Страница:
Дворец кардинала Фарнезе папа оставлял без наблюдений. Сикст V хотел показать своему знаменитому сопернику, что он вполне уважает его достоинство, несмотря на то, что в конклаве Фарнезе был одним из самых видных претендентов на папский престол. Этот важный сановник католической церкви пользовался относительной свободой.
Один раз вечером в 1585 году многие синьоры, недовольные Сикстом V, собрались во дворце кардинала Фарнезе и стали обсуждать меры, которые, по их мнению, следовало принять против ненавистного тирана — папы. Во главе заговора стояла знаменитая по красоте интриганка — сестра кардинала Юлия Фарнезе. Несмотря на то, что в то время Юлии было уже 40 лет, она еще обладала необыкновенной красотой и побеждала сердца синьоров так же легко, как в молодости. В описываемый вечер герцогиня Фарнезе сидела в раззолоченном кресле, окружаемая князьями церкви, монсеньорами, известными литераторами и важными дворянами. Одета герцогиня Юлия была в темное бархатное платье, расшитое золотом. Баснословной цены бриллиантовое ожерелье украшало ее белую открытую шею; на левой руке красовался массивный браслет с рубином; стройный стан стягивал золотой пояс, усыпанный драгоценными камнями. Каждый из присутствующих ловил внимательный взор красавицы или ее приветливое слово.
Разговор шел о гугенотах, которых разбил Александр Фарнезе, что дало прежнюю силу католической партии.
— Да, это маленькое отвлечение нашему несогласию, — с горечью сказал Фарнезе. — Если бы Богу было угодно избрать меня главой его церкви, — и ироническая улыбка скользнула по тонким губам кардинала, точно он не хотел признать воли Божьей в его неудаче, — я бы употребил все средства, дабы соединить все враждующие партии в Италии, устроить союз моего брата герцога Ломбардии с Савойским герцогом и с герцогом Тосканским.
— То, что не случилось, может случиться, — заметила герцогиня. — Но я жду одного синьора и не вижу его в нашем обществе, — прибавила она.
В это время вошел мажордом и доложил о прибытии кардинала эрцгерцога австрийского и синьора кавалера Зильбера.
— Просить! — вскричала герцогиня, и двое новых гостей вошли в салон. Принц австрийский Андреа был хорошо принят в доме кардинала Фарнезе, он очень нравился последнему и его сестре. Что же касается самого принца, то у него другой цели не было, как заслужить внимание красавицы герцогини.
Его товарищ кавалер Зильбер был молодой человек с красивой и воинственной наружностью, блестящими черными глазами; стройный, высокий, кавалер Зильбер очень понравился герцогине Юлии Фарнезе и всем присутствовавшим дамам. Юлия посмотрела на кавалера Зильбера и улыбнулась. Между тем принц Андреа, почтительно кланяясь, сказал:
— Герцогиня! Кавалер Зильбер привез вам письмо от вашего брата герцога Пармского, а я пришел для того, чтобы представить вам этого дворянина, в котором вы найдете все качества, присущие истинным аристократам.
Юлия Фарнезе протянула свою белую руку кавалеру Зильберу, который поспешил ее поцеловать.
— Кавалер! — сказала герцогиня. — Поручение, данное вам моим братом, могло бы быть прекрасной рекомендацией для вас в моих глазах, если бы я не видела лучшего доказательства ваших отменных достоинств: вашей дружбы с уважаемым нами всеми принцем-кардиналом Австрийским, а потому, синьор кавалер, благоволите считать дом Фарнезе своим собственным и будьте уверены, что здесь вы встретите всегда самый радушный прием.
Кавалер Зильбер снова почтительно поклонился и сказал:
— Не нахожу слов выразить вам, герцогиня, моей признательности за ваше внимание ко мне, благодаря которому я в Риме буду, как в родном городе. Благодарю также и принца за его лестный отзыв обо мне. Вот письмо к вам от вашего брата и моего генерала герцога Пармского.
Сказав это, Зильбер вынул из кармана письмо, встал на колено и подал его герцогине. Последняя посмотрела на печать и, прежде чем вскрыть конверт, поцеловала его. Потом, прочтя письмо, она сказала:
— Мой брат рекомендует вас, кавалер, с самой лучшей стороны. Я надеюсь, мы будем друзьями: разница наших лет, — прибавила она, улыбаясь, — дает мне право быть самой нежной вашей матерью.
— О, синьора! — вскричал принц Андреа, пожиравший глазами роскошные формы красавицы. — Если и вы записываетесь в матери, то где же искать молодых; разве они сойдут к нам с Олимпа?
Герцогиня поблагодарила принца очаровательной улыбкой и повела речь о делах.
Мало-помалу обширный зал стал пустеть. Последним ушел принц Андреа; прощаясь с Зильбером, он сказал:
— Кавалер, я не хочу лишать вас удовольствия беседовать с герцогиней о ее знаменитом брате. Но прошу вас не забывать, что мой палаццо всегда к вашим услугам.
Зильбер молча поклонился. Принц-кардинал, поцеловав руку герцогине, вышел. Приезжий кавалер и Юлия Фарнезе остались одни.
Свет канделябра начинал бледнеть. Пламя в камине погасло. В салоне распространилась удушливая атмосфера, действующая на нервы. Кавалер Зильбер почувствовал нечто вроде головокружения.
— Вам, кажется, дурно, кавалер? — спросила его Юлия. — Вероятно, вы устали с дороги и хотите отдохнуть?
— О, нет, синьора, — отвечал Зильбер, — мне случалось во Франции не спать по пять суток подряд, и это нимало не действовало на мой железный организм, а сегодня я и сам не знаю, что со мной делается.
— Быть может, мое общество так дурно действует на вас? — сказала, улыбаясь, герцогиня.
— О, нет, синьора, — пробормотал Зильбер, — но я боюсь обеспокоить принца, если возвращусь поздно в его палаццо, а потому я бы просил позволения откланяться.
— Будьте покойны, кавалер, — возразила Юлия. — Принц чересчур большой барин, чтобы обращать внимание на позднее или раннее возвращение своих гостей. Лучше скажите мне откровенно, не имеете ли вы в Риме обязанностей более серьезных, чем те, которые связывают вас с кардиналом Андреа?
