…Едва первый луч солнца касается противоположного склона, ущелье в мановение ока заливает ровным светом. Оттенка не понять. Такого цвета нет в обычных условиях. Только весной, и только в этом месте бывает это состояние воздуха, что рождает такие краски. А ещё горы. Когда Дима впервые оказался на осыпающемся склоне, гудящем под северо-восточным ветром, словно это не твердь земная, а фантастический музыкальный инструмент гигантского циклопа, он сразу отметил необычный цвет гор. В раннем детстве, пока были живы родители, он видел горы. Но то были совсем другие горы. Нигде больше не видел он такого разноцветья камня. На родном Урале, самоцветами которого украшены дворцы во всех частях света, на Кавказе, куда однажды ездил в юности покорять нетрудные вершины для новичков скалолазания, да и в других уголках Афганистана, где довелось побывать, колеся верхом на броне в поисках мерзких вооруженных бородачей, горы обычные. Здесь же фиолетовые, изумрудно-зелёные, малиновые, ярко-желтые, иссиня чёрные, они соседствовали друг с другом, образуя замысловатый узор, наподобие тибетской мандалы, долго и тщательно выкладываемой монахами из песка с тем, чтобы одним движением руки разрушить: так воспитывается дух бесстрастным созерцанием круговорота бренных форм в природе. В роковом ущелье сложено немало голов, который год не прекращаются бои, и не понять, кто же на самом деле контролирует этот клочок земного пространства. Мысли о бренности мирского калейдоскопа то и дело прорастают в мозгу, ошеломлённом ежесекундно сменяемыми красками гор. Ночью они менее подвижны, но от того не менее диковинны. С первыми рассветными лучами переокрашиваются столь часто и причудливо, что с непривычки у иных парней кружится голова. Верно, потому здесь так удобно прятаться «духам»[21], совершающим против «шурави» свои дерзкие вылазки с убийственной неожиданностью, что взгляд отказывается различать очевидные вещи. Локтеву повезло. Он попал сюда уже во второй раз, и подготовлен к опасным чудесам. В первый счастливо пронесло. Комбат оценил везение уральского сироты, представив к медали и пообещав, что во второй раз будет интересней. Какими бешеными глазами смотрел на него угловатый землячок по прозвищу Шмулик! Каждый, кто хоть раз побывает в этой ловушке, моментально выходит в герои. Локтеву предстоит дважды! Не иначе, «героя» делают… Впрочем, что ему до взгляда нелепого интеллигентика, непонятно за каким лядом оказавшегося на войне! Пусть его! Желторотику ещё год служить, а ему – уже к дембелю готовиться…
В глазах начинает рябить. Тёмно-малиновая тень сползает по изумрудному склону вниз, туда, где плещется серебристый ручей. Через полчаса солнечный лучик сначала позолотит его, и струи бурного потока на какое-то время заиграют всеми цветами радуги одновременно. Вскоре вонючая речка приобретет естественный мутно-жёлтый цвет. Смотреть в её сторону станет противно. Скала, прозванная Два Пальца за растопыренную посреди ущелья двуглавую вершину, торчит в двух километрах на юг и видна почти со всех точек вокруг. Вот-вот она начнет отливать сначала розовым, затем бирюзовым, а ближе к полудню серо-зелёным с синеватым отливом, чтобы к шести вечера оказаться угольно-чёрной каменной рогатиной, удручающе воткнутой в промытое горной водой пространство…
Их шестеро. Все из разных частей. Старший лейтенант Угрюмов, старший сержант Локтев, сержант Кулик по прозвищу Кубик, полученному за неправдоподобно квадратную фигуру, на которую не подобрать обмундирования на вещскладе, а может, за некоторую угловатость в движениях, и трое рядовых – совершенно «безбашенный», но надёжный парень носатый грузин Габуния по прозвищу Гоблин, земляк старлея Мишка Вятич, которому при его фамилии и прозвища придумывать не стали, и вспыльчивый Жека Прохоров, кого звали когда Прохор, когда Порох. Впереди ещё четыре дня на этом склоне в ожидании какого-то каравана, который приказано задержать и уничтожить. Как только появятся, немедленно вызывать подкрепление, чтоб уж наверняка. Работка, в общем, грязная. При этом старлей так и не раскололся, что за груз там такой. Сказано только, что выйти живыми из ущелья «духи» не должны. Груз не жечь. Захватить либо оставить «спецуре», а та вылетит немедленно по уничтожении каравана.
