, осмотрев и завязав вывихнутые части Кофагуса, мы с Тимофеем снесли его в постель, где он через час очнулся, а Пледжид, пожав руку мне и моему хозяину, отправился домой, поздравляя последнего с чудесным его избавлением.
— Худо… гм… Иафет, худо, — говорил больной.
— Очень худо и могло быть еще хуже.
— Хуже… гм… нет, невозможно!.. Плут Пледжид!.. Он убьет меня, если сможет… вероятно, я скоро избавлюсь от него… и так далее.
— Вам он более не нужен. Теперь ваше плечо выправлено, и я могу ходить за вами.
— Совершенно справедливо, Иафет. Но как от него отделаться… придет проклятый плут… гм… я видел: глаза его блистали, он улыбался… и так далее.
В самом деле, в вечеру Пледжид опять пришел, что очень не понравилось моему хозяину; но старый друг наш продолжал свои визиты по два раза в сутки, и я наконец заметил, что Кофагус не только не противился его посещениям, а напротив, ждал их с нетерпением. Причина этого скоро открылась. Кофагус любил лечить раны других, но терпеть не мог свои, которые получил от быка; притом, накопив достаточное состояние, он хотел оставить лавку, не желая более продолжать опасных занятий. На третий день после этого ужасного приключения он намекнул о своем намерении Пледжиду, который, очень хорошо зная выгоды места, старался поддерживать его мнение в свою пользу. И так как собственные выгоды превращают не только дружбу в ненависть, но даже и ненависть в дружбу, то и все неприязни между Кофагусом и Пледжидом были забыты менее нежели в десять минут, и они уже говорили друг другу: «Дорогой Пледжид»… гм… и так далее, «милый Кофагус».
В три недели все было уже между ними кончено. Лавка и вся принадлежность ее — склянки, лекарства и инструменты — сделались собственностью нашего врага.
Но хотя хозяева, казалось, и совершенно уже поладили, однако отношения их подчиненных не переменились. Мы все еще почитали себя врагами, и более, нежели когда-нибудь; так как мы с Тимофеем не могли быть причислены к принадлежностям лавки, то Кофагус и не включал нас в договор. Но зато делал со своей стороны все, что мог. Он рекомендовал нас Пледжиду, который, помня мои остроты на его счет и битву Тимофея, поспешил скорее согласиться на условия Кофагуса, и очень учтиво сказал нам, что мы ему совершенно не нужны. Когда настал день сдачи лавки, Кофагус обещал найти мне другое место при первом удобном случае, а между тем подарил мне двадцать гиней в знак того, что он умел ценить мое поведение. Сумма эта побудила меня привести в исполнение давнишние планы мои, и я, поблагодарив Кофагуса за предложение, сказал ему, что имею другие намерения, и вместе с тем просил сказать место будущего его жительства; но он, сам не зная, где будет жить, обещал оставить мне свой адрес в воспитательном доме. После чего, пожав мне дружески руку, позвал Тимофея, которому дал пять гиней, и, пожелав нам счастья, простился с нами.
— Что ты станешь делать теперь, Иафет? — спросил меня Тимофей, когда мы вошли в лавку.
— Что делать? Я должен расстаться с тобою, и это, признаюсь, меня весьма огорчает. Я хочу искать моего отца.
— Мне тоже жаль тебя оставить, но у меня на сердце лежит еще другое горе, это начала, — сказал он, указывая на железную ступку. — Зачем бык не изломал ее рогами… О, если бы он хоть вполовину столько ненавидел ее, сколько я, то, наверно, бы не оставил и кусочка. Да, прежде нежели я расстанусь с этим местом, отомщу ей как-нибудь непременно.
— Ты повредишь этим только Кофагусу, которому не заплатят за нее.
— И то правда, а он ведь только что дал мне пять гиней. Так и быть, я удержу справедливый свой гнев. Но теперь, Иафет, поговорим с тобою. Я не знаю, что ты чувствуешь, а мне кажется, что я никогда не смогу расстаться с тобой. Но это привязанность, а не желание отыскать своего отца, как у тебя. Люди говорят, что дети, которые знали отцов своих, умны; я не знаю, был ли у меня отец, но нет сомнения, что мать моя существует, и хотелось бы мне ее найти. Если тебе не противно мое общество, то я пойду с тобою, не забывая, однако, что ты был почти доктором, а я весь свой век разносил лекарства.