— Я не знаю, что вы этим хотите сказать, синьора, — отвечал молодой человек. — Кроме обязанностей по отношению к моему генералу, герцогу, вашему брату и к вам у меня есть признательность, которую я питаю к принцу-кардиналу Андреа за его внимание ко мне, и только — других обязанностей у меня нет.
— Скажите, кавалер, — продолжала герцогиня, — не помните ли вы несколько месяцев назад, когда Наваррский принц Генрих…
— Простите, синьора, — с ненавистью возразил Зильбер, — во Франции его зовут королем Генрихом IV.
— Прекрасно. Когда король Генрих IV осадил Париж и мой брат так кстати явился, вы должны были получить письмо?
Зильбер побледнел при этих словах.
— Синьора, это письмо… — пролепетал он.
— Это письмо, — продолжала герцогиня, — сообщало вам приблизительно следующее: «Вы не имеете ни семьи, ни состояния, ни надежды когда-либо восстановить ваше имя. Вы даже не знаете, кто ваша мать…»
— Да, я получил такое письмо, — тихо проговорил Зильбер.
— Но кроме этого в письме было сказано: «Поезжайте в Рим, там вы найдете вашу мать, семью, богатство и все прелести жизни, которые вам не может дать сам император».
— Синьора, — пробормотал совершенно сконфуженный Зильбер, — вы точно читали это письмо. Я должен откровенно вам сказать, что я с ним никогда не расстаюсь, днем и ночью я ношу это письмо на моей груди, хотя и убежден, что не может совершиться ничего из того, что в нем написано. Но как вы могли знать содержание этого письма?
— Ребенок! — вскричала, смеясь, герцогиня. — Две персоны могли знать содержание письма: та, которая писала его, и тот, кто читал.
— Но где же тот, кто свел меня с ума?
— Глупенький! — вскричала герцогиня, вставая. — Как же ты понять не можешь, что никто более, как твоя мать, не мог написать это письмо.
— Моя мать?!
— Как же иначе я могла тебя заставить приехать в Рим и быть в доме герцогини Фарнезе, неужели ты еще и до сих пор не догадываешься, что я твоя мать?
Зильбер упал на колени перед Юлией и покрыл ее руки поцелуями. Ему сердце давно говорило то, что отвергал разум.
Мать с восторгом обняла голову сына, и слеза счастья упала на его черные волосы. От избытка чувств долго они не могли выговорить ни слова, наконец, Юлия попросила сына рассказать историю его жизни. Несколько оправившись от волнения, Зильбер передал матери все свои приключения, все опасности, которым он подвергался на войне, и свою постоянную заветную мечту о матери. Он рассказал, как во время войны между Фландрией и Францией герцог Фарнезе приблизил его к себе, как стал давать ему различные важные поручения, которые сразу выдвинули его из ничтожества и поселили в его сердце блестящие надежды. Он не старался узнать, кому обязан вниманием герцога. По своей молодости он воображал, что всему этому он обязан личным достоинствами храброго и преданного солдата. Между тем он видел сотни молодых людей вполне достойных, служивших в рядах войск и не пользовавшихся ни малейшим вниманием знаменитого полководца, несмотря на их древнее дворянство; тогда как он, неизвестный плебей, был отличен герцогом. Он, Зильбер, ничем не мог объяснить это лестное для него внимание. Одно обстоятельство окончательно сбило его с толку, и он потерял голову. Раз под влиянием винных паров он проиграл одному офицеру на честное слово большую сумму денег.
Проснувшись на другой день, он с ужасом вспомнил о проигрыше, который не был в состоянии заплатить в продолжение всей своей жизни. Он провел страшный день, обдумывая роковой шаг. Вконец измученный нравственно и физически, он вечером бросился в постель и заснул тяжелым сном приговоренного к смерти. Наутро велико было его изумление и вместе с тем радость. Раскрыв глаза, он увидал на столе стопки золота на сумму, потребную для уплаты его долга чести. При деньгах не было записки. «Так я и не узнал моего таинственного благодетеля, — прибавил Зильбер. — Вскоре пришло письмо из Рима, — продолжал кавалер, — где Провидению было угодно, чтобы я узнал мою чудесную, несравненную мать».
Герцогиня слушала этот рассказ сына с блестящими глазами, выражавшими гордость женщины и нежность матери. Получая от герцога Александра, которому она вверила своего ребенка, письма, полные самых лестных отзывов о нем с самого детского возраста и до тех пор, как он вырос, стал красивым юношей и храбрым солдатом, теперь мать убедилась, что герцог нисколько не преувеличивал, восхваляя его. Зильбер действительно обладал той мужественной красотой, которая нравится всем без исключения: и мужчинам, и женщинам. Мать видела это, любовалась сыном, и гордая улыбка не сходила с ее красивых губ.
— Ну, а теперь ты, конечно, опять возвратишься во Фландрию, — спросила герцогиня, — и опять вместе с моим братом поведешь жизнь, полную опасности и славы?
— Нет, дорогая мама, я не возвращусь во Фландрию, — твердо отвечал молодой человек.
— Что ты говоришь! Это почему?
— Я больше не буду сражаться под командой великого полководца нашего времени герцога Пармского, которого я глубоко люблю и уважаю. Я постараюсь присоединиться к войску, назначенному для войны с мусульманами.
— Я никак не могу понять значения твоих слов, друг мой.
— Оно очень просто, моя милая матушка. Озаренный истинным лучом света, я уже не могу обнажать меч против гугенотов Франции и Голландии, защищая права католического идола — папы. Мое место в рядах моих единомышленников
— Как! Ты еретик!.. Протестант! — с ужасом вскричала герцогиня.
— Да, моя милая матушка, я протестант, — серьезно отвечал Зильбер. В тоне голоса молодого человека слышалась решимость фанатика, готового умереть за идею.
— Но разве это возможно? — возразила Юлия Фарнезе. — Потомок папы, сын Фарнезе, воспитанный моим братом!..
— Да, Провидению было угодно, чтобы я вступил на путь истинный, и сатана более уже не имеет власти над моей душой, — отвечал Зильбер, и глаза его заблестели.
Герцогиня смотрела на сына со страхом и вместе с тем с удивлением. Хотя подобное открытие и привело ее в ужас, но не вследствие убеждения, что католическая вера есть самая святая, нет, великосветская дама того времени не признавала ничего святого в делах церкви, — ее страшила мысль, что это обстоятельство может быть помехой самой заветной цели Фарнезе — папскому престолу. Подумав некоторое время, она сказала:
— Расскажи мне, как это случилось. Ты ничего не должен скрывать от матери.