Дима привык относиться к приказам как к данности. Не вдаваясь в подробности, не ища в них особого смысла. Даже вполне естественное любопытство молодого человека сумел притушить. Сказано – груз не жечь, значит, есть у командиров какой-то в нем интерес. Может, там карты вражеских штабов, сведения об агентурной сети в провинции или новые образцы супер-оружия. Обидно только, что вчера засветились, пришлось принять бой. Если те, что в караване, люди серьёзные, наверняка уже предупреждены о засаде. Ущелье и так-то место известное, недаром на входе и выходе сдвоенные блок-посты! Впрочем, может, за четыре дня и не пройдёт никто. И трофеи достанутся сменщикам. Ну и черт с ними! Одной медалью больше, одной меньше…
Он лежит в распадке за грядой серых камней и внимательно наблюдает, как меняются цвета ущелья. Солнце ещё невысоко, но уже напекает. Хорошо, от прямых лучей его прикрывает сверху мощный уступ, впрочем, он же таит и некоторую опасность. За ним легко может спрятаться аж трое «духов». Утешает лишь одно: сверху они почти наверняка не подойдут. Там почти отвесная стена, а дальше – язык ледника, достающий до края обрыва, отчего раз в два-три дня вниз, в ручей, срываются подтаявшие ледяные глыбы. Когда в первый раз он услышал за спиной оглушительный треск, душа в пятки ушла. Подумалось: «Вот и конец, с тылу зашли, гады!» Хотя и боя не было, и вообще никого кругом. Автоматическая реакция на звук. Хорошо, сообразил не открыть огня на шум. Всмотрелся в сгущающиеся сумерки. Спасибо старлею, объяснил, что к чему, сам бы не понял, хоть и альпинист.
Сейчас пригреет, и нависший над пропастью очередной кусок обязательно скоро оторвется и полетит вниз. Теперь в этом неожиданности не будет. Ещё вчера Дима приметил наросший козырек. От звуков давешней перестрелки не оторвало, но под нещадными лучами горного солнца сорвётся. Старший сержант потягивается, разминая затёкшие суставы, и вспоминает, что ещё не завтракал. На выезде, сколько бы дней ни продолжался рейд, питание, в основном, личная забота каждого. Сухой паёк есть. Кашеваров и дневальных нет. Рассчитывай сам, когда и сколько, чтобы подкрепить силы, если, конечно, нет приказа экономить. Локтев разворачивает вещмешок, аккуратно вынимает две галеты, выдавливает из тюбика жирную массу, заменяющую масло и сыр, и делает глоток из фляги с солоноватой водой. Откусывает подобие бутерброда. Ещё глоток. Потом горлышко плотно завинчивается. Воду нужно экономить всегда.
Лёгкий шорох осыпающихся камешков и песка заставляет насторожиться, оторвавшись от походной трапезы. Что? А, старлей – ничего страшного. Угрюмов подобрался к старшему сержанту, как он думал, неожиданно. Но Локтева не проведёшь.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Всё в порядке. Тихо, – негромко, но внятно прошептал он шагов за десять до того, как старлей возникнет рядом. Тот улыбается и приветствует Локтева:
– Молодец. Объявляю готовность.
– Что, данные пришли?
– Было радио, – кивнул старлей, усаживаясь рядом с Димой, – через полчаса, максимум час, «духи», которых мы пасём, входят в ущелье. Боевую задачу помнишь?
– Так точно, – прокряхтел старший сержант. Как хотелось, чтоб в их смену ничего не произошло! Ан нет, не получилось. – Сколько, товарищ старший лейтенант?
– Кажется, двенадцать.
– Ни хрена себе! – Локтев присвистнул. – Это ж по двое на брата! Небось не налегке идут.
– Ясное дело. Отставить вопросы, старший сержант! – суровеет Угрюмов. – Подмогу уже выслали. Наша задача – задержать банду.
«Знаем мы вашу подмогу, – думает Дима, – когда тут уже всё будет кончено, придут на готовенькое, соберут свои трофеи, да нас… двухсотыми да трехсотыми погрузят. И всё шито-крыто. Сам-то не понимает, что нас просто списали?». Но вслух ничего не сказал; не положено рядовому и сержантскому составу иметь критические суждения о планах начальства…
– Вот что, – ворчит старлей, – приводи в порядок оружие. Готовь точку к бою. Без команды огня не открывать. Ни под каким видом. Твоя задача выцеливать последнего. Как только караван встанет, откроешь огонь на поражение. Вопросы есть?
– С чего бы это караван встал?
– Не твоя головная боль, задача есть – приступай к исполнению!
– Есть, – невесело отвечает старший сержант, и, не дожидаясь, пока Угрюмов исчезнет из виду, наспех дожёвывает завтрак. За год Афгана это его четвёртый рейд и шестой бой. На знакомом месте, что упрощает выполнение задачи. Пять раз всё выходило гладко: у самого ни царапины и, как минимум, трое душ за плечами. Казалось бы, откуда взяться дурным мыслям! Но не отвязываются, и всё тут! «Подстава! Подстава! Подстава! – стучит в висках». И с удвоенным усердием он перебирает и чистит автомат, проверяя и протирая каждую пружину, каждый сантиметр стали, необъяснимо предчувствуя, что шестой бой будет особенным, хоть царапины, а уже не избежишь. В живых бы остаться! Зная, что такие мысли мешают, Локтев гонит их прочь, но они, точно назойливые, мухи всё возвращаются.
