Страница:
— Рубек! — сказала она резким голосом.
Высокий и широкоплечий рабочий, с длинной черной бородой, сделал шаг вперед.
— Здесь, — отрывисто отвечал он.
— Подойди!
И Рубек получил из рук женщины кошелек с золотом.
— Иуда Макавей! Исаак! Давид! — перекликала таинственная женщина всех присутствовавших и вручала каждому кошелек золота.
Кончив эту процедуру, она вскричала:
— Мстители Израиля! Я должна сообщить вам цель, для которой я вас сюда пригласила. Но, прежде всего, скажите мне, готовы ли вы исполнить клятву, данную вами на святой библии?
— Мы те же слуги великого Израиля, какими ты нас знала. Приказывай!
— Вы не должны забывать, — продолжала странная женщина, — что я всех вас вывела из страшной нищеты, я дала вам золото, и вы получили возможность существования. Что дали вам христиане? Постоянные преследования и презрение. Вот, например, ты, Рубек, — обратилась ораторша к первому рабочему, — к чему послужили твои храбрость и знание военного дела, что дали тебе христиане?
— Мне? — отвечал глухим голосом Рубек. — А вот что они мне дали. Поверив протестантам, что они ратуют за права человека и восстают против тирании пап, я отправился к гугеноту Ледигиеру в отряд и просил его принять меня в кавалерию Дельфинато. Начальник гугенотов мне объявил, что он не может этого сделать, потому что я еврей, и что мне необходимо переменить религию.
— Ну, а твои познания медицины, Макавей, оценены ли нашими господами христианами? Я знаю, — говорила женщина, — что кроме твоих научных сведений ты отдаешь последний свой грош каждому нуждающемуся — не обращая внимания на религию, к которой он принадлежит. Оценен ли ты как ученый и человек?
— Даже чересчур оценен, — с горькой иронией отвечал медик. — Я помню, раз, проходя по одной из пустынных улиц Рима, наткнулся на лежавшего среди дороги человека. Я тотчас же нагнулся, стал его исследовать и увидал, что несчастный поражен апоплексией, я поспешил пустить ему кровь и тем самым спас ему жизнь. Вдруг откуда-то взялся хирург-цирюльник. И стал кричать, что проклятый некрещеный еврей отбивает практику у христианина; собралась толпа народа, меня начали бить и решили бросить в Тибр; к счастью, подоспели сбиры и отвели в тюрьму. Суд меня приговорил к большому штрафу, и так как я его не мог заплатить, то меня и посадили вместе с ворами и разбойниками. Спасибо, друзья выручили, и мне удалось бежать из тюрьмы.
— Но ты, быть может, по своей доброте простил христианам обиды, нанесенные тебе?
— Кто, я прощу? Я? — вскричал Макавей, сжимая кулаки. — О нет! Если бы я мог по капле выпустить всю их кровь, я бы не задумался!
Каждый из замаскированных в свою очередь рассказал о своем столкновении с христианами и о несправедливости последних.
— Значит, вы все решились мстить христианам? — обратилась женщина к собранию.
— Мстить! Мстить! Смерть христианам! — вскричали все в один голос.
— Если это так, то, прежде всего, долой маски, здесь они лишние; мы хорошо знаем, друг друга, — сказал женщина, снимая маску. И перед мнимыми рабочими предстала Барбара, унаследовавшая несметные богатства зарезанного банкира Соломона.
Все последовали ее примеру.
— Теперь, — продолжала Барбара, — я должна открыть вам цель, для которой я просила вас собраться здесь. Этот зверь, царствующий в Риме, приказал арестовать в числе многих молодого француза барона Гербольда, обвиняемого в отравлении. Этот Гербольд мой молочный сын и арестован невинно, тем не менее, он брошен в тюрьму Ватикана, и в эту минуту, быть может, палач…
Здесь бедная мать остановилась, она была не в силах докончить. Мысль, что ее милый Карл может быть замучен до смерти, приводила ее в ужас, лишала способности говорить.
— Позвольте, синьора, — сказал, выходя вперед, Рубек, — объясните нам, с какой стати христианин может интересовать нас, евреев?
— Он только по наружности христианин, но в душе еврей и происходит от колена Давида — это будущий наш глава.
Все слушали с напряженным вниманием и в один голос спросили:
— Значит, Мессия, которого ждет Израиль?
Барбара боялась обманывать. Если истина откроется, месть этих людей могла быть ужасна. Все это она мигом сообразила и поспешила прибавить:
— Нет, он не Мессия, его назначение командовать войском для освобождения Израиля, вот почему необходимо его вырвать из когтей христиан. Деньги, которые я вам раздала, — продолжала Барбара, — есть только самая незначительная часть капитала, которым владеет барон.
— Значит, он очень богат?
— Да, ангел Господень указал ему место, где были скрыты несметные сокровища, предназначенные на великое дело избавления Израиля.
— О, в таком случае его необходимо освободить! — вскричали все в один голос.
— Теперь, когда я вам все открыла, — сказала Барбара, — могу ли я рассчитывать на вас?
— Да, да, конечно, мы все готовы пожертвовать жизнью для великого дела! — вскричали евреи.
Барбара сделала одобрительный жест, отступила в тень и незаметно исчезла. Как ни старались заговорщики отыскать отверстие — не могли, стена была совершенно гладкая, и все камни лежали на месте.