Зильбер, несколько удивленный быстрой переменой выражения лица матери, начал свой рассказ:
— Мы были во Франции близ Руена. Король Наваррский осаждал город, геройски защищаемый маршалом Виллеруа, предводителем войск католической лиги. Мы под командой герцога Александра имели намерение освободить осажденных, но так как отряд короля Наваррского имел преимущество по качеству и количеству кавалерии, то мы и не могли перейти в открытое наступление и ограничились лишь тем, что время от времени тревожили неприятеля. Ночь прекратила сражение. В одной из атак я был ранен и упал без чувств среди трупов. Когда я пришел в себя, кругом все было тихо, лишь иногда до слуха моего доносились стоны, точно из-под земли. Луна освещала поле битвы. Я силился приподняться, но был не в состоянии, кровь, струившаяся из моих ран, ослабила меня; я чувствовал боль нестерпимую, голова моя горела.
— Бедное дитя! — прошептала Юлия, утирая слезы.
— Я был в отчаянии и молил Бога послать мне смерть, которая избавила бы меня от этих невыразимых страданий. В это время я увидел двух людей, с фонарем рассматривавших трупы. Я знал, что за армией всегда идут мародеры, имеющие обыкновение после битвы грабить убитых и добивать раненых. Я решился дать им знать о себе, — пусть они меня докончат, — и закричал самым отчаянным голосом. Они услышали мой крик и тотчас же подошли ко мне. Один из них осветил мое лицо фонарем и сказал: «Он жив», потом вынул из кармана какую-то вещь, которая показалась мне кинжалом, и наклонился надо мной… Я со страхом закрыл глаза и ждал смерти. Представьте же мое удивление, когда я увидал почтенного старика с седой бородой, симпатичной наружности, глядевшего на меня с чувством глубокого участия. Он поднес к моим губам флакон с какой-то жидкостью; я жадно выпил несколько глотков и будто весь ожил, по всему телу разлилась приятная истома, и боль в ранах прекратилась, но едва я проговорил: «Благодарю», как упал без чувств. Не знаю, сколько времени я находился в таком положении, но когда я пробудился, я с удивлением увидал, что нахожусь в большой комнате и лежу на белой постели, завешенной толстым пологом. В головах моей кровати произошел следующий разговор:
«Маэстро Амброа, если раненый придет в себя, что с ним делать?» — «Оставить его в покое, пусть окончательно поправится, — послышался другой голос. — Когда молод, то не нужно никакого лекарства; природа сделает свое дело. Притом же его раны не смертельны». — «Послушайте, маэстро Амброа, — продолжал голос, казавшийся молодым, — мне брат пастора рассказывал, что этот католик перебил массу наших, и вот он теперь здесь, слабый, почти умирающий; мне кажется, мы бы могли отомстить за наших погибших братьев».
Признаюсь, я с замиранием сердца стал прислушиваться, что ответит старик.
«Несчастный! — послышался строгий голос Амброа. — Ты смеешь говорить о мести, когда перед тобой больной, раненый человек? Стыдись! Знаешь ли, что если бы раненый, лежащий здесь, убил самого дорогого мне человека, то обязанность медика оказать ему помощь, вылечить его руководила бы всеми моими поступками. Если ты не понимаешь обязанности врача, то для тебя самое лучшее — быть солдатом и стать в ряды тех, которые с таким азартом уничтожают себе подобных». — «Простите, маэстро! Эта мысль невольно пришла мне в голову, — отвечал молодой голос, — конечно, я не должен забывать моих обязанностей врача, потому что я ученик великого Амброаза Паре».
Этот разговор, подслушанный мною, невольно вполне меня успокоил. Мне приятно было знать, что я нахожусь на излечении у знаменитого хирурга Амброаза Паре. Хотя он и был протестантом, но никогда в целую жизнь не изменил своим обязанностям ученого и всесторонне развитого гуманного мыслителя. Это сознание благотворно подействовало на меня, и я заснул спокойно. Что еще сказать вам, моя дорогая матушка? Ежедневное свидание с знаменитым хирургом, беседа с ним, его удивительный ум и доброта произвели на меня глубокое впечатление. Я сравнивал поведение католиков с поведением гугенотов. Первые за деньги продавали свою родину, обагряя ее кровью своих братьев, вторые бескорыстно отстаивали свою идею свободы совести. Признаюсь вам, во мне никогда не была сильна вера католика. Страшные убийства и беспрерывные войны, которые возбудили в Европе католики, не вязались с моим пониманием евангельского учения, полного милосердия и любви даже к своим врагам. Краткие и разумные слова великого ученого довершили остальное. Я сделался протестантом и по выздоровлении, когда явился к герцогу Александру, был уже тем, кого здесь называют еретиком, то есть гугенотом.
— Но, несчастное мое дитя, — вскричала герцогиня, — здесь, в Риме, при Сиксте V ты рискуешь жизнью.
— Постараюсь скрывать мою веру, насколько это будет возможно, но убивать моих братьев из-за религиозных убеждений, как это делал до сих пор, я уже не в состоянии.
Юлия Фарнезе ничего не ответила, она о чем-то думала. После некоторого молчания она сказала:
— Объясни мне, что думают гугеноты о главе католической церкви папе?
— Что они думают о папе? — вскричал кавалер Зильбер. — Они считают его антихристом, представителем адской Вавилонянки на земле. Папы при помощи таких же обманщиков, как они сами, и обманутых торгуют телом и кровью Христа, они возбуждают ненависть между христианами, тогда как их обязанность была бы сеять повсюду мир и милосердие. Матушка! — прибавил молодой гугенот. — Я не жестокий человек, но если бы я мог уничтожить папу, выразить всю глубокую ненависть, которую питаем к нему мы, протестанты, верь мне, я бы не задумался и никакие пытки не в силах были бы меня остановить!
— Пожалуйста не забывай, мой милый, — заметила улыбаясь Юлия Фарнезе, — что ты сам происходишь от папы и только папскому престолу обязан, что родные твои богаты.
Молодой человек на минуту задумался, потом сказал:
— Мы не отвечаем за поступки наших предков. Вообще происхождение всех богатств есть вопиющая несправедливость, тем не менее, она освящена веками и мы должны его признать.