Когда из-за Двух Пальцев показывается цепочка людей и навьюченных ослов, неторопливо бредущая по тропе вдоль ручья, глупости покидают голову, как и не бывали там. С полчаса он лежит за распадком с автоматом наизготовку. Гранаты удобно лежат на вытянутую правую руку в ложбинке меж камней. Каска припорошена пылью и плотно сидит на голове. А цепочка людей приближается. Различимы отдельные силуэты. Девять… Десять… Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…
Это потом он будет удивляться, отчего так странно вели бой, отчего не вызвали «Ураганы»[22], попросту равняющие горы залпом, а положили против каравана бойцов из разных подразделений, не знающих друг дружку. Это потом он будет задавать вопросы самому себе, потому что больше некому. А ему будут задавать вопросы офицеры «спецуры», и каждый их вопрос будет восприниматься как нелепость, бредятина. Это потом однажды его вызовет замполит и прикажет никогда и никому не рассказывать об участии в секретной операции в ущелье у горы Два Пальца, и он, Дмитрий Павлович Локтев оставит автограф под обязательством хранить секрет до конца своих дней. А пока он просто лежит, всматриваясь в пыльное пространство и молча отсчитывая двигающиеся внизу фигурки, прикидывая, какой из них уготованы 9 грамм из его рук. Дыхание ровное. Пульс спокойный. Взаимоубийство – мужская работа, никаких эмоций!.. Четырнадцать… Пятнадцать…
Глава 7. Тайны археологии
В глазах начинает рябить. Тёмно-малиновая тень сползает по изумрудному склону вниз, туда, где плещется серебристый ручей. Через полчаса солнечный лучик сначала позолотит его, и струи бурного потока на какое-то время заиграют всеми цветами радуги одновременно. Вскоре вонючая речка приобретет естественный мутно-жёлтый цвет. Смотреть в её сторону станет противно. Скала, прозванная Два Пальца за растопыренную посреди ущелья двуглавую вершину, торчит в двух километрах на юг и видна почти со всех точек вокруг. Вот-вот она начнет отливать сначала розовым, затем бирюзовым, а ближе к полудню серо-зелёным с синеватым отливом, чтобы к шести вечера оказаться угольно-чёрной каменной рогатиной, удручающе воткнутой в промытое горной водой пространство…
Их шестеро. Все из разных частей. Старший лейтенант Угрюмов, старший сержант Локтев, сержант Кулик по прозвищу Кубик, полученному за неправдоподобно квадратную фигуру, на которую не подобрать обмундирования на вещскладе, а может, за некоторую угловатость в движениях, и трое рядовых – совершенно «безбашенный», но надёжный парень носатый грузин Габуния по прозвищу Гоблин, земляк старлея Мишка Вятич, которому при его фамилии и прозвища придумывать не стали, и вспыльчивый Жека Прохоров, кого звали когда Прохор, когда Порох. Впереди ещё четыре дня на этом склоне в ожидании какого-то каравана, который приказано задержать и уничтожить. Как только появятся, немедленно вызывать подкрепление, чтоб уж наверняка. Работка, в общем, грязная. При этом старлей так и не раскололся, что за груз там такой. Сказано только, что выйти живыми из ущелья «духи» не должны. Груз не жечь. Захватить либо оставить «спецуре», а та вылетит немедленно по уничтожении каравана.
Дима привык относиться к приказам как к данности. Не вдаваясь в подробности, не ища в них особого смысла. Даже вполне естественное любопытство молодого человека сумел притушить. Сказано – груз не жечь, значит, есть у командиров какой-то в нем интерес. Может, там карты вражеских штабов, сведения об агентурной сети в провинции или новые образцы супер-оружия. Обидно только, что вчера засветились, пришлось принять бой. Если те, что в караване, люди серьёзные, наверняка уже предупреждены о засаде. Ущелье и так-то место известное, недаром на входе и выходе сдвоенные блок-посты! Впрочем, может, за четыре дня и не пройдёт никто. И трофеи достанутся сменщикам. Ну и черт с ними! Одной медалью больше, одной меньше…
Он лежит в распадке за грядой серых камней и внимательно наблюдает, как меняются цвета ущелья. Солнце ещё невысоко, но уже напекает. Хорошо, от прямых лучей его прикрывает сверху мощный уступ, впрочем, он же таит и некоторую опасность. За ним легко может спрятаться аж трое «духов». Утешает лишь одно: сверху они почти наверняка не подойдут. Там почти отвесная стена, а дальше – язык ледника, достающий до края обрыва, отчего раз в два-три дня вниз, в ручей, срываются подтаявшие ледяные глыбы. Когда в первый раз он услышал за спиной оглушительный треск, душа в пятки ушла. Подумалось: «Вот и конец, с тылу зашли, гады!» Хотя и боя не было, и вообще никого кругом. Автоматическая реакция на звук. Хорошо, сообразил не открыть огня на шум. Всмотрелся в сгущающиеся сумерки. Спасибо старлею, объяснил, что к чему, сам бы не понял, хоть и альпинист.