Вся толпа вышла из подземелья и отправилась к церкви св. Агапии. Там им представилось страшное зрелище. Едва сторож отворил двери, чтобы впустить священника дона Серафима, как наткнулся на стоявший почти на пороге крест, на котором был распят какой-то молодой человек. Несчастный истекал кровью и был без сознания. Священник в ужасе отступил назад и тотчас же послал за полицией. Явились сбиры и доктор; все усилия привести в чувство распятого не привели ни к чему.
— Тот, кто совершил это злодейство, — сказал доктор, — позаботился, прежде всего, лишить способности говорить свою жертву.
— Неужели нет надежды услыхать хоть одно слово от распятого, слово, которое могло бы нам указать на преступника? — спросил священник.
— Ни малейшей надежды, святой отец, — отвечал врач. — Несчастный умрет, не произнеся ни звука.
— Если здесь между нами есть преступник, — сказал один из толпы, — его тотчас узнать можно.
— Это, каким образом?
— Пусть каждый из присутствующих посмотрит в лицо умирающего; на того, кто совершил преступление, непременно брызнет кровь. Таким способом правосудию не раз доводилось открывать убийства.
Все поспешили исполнить предложенное средство. Каждый нагибался к лицу умирающего. В числе зрителей был и наш знакомый еврей Рубек. По странной случайности в то самое время, когда Рубек смотрел в лицо распятому, вдруг брызнула кровь из его рта. Толпа в один голос крикнула:
— Вот убийца, вяжите его!
Но Рубек сделал скачок назад, вынул из-под плаща длинный кинжал, угрожая каждому, кто подступится, выпустить внутренности. К Рубеку присоединились его товарищи, и вся толпа со страхом отступила. Евреи не спеша удалились. Отойдя на некоторое расстояние от церкви, один из них спросил Рубека.
— Ты его распял?
— Не все ли равно, я или кто другой? — хладнокровно отвечал еврей. — Довольно того, что она так решила в пример всем, кто бы посмел изменить нашему делу. Теперь, — продолжал Рубек, — следует заняться порученным нам делом.
И толпа мнимых рабочих скрылась в узких переулках города.
ЮРИСКОНСУЛ СВЯТОЙ КОЛЛЕГИИ
НИЩЕТА
Высокий и широкоплечий рабочий, с длинной черной бородой, сделал шаг вперед.
— Здесь, — отрывисто отвечал он.
— Подойди!
И Рубек получил из рук женщины кошелек с золотом.
— Иуда Макавей! Исаак! Давид! — перекликала таинственная женщина всех присутствовавших и вручала каждому кошелек золота.
Кончив эту процедуру, она вскричала:
— Мстители Израиля! Я должна сообщить вам цель, для которой я вас сюда пригласила. Но, прежде всего, скажите мне, готовы ли вы исполнить клятву, данную вами на святой библии?
— Мы те же слуги великого Израиля, какими ты нас знала. Приказывай!
— Вы не должны забывать, — продолжала странная женщина, — что я всех вас вывела из страшной нищеты, я дала вам золото, и вы получили возможность существования. Что дали вам христиане? Постоянные преследования и презрение. Вот, например, ты, Рубек, — обратилась ораторша к первому рабочему, — к чему послужили твои храбрость и знание военного дела, что дали тебе христиане?
— Мне? — отвечал глухим голосом Рубек. — А вот что они мне дали. Поверив протестантам, что они ратуют за права человека и восстают против тирании пап, я отправился к гугеноту Ледигиеру в отряд и просил его принять меня в кавалерию Дельфинато. Начальник гугенотов мне объявил, что он не может этого сделать, потому что я еврей, и что мне необходимо переменить религию.
— Ну, а твои познания медицины, Макавей, оценены ли нашими господами христианами? Я знаю, — говорила женщина, — что кроме твоих научных сведений ты отдаешь последний свой грош каждому нуждающемуся — не обращая внимания на религию, к которой он принадлежит. Оценен ли ты как ученый и человек?
— Даже чересчур оценен, — с горькой иронией отвечал медик. — Я помню, раз, проходя по одной из пустынных улиц Рима, наткнулся на лежавшего среди дороги человека. Я тотчас же нагнулся, стал его исследовать и увидал, что несчастный поражен апоплексией, я поспешил пустить ему кровь и тем самым спас ему жизнь. Вдруг откуда-то взялся хирург-цирюльник. И стал кричать, что проклятый некрещеный еврей отбивает практику у христианина; собралась толпа народа, меня начали бить и решили бросить в Тибр; к счастью, подоспели сбиры и отвели в тюрьму. Суд меня приговорил к большому штрафу, и так как я его не мог заплатить, то меня и посадили вместе с ворами и разбойниками. Спасибо, друзья выручили, и мне удалось бежать из тюрьмы.
— Но ты, быть может, по своей доброте простил христианам обиды, нанесенные тебе?
— Кто, я прощу? Я? — вскричал Макавей, сжимая кулаки. — О нет! Если бы я мог по капле выпустить всю их кровь, я бы не задумался!
Каждый из замаскированных в свою очередь рассказал о своем столкновении с христианами и о несправедливости последних.
— Значит, вы все решились мстить христианам? — обратилась женщина к собранию.
— Мстить! Мстить! Смерть христианам! — вскричали все в один голос.
— Если это так, то, прежде всего, долой маски, здесь они лишние; мы хорошо знаем, друг друга, — сказал женщина, снимая маску. И перед мнимыми рабочими предстала Барбара, унаследовавшая несметные богатства зарезанного банкира Соломона.
Все последовали ее примеру.