Герцогиня с удивлением посмотрела на сына, ловкости софизма которого могли позавидовать сами благочестивые отцы иезуиты.
— Что было прежде, это дело не наше, — продолжал молодой человек, — и хорошее и дурное пусть судит Бог. Наша обязанность — бороться с настоящим злом. Папа есть бич свободы всей Европы, убийца науки и просвещения. Я с величайшим наслаждением готов всадить кинжал в горло Сикста V!
Хотя эти последние слова были произнесены вполголоса, тем не менее, герцогиня вскочила на ноги и со страхом стала осматриваться кругом. В папском Риме так же, как в Риме императорском, стены имели уши. Но беспокойство Юлии Фарнезе было напрасно: громадный дворец давно уже был погружен в глубокий сон.
— Возвращайся к кардиналу, сын мой, тебе пора, — сказала герцогиня, — и не будем говорить об этих ужасных вещах пока…
— Пока? — спросил молодой гугенот.
Но Юлия Фарнезе вместо ответа положила свою руку на губы сына и улыбнулась. Кавалер Зильбер поцеловал руку матери и вышел.
РОСТОВЩИК
Один раз вечером в 1585 году многие синьоры, недовольные Сикстом V, собрались во дворце кардинала Фарнезе и стали обсуждать меры, которые, по их мнению, следовало принять против ненавистного тирана — папы. Во главе заговора стояла знаменитая по красоте интриганка — сестра кардинала Юлия Фарнезе. Несмотря на то, что в то время Юлии было уже 40 лет, она еще обладала необыкновенной красотой и побеждала сердца синьоров так же легко, как в молодости. В описываемый вечер герцогиня Фарнезе сидела в раззолоченном кресле, окружаемая князьями церкви, монсеньорами, известными литераторами и важными дворянами. Одета герцогиня Юлия была в темное бархатное платье, расшитое золотом. Баснословной цены бриллиантовое ожерелье украшало ее белую открытую шею; на левой руке красовался массивный браслет с рубином; стройный стан стягивал золотой пояс, усыпанный драгоценными камнями. Каждый из присутствующих ловил внимательный взор красавицы или ее приветливое слово.
Разговор шел о гугенотах, которых разбил Александр Фарнезе, что дало прежнюю силу католической партии.
— Да, это маленькое отвлечение нашему несогласию, — с горечью сказал Фарнезе. — Если бы Богу было угодно избрать меня главой его церкви, — и ироническая улыбка скользнула по тонким губам кардинала, точно он не хотел признать воли Божьей в его неудаче, — я бы употребил все средства, дабы соединить все враждующие партии в Италии, устроить союз моего брата герцога Ломбардии с Савойским герцогом и с герцогом Тосканским.
— То, что не случилось, может случиться, — заметила герцогиня. — Но я жду одного синьора и не вижу его в нашем обществе, — прибавила она.
В это время вошел мажордом и доложил о прибытии кардинала эрцгерцога австрийского и синьора кавалера Зильбера.
— Просить! — вскричала герцогиня, и двое новых гостей вошли в салон. Принц австрийский Андреа был хорошо принят в доме кардинала Фарнезе, он очень нравился последнему и его сестре. Что же касается самого принца, то у него другой цели не было, как заслужить внимание красавицы герцогини.
Его товарищ кавалер Зильбер был молодой человек с красивой и воинственной наружностью, блестящими черными глазами; стройный, высокий, кавалер Зильбер очень понравился герцогине Юлии Фарнезе и всем присутствовавшим дамам. Юлия посмотрела на кавалера Зильбера и улыбнулась. Между тем принц Андреа, почтительно кланяясь, сказал:
— Герцогиня! Кавалер Зильбер привез вам письмо от вашего брата герцога Пармского, а я пришел для того, чтобы представить вам этого дворянина, в котором вы найдете все качества, присущие истинным аристократам.
Юлия Фарнезе протянула свою белую руку кавалеру Зильберу, который поспешил ее поцеловать.
— Кавалер! — сказала герцогиня. — Поручение, данное вам моим братом, могло бы быть прекрасной рекомендацией для вас в моих глазах, если бы я не видела лучшего доказательства ваших отменных достоинств: вашей дружбы с уважаемым нами всеми принцем-кардиналом Австрийским, а потому, синьор кавалер, благоволите считать дом Фарнезе своим собственным и будьте уверены, что здесь вы встретите всегда самый радушный прием.
Кавалер Зильбер снова почтительно поклонился и сказал:
— Не нахожу слов выразить вам, герцогиня, моей признательности за ваше внимание ко мне, благодаря которому я в Риме буду, как в родном городе. Благодарю также и принца за его лестный отзыв обо мне. Вот письмо к вам от вашего брата и моего генерала герцога Пармского.
Сказав это, Зильбер вынул из кармана письмо, встал на колено и подал его герцогине. Последняя посмотрела на печать и, прежде чем вскрыть конверт, поцеловала его. Потом, прочтя письмо, она сказала:
— Мой брат рекомендует вас, кавалер, с самой лучшей стороны. Я надеюсь, мы будем друзьями: разница наших лет, — прибавила она, улыбаясь, — дает мне право быть самой нежной вашей матерью.
— О, синьора! — вскричал принц Андреа, пожиравший глазами роскошные формы красавицы. — Если и вы записываетесь в матери, то где же искать молодых; разве они сойдут к нам с Олимпа?
Герцогиня поблагодарила принца очаровательной улыбкой и повела речь о делах.
Мало-помалу обширный зал стал пустеть. Последним ушел принц Андреа; прощаясь с Зильбером, он сказал:
— Кавалер, я не хочу лишать вас удовольствия беседовать с герцогиней о ее знаменитом брате. Но прошу вас не забывать, что мой палаццо всегда к вашим услугам.
Зильбер молча поклонился. Принц-кардинал, поцеловав руку герцогине, вышел. Приезжий кавалер и Юлия Фарнезе остались одни.
Свет канделябра начинал бледнеть. Пламя в камине погасло. В салоне распространилась удушливая атмосфера, действующая на нервы. Кавалер Зильбер почувствовал нечто вроде головокружения.
— Вам, кажется, дурно, кавалер? — спросила его Юлия. — Вероятно, вы устали с дороги и хотите отдохнуть?