Сейчас пригреет, и нависший над пропастью очередной кусок обязательно скоро оторвется и полетит вниз. Теперь в этом неожиданности не будет. Ещё вчера Дима приметил наросший козырек. От звуков давешней перестрелки не оторвало, но под нещадными лучами горного солнца сорвётся. Старший сержант потягивается, разминая затёкшие суставы, и вспоминает, что ещё не завтракал. На выезде, сколько бы дней ни продолжался рейд, питание, в основном, личная забота каждого. Сухой паёк есть. Кашеваров и дневальных нет. Рассчитывай сам, когда и сколько, чтобы подкрепить силы, если, конечно, нет приказа экономить. Локтев разворачивает вещмешок, аккуратно вынимает две галеты, выдавливает из тюбика жирную массу, заменяющую масло и сыр, и делает глоток из фляги с солоноватой водой. Откусывает подобие бутерброда. Ещё глоток. Потом горлышко плотно завинчивается. Воду нужно экономить всегда.
Лёгкий шорох осыпающихся камешков и песка заставляет насторожиться, оторвавшись от походной трапезы. Что? А, старлей – ничего страшного. Угрюмов подобрался к старшему сержанту, как он думал, неожиданно. Но Локтева не проведёшь.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Всё в порядке. Тихо, – негромко, но внятно прошептал он шагов за десять до того, как старлей возникнет рядом. Тот улыбается и приветствует Локтева:
– Молодец. Объявляю готовность.
– Что, данные пришли?
– Было радио, – кивнул старлей, усаживаясь рядом с Димой, – через полчаса, максимум час, «духи», которых мы пасём, входят в ущелье. Боевую задачу помнишь?
– Так точно, – прокряхтел старший сержант. Как хотелось, чтоб в их смену ничего не произошло! Ан нет, не получилось. – Сколько, товарищ старший лейтенант?
– Кажется, двенадцать.
– Ни хрена себе! – Локтев присвистнул. – Это ж по двое на брата! Небось не налегке идут.
– Ясное дело. Отставить вопросы, старший сержант! – суровеет Угрюмов. – Подмогу уже выслали. Наша задача – задержать банду.
«Знаем мы вашу подмогу, – думает Дима, – когда тут уже всё будет кончено, придут на готовенькое, соберут свои трофеи, да нас… двухсотыми да трехсотыми погрузят. И всё шито-крыто. Сам-то не понимает, что нас просто списали?». Но вслух ничего не сказал; не положено рядовому и сержантскому составу иметь критические суждения о планах начальства…
– Вот что, – ворчит старлей, – приводи в порядок оружие. Готовь точку к бою. Без команды огня не открывать. Ни под каким видом. Твоя задача выцеливать последнего. Как только караван встанет, откроешь огонь на поражение. Вопросы есть?
– С чего бы это караван встал?
– Не твоя головная боль, задача есть – приступай к исполнению!
– Есть, – невесело отвечает старший сержант, и, не дожидаясь, пока Угрюмов исчезнет из виду, наспех дожёвывает завтрак. За год Афгана это его четвёртый рейд и шестой бой. На знакомом месте, что упрощает выполнение задачи. Пять раз всё выходило гладко: у самого ни царапины и, как минимум, трое душ за плечами. Казалось бы, откуда взяться дурным мыслям! Но не отвязываются, и всё тут! «Подстава! Подстава! Подстава! – стучит в висках». И с удвоенным усердием он перебирает и чистит автомат, проверяя и протирая каждую пружину, каждый сантиметр стали, необъяснимо предчувствуя, что шестой бой будет особенным, хоть царапины, а уже не избежишь. В живых бы остаться! Зная, что такие мысли мешают, Локтев гонит их прочь, но они, точно назойливые, мухи всё возвращаются.