— В самом ли деле хочешь ты идти со мною, Тимофей?
— Да, Иафет, хоть на край света я готов идти с тобою как твой товарищ, друг и слуга, если ты будешь этого требовать. Я люблю тебя, Иафет, и буду тебе служить верно.
— Я не могу нарадоваться на тебя, дорогой мой… Итак, у нас все будет общее. Если когда-нибудь судьба наделит меня счастьем, то я постараюсь поделиться им с тобою.
— И если судьба закапризничает, то я вместе буду с тобой делить и горе. Итак, дело кончено. Но вот идут ученики Пледжида, и чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше.
Через полчаса все было готово. Две маленькие связки составили все наши пожитки. Гордо прошли мы через лавку, не обращая внимания на наших наследников. Но Тимофей не мог утерпеть, чтобы не сжать кулака, посмотрев на железную ступку. Мы вышли на улицу и глядели по сторонам, не зная куда идти.
— Куда пойдем мы, Иафет? На запад, на восток, на север или на юг?
— Мудрецы пришли с востока, — ответил я.
— Значит, они шли на запад, — заключил Тимофей. — Пойдем же и мы по их дороге и тем покажем нашу премудрость.
— Я согласен.
Проходя мимо лавочки, мы купили две большие палки, которые могли бы нам служить как для защиты, так и для того, чтобы вешать на них свои узелки. Снарядившись таким образом, мы отправились бродить по белу свету.
Кофагус, зная хорошо эту черту англичан и видя, что народ бежит, предполагал, что бык еще далеко, и стал делать свои замечания, говоря:
— Не могу сказать… страх… гм… Пледжид близко отсюда… гм… выгоды все ему достанутся… раны, контузии… и так далее.
Но вдруг бык напал на Кофагуса и прежде, нежели аптекарь наш мог убежать, бык подхватил его на рога и швырнул в окно. Мы с Тимофеем перетащили его кое-как через конторку, но недовольный разлукой с Кофагусом бык преследовал его даже в лавке, где и нас порядком попугал. К нашему ужасу, он раза два или три пытался перескочить конторку, но ему не удалось, потому что с противоположной стороны напали на него мясники и собаки, которые дергали его за хвост, заставляя повернуться назад. Бык, фыркая с досады, бросился за ними в дверь и, выбегая, опрокинул лучшие наши весы. Когда шум немного утих, мы решились с Тимофеем поднять головы и украдкой выглядывали из-за конторки, но, заметя, что все спокойно, обратились к Кофагусу, который лежал в обмороке, весь залитый кровью.
Мы снесли его в заднюю комнату и положили на диван. Потом Тимофей побежал за лекарем, а я между тем пустил ему кровь. Вскоре Тимофей возвратился с Эбенезером Пледжидом. Мы раздели Кофагуса и стали его осматривать.
— Скверно… вывихнута плечевая кость, контузия в ноге… надобно бояться внутреннего повреждения, что я предугадываю… Да, жаль душевно моего товарища.
Но Пледжид, казалось, вовсе не был огорчен ушибом Кофагуса и продолжал исполнять свою обязанность с превеселой физиономией.
Между тем, осмотрев и завязав вывихнутые части Кофагуса, мы с Тимофеем снесли его в постель, где он через час очнулся, а Пледжид, пожав руку мне и моему хозяину, отправился домой, поздравляя последнего с чудесным его избавлением.
— Худо… гм… Иафет, худо, — говорил больной.
— Очень худо и могло быть еще хуже.
— Хуже… гм… нет, невозможно!.. Плут Пледжид!.. Он убьет меня, если сможет… вероятно, я скоро избавлюсь от него… и так далее.
— Вам он более не нужен. Теперь ваше плечо выправлено, и я могу ходить за вами.
— Совершенно справедливо, Иафет. Но как от него отделаться… придет проклятый плут… гм… я видел: глаза его блистали, он улыбался… и так далее.