— О, нет, синьора, — отвечал Зильбер, — мне случалось во Франции не спать по пять суток подряд, и это нимало не действовало на мой железный организм, а сегодня я и сам не знаю, что со мной делается.
— Быть может, мое общество так дурно действует на вас? — сказала, улыбаясь, герцогиня.
— О, нет, синьора, — пробормотал Зильбер, — но я боюсь обеспокоить принца, если возвращусь поздно в его палаццо, а потому я бы просил позволения откланяться.
— Будьте покойны, кавалер, — возразила Юлия. — Принц чересчур большой барин, чтобы обращать внимание на позднее или раннее возвращение своих гостей. Лучше скажите мне откровенно, не имеете ли вы в Риме обязанностей более серьезных, чем те, которые связывают вас с кардиналом Андреа?
— Я не знаю, что вы этим хотите сказать, синьора, — отвечал молодой человек. — Кроме обязанностей по отношению к моему генералу, герцогу, вашему брату и к вам у меня есть признательность, которую я питаю к принцу-кардиналу Андреа за его внимание ко мне, и только — других обязанностей у меня нет.
— Скажите, кавалер, — продолжала герцогиня, — не помните ли вы несколько месяцев назад, когда Наваррский принц Генрих…
— Простите, синьора, — с ненавистью возразил Зильбер, — во Франции его зовут королем Генрихом IV.
— Прекрасно. Когда король Генрих IV осадил Париж и мой брат так кстати явился, вы должны были получить письмо?
Зильбер побледнел при этих словах.
— Синьора, это письмо… — пролепетал он.
— Это письмо, — продолжала герцогиня, — сообщало вам приблизительно следующее: «Вы не имеете ни семьи, ни состояния, ни надежды когда-либо восстановить ваше имя. Вы даже не знаете, кто ваша мать…»
— Да, я получил такое письмо, — тихо проговорил Зильбер.
— Но кроме этого в письме было сказано: «Поезжайте в Рим, там вы найдете вашу мать, семью, богатство и все прелести жизни, которые вам не может дать сам император».
— Синьора, — пробормотал совершенно сконфуженный Зильбер, — вы точно читали это письмо. Я должен откровенно вам сказать, что я с ним никогда не расстаюсь, днем и ночью я ношу это письмо на моей груди, хотя и убежден, что не может совершиться ничего из того, что в нем написано. Но как вы могли знать содержание этого письма?
— Ребенок! — вскричала, смеясь, герцогиня. — Две персоны могли знать содержание письма: та, которая писала его, и тот, кто читал.
— Но где же тот, кто свел меня с ума?
— Глупенький! — вскричала герцогиня, вставая. — Как же ты понять не можешь, что никто более, как твоя мать, не мог написать это письмо.
— Моя мать?!
— Как же иначе я могла тебя заставить приехать в Рим и быть в доме герцогини Фарнезе, неужели ты еще и до сих пор не догадываешься, что я твоя мать?
Зильбер упал на колени перед Юлией и покрыл ее руки поцелуями. Ему сердце давно говорило то, что отвергал разум.
Мать с восторгом обняла голову сына, и слеза счастья упала на его черные волосы. От избытка чувств долго они не могли выговорить ни слова, наконец, Юлия попросила сына рассказать историю его жизни. Несколько оправившись от волнения, Зильбер передал матери все свои приключения, все опасности, которым он подвергался на войне, и свою постоянную заветную мечту о матери. Он рассказал, как во время войны между Фландрией и Францией герцог Фарнезе приблизил его к себе, как стал давать ему различные важные поручения, которые сразу выдвинули его из ничтожества и поселили в его сердце блестящие надежды. Он не старался узнать, кому обязан вниманием герцога. По своей молодости он воображал, что всему этому он обязан личным достоинствами храброго и преданного солдата. Между тем он видел сотни молодых людей вполне достойных, служивших в рядах войск и не пользовавшихся ни малейшим вниманием знаменитого полководца, несмотря на их древнее дворянство; тогда как он, неизвестный плебей, был отличен герцогом. Он, Зильбер, ничем не мог объяснить это лестное для него внимание. Одно обстоятельство окончательно сбило его с толку, и он потерял голову. Раз под влиянием винных паров он проиграл одному офицеру на честное слово большую сумму денег.
Проснувшись на другой день, он с ужасом вспомнил о проигрыше, который не был в состоянии заплатить в продолжение всей своей жизни. Он провел страшный день, обдумывая роковой шаг. Вконец измученный нравственно и физически, он вечером бросился в постель и заснул тяжелым сном приговоренного к смерти. Наутро велико было его изумление и вместе с тем радость. Раскрыв глаза, он увидал на столе стопки золота на сумму, потребную для уплаты его долга чести. При деньгах не было записки. «Так я и не узнал моего таинственного благодетеля, — прибавил Зильбер. — Вскоре пришло письмо из Рима, — продолжал кавалер, — где Провидению было угодно, чтобы я узнал мою чудесную, несравненную мать».
Герцогиня слушала этот рассказ сына с блестящими глазами, выражавшими гордость женщины и нежность матери. Получая от герцога Александра, которому она вверила своего ребенка, письма, полные самых лестных отзывов о нем с самого детского возраста и до тех пор, как он вырос, стал красивым юношей и храбрым солдатом, теперь мать убедилась, что герцог нисколько не преувеличивал, восхваляя его. Зильбер действительно обладал той мужественной красотой, которая нравится всем без исключения: и мужчинам, и женщинам. Мать видела это, любовалась сыном, и гордая улыбка не сходила с ее красивых губ.
— Ну, а теперь ты, конечно, опять возвратишься во Фландрию, — спросила герцогиня, — и опять вместе с моим братом поведешь жизнь, полную опасности и славы?
— Нет, дорогая мама, я не возвращусь во Фландрию, — твердо отвечал молодой человек.
— Что ты говоришь! Это почему?
— Я больше не буду сражаться под командой великого полководца нашего времени герцога Пармского, которого я глубоко люблю и уважаю. Я постараюсь присоединиться к войску, назначенному для войны с мусульманами.
— Я никак не могу понять значения твоих слов, друг мой.
— Оно очень просто, моя милая матушка. Озаренный истинным лучом света, я уже не могу обнажать меч против гугенотов Франции и Голландии, защищая права католического идола — папы. Мое место в рядах моих единомышленников
— Как! Ты еретик!.. Протестант! — с ужасом вскричала герцогиня.