Когда из-за Двух Пальцев показывается цепочка людей и навьюченных ослов, неторопливо бредущая по тропе вдоль ручья, глупости покидают голову, как и не бывали там. С полчаса он лежит за распадком с автоматом наизготовку. Гранаты удобно лежат на вытянутую правую руку в ложбинке меж камней. Каска припорошена пылью и плотно сидит на голове. А цепочка людей приближается. Различимы отдельные силуэты. Девять… Десять… Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…
Это потом он будет удивляться, отчего так странно вели бой, отчего не вызвали «Ураганы»[22], попросту равняющие горы залпом, а положили против каравана бойцов из разных подразделений, не знающих друг дружку. Это потом он будет задавать вопросы самому себе, потому что больше некому. А ему будут задавать вопросы офицеры «спецуры», и каждый их вопрос будет восприниматься как нелепость, бредятина. Это потом однажды его вызовет замполит и прикажет никогда и никому не рассказывать об участии в секретной операции в ущелье у горы Два Пальца, и он, Дмитрий Павлович Локтев оставит автограф под обязательством хранить секрет до конца своих дней. А пока он просто лежит, всматриваясь в пыльное пространство и молча отсчитывая двигающиеся внизу фигурки, прикидывая, какой из них уготованы 9 грамм из его рук. Дыхание ровное. Пульс спокойный. Взаимоубийство – мужская работа, никаких эмоций!.. Четырнадцать… Пятнадцать…
Глава 7. Тайны археологии
Время, проведённое на больничной койке, Татьяна будет вспоминать с омерзением. Жизненное пространство привыкшей к воле девушки свелось к малюсенькой палате, где с трудом умещалась единственная койка, зато вольготно себя чувствовала многочисленная мелкая живность, противно шуршащая по ночам. Ежедневная влажная уборка истребить соседство с тараканами и мышами не могла. К тому же, в палате стоял удушающе спёртый воздух, пропитанный смесью самых отвратительных для Татьяны запахов, не устраняемой даже многочасовыми проветриваниями. Чужой провинциальный городок, где экспедиция должна была провести два дня и откуда должен был начаться пеший маршрут к месту раскопок, стал для Тани роковым местом. В первый же день угодив под колёса, она, естественно, ни в какую экспедицию со всеми не поехала. Её без памяти доставили в эту больничку, где сразу после рентгеновских снимков шамкающий старичок хирург долго молча осматривал девушку, качал головой, мрачнея суровым лицом, после чего изрёк тоном судьи, зачитывающего смертный приговор: «Всё в порядке. Но на скорое выздоровление не надейтесь». Руководитель экспедиции телеграфировал о случившемся матери Татьяны и объявил остальным назавтра общий сбор. Что бы ни случилось, а срывать задание нельзя. Он принял решение до приезда кого-нибудь из родных оставить с пострадавшей Лену с 3-го курса, весёлую полненькую девушку, способную скрасить той одиночество, а остальным наказал собираться в путь. Лена, разумеется, расстроилась, но понимала, что оставлять подругу одну нельзя. Когда на третий день Татьяна пришла в себя, скуля от боли во всём теле, увидела, где оказалась, и поняла, что с нею произошло, она начала увещевать Лену оставить её, догонять экспедицию. В конце концов, не в чужой стране, чай, не оставит советская медицина человека в беде! Лена кивала головой, не возражала, но уходить не собиралась. Отвечала, что, вот мама приедет к дочке, и она со спокойной душой её оставит, так сказать, с рук на руки.
Мама не приехала. Несколько раз названивала в больницу, разговаривала и с лечащим, и с главным, справлялась в справочном. То есть, была в курсе состояния дочери. Но не приехала. Зная мать, Таня не сомневалась, что будет именно так. Но Ленку такое положение вещей сперва изумило, а потом взбесило. Получалось, из-за неприятности с подругой она оказалась лишённой нормальной летней практики. Выходит, права была Танька, предлагая бросить её? Через полторы недели, когда стало ясно, что больная идёт на поправку, а выделенные находящейся при ней девушке деньги начали подходить к концу, вняв очередным уговорам подруги, Лена всё же собралась и уехала, намереваясь нагнать экспедицию.
А предоставленная сама себе Татьяна готовилась сполна испить отведённую ей чашу. Перед отъездом Лена принесла в палату подруге её вещи. Врач разрешил держать под койкой чемоданчик и рюкзак, потребовав только, чтобы нестерильные предметы были аккуратно закрыты белой простынёй, и, взяв с больной слово, что она не будет пытаться вскрыть их до выписки. Данное обещание Таня нарушила скоро. И первым делом аккуратно извлекла из рюкзака алюминиевый стаканчик Гриши. Сделав всё возможное, чтобы придать накрытым простынёй вещам под койкой первоначальный аккуратный вид, она поставила стаканчик на прикроватную тумбочку и долго любовалась им, точно это был собственноручно извлеченный ею из недр земных бесценный археологический артефакт, исследованию коего в дальнейшем будут посвящены годы напряжённейшего труда десятков светлых умов. За этим занятием её и застал старичок хирург. Ни слова не говоря, он взял в руки дорогую для девушки вещь, повертел перед глазами и бросил выразительный взгляд под койку. Таня перехватила этот взгляд и, сложив умоляюще ладони перед грудью, прошептала:
– Отдайте, прошу вас.
– Ты хоть помыла стаканчик-то? – прошамкал врач. – Глянь, какой грязный-то!