В самом деле, в вечеру Пледжид опять пришел, что очень не понравилось моему хозяину; но старый друг наш продолжал свои визиты по два раза в сутки, и я наконец заметил, что Кофагус не только не противился его посещениям, а напротив, ждал их с нетерпением. Причина этого скоро открылась. Кофагус любил лечить раны других, но терпеть не мог свои, которые получил от быка; притом, накопив достаточное состояние, он хотел оставить лавку, не желая более продолжать опасных занятий. На третий день после этого ужасного приключения он намекнул о своем намерении Пледжиду, который, очень хорошо зная выгоды места, старался поддерживать его мнение в свою пользу. И так как собственные выгоды превращают не только дружбу в ненависть, но даже и ненависть в дружбу, то и все неприязни между Кофагусом и Пледжидом были забыты менее нежели в десять минут, и они уже говорили друг другу: «Дорогой Пледжид»… гм… и так далее, «милый Кофагус».
В три недели все было уже между ними кончено. Лавка и вся принадлежность ее — склянки, лекарства и инструменты — сделались собственностью нашего врага.
Но хотя хозяева, казалось, и совершенно уже поладили, однако отношения их подчиненных не переменились. Мы все еще почитали себя врагами, и более, нежели когда-нибудь; так как мы с Тимофеем не могли быть причислены к принадлежностям лавки, то Кофагус и не включал нас в договор. Но зато делал со своей стороны все, что мог. Он рекомендовал нас Пледжиду, который, помня мои остроты на его счет и битву Тимофея, поспешил скорее согласиться на условия Кофагуса, и очень учтиво сказал нам, что мы ему совершенно не нужны. Когда настал день сдачи лавки, Кофагус обещал найти мне другое место при первом удобном случае, а между тем подарил мне двадцать гиней в знак того, что он умел ценить мое поведение. Сумма эта побудила меня привести в исполнение давнишние планы мои, и я, поблагодарив Кофагуса за предложение, сказал ему, что имею другие намерения, и вместе с тем просил сказать место будущего его жительства; но он, сам не зная, где будет жить, обещал оставить мне свой адрес в воспитательном доме. После чего, пожав мне дружески руку, позвал Тимофея, которому дал пять гиней, и, пожелав нам счастья, простился с нами.
— Что ты станешь делать теперь, Иафет? — спросил меня Тимофей, когда мы вошли в лавку.
— Что делать? Я должен расстаться с тобою, и это, признаюсь, меня весьма огорчает. Я хочу искать моего отца.
— Мне тоже жаль тебя оставить, но у меня на сердце лежит еще другое горе, это начала, — сказал он, указывая на железную ступку. — Зачем бык не изломал ее рогами… О, если бы он хоть вполовину столько ненавидел ее, сколько я, то, наверно, бы не оставил и кусочка. Да, прежде нежели я расстанусь с этим местом, отомщу ей как-нибудь непременно.
— Ты повредишь этим только Кофагусу, которому не заплатят за нее.
— И то правда, а он ведь только что дал мне пять гиней. Так и быть, я удержу справедливый свой гнев. Но теперь, Иафет, поговорим с тобою. Я не знаю, что ты чувствуешь, а мне кажется, что я никогда не смогу расстаться с тобой. Но это привязанность, а не желание отыскать своего отца, как у тебя. Люди говорят, что дети, которые знали отцов своих, умны; я не знаю, был ли у меня отец, но нет сомнения, что мать моя существует, и хотелось бы мне ее найти. Если тебе не противно мое общество, то я пойду с тобою, не забывая, однако, что ты был почти доктором, а я весь свой век разносил лекарства.
— В самом ли деле хочешь ты идти со мною, Тимофей?
— Да, Иафет, хоть на край света я готов идти с тобою как твой товарищ, друг и слуга, если ты будешь этого требовать. Я люблю тебя, Иафет, и буду тебе служить верно.
— Я не могу нарадоваться на тебя, дорогой мой… Итак, у нас все будет общее. Если когда-нибудь судьба наделит меня счастьем, то я постараюсь поделиться им с тобою.
— И если судьба закапризничает, то я вместе буду с тобой делить и горе. Итак, дело кончено. Но вот идут ученики Пледжида, и чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше.
Через полчаса все было готово. Две маленькие связки составили все наши пожитки. Гордо прошли мы через лавку, не обращая внимания на наших наследников. Но Тимофей не мог утерпеть, чтобы не сжать кулака, посмотрев на железную ступку. Мы вышли на улицу и глядели по сторонам, не зная куда идти.
— Куда пойдем мы, Иафет? На запад, на восток, на север или на юг?
— Мудрецы пришли с востока, — ответил я.
— Значит, они шли на запад, — заключил Тимофей. — Пойдем же и мы по их дороге и тем покажем нашу премудрость.
— Я согласен.