— Да, моя милая матушка, я протестант, — серьезно отвечал Зильбер. В тоне голоса молодого человека слышалась решимость фанатика, готового умереть за идею.
— Но разве это возможно? — возразила Юлия Фарнезе. — Потомок папы, сын Фарнезе, воспитанный моим братом!..
— Да, Провидению было угодно, чтобы я вступил на путь истинный, и сатана более уже не имеет власти над моей душой, — отвечал Зильбер, и глаза его заблестели.
Герцогиня смотрела на сына со страхом и вместе с тем с удивлением. Хотя подобное открытие и привело ее в ужас, но не вследствие убеждения, что католическая вера есть самая святая, нет, великосветская дама того времени не признавала ничего святого в делах церкви, — ее страшила мысль, что это обстоятельство может быть помехой самой заветной цели Фарнезе — папскому престолу. Подумав некоторое время, она сказала:
— Расскажи мне, как это случилось. Ты ничего не должен скрывать от матери.
Зильбер, несколько удивленный быстрой переменой выражения лица матери, начал свой рассказ:
— Мы были во Франции близ Руена. Король Наваррский осаждал город, геройски защищаемый маршалом Виллеруа, предводителем войск католической лиги. Мы под командой герцога Александра имели намерение освободить осажденных, но так как отряд короля Наваррского имел преимущество по качеству и количеству кавалерии, то мы и не могли перейти в открытое наступление и ограничились лишь тем, что время от времени тревожили неприятеля. Ночь прекратила сражение. В одной из атак я был ранен и упал без чувств среди трупов. Когда я пришел в себя, кругом все было тихо, лишь иногда до слуха моего доносились стоны, точно из-под земли. Луна освещала поле битвы. Я силился приподняться, но был не в состоянии, кровь, струившаяся из моих ран, ослабила меня; я чувствовал боль нестерпимую, голова моя горела.
— Бедное дитя! — прошептала Юлия, утирая слезы.
— Я был в отчаянии и молил Бога послать мне смерть, которая избавила бы меня от этих невыразимых страданий. В это время я увидел двух людей, с фонарем рассматривавших трупы. Я знал, что за армией всегда идут мародеры, имеющие обыкновение после битвы грабить убитых и добивать раненых. Я решился дать им знать о себе, — пусть они меня докончат, — и закричал самым отчаянным голосом. Они услышали мой крик и тотчас же подошли ко мне. Один из них осветил мое лицо фонарем и сказал: «Он жив», потом вынул из кармана какую-то вещь, которая показалась мне кинжалом, и наклонился надо мной… Я со страхом закрыл глаза и ждал смерти. Представьте же мое удивление, когда я увидал почтенного старика с седой бородой, симпатичной наружности, глядевшего на меня с чувством глубокого участия. Он поднес к моим губам флакон с какой-то жидкостью; я жадно выпил несколько глотков и будто весь ожил, по всему телу разлилась приятная истома, и боль в ранах прекратилась, но едва я проговорил: «Благодарю», как упал без чувств. Не знаю, сколько времени я находился в таком положении, но когда я пробудился, я с удивлением увидал, что нахожусь в большой комнате и лежу на белой постели, завешенной толстым пологом. В головах моей кровати произошел следующий разговор:
«Маэстро Амброа, если раненый придет в себя, что с ним делать?» — «Оставить его в покое, пусть окончательно поправится, — послышался другой голос. — Когда молод, то не нужно никакого лекарства; природа сделает свое дело. Притом же его раны не смертельны». — «Послушайте, маэстро Амброа, — продолжал голос, казавшийся молодым, — мне брат пастора рассказывал, что этот католик перебил массу наших, и вот он теперь здесь, слабый, почти умирающий; мне кажется, мы бы могли отомстить за наших погибших братьев».
Признаюсь, я с замиранием сердца стал прислушиваться, что ответит старик.
«Несчастный! — послышался строгий голос Амброа. — Ты смеешь говорить о мести, когда перед тобой больной, раненый человек? Стыдись! Знаешь ли, что если бы раненый, лежащий здесь, убил самого дорогого мне человека, то обязанность медика оказать ему помощь, вылечить его руководила бы всеми моими поступками. Если ты не понимаешь обязанности врача, то для тебя самое лучшее — быть солдатом и стать в ряды тех, которые с таким азартом уничтожают себе подобных». — «Простите, маэстро! Эта мысль невольно пришла мне в голову, — отвечал молодой голос, — конечно, я не должен забывать моих обязанностей врача, потому что я ученик великого Амброаза Паре».
Этот разговор, подслушанный мною, невольно вполне меня успокоил. Мне приятно было знать, что я нахожусь на излечении у знаменитого хирурга Амброаза Паре. Хотя он и был протестантом, но никогда в целую жизнь не изменил своим обязанностям ученого и всесторонне развитого гуманного мыслителя. Это сознание благотворно подействовало на меня, и я заснул спокойно. Что еще сказать вам, моя дорогая матушка? Ежедневное свидание с знаменитым хирургом, беседа с ним, его удивительный ум и доброта произвели на меня глубокое впечатление. Я сравнивал поведение католиков с поведением гугенотов. Первые за деньги продавали свою родину, обагряя ее кровью своих братьев, вторые бескорыстно отстаивали свою идею свободы совести. Признаюсь вам, во мне никогда не была сильна вера католика. Страшные убийства и беспрерывные войны, которые возбудили в Европе католики, не вязались с моим пониманием евангельского учения, полного милосердия и любви даже к своим врагам. Краткие и разумные слова великого ученого довершили остальное. Я сделался протестантом и по выздоровлении, когда явился к герцогу Александру, был уже тем, кого здесь называют еретиком, то есть гугенотом.
— Но, несчастное мое дитя, — вскричала герцогиня, — здесь, в Риме, при Сиксте V ты рискуешь жизнью.
— Постараюсь скрывать мою веру, насколько это будет возможно, но убивать моих братьев из-за религиозных убеждений, как это делал до сих пор, я уже не в состоянии.
Юлия Фарнезе ничего не ответила, она о чем-то думала. После некоторого молчания она сказала:
— Объясни мне, что думают гугеноты о главе католической церкви папе?