– Не успела, – так же шёпотом ответила девушка.
– Гуля Ахметовна, – обратился хирург к медсестре, – помойте, пожалуйста, эту реликвию четырнадцатого века для нашего археолога. Только с хлорочкой, пожалуйста, с хлорочкой… Ну-с, – перевёл взгляд на пациентку врач, – я полагаю, скоро мы на танцы пойдём? Как нога? Болит?
– Нет, – соврала Татьяна.
– Вижу, как не болит-то, – усмехнулся старичок и принялся ощупывать её ногу выше гипса. Пока щупал, что-то бормоча себе под нос, весь сосредоточившись на ощущениях сухих чутких пальцев, забиравшихся всё выше, Татьяна медленно заливалась краской. Хоть и врач, старик, а всё-таки мужчина, и уж больно интимные места задевает. Словно поймав её мысли, он, не прерываясь, проскрипел:
– Глупости из головы выкинь! Я должен знать, всё ли в порядке. А своей бабской застенчивостью ты мне только мешаешь.
Наконец, закончив своё дело, удовлетворённо пожевал губу и с улыбкой уставился на лежащую перед ним больную, ни слова не говоря. В это время Гуля Ахметовна принесла надраенный до блеска стаканчик, слабо пахнущий хлоркой. Она хотела поставить его на тумбочку, но Таня стремительно перехватила её руку и прижала драгоценность к груди. Старичок тихонько прыснул:
– Во даёт, девка! – потом, согнав улыбку с морщинистого лица, на полном серьёзе произнёс:
– Ты, верно, думаешь успеть нагнать своих. Этого не обещаю. А вот, что они заберут тебя по дороге домой, это наверняка. Так что до танцев тебе ещё далеко!
– Они будут проезжать здесь через полтора месяца, – глотая подкативший к горлу ком, еле слышно сказала Татьяна.
– Вот именно! Раньше отсюда ты не выйдешь. Иначе ковылять тебе колченогой до конца дней. Всё поняла?
Таня ничего не ответила. Не выпуская стаканчик из рук, она отвернулась, чтобы доктор и медсестра, стоящие подле, не видели предательской слезы в глазу.
– Мать что не приехала? – строго спросил хирург, будто дочь в том виновата. Таня резко повернула голову к нему и, щурясь, крикнула:
– Вам-то какое дело!
– Э-э, девонька! Так не пойдёт, – миролюбиво запел хирург и наклонился над нею, мягко положив руку на плечо. – Мне, милая, до всего есть дело, что с моими больными творится. Ежели матери до тебя дела нет, совсем плохо. Гуля Ахметовна, сколько раз она звонила?
Татьяна приподнялась на локте, напряжённо вглядываясь в медсестру. Та, покачав головой, отвечала:
– Да шестой раз сегодня был.
– И что? Только расспрашивала? Забрать дочку не обещала?
– Нет, не обещала, – вздохнула Гуля Ахметовна и с состраданием глянула на Татьяну. Она откинулась на подушку, снова отвернулась и проговорила, обращаясь к стенке:
– Я и так знала, что не приедет. Не может она.
– Отчего не может-то? – спросил старичок, мягко, но властно повернув танину голову лицом к себе.
– Денег у неё нет на такую дальнюю дорогу. Бедные мы, – со злостью в голосе отвечала девушка и попыталась снова отвернуться.
– У нас бедных нет, – улыбнулся хирург, удерживая Татьяну. – Ты вон в какую даль отправилась, и ничего! Учишься в Ташкенте, поступала в Москву, родом с Урала. Бедные, видали! Я так думаю, поссорились вы. Так, что ли?
– Какое ваше дело? – снова прошипела Татьяна.
– А я тебе и причину ссоры назову, хочешь? Она ведь была против твоей профессии, против твоей учёбы на археолога, против твоих бесконечных поездок. Она ведь много раз тебе говорила, что когда-нибудь поймаешь себе на одно место приключений. Она же говорила тебе, что не бабье это дело по горам да по долам скакать, счастья за тридевять земель искать. Когда сына похоронила, сколько раз она говорила тебе, что ты у неё одна осталась, и пора задуматься о нормальной бабской доле, а не мотаться незнамо где. Так ли?
– Я вижу, хорошо вы с нею побеседовали! Всласть наговорились! Так что же, мне из-за её страхов остаться глупой бабой? Я всю жизнь шла к своему любимому делу. Зачем я должна теперь бросать его? Этого она вам не сказала?
– Глупой бабой, – повторил с усмешкой старичок и совсем близко склонился над Таней, задышал ей прямо в лицо:
– Ты и есть глупая баба, если думаешь своё дело на всю жизнь главным удержать. Ногу едва не потеряла. Это тебе первый звоночек! Второй круче будет, помяни слово. А то, что ты к чему-то там всю жизнь шла, так это, поверь мне, старому, пустое! Вон у тебя в руке игрушечка алюминиевая! Она поважней твоей археологии будет.