Проходя мимо лавочки, мы купили две большие палки, которые могли бы нам служить как для защиты, так и для того, чтобы вешать на них свои узелки. Снарядившись таким образом, мы отправились бродить по белу свету.
Глава VIII
Я полагаю, что самое полезное дело перед путешествием — сосчитать в кармане свой капитал, что мы и не забыли сделать с Тимофеем; капитал наш состоял из двадцати двух фунтов, восемнадцати шиллингов, пяти гиней, данных Тимофею Кофагусом, и трех полупенсов, которые спрятал он в своей жилетке; все это вместе составляло двадцать восемь фунтов, три шиллинга и три полупенса, а владея подобной суммой, мы полагали ее достаточной для начатия нашего путешествия. Денег этих, заверил я Тимофея, достанет нам надолго, если мы будем их поберегать.
— Да, — ответил он, — но не худо бы поберечь нам и ноги, а то мало что устанем, да останемся еще и без сапог. Итак, мой совет был бы взять извозчика.
— Извозчика? Что ты это, Тимофей, да нам и думать нельзя об этом; ты знаешь, карман наш слишком беден для подобных издержек, да притом и устать тебе некогда было, мы только что миновали угол Гайд-Парка.
— А я все-таки думаю, что лучше ехать, чем идти! Да вот, кажется, едет кто-то. Когда я разносил лекарства и запаздывал, смотря на карикатуры, то почти всегда ездил, конечно, на шарамыжку.
Теперь только я понял, что хотел сказать Тимофей; он советовал вскочить на запятки и таким образом ехать даром; а так как это было выгодно для нашего кармана, то я согласился на его предложение, и мы вскоре сели на запятки одного из экипажей, проезжавших мимо нас, который внутри весь был полон людьми.
— Я нахожу, — сказал я, — что единственная разница между сидящими внутри и снаружи та, что тот, кто сидит внутри, платит деньги, а снаружи — едет даром; не правда ли?
— Это зависит от обстоятельств, — ответил Тимофей. — Если нас увидят, то не только даром мы совершим путешествие, но еще нам заплатят за одолжение.
— А чем, ты думаешь?
— Кнутом, я полагаю.
Только что Тимофей окончил свое рассуждение, как что-то длинное извилось, как змий, и просвистело мимо наших ушей и глаз. Мы после догадались, что это был кнут; какое-то завистливое маленькое существо, увидев нас с Тимофеем занявшими места на запятках, указало на нас кучеру.
Не желая получить благодарности за безденежный проезд, мы поспешно соскочили и пошли пешком, проехав уже около трех миль.
— Когда стемнеет, опять сядем в какую-нибудь телегу, — сказал Тимофей, — а теперь пройдемся немного.
— Но за телегу надо будет заплатить.
— Так, но все-таки мы будем в барышах. Если остановимся в трактире, тогда надобно будет заплатить и за комнату, и за ночлег, да еще, пожалуй, и за ужин, и за все дороже, нежели в мелочной лавке, а за шиллинг мы проедем всю ночь.
— Ты говоришь правду, Тимофей, надобно посматривать, чтобы не пропустить какой-нибудь телеги.
— Об этом нечего заботиться, ночью от них не отобьешься.
— Но вот мы входим в Бентфорт, и я не знаю, как ты, а я так думаю, что путешествие пешком удивительно возбуждает аппетит.
— Об этом-то и я хотел сказать; нечего греха таить, проголодался. Э, да вот посмотрите-ка, как соблазнительна жареная свинина, выставленная на окне этой лавочки. Войдем в нее; это будет лучше, нежели идти в гостиницу и тратить попусту деньги.
Мы зашли в нее, купили на шиллинг добрую порцию закуски, горчицы и соли и, завернув покупку нашу в бумагу, продолжали путь далее. Потом, встретив на дороге булочную, купили хлеба и сели чинно на скамейку против постоялого двора, откуда по нашему требованию подали бутылку пива. Выставив провизию, мы принялись за нее с большим удовольствием, тем более, что мы были уверены, что едим свою собственность. Окончив жаркое и пиво, мы отдохнули, а потом опять пустились в дорогу, продолжая наше путешествие, пока совсем не смерклось; но тут ноги наши уже совершенно ослабли, и мы, положив узелки, улеглись на них и ожидали первой попутной телеги. Скоро послышался колокольчик, и вслед за тем показалась огромная крытая телега. Мы подошли к извозчику, сидевшему на маленькой лошади, и спросили, что он возьмет за провоз двух бедняков в своей телеге.