— Что они думают о папе? — вскричал кавалер Зильбер. — Они считают его антихристом, представителем адской Вавилонянки на земле. Папы при помощи таких же обманщиков, как они сами, и обманутых торгуют телом и кровью Христа, они возбуждают ненависть между христианами, тогда как их обязанность была бы сеять повсюду мир и милосердие. Матушка! — прибавил молодой гугенот. — Я не жестокий человек, но если бы я мог уничтожить папу, выразить всю глубокую ненависть, которую питаем к нему мы, протестанты, верь мне, я бы не задумался и никакие пытки не в силах были бы меня остановить!
— Пожалуйста не забывай, мой милый, — заметила улыбаясь Юлия Фарнезе, — что ты сам происходишь от папы и только папскому престолу обязан, что родные твои богаты.
Молодой человек на минуту задумался, потом сказал:
— Мы не отвечаем за поступки наших предков. Вообще происхождение всех богатств есть вопиющая несправедливость, тем не менее, она освящена веками и мы должны его признать.
Герцогиня с удивлением посмотрела на сына, ловкости софизма которого могли позавидовать сами благочестивые отцы иезуиты.
— Что было прежде, это дело не наше, — продолжал молодой человек, — и хорошее и дурное пусть судит Бог. Наша обязанность — бороться с настоящим злом. Папа есть бич свободы всей Европы, убийца науки и просвещения. Я с величайшим наслаждением готов всадить кинжал в горло Сикста V!
Хотя эти последние слова были произнесены вполголоса, тем не менее, герцогиня вскочила на ноги и со страхом стала осматриваться кругом. В папском Риме так же, как в Риме императорском, стены имели уши. Но беспокойство Юлии Фарнезе было напрасно: громадный дворец давно уже был погружен в глубокий сон.
— Возвращайся к кардиналу, сын мой, тебе пора, — сказала герцогиня, — и не будем говорить об этих ужасных вещах пока…
— Пока? — спросил молодой гугенот.
Но Юлия Фарнезе вместо ответа положила свою руку на губы сына и улыбнулась. Кавалер Зильбер поцеловал руку матери и вышел.
РОСТОВЩИК
ЕВРЕЙСКИЙ квартал в Риме обыкновенно закрывался, когда в церкви «Пианто» звонили к Ave Maria. Закон против евреев, значительно ослабленный в царствование Григория, при Сиксте V снова стал строго исполняться. Впрочем, несмотря на строгость закона, положение евреев в Риме было не дурно. Раз еврей заплатил подати, выполнил предписание полиции, он мог быть совершенно спокоен, пользовался одинаковой защитой от властей, как и остальные граждане, ни один барон не смел тронуть еврея. Между тем права евреев были чрезвычайно ограничены. Они не могли занимать никаких гражданских должностей. Так, например, еврей-медик имел право лечить только еврея, но не христианина. Они платили громадные подати государству, в пользу города и, кроме всего этого, папскому престолу. Однако, несмотря на ограничение прав евреев и громадные подати, они в средние века чрезвычайно быстро богатели, и богатели именно там, где права их были особенно ограничены, как, например, в Риме, Польше и Румынии. В Англии и Франции они пользовались почти одинаковыми правами со всеми гражданами, между тем их богатства далеко не были так велики, как в государствах, где их преследовали. Причину этого явления надо искать в самом преследовании, которое побуждало евреев теснее сплотиться, оказывать помощь друг другу и изощрять свои способности.
Соломон Леви, ливорнезец, проживал в Риме уже около пятидесяти лет. Это был старик, пользовавшийся великим уважением кагала и всех своих единоверцев; Соломона считали каким-то оракулом. Среди христианского населения он был известен как ростовщик — профессия в высшей степени выгодная в те времена, когда промышленность и торговля повсюду были в застое. В средние века профессия ростовщика не внушала отвращения, как в наше время. Напротив, ростовщик пользовался даже некоторым уважением, смешанным с боязнью. Соломон Леви был верен традиции своих собратьев по ремеслу. Жил очень скромно, и дом его был похож на крепость с толстыми стенами, решетками на окнах, железными дверями и подземными ходами. В услужении у Соломона была только одна старая еврейка Барбара. Сам ростовщик был хотя и старик, но сильного сложения и при случае мог постоять за себя, в особенности, если бы он вооружился громадным мушкетом, висевшим в углу. Последнее доказывало, что еврей обладал сокровищами, но где они были скрыты, никто не знал. Во время междуцарствия, когда умер папа Григорий, а новый еще не был избран, несколько сорванцов Марио Сфорцы проникли в дом еврея, выломав дверь, но денег не нашли, хозяин и его прислуга также скрылись.
Впоследствии, когда Сикст V приказал повесить главных зачинщиков нападения на дом ростовщика, то один из приговоренных бандитов, всходя на эшафот, вскричал: «Черт возьми, какая досада, приходится умирать, даже и не взглянув на сокровища жида Соломона!» Тем не менее, этот факт никого не разубедил в существовании богатства Соломона Леви. Он продолжал заниматься своим выгодным ремеслом и делал это до такой степени осторожно, что папское правительство не имело ни малейшего основания привлечь его к ответственности за ростовщичество.
В данный момент мы застаем старого еврея сидящим за столом и при помощи его верной Барбары проверяющим различные счета. Толстые свечи, вправленные в массивный серебряный канделябр, освещали характерную фигуру старого еврея. Он одет был в черный шелковый длиннополый кафтан, очень истертый и засаленный от времени, традиционная ермолка покрывала его голову, густая белая борода падала на грудь, маленькие серые глаза блестели из-под седых волос. Старая Барбара сидела против своего хозяина. Одета она была в платье тосканской крестьянки; ее седая голова ничем не была покрыта. Перед старухой лежал список долгов.
— Скажи мне, Барбара, — спрашивал Соломон, — как велики наши счета с Исааком Урки, морским подрядчиком?
— Он должен вашему дому сто тридцать семь тысяч скуди, — отвечала Барбара, глядя в список.
— Хорошо, — сказал Соломон, — наши счета те же, что и прежде, когда мы по его поручению кредитовали короля Наваррского в Венеции. Королева Елизавета поддерживает протестантов Франции, — говорил далее старик, — я тут зарабатываю 2.600 скуди. Отметь на обоих столбцах, что деньги посланы будут.
Барбара исполнила приказание хозяина.
— Посмотрим теперь счет Моисея из Амстердама, — продолжал Соломон.