– Да откуда вам-то известно что-нибудь про эту игрушечку, как вы её назвать изволили?! – воскликнула Таня и со злостью отшвырнула стаканчик в угол. Гуля Ахметовна укоризненно покачала головой и отошла поднять брошенный на пол предмет со словами:
– Нехорошо, детка, в больнице сорить, ой, нехорошо!
– Ладно, Танюша, – миролюбиво заключил хирург. – Я так тебе скажу. Не мною придумано: бабы каются, а девки замуж собираются. Но так есть. Покуда мужик в роду голова, а баба шея, ему в первый черёд делом заниматься, под землю лезть, в небеса взмывать, строить да ломать, атомы расщеплять, да молекулы синтезировать. Потому как нету ему ни воли, ни права детей рожать да растить. Это-то ты понимаешь? И покуда так будет, не пресечется на земле род человеческий. А то уже до чего дошло! Абортов у нас больше рождений вдвое стало! И ведь всё оттого, что бабы, как скаженные, «делом» занялись. Одна шибко учёная, другая писатель, третья механизатор, четвёртая в космос полезла. Тьфу! Права твоя мать. Подумай об этом. А я пойду покуда.
Он поднялся. Медсестра протянула стаканчик.
Таня пробыла в больнице ещё долго. Утомительно однообразные дни чередовались с не менее однообразными и душными ночами. Каждый раз самым ярким событием в этой унылой череде было только постепенно прибавлявшиеся физические возможности. Вот она в первый раз вышла в коридор. Вот впервые покинула корпус, оказавшись во дворе, под ослепительным южным солнцем. В зелёных ветвях, украшенных плодами алычи и айвы, щебечут беззаботные птицы. Вот ей разрешили ходить без надоевшего костыля. Вот повели снимать гипс. И снова – шаг за шагом заново учиться ходить, преодолевая неведомые, или забытые с детства трудности. И настал день, когда старичок профессор торжественно объявил, что сегодня вечером приедут её товарищи и увезут домой. Выписывает он её.
Много передумала она в больнице. И хотя отказываться от любимой с детства профессии вовсе не собиралась, время от времени приходила в голову мысль, что однажды она оставит её. Последнюю неделю, когда ей уже было позволено выходить за пределы территории, чтобы посетить расположенный неподалёку магазинчик, книжно-газетный киоск или пройтись по улице на небольшие расстояния, она всё чаще стала мысленно обращаться к образу Гриши, и алюминиевый стаканчик в её руках как будто отвечал её мыслям, нагревался и легонько подрагивал, как живое существо.
Товарищи по несостоявшейся для неё экспедиции встретили её с распростёртыми объятьями и такими истошно-радостными криками, как будто она главный герой прошедшего лета. Впрочем, чрезвычайное происшествие с членом экспедиции действительно воспринималось молодыми людьми ярким событием, и то, что оно в целом благополучно закончилось, заставляло радоваться за пострадавшую, выражая эмоции бурно и искренне, что моментально передалось и ей, отвыкшей за месяцы больничного затворничества от шума. На протяжении обратного пути то и дело девчонки приставали к ней с расспросами, отчего мама не приехала, познакомилась ли она с кем-нибудь в больнице, поедет ли домой или откажется от двухнедельного отпуска и сразу приступит к учёбе. Таня отвечала с неохотой. Ни на один вопрос не могла ответить определённо. Разве, на вопрос о знакомствах, точно говорила: никого у неё не появилось… кроме старичка хирурга. Девчонки дружно смеялись, в лицах представляя себе, как «умничка» Татьяна охмурила старенького доктора и скоро будет получать с него алименты. Шутки и поддёвки были, в общем, незлобивыми, но вызывали у Тани лёгкую неприязнь. После встречи с Гришей она переменилась. И раньше, хотя не противопоставляла себя компании, она держалась несколько особняком. Теперь же внутренняя дистанция, разделявшая её с другими, стала отчётливее и непреодолимее. Она старалась быть ровной и приветливой. Но скоро практически все заметили перемену и уже на вторые сутки обратного пути одна за другой остыли в своих радостях и восторгах. Татьяна приняла решение от Москвы ехать домой, к матери, воспользовавшись положенным отпуском. На Казанском вокзале посадила спутниц в поезд Москва – Ташкент и с тяжёлыми предчувствиями побрела через площадь на Ярославский.
Едва она с рюкзаком за плечами пересекла порог родного дома, сжимая в руках дорожный чемодан, как осознала: предчувствия не обманули. Матери дома не было, судя по всему, уже несколько дней. Куда она могла отправиться, зная, что дочь со дня на день приедет? Неужели до такой степени обижена, что нарочно исчезла, только бы не встречаться с нею?