— Теперь, — продолжала Барбара, — я должна открыть вам цель, для которой я просила вас собраться здесь. Этот зверь, царствующий в Риме, приказал арестовать в числе многих молодого француза барона Гербольда, обвиняемого в отравлении. Этот Гербольд мой молочный сын и арестован невинно, тем не менее, он брошен в тюрьму Ватикана, и в эту минуту, быть может, палач…
Здесь бедная мать остановилась, она была не в силах докончить. Мысль, что ее милый Карл может быть замучен до смерти, приводила ее в ужас, лишала способности говорить.
— Позвольте, синьора, — сказал, выходя вперед, Рубек, — объясните нам, с какой стати христианин может интересовать нас, евреев?
— Он только по наружности христианин, но в душе еврей и происходит от колена Давида — это будущий наш глава.
Все слушали с напряженным вниманием и в один голос спросили:
— Значит, Мессия, которого ждет Израиль?
Барбара боялась обманывать. Если истина откроется, месть этих людей могла быть ужасна. Все это она мигом сообразила и поспешила прибавить:
— Нет, он не Мессия, его назначение командовать войском для освобождения Израиля, вот почему необходимо его вырвать из когтей христиан. Деньги, которые я вам раздала, — продолжала Барбара, — есть только самая незначительная часть капитала, которым владеет барон.
— Значит, он очень богат?
— Да, ангел Господень указал ему место, где были скрыты несметные сокровища, предназначенные на великое дело избавления Израиля.
— О, в таком случае его необходимо освободить! — вскричали все в один голос.
— Теперь, когда я вам все открыла, — сказала Барбара, — могу ли я рассчитывать на вас?
— Да, да, конечно, мы все готовы пожертвовать жизнью для великого дела! — вскричали евреи.
Барбара сделала одобрительный жест, отступила в тень и незаметно исчезла. Как ни старались заговорщики отыскать отверстие — не могли, стена была совершенно гладкая, и все камни лежали на месте.
Вся толпа вышла из подземелья и отправилась к церкви св. Агапии. Там им представилось страшное зрелище. Едва сторож отворил двери, чтобы впустить священника дона Серафима, как наткнулся на стоявший почти на пороге крест, на котором был распят какой-то молодой человек. Несчастный истекал кровью и был без сознания. Священник в ужасе отступил назад и тотчас же послал за полицией. Явились сбиры и доктор; все усилия привести в чувство распятого не привели ни к чему.
— Тот, кто совершил это злодейство, — сказал доктор, — позаботился, прежде всего, лишить способности говорить свою жертву.
— Неужели нет надежды услыхать хоть одно слово от распятого, слово, которое могло бы нам указать на преступника? — спросил священник.
— Ни малейшей надежды, святой отец, — отвечал врач. — Несчастный умрет, не произнеся ни звука.
— Если здесь между нами есть преступник, — сказал один из толпы, — его тотчас узнать можно.
— Это, каким образом?
— Пусть каждый из присутствующих посмотрит в лицо умирающего; на того, кто совершил преступление, непременно брызнет кровь. Таким способом правосудию не раз доводилось открывать убийства.
Все поспешили исполнить предложенное средство. Каждый нагибался к лицу умирающего. В числе зрителей был и наш знакомый еврей Рубек. По странной случайности в то самое время, когда Рубек смотрел в лицо распятому, вдруг брызнула кровь из его рта. Толпа в один голос крикнула:
— Вот убийца, вяжите его!
Но Рубек сделал скачок назад, вынул из-под плаща длинный кинжал, угрожая каждому, кто подступится, выпустить внутренности. К Рубеку присоединились его товарищи, и вся толпа со страхом отступила. Евреи не спеша удалились. Отойдя на некоторое расстояние от церкви, один из них спросил Рубека.
— Ты его распял?
— Не все ли равно, я или кто другой? — хладнокровно отвечал еврей. — Довольно того, что она так решила в пример всем, кто бы посмел изменить нашему делу. Теперь, — продолжал Рубек, — следует заняться порученным нам делом.
И толпа мнимых рабочих скрылась в узких переулках города.
ЮРИСКОНСУЛ СВЯТОЙ КОЛЛЕГИИ
ЗАГОРОДНАЯ вилла кардинала из Болоньи Палеотто была расположена в живописной окрестности Рима, куда его имененция приезжал для отдыха от государственных дел и эпикурейских наслаждений. Кардинал Палеотто был мужчина средних лет, высокий ростом, с весьма симпатичной наружностью, щедрый, и был замечателен как выдающийся оратор. Он пользовался расположением всех, а также и папы Сикста V; несмотря на свои громадные богатства, долгов имел несметное множество, потому что отличался щедростью, широким гостеприимством, держал знаменитого артиста повара и делал богатые подарки аристократам Рима. Кардинал Палеотто справедливо назывался вельможей-баричем в широком значении этого слова. Его дворцы и виллы совмещали в себе целые коллекции произведений искусства древнего и современного миров. Работы великих художников из золота, серебра, бронзы и мрамора, разумеется, не дешево стоили щедрому кардиналу, но главный расход его заключался, как мы уже заметили, в подарках красавицам, и не одним аристократкам, но и всем вообще имевшим счастье обратить на себя внимание юрисконсула св. Коллегии.