— А сколько вы дадите, господа? Бедняков-то много на свете, и я не богаче вас.
— Мы можем тебе дать шиллинг, — ответил я.
— Ну, так с Богом, садитесь сзади.
— Много ли здесь народу? — спросил я, влезая в телегу, между тем как Тимофей подавал наш узелок.
— Никого нет, — сказал извозчик, — один только аптекарь или доктор — Бог его ведает, не знаю, а должно быть ученый человек: вишь, все говорит-то про ученое, так что иногда и не поймешь его, — да с ним еще мальчик… Д а что места-то вдоволь, соломы также много, катайся себе во все четыре стороны.
Узнав эти подробности, мы влезли в телегу и, действительно, нашли в ней много пустого места и закопались в солому, чтобы не столкнуться с нашими соседями. Не имея охоты спать, мы начали разговаривать вполголоса и продолжали так более получаса, полагая по тишине, которая царствовала в нашей телеге, что все другие путешественники спали; но наш одинокий разговор вдруг был прерван громким голосом.
— Кажется, что вы путешественники, господа, но не знаете сами, куда едете. Когда ночь покрывает землю, птицы возвращаются в свои гнезда, животные — в свою нору, а люди запирают двери. «Propria quoe maribus», — как говорит Геродот, что, если перевести, значит:«Такова натура людей». «Tribunlur mascula dicas. Скажите мне ваши злоключения», — как говорит Гомер.
Этот разговор меня очень удивил. Услышав латинские возгласы, которые он извлек из грамматики этого языка, я тут же узнал, что он хотел выказать свою ученость из одного шарлатанства. В его словах было что-то забавное, в чем он казался очень оригинален и вместе с тем заставлял принимать себя за какую-нибудь необыкновенную особу. Помолчав немного, я толкнул Тимофея локтем, приглашая принять участие в разговоре, и потом ответил:
— Вы угадали, мы точно, путешественники, только ищущие счастья, которое и надеемся найти, хотя путь, избранный нами, довольно труден. «Haustus hora somni samendus», — как говорит Аристотель; этого я не смею переводить для столь ученого мужа, как вы, которому нет ничего непонятного и который не нуждается в истолковании подобных мест.
— Ваша правда, экспликации для меня бесполезны; я все постигаю собственным умом; притом очень рад встретиться с людьми, знающими латинский язык, — говорил наш новый знакомец. — Может быть, вы тоже понимаете по-гречески?
— Нет, по-гречески я не говорю.
— Очень жаль. Мне было бы весьма приятно потолковать с вами и на этом диалекте. Эскулап говорит: «Ashalder-affmotion-accapon-pastivenison». Эту фразу я вам передам следующими словами: «Мы часто находим то, о чем не думаем». Желал бы я, чтобы и с вами случилось то же. Но где вы воспитывались и чем занимались?
Полагая, что неопасно сказать ему правду, я удовлетворил его любопытство, сказав, что был воспитан в училище, а потом исполнял должность аптекарского провизора.
— Итак, вы начали учиться и приобретать ваши познания в моей знаменитой специальности. Но вам еще остается узнать многое. Во-первых, вам надо провести несколько лет с каким-нибудь ученым мужем, чтобы достигнуть учености, подобной моей. Много тайн в природе еще не открыто. Ut sant Didorum, Mars, Bacchus, Apollo, Virorum… Надо посетить многие страны земного шара. Ut Cato, Virgilius, Fluviorum, ut Tibris, Orentes. Я был во всех этих местах и сверх того во многих других. Цель теперешнего моего путешествия состоит в том, чтобы на высотах Андских гор собирать лекарства, когда луна будет в самом близком расстоянии от земли. Там я останусь на несколько месяцев среди облаков, где голос человека не слышен, — Vocito, vocitos, vocitavi, — где я буду ходить, наклонив голову к земле, — as in proesenti, — перенося холод. «Frico quod fricui dat», — как учил Евсевий. Но сколько трудов и опасностей может случиться при приобретении этих познаний, которым я посвятил себя единственно из любви к ближним!
Обязанность, которую он возложил на себя, показалась мне довольно странной.
— Очень рад сопутствовать вам в этом путешествии, — ответил я. — Иосиф говорит справедливо, что capiat pilulae duae post prandium. Лучшее занятие — путешествие.