— 200.000 флоринов, — отвечала Барбара, — но здесь также сказано, что такая сумма послана в Брюссель герцогу Александру Фарнезе. Вы утверждаете?
— Конечно. Далее, вероятно, в списке следует король испанский Филипп, вечно нуждающийся в деньгах и солдатах, впрочем, — продолжал ростовщик, — ему помогают голландские евреи. Деньги, посланные Фарнезе, имеют ту же цель: помощь французским католикам. Несчастные безумцы! — вскричал, улыбаясь, Соломон. — Евреи помогают христианам уничтожить друг друга. Эта золотая волна проходит через наши руки и затопляет наших врагов. Мы мстим нашим господам, способствуя проливанию их крови.
Старая Барбара с сатанинской улыбкой слушала эту речь хозяина, она также глубоко ненавидела своих преследователей и от души радовалась их гибели.
— Теперь займемся нашими частными счетами, — сказал Леви.
Барбара встала, положила список в железный шкаф и взяла другой. Сев к столу, она начала читать внятным голосом:
— Барбара Питерно получает 2% со ста, с 1571 по 1579, что составляет 4.800. С 1579 по 1585 — по 3%, что составляет 7.200 скуди. Проценты со всей этой суммы 6.450 скуди. Всего 18.450 скуди…
— Погоди, Барбара, — прервал ее Соломон, — я слишком доволен твоей службой, а потому решил назначить тебе с нынешнего года 5% со ста, со всех моих коммерческих сделок. Довольна ты?
— Благодарю, хозяин, — отвечала Барбара, — я не заслужила такой милости, но обещаю и впредь до последней капли крови защищать твои интересы.
Соломон Леви, ливорнезец, проживал в Риме уже около пятидесяти лет. Это был старик, пользовавшийся великим уважением кагала и всех своих единоверцев; Соломона считали каким-то оракулом. Среди христианского населения он был известен как ростовщик — профессия в высшей степени выгодная в те времена, когда промышленность и торговля повсюду были в застое. В средние века профессия ростовщика не внушала отвращения, как в наше время. Напротив, ростовщик пользовался даже некоторым уважением, смешанным с боязнью. Соломон Леви был верен традиции своих собратьев по ремеслу. Жил очень скромно, и дом его был похож на крепость с толстыми стенами, решетками на окнах, железными дверями и подземными ходами. В услужении у Соломона была только одна старая еврейка Барбара. Сам ростовщик был хотя и старик, но сильного сложения и при случае мог постоять за себя, в особенности, если бы он вооружился громадным мушкетом, висевшим в углу. Последнее доказывало, что еврей обладал сокровищами, но где они были скрыты, никто не знал. Во время междуцарствия, когда умер папа Григорий, а новый еще не был избран, несколько сорванцов Марио Сфорцы проникли в дом еврея, выломав дверь, но денег не нашли, хозяин и его прислуга также скрылись.
Впоследствии, когда Сикст V приказал повесить главных зачинщиков нападения на дом ростовщика, то один из приговоренных бандитов, всходя на эшафот, вскричал: «Черт возьми, какая досада, приходится умирать, даже и не взглянув на сокровища жида Соломона!» Тем не менее, этот факт никого не разубедил в существовании богатства Соломона Леви. Он продолжал заниматься своим выгодным ремеслом и делал это до такой степени осторожно, что папское правительство не имело ни малейшего основания привлечь его к ответственности за ростовщичество.
В данный момент мы застаем старого еврея сидящим за столом и при помощи его верной Барбары проверяющим различные счета. Толстые свечи, вправленные в массивный серебряный канделябр, освещали характерную фигуру старого еврея. Он одет был в черный шелковый длиннополый кафтан, очень истертый и засаленный от времени, традиционная ермолка покрывала его голову, густая белая борода падала на грудь, маленькие серые глаза блестели из-под седых волос. Старая Барбара сидела против своего хозяина. Одета она была в платье тосканской крестьянки; ее седая голова ничем не была покрыта. Перед старухой лежал список долгов.
— Скажи мне, Барбара, — спрашивал Соломон, — как велики наши счета с Исааком Урки, морским подрядчиком?
— Он должен вашему дому сто тридцать семь тысяч скуди, — отвечала Барбара, глядя в список.
— Хорошо, — сказал Соломон, — наши счета те же, что и прежде, когда мы по его поручению кредитовали короля Наваррского в Венеции. Королева Елизавета поддерживает протестантов Франции, — говорил далее старик, — я тут зарабатываю 2.600 скуди. Отметь на обоих столбцах, что деньги посланы будут.
Барбара исполнила приказание хозяина.
— Посмотрим теперь счет Моисея из Амстердама, — продолжал Соломон.
— 200.000 флоринов, — отвечала Барбара, — но здесь также сказано, что такая сумма послана в Брюссель герцогу Александру Фарнезе. Вы утверждаете?
— Конечно. Далее, вероятно, в списке следует король испанский Филипп, вечно нуждающийся в деньгах и солдатах, впрочем, — продолжал ростовщик, — ему помогают голландские евреи. Деньги, посланные Фарнезе, имеют ту же цель: помощь французским католикам. Несчастные безумцы! — вскричал, улыбаясь, Соломон. — Евреи помогают христианам уничтожить друг друга. Эта золотая волна проходит через наши руки и затопляет наших врагов. Мы мстим нашим господам, способствуя проливанию их крови.
Старая Барбара с сатанинской улыбкой слушала эту речь хозяина, она также глубоко ненавидела своих преследователей и от души радовалась их гибели.
— Теперь займемся нашими частными счетами, — сказал Леви.
Барбара встала, положила список в железный шкаф и взяла другой. Сев к столу, она начала читать внятным голосом:
— Барбара Питерно получает 2% со ста, с 1571 по 1579, что составляет 4.800. С 1579 по 1585 — по 3%, что составляет 7.200 скуди. Проценты со всей этой суммы 6.450 скуди. Всего 18.450 скуди…
— Погоди, Барбара, — прервал ее Соломон, — я слишком доволен твоей службой, а потому решил назначить тебе с нынешнего года 5% со ста, со всех моих коммерческих сделок. Довольна ты?
— Благодарю, хозяин, — отвечала Барбара, — я не заслужила такой милости, но обещаю и впредь до последней капли крови защищать твои интересы.