В 1589 году, т.е. в момент нашего повествования, кардинал Палеотто сидел в кресле в одной из комнат своей богатой виллы Джианиколо, в его руках была чашка шоколада, в то время напитка весьма редкого и дорогого, который иногда привозили в Европу голландцы и генуэзцы; стройная фигура кардинала была облачена в пурпурную мантию, шитую золотом, из-под широкого рукава виднелась кисть белой выхоленной руки с бриллиантовым перстнем на указательном пальце, так как его имененция состоял в сане архиепископа (in partibus infedelium) в Малой Азии. Против кардинала, около маленького столика, сидела также с чашкою шоколада в руках знаменитая красавица французского двора Генриха III молоденькая графиня Шарлотта, муж которой вынужден был покинуть Францию, так как все его владения были заняты католическими войсками, воюющими с гугенотами под предводительством Генриха Наваррского. Кроме владений во Франции супруг Шарлотты имел поместья близ Неаполя, куда в данный момент и отправился. Скучавшую в отсутствие мужа графиню Шарлотту поспешил утешить галантный юрисконсул св. Коллегии. Графиня Шарлотта находила большое удовольствие в его обществе и часто посещала виллу Джианиколо запросто. Молодая красавица была чем-то озабочена, в ее карих глазах виднелось беспокойство. Кардинал это заметил и поспешил осведомиться, о чем думает графиня.
— Я не могу поверить вам тайну души, — отвечала, плутовски улыбаясь, красавица, помешивая золотой ложечкой в чашке шоколад.
— Как, от меня у вас могут быть секреты? — вскричал в том же тоне кардинал. — Согласитесь, что это большой грех.
— Конечно, скрывать что-либо от своего духовника грешно, но…
— Это, разумеется, прежде всего, но мне кажется, — прервал ее кардинал, — между нами до сих пор существовало некоторое доверие…
— Тем не менее, я не должна говорить вам, что меня заботит, — грустно отвечала графиня, — в особенности после того, как мне вчера удалось услышать ваше мнение.
— А, понимаю! — прервал ее Палеотто. — Дело идет о деньгах. Вы по вашей безграничной деликатности не хотите у меня просить некоторую сумму, в которой, по всей вероятности, имеете надобность, так как дела мои крайне расстроены. Но верьте, прелестная графиня, если бы мне пришлось продать даже это сокровище, — продолжал кардинал, указывая на висевшее изображение Мадонны работы Рафаэля, — я бы не задумался.
Графиня очень мило улыбнулась.
— Вы думали, Савастьян, — сказала она, — что мне легко делать вам неприятное?
— Но, милая графиня, вы ошибаетесь, — продолжал кардинал, — служить вам чем бы то ни было для меня большое удовольствие.
— Друг мой! Мне не надо ваших денег, — отвечала графиня.
— Что же вы хотите?
— Только одного вашего слова.
— Именно?
— Дело идет об одном молодом человеке, привлеченном по процессу отравителей.
Кардинал поставил чашку с шоколадом на стол и встал на ноги.
— По процессу отравителей?! Но, графиня, что побуждает вас принимать участие в этих несчастных?
— Уверяю вас, Савастьян, — отвечала, несколько сконфузившись, графиня, — что между этими несчастными есть много невинно привлеченных, и они вполне достойны сожаления.
— Однако как же вам может быть это известно? — спросил, иронически улыбаясь, кардинал. — Мне кажется, вопрос о виновности привлеченных может быть разрешен судьями, но уж никак не вами.
Графиня невольно побледнела, суровый тон кардинала ее смущал.
— Но еще раз повторяю, — прошептала она, — что между ними есть такие жалкие…
— Да, но на совести каждого из этих жалких есть, по крайней мере, десяток отравленных, — сурово заметил прелат.
— Вы ошибаетесь, друг мой, — отвечала, несколько оправившись, графиня, — тот, за которого я вас прошу, совершенно невиновен и попал в это несчастное дело совершенно случайно.
— Молодой человек, и, вероятно, очень красивый? — спросил, иронически улыбаясь, кардинал.
— Савастьян! Мне за вас стыдно! Как вы могли подумать обо мне такую грязь?! — возразила, вся вспыхнув, молодая женщина.
— Простите, графиня, но это так естественно, — в свою очередь заторопился кардинал.
— Совсем не естественно. Прежде всего, я в глаза не видала этого молодого человека. Ко мне приходила какая-то женщина просить за него.
— Женщина! Вероятно, его любовница?
— Опять вы ошибаетесь, Савастьян, не любовница, а его мать, — отвечала графиня, и ее прелестные глаза затуманились слезами.
После некоторого молчания кардинал спросил:
— Как зовут юношу, за которого вы просите?
— Карл Гербольд, военный атташе при французском посольстве.
— Я что-то слышал о нем, — отвечал в раздумье кардинал, — прямых улик против него нет, но существует сильное подозрение, и судьи, кажется, решили подвергнуть его пытке.
— Пытке! — с ужасом вскричала графиня. — И вы, Савастьян, говорите так хладнокровно об этом? Ну, а если Гербольд невиновен? За что он будет страдать? И подобное варварство вы называете правосудием Божьем?!
— Вы правы, графиня, пытка — ужасная вещь, — сказал задумчиво кардинал, — но что же прикажете делать, она существует у нас в законе, мы ее наследовали от древнего Рима и канонических традиций первых столетий христианской церкви, пытка считается необходимой для познания истины. Но теперь не время останавливаться на этих аргументах, пройдет много веков, пока человечество будет избавлено от этого варварства. Вы говорите, что мать Гербольда…
— Пришла просить меня. На коленях рыдала у моих ног.
— Гербольды самые древние дворяне Пуату, — сказал кардинал, — дама, которая вас просила, должна быть аристократкой.
— Напротив, она из народа: простая еврейка.
— Еврейка! В таком случае, ее сын незаконнорожденный?