— Я тоже хотел бы с вами ехать, — прервал Тимофей. — Сверх того, мы уже совершили огромное путешествие, а именно: сделали три мили за каретой, десять пешком и вот около восьми миль, думаю, проехали в этой телеге. Кофагус говорит: «Trea Cochlearicras-се mani sumenda», то есть: «В свете есть высокое и низкое».
— Да, — ответил он, — но не худо бы поберечь нам и ноги, а то мало что устанем, да останемся еще и без сапог. Итак, мой совет был бы взять извозчика.
— Извозчика? Что ты это, Тимофей, да нам и думать нельзя об этом; ты знаешь, карман наш слишком беден для подобных издержек, да притом и устать тебе некогда было, мы только что миновали угол Гайд-Парка.
— А я все-таки думаю, что лучше ехать, чем идти! Да вот, кажется, едет кто-то. Когда я разносил лекарства и запаздывал, смотря на карикатуры, то почти всегда ездил, конечно, на шарамыжку.
Теперь только я понял, что хотел сказать Тимофей; он советовал вскочить на запятки и таким образом ехать даром; а так как это было выгодно для нашего кармана, то я согласился на его предложение, и мы вскоре сели на запятки одного из экипажей, проезжавших мимо нас, который внутри весь был полон людьми.
— Я нахожу, — сказал я, — что единственная разница между сидящими внутри и снаружи та, что тот, кто сидит внутри, платит деньги, а снаружи — едет даром; не правда ли?
— Это зависит от обстоятельств, — ответил Тимофей. — Если нас увидят, то не только даром мы совершим путешествие, но еще нам заплатят за одолжение.
— А чем, ты думаешь?
— Кнутом, я полагаю.
Только что Тимофей окончил свое рассуждение, как что-то длинное извилось, как змий, и просвистело мимо наших ушей и глаз. Мы после догадались, что это был кнут; какое-то завистливое маленькое существо, увидев нас с Тимофеем занявшими места на запятках, указало на нас кучеру.
Не желая получить благодарности за безденежный проезд, мы поспешно соскочили и пошли пешком, проехав уже около трех миль.
— Когда стемнеет, опять сядем в какую-нибудь телегу, — сказал Тимофей, — а теперь пройдемся немного.
— Но за телегу надо будет заплатить.
— Так, но все-таки мы будем в барышах. Если остановимся в трактире, тогда надобно будет заплатить и за комнату, и за ночлег, да еще, пожалуй, и за ужин, и за все дороже, нежели в мелочной лавке, а за шиллинг мы проедем всю ночь.
— Ты говоришь правду, Тимофей, надобно посматривать, чтобы не пропустить какой-нибудь телеги.
— Об этом нечего заботиться, ночью от них не отобьешься.
— Но вот мы входим в Бентфорт, и я не знаю, как ты, а я так думаю, что путешествие пешком удивительно возбуждает аппетит.
— Об этом-то и я хотел сказать; нечего греха таить, проголодался. Э, да вот посмотрите-ка, как соблазнительна жареная свинина, выставленная на окне этой лавочки. Войдем в нее; это будет лучше, нежели идти в гостиницу и тратить попусту деньги.
Мы зашли в нее, купили на шиллинг добрую порцию закуски, горчицы и соли и, завернув покупку нашу в бумагу, продолжали путь далее. Потом, встретив на дороге булочную, купили хлеба и сели чинно на скамейку против постоялого двора, откуда по нашему требованию подали бутылку пива. Выставив провизию, мы принялись за нее с большим удовольствием, тем более, что мы были уверены, что едим свою собственность. Окончив жаркое и пиво, мы отдохнули, а потом опять пустились в дорогу, продолжая наше путешествие, пока совсем не смерклось; но тут ноги наши уже совершенно ослабли, и мы, положив узелки, улеглись на них и ожидали первой попутной телеги. Скоро послышался колокольчик, и вслед за тем показалась огромная крытая телега. Мы подошли к извозчику, сидевшему на маленькой лошади, и спросили, что он возьмет за провоз двух бедняков в своей телеге.
— А сколько вы дадите, господа? Бедняков-то много на свете, и я не богаче вас.
— Мы можем тебе дать шиллинг, — ответил я.
— Ну, так с Богом, садитесь сзади.
— Много ли здесь народу? — спросил я, влезая в телегу, между тем как Тимофей подавал наш узелок.