— О, тут целая история. Что Карл действительно сын барона Гербольда, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Кто была его мать — неизвестно, но та женщина, которая была у меня, любит молодого человека, как родного сына, она была его кормилицей и, как кажется, устроила его карьеру, купив на имя молодого человека замок и поместье после смерти барона Гербольда, у которого была масса долгов.
— Вот как? Да это целый роман, — вскричал кардинал. — Конечно, ему надо постараться выйти чистым из этого дела, — прибавил прелат.
— Это будет зависеть от вас, Савастьян.
— Каким образом?
— Вы президент палаты инквизиционного трибунала, вы всемогущи; можете сделать все, что захотите!
— О, как вы ошибаетесь, друг мой! Меня терпят только как декорум, но власти я никакой не имею.
— Но кто же ее имеет в суде?
— Конечно, папа Сикст. Если ему покажется, что суд решил не по закону, он все перевертывает вверх дном.
— Однако, вы, кажется, пользуетесь его расположением?
— Да, пока я им не злоупотребляю.
— Значит, вы ничего не можете сделать для несчастного барона? — грустно спросила красавица.
— Сначала объясните мне, друг мой, по какому случаю, вы вмешиваетесь в эту историю? Будьте откровенны, вам обещали за ваше ходатайство деньги?
— Да, обещали, и большие деньги.
— Химера! Мечты! — вскричал кардинал. — Эти люди великие мастера на обещания, но никогда их не исполняют.
— Нет, еврейка мне на деле доказала, что не пожалеет ничего, чтобы спасти своего молочного сына.
— Признайтесь, графиня, вы действовали моим именем?
— Уверяю вас, нет. Как же я бы могла это сделать, не посоветовавшись с вами?
— Ну-с, какое еще доказательство вам дала еврейка?
— А вот какое, — отвечала графиня, вынимая из кармана перстень с громадным бриллиантом необыкновенно чистой воды.
Невольный крик удивления вырвался из груди кардинала Палеотто. Он в жизни своей никогда не видел ничего подобного.
— Какая прелесть! Какая необыкновенная игра! — шептал он, повертывая в разные стороны перстень. — Но ради Бога, графиня, — продолжал прелат, — скажите мне, откуда простая еврейка могла достать подобное сокровище, достойное украсить королевскую корону? Этот камень должен стоить баснословных денег.
— Я ее спрашивала, но она мне не сказала о его происхождении.
— Да, среди евреев есть художники, обладающие секретами, неизвестными нашим, христианским, — говорил кардинал, любуясь бриллиантом.
— Вам нравится эта вещь, Савастьян, — сказала графиня, нежно лаская своими выразительными глазами кардинала, — возьмите ее, носите перстень на вашей белой изящной руке.
— Вы, друг мой, сами не знаете, что говорите, — сказал серьезно кардинал. — Как я могу себе позволить взять этот богатый подарок, не будучи уверенным, что я отблагодарю за него достойным образом?
— Значит, вы не надеетесь?
— Какая вы странная! — нетерпеливо вскричал кардинал. — Что толку из того, что я надеюсь? Представьте себе: я все устроил для спасения молодого барона, вдруг Сикст своим приказом уничтожает мои хлопоты, и вместо спасения юноша гибнет! Что тогда? Я принял подарок, редкий, громадной цены, и ровно ничего не сделал!
— Барбара, отдавая, этот перстень, не ставит непременным условием спасение ее сына, еврейка знает, что все зависит от Сикста, но верьте мне, если несчастная мать будет уверена в вашем участии к ее сыну, она будет достаточно вознаграждена. Возьмите, милый Савастьян, прошу вас, — говорила красавица.
— Но почему же вы непременно желаете, чтобы я взял этот перстень?
— Ах, он так украшает вашу белую красивую руку!
Кардинал колебался.
— Это ваше непременное желание?
— Да, Савастьян, мое непременное желание.
— Хорошо, пусть будет по-вашему, — сдался прелат, — но сначала выслушайте меня внимательно. Я сделаю все, что от меня зависит, но за верный успех не отвечаю.
— Это все, что нужно! — вскричала графиня.
— Прекрасно, — продолжал кардинал, — я принимаю перстень и в свою очередь прошу вас, графиня, украсить им руку более изящную, чем моя.
Сказав это, прелат надел кольцо на указательный палец красавицы.
Хитрая кокетка достигла своей цели.
Остальная часть дня прошла весьма приятно. Красавица графиня была любезна с кардиналом, как никогда. Получив в подарок ценный бриллиант, она была истинно счастлива. Влюбленный кардинал блаженствовал. После обеда графиня пожелала остаться на вилле своего друга. Палеотто отправился в Рим. Графиня с нетерпением ждала его возвращения. Спустя несколько часов он приехал.
— Ну что, удалось ли вам устроить дело? — кричала она еще издали, увидя подъезжавшего кардинала.
— Хотя и не совсем, но пока отчаиваться не следует, — отвечал прелат. — Трудно было подступиться к папе с такой просьбой, но мне удалось кругом и около провести ту мысль, что на совести викария Христа Спасителя не должно быть осуждения невинного, что очень часто бывает, несмотря на все бесстрастие судей; и что прямых улик против барона Гербольда нет, а лишь косвенные. Кажется, этот маневр удался, и честный Сикст, конечно, обещал обратить особенное внимание на дело. Судьи, безусловно, будут на нашей стороне.
— О, милый, несравненный Савастьян, как мне благодарить вас! — вскричала графиня, обнимая кардинала.
— В ваших средствах отблагодарить меня, — отвечал кардинал.
— Скажите как? Я на все готова!
— Оставайтесь у меня ужинать.
— Конечно, останусь, об этом не может быть и речи, — говорила графиня, открывая окно и высоко приподымая тяжелый канделябр.
— Что вы делаете, графиня? — вскричал кардинал. — Этот канделябр так тяжел!
— Так, мне очень весело, — отвечала красавица, — я сама не знаю, что делаю, мне хочется прыгать, бегать, переставлять вещи с одного места на другое, кружиться!
— Ребенок, — сказал влюбленный прелат.
— Дай Господи ей здоровья, пусть вся ее жизнь украсится цветами счастья, — прошептала Барбара, стоявшая в глубине парка, видя, как графиня подняла кверху бронзовый канделябр.
В 1589 году, т.е. в момент нашего повествования, кардинал Палеотто сидел в кресле в одной из комнат своей богатой виллы Джианиколо, в его руках была чашка шоколада, в то время напитка весьма редкого и дорогого, который иногда привозили в Европу голландцы и генуэзцы; стройная фигура кардинала была облачена в пурпурную мантию, шитую золотом, из-под широкого рукава виднелась кисть белой выхоленной руки с бриллиантовым перстнем на указательном пальце, так как его имененция состоял в сане архиепископа (in partibus infedelium) в Малой Азии. Против кардинала, около маленького столика, сидела также с чашкою шоколада в руках знаменитая красавица французского двора Генриха III молоденькая графиня Шарлотта, муж которой вынужден был покинуть Францию, так как все его владения были заняты католическими войсками, воюющими с гугенотами под предводительством Генриха Наваррского. Кроме владений во Франции супруг Шарлотты имел поместья близ Неаполя, куда в данный момент и отправился. Скучавшую в отсутствие мужа графиню Шарлотту поспешил утешить галантный юрисконсул св. Коллегии. Графиня Шарлотта находила большое удовольствие в его обществе и часто посещала виллу Джианиколо запросто. Молодая красавица была чем-то озабочена, в ее карих глазах виднелось беспокойство. Кардинал это заметил и поспешил осведомиться, о чем думает графиня.
— Я не могу поверить вам тайну души, — отвечала, плутовски улыбаясь, красавица, помешивая золотой ложечкой в чашке шоколад.
— Как, от меня у вас могут быть секреты? — вскричал в том же тоне кардинал. — Согласитесь, что это большой грех.
— Конечно, скрывать что-либо от своего духовника грешно, но…
— Это, разумеется, прежде всего, но мне кажется, — прервал ее кардинал, — между нами до сих пор существовало некоторое доверие…
— Тем не менее, я не должна говорить вам, что меня заботит, — грустно отвечала графиня, — в особенности после того, как мне вчера удалось услышать ваше мнение.
— А, понимаю! — прервал ее Палеотто. — Дело идет о деньгах. Вы по вашей безграничной деликатности не хотите у меня просить некоторую сумму, в которой, по всей вероятности, имеете надобность, так как дела мои крайне расстроены. Но верьте, прелестная графиня, если бы мне пришлось продать даже это сокровище, — продолжал кардинал, указывая на висевшее изображение Мадонны работы Рафаэля, — я бы не задумался.
Графиня очень мило улыбнулась.
— Вы думали, Савастьян, — сказала она, — что мне легко делать вам неприятное?
— Но, милая графиня, вы ошибаетесь, — продолжал кардинал, — служить вам чем бы то ни было для меня большое удовольствие.
— Друг мой! Мне не надо ваших денег, — отвечала графиня.
— Что же вы хотите?
— Только одного вашего слова.
— Именно?
— Дело идет об одном молодом человеке, привлеченном по процессу отравителей.
Кардинал поставил чашку с шоколадом на стол и встал на ноги.
— По процессу отравителей?! Но, графиня, что побуждает вас принимать участие в этих несчастных?
— Уверяю вас, Савастьян, — отвечала, несколько сконфузившись, графиня, — что между этими несчастными есть много невинно привлеченных, и они вполне достойны сожаления.
— Однако как же вам может быть это известно? — спросил, иронически улыбаясь, кардинал. — Мне кажется, вопрос о виновности привлеченных может быть разрешен судьями, но уж никак не вами.
Графиня невольно побледнела, суровый тон кардинала ее смущал.
— Но еще раз повторяю, — прошептала она, — что между ними есть такие жалкие…
— Да, но на совести каждого из этих жалких есть, по крайней мере, десяток отравленных, — сурово заметил прелат.
— Вы ошибаетесь, друг мой, — отвечала, несколько оправившись, графиня, — тот, за которого я вас прошу, совершенно невиновен и попал в это несчастное дело совершенно случайно.
— Молодой человек, и, вероятно, очень красивый? — спросил, иронически улыбаясь, кардинал.
— Савастьян! Мне за вас стыдно! Как вы могли подумать обо мне такую грязь?! — возразила, вся вспыхнув, молодая женщина.
— Простите, графиня, но это так естественно, — в свою очередь заторопился кардинал.
— Совсем не естественно. Прежде всего, я в глаза не видала этого молодого человека. Ко мне приходила какая-то женщина просить за него.
— Женщина! Вероятно, его любовница?
— Опять вы ошибаетесь, Савастьян, не любовница, а его мать, — отвечала графиня, и ее прелестные глаза затуманились слезами.
После некоторого молчания кардинал спросил:
— Как зовут юношу, за которого вы просите?
— Карл Гербольд, военный атташе при французском посольстве.
— Я что-то слышал о нем, — отвечал в раздумье кардинал, — прямых улик против него нет, но существует сильное подозрение, и судьи, кажется, решили подвергнуть его пытке.