— Никого нет, — сказал извозчик, — один только аптекарь или доктор — Бог его ведает, не знаю, а должно быть ученый человек: вишь, все говорит-то про ученое, так что иногда и не поймешь его, — да с ним еще мальчик… Д а что места-то вдоволь, соломы также много, катайся себе во все четыре стороны.
Узнав эти подробности, мы влезли в телегу и, действительно, нашли в ней много пустого места и закопались в солому, чтобы не столкнуться с нашими соседями. Не имея охоты спать, мы начали разговаривать вполголоса и продолжали так более получаса, полагая по тишине, которая царствовала в нашей телеге, что все другие путешественники спали; но наш одинокий разговор вдруг был прерван громким голосом.
— Кажется, что вы путешественники, господа, но не знаете сами, куда едете. Когда ночь покрывает землю, птицы возвращаются в свои гнезда, животные — в свою нору, а люди запирают двери. «Propria quoe maribus», — как говорит Геродот, что, если перевести, значит:«Такова натура людей». «Tribunlur mascula dicas. Скажите мне ваши злоключения», — как говорит Гомер.
Этот разговор меня очень удивил. Услышав латинские возгласы, которые он извлек из грамматики этого языка, я тут же узнал, что он хотел выказать свою ученость из одного шарлатанства. В его словах было что-то забавное, в чем он казался очень оригинален и вместе с тем заставлял принимать себя за какую-нибудь необыкновенную особу. Помолчав немного, я толкнул Тимофея локтем, приглашая принять участие в разговоре, и потом ответил:
— Вы угадали, мы точно, путешественники, только ищущие счастья, которое и надеемся найти, хотя путь, избранный нами, довольно труден. «Haustus hora somni samendus», — как говорит Аристотель; этого я не смею переводить для столь ученого мужа, как вы, которому нет ничего непонятного и который не нуждается в истолковании подобных мест.
— Ваша правда, экспликации для меня бесполезны; я все постигаю собственным умом; притом очень рад встретиться с людьми, знающими латинский язык, — говорил наш новый знакомец. — Может быть, вы тоже понимаете по-гречески?
— Нет, по-гречески я не говорю.
— Очень жаль. Мне было бы весьма приятно потолковать с вами и на этом диалекте. Эскулап говорит: «Ashalder-affmotion-accapon-pastivenison». Эту фразу я вам передам следующими словами: «Мы часто находим то, о чем не думаем». Желал бы я, чтобы и с вами случилось то же. Но где вы воспитывались и чем занимались?
Полагая, что неопасно сказать ему правду, я удовлетворил его любопытство, сказав, что был воспитан в училище, а потом исполнял должность аптекарского провизора.
— Итак, вы начали учиться и приобретать ваши познания в моей знаменитой специальности. Но вам еще остается узнать многое. Во-первых, вам надо провести несколько лет с каким-нибудь ученым мужем, чтобы достигнуть учености, подобной моей. Много тайн в природе еще не открыто. Ut sant Didorum, Mars, Bacchus, Apollo, Virorum… Надо посетить многие страны земного шара. Ut Cato, Virgilius, Fluviorum, ut Tibris, Orentes. Я был во всех этих местах и сверх того во многих других. Цель теперешнего моего путешествия состоит в том, чтобы на высотах Андских гор собирать лекарства, когда луна будет в самом близком расстоянии от земли. Там я останусь на несколько месяцев среди облаков, где голос человека не слышен, — Vocito, vocitos, vocitavi, — где я буду ходить, наклонив голову к земле, — as in proesenti, — перенося холод. «Frico quod fricui dat», — как учил Евсевий. Но сколько трудов и опасностей может случиться при приобретении этих познаний, которым я посвятил себя единственно из любви к ближним!
Обязанность, которую он возложил на себя, показалась мне довольно странной.
— Очень рад сопутствовать вам в этом путешествии, — ответил я. — Иосиф говорит справедливо, что capiat pilulae duae post prandium. Лучшее занятие — путешествие.
— Я тоже хотел бы с вами ехать, — прервал Тимофей. — Сверх того, мы уже совершили огромное путешествие, а именно: сделали три мили за каретой, десять пешком и вот около восьми миль, думаю, проехали в этой телеге. Кофагус говорит: «Trea Cochlearicras-се mani sumenda», то есть: «В свете есть высокое и низкое».