— Пытке! — с ужасом вскричала графиня. — И вы, Савастьян, говорите так хладнокровно об этом? Ну, а если Гербольд невиновен? За что он будет страдать? И подобное варварство вы называете правосудием Божьем?!
— Вы правы, графиня, пытка — ужасная вещь, — сказал задумчиво кардинал, — но что же прикажете делать, она существует у нас в законе, мы ее наследовали от древнего Рима и канонических традиций первых столетий христианской церкви, пытка считается необходимой для познания истины. Но теперь не время останавливаться на этих аргументах, пройдет много веков, пока человечество будет избавлено от этого варварства. Вы говорите, что мать Гербольда…
— Пришла просить меня. На коленях рыдала у моих ног.
— Гербольды самые древние дворяне Пуату, — сказал кардинал, — дама, которая вас просила, должна быть аристократкой.
— Напротив, она из народа: простая еврейка.
— Еврейка! В таком случае, ее сын незаконнорожденный?
— О, тут целая история. Что Карл действительно сын барона Гербольда, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Кто была его мать — неизвестно, но та женщина, которая была у меня, любит молодого человека, как родного сына, она была его кормилицей и, как кажется, устроила его карьеру, купив на имя молодого человека замок и поместье после смерти барона Гербольда, у которого была масса долгов.
— Вот как? Да это целый роман, — вскричал кардинал. — Конечно, ему надо постараться выйти чистым из этого дела, — прибавил прелат.
— Это будет зависеть от вас, Савастьян.
— Каким образом?
— Вы президент палаты инквизиционного трибунала, вы всемогущи; можете сделать все, что захотите!
— О, как вы ошибаетесь, друг мой! Меня терпят только как декорум, но власти я никакой не имею.
— Но кто же ее имеет в суде?
— Конечно, папа Сикст. Если ему покажется, что суд решил не по закону, он все перевертывает вверх дном.
— Однако, вы, кажется, пользуетесь его расположением?
— Да, пока я им не злоупотребляю.
— Значит, вы ничего не можете сделать для несчастного барона? — грустно спросила красавица.
— Сначала объясните мне, друг мой, по какому случаю, вы вмешиваетесь в эту историю? Будьте откровенны, вам обещали за ваше ходатайство деньги?
— Да, обещали, и большие деньги.
— Химера! Мечты! — вскричал кардинал. — Эти люди великие мастера на обещания, но никогда их не исполняют.
— Нет, еврейка мне на деле доказала, что не пожалеет ничего, чтобы спасти своего молочного сына.
— Признайтесь, графиня, вы действовали моим именем?
— Уверяю вас, нет. Как же я бы могла это сделать, не посоветовавшись с вами?
— Ну-с, какое еще доказательство вам дала еврейка?
— А вот какое, — отвечала графиня, вынимая из кармана перстень с громадным бриллиантом необыкновенно чистой воды.
Невольный крик удивления вырвался из груди кардинала Палеотто. Он в жизни своей никогда не видел ничего подобного.
— Какая прелесть! Какая необыкновенная игра! — шептал он, повертывая в разные стороны перстень. — Но ради Бога, графиня, — продолжал прелат, — скажите мне, откуда простая еврейка могла достать подобное сокровище, достойное украсить королевскую корону? Этот камень должен стоить баснословных денег.
— Я ее спрашивала, но она мне не сказала о его происхождении.
— Да, среди евреев есть художники, обладающие секретами, неизвестными нашим, христианским, — говорил кардинал, любуясь бриллиантом.
— Вам нравится эта вещь, Савастьян, — сказала графиня, нежно лаская своими выразительными глазами кардинала, — возьмите ее, носите перстень на вашей белой изящной руке.
— Вы, друг мой, сами не знаете, что говорите, — сказал серьезно кардинал. — Как я могу себе позволить взять этот богатый подарок, не будучи уверенным, что я отблагодарю за него достойным образом?
— Значит, вы не надеетесь?
— Какая вы странная! — нетерпеливо вскричал кардинал. — Что толку из того, что я надеюсь? Представьте себе: я все устроил для спасения молодого барона, вдруг Сикст своим приказом уничтожает мои хлопоты, и вместо спасения юноша гибнет! Что тогда? Я принял подарок, редкий, громадной цены, и ровно ничего не сделал!
— Барбара, отдавая, этот перстень, не ставит непременным условием спасение ее сына, еврейка знает, что все зависит от Сикста, но верьте мне, если несчастная мать будет уверена в вашем участии к ее сыну, она будет достаточно вознаграждена. Возьмите, милый Савастьян, прошу вас, — говорила красавица.
— Но почему же вы непременно желаете, чтобы я взял этот перстень?
— Ах, он так украшает вашу белую красивую руку!
Кардинал колебался.
— Это ваше непременное желание?
— Да, Савастьян, мое непременное желание.
— Хорошо, пусть будет по-вашему, — сдался прелат, — но сначала выслушайте меня внимательно. Я сделаю все, что от меня зависит, но за верный успех не отвечаю.
— Это все, что нужно! — вскричала графиня.
— Прекрасно, — продолжал кардинал, — я принимаю перстень и в свою очередь прошу вас, графиня, украсить им руку более изящную, чем моя.
Сказав это, прелат надел кольцо на указательный палец красавицы.
Хитрая кокетка достигла своей цели.
Остальная часть дня прошла весьма приятно. Красавица графиня была любезна с кардиналом, как никогда. Получив в подарок ценный бриллиант, она была истинно счастлива. Влюбленный кардинал блаженствовал. После обеда графиня пожелала остаться на вилле своего друга. Палеотто отправился в Рим. Графиня с нетерпением ждала его возвращения. Спустя несколько часов он приехал.
— Ну что, удалось ли вам устроить дело? — кричала она еще издали, увидя подъезжавшего кардинала.
— Хотя и не совсем, но пока отчаиваться не следует, — отвечал прелат. — Трудно было подступиться к папе с такой просьбой, но мне удалось кругом и около провести ту мысль, что на совести викария Христа Спасителя не должно быть осуждения невинного, что очень часто бывает, несмотря на все бесстрастие судей; и что прямых улик против барона Гербольда нет, а лишь косвенные. Кажется, этот маневр удался, и честный Сикст, конечно, обещал обратить особенное внимание на дело. Судьи, безусловно, будут на нашей стороне.
— О, милый, несравненный Савастьян, как мне благодарить вас! — вскричала графиня, обнимая кардинала.
— В ваших средствах отблагодарить меня, — отвечал кардинал.
— Скажите как? Я на все готова!
— Оставайтесь у меня ужинать.
— Конечно, останусь, об этом не может быть и речи, — говорила графиня, открывая окно и высоко приподымая тяжелый канделябр.
— Что вы делаете, графиня? — вскричал кардинал. — Этот канделябр так тяжел!
— Так, мне очень весело, — отвечала красавица, — я сама не знаю, что делаю, мне хочется прыгать, бегать, переставлять вещи с одного места на другое, кружиться!
— Ребенок, — сказал влюбленный прелат.
— Дай Господи ей здоровья, пусть вся ее жизнь украсится цветами счастья, — прошептала Барбара, стоявшая в глубине парка, видя, как графиня подняла кверху бронзовый канделябр.
НИЩЕТА
В одном из отдаленных предместностий Рима, на берегу Тибра, стоял полуразвалившийся дом, в котором жило семейство тюремного сторожа Фортунато. Оно состояло из шести человек: самого Фортунато, его старухи матери, жены, двух молодых девушек и подростка лет тринадцати. Старуха страдала неизлечимым помешательством, потеряла человеческий образ и скорее походила на животное, чем на человека; жена Фортунато, особа лет под сорок, несмотря на ее худое, истощенное лицо, носила следы замечательной красоты; ее дочери, — Розета, лет восемнадцати, и Сесилия, пятнадцати лет, очень на нее походили, такие же высокие, стройные, как и мать, с густыми черными волосами и с типичными лицами чистокровных римлянок. Юноша также обещал быть красивым. Содержать пятерых домочадцев на скудное жалованье тюремного сторожа не было никакой возможности. Вся семья страшно нуждалась, и, если бы не помощь, оказываемая благочестивым Гауденцио, монахом соседнего монастыря, всегда после Ave Maria раздававшего хлеб и суп бедному народу, многие из семейства Фортунато давно бы умерли с голоду. Вся семья жила в одной сырой комнате почти без мебели: посредине стоял большой деревянный стол, около него три табурета. Возле стен, покрытых плесенью, были разостланы матрацы из грубой парусины, набитой осокой, они служили ложем для семьи. Вообще вся обстановка этого несчастного дома была крайне бедна. Семья не ела уже второй день, все с нетерпением ждали Фортунато, но он почему-то не приходил.
— Хлеба! Я есть хочу! — выла безумная старуха.
— Боже мой, Боже, — говорила мать, с отчаянием ломая себе руки. — Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!
— Мы-то еще можем терпеть, — сказала младшая дочь Сесилия, — вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…
Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: «Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для нашего утешения, должен голодать! Она не заботится о себе, ей важнее накормить больную бабушку!..»
— Я есть хочу! — снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких ему людей.
— Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, — нежно говорила жена, — несчастная больная просит есть.
— А я-то что могу сделать? — возразил тюремный сторож. — Вот все, что я могу достать; за общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для меня это дело не подходящее: поневоле приходится сдерживаться, — добавил он со вздохом.
— Вот все, что я мог добыть, — продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которую были завернуты почти обглоданные кости.
— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!
— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не получила сегодня свою порцию монастырского супа?
— О, дорогой Фортунато! — вскричала Вероника, закрывая лицо руками.
— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?
— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.
— Ну, говори же, какие условия?
Вероника молчала.
— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?
— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.
— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!
— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?
Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.
— Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумье, — мы все должны умереть с голода?!
— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая сестра Розета. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.
— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.
— Хлеба! Я есть хочу! — выла безумная старуха.
— Боже мой, Боже, — говорила мать, с отчаянием ломая себе руки. — Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!
— Мы-то еще можем терпеть, — сказала младшая дочь Сесилия, — вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…
Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: «Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для нашего утешения, должен голодать! Она не заботится о себе, ей важнее накормить больную бабушку!..»
— Я есть хочу! — снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких ему людей.
— Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, — нежно говорила жена, — несчастная больная просит есть.
— А я-то что могу сделать? — возразил тюремный сторож. — Вот все, что я могу достать; за общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для меня это дело не подходящее: поневоле приходится сдерживаться, — добавил он со вздохом.
— Вот все, что я мог добыть, — продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которую были завернуты почти обглоданные кости.
— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!
— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не получила сегодня свою порцию монастырского супа?
— О, дорогой Фортунато! — вскричала Вероника, закрывая лицо руками.
— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?
— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.
— Ну, говори же, какие условия?
Вероника молчала.
— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?
— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.
— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!
— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?
Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.
— Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумье, — мы все должны умереть с голода?!
— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая сестра Розета. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.
— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.