Мать не появилась ни на другой, ни на третий день. Лишь на четвёртый раздался телефонный звонок.
– Здравствуй, дочка, – проговорил голос в трубке, далёкий и отчуждённо-холодный.
– Мама, ты где? Ты что же, не ждала меня? – с обидой в голосе заспешила Татьяна. В ответ она получила остужающе спокойное:
– Отчего же, ждала. Просто возникли неотложные дела.
– Какие могут быть дела?! Почему ты меня не предупредила, что уедешь? Даже записки не оставила! Я же волнуюсь.
– Давно ли ты стала такой внимательной дочерью, Таня? – тем же ровным тоном парировала мать, – Кстати, как себя чувствуешь?
– Спасибо за заботу, мама, – понизив тон, отвечала дочь. – Я в больнице тоже ждала тебя, только не дождалась. И вот домой приехала… А у тебя дела. Спасибо, мама.
Она уже хотела бросить трубку на рычаг, но услышала слова, которые заставили её замереть:
– Ты знаешь, что твой папа женился?
– Нет, – выдавила из себя Таня и добавила: – Но как это тебя касается? Вы ведь уже давно не общаетесь.
– Знаешь, кто его жена?
– Если я не знаю, что он женился, откуда мне знать, кто его жена?! – взорвалась дочь и тут же осеклась, услышав:
– Твоя тётя, моя сестра.
– Которая? Тётя Таня? – не скрывая изумления, воскликнула Татьяна, всегда испытывавшая некоторую неприязнь к своей тётушке-тёзке, чья воинствующая провинциальность, как она считала, демонстративно и вызывающе проглядывает в каждом слове и в каждом жесте. К тому же, тёзка своей племянницы была, по общему мнению всех, кто её знает, несколько глуповата, в том смысле, что часто совершала какие-нибудь экстравагантные необдуманные выходки, которые ей потом, как правило, выходили боком. Впрочем, она была добра, уживчива и никому, по большому счёту, не причинила какого-то зла.
Мама не приехала. Несколько раз названивала в больницу, разговаривала и с лечащим, и с главным, справлялась в справочном. То есть, была в курсе состояния дочери. Но не приехала. Зная мать, Таня не сомневалась, что будет именно так. Но Ленку такое положение вещей сперва изумило, а потом взбесило. Получалось, из-за неприятности с подругой она оказалась лишённой нормальной летней практики. Выходит, права была Танька, предлагая бросить её? Через полторы недели, когда стало ясно, что больная идёт на поправку, а выделенные находящейся при ней девушке деньги начали подходить к концу, вняв очередным уговорам подруги, Лена всё же собралась и уехала, намереваясь нагнать экспедицию.
А предоставленная сама себе Татьяна готовилась сполна испить отведённую ей чашу. Перед отъездом Лена принесла в палату подруге её вещи. Врач разрешил держать под койкой чемоданчик и рюкзак, потребовав только, чтобы нестерильные предметы были аккуратно закрыты белой простынёй, и, взяв с больной слово, что она не будет пытаться вскрыть их до выписки. Данное обещание Таня нарушила скоро. И первым делом аккуратно извлекла из рюкзака алюминиевый стаканчик Гриши. Сделав всё возможное, чтобы придать накрытым простынёй вещам под койкой первоначальный аккуратный вид, она поставила стаканчик на прикроватную тумбочку и долго любовалась им, точно это был собственноручно извлеченный ею из недр земных бесценный археологический артефакт, исследованию коего в дальнейшем будут посвящены годы напряжённейшего труда десятков светлых умов. За этим занятием её и застал старичок хирург. Ни слова не говоря, он взял в руки дорогую для девушки вещь, повертел перед глазами и бросил выразительный взгляд под койку. Таня перехватила этот взгляд и, сложив умоляюще ладони перед грудью, прошептала:
– Отдайте, прошу вас.
– Ты хоть помыла стаканчик-то? – прошамкал врач. – Глянь, какой грязный-то!
– Не успела, – так же шёпотом ответила девушка.
– Гуля Ахметовна, – обратился хирург к медсестре, – помойте, пожалуйста, эту реликвию четырнадцатого века для нашего археолога. Только с хлорочкой, пожалуйста, с хлорочкой… Ну-с, – перевёл взгляд на пациентку врач, – я полагаю, скоро мы на танцы пойдём? Как нога? Болит?
– Нет, – соврала Татьяна.
– Вижу, как не болит-то, – усмехнулся старичок и принялся ощупывать её ногу выше гипса. Пока щупал, что-то бормоча себе под нос, весь сосредоточившись на ощущениях сухих чутких пальцев, забиравшихся всё выше, Татьяна медленно заливалась краской. Хоть и врач, старик, а всё-таки мужчина, и уж больно интимные места задевает. Словно поймав её мысли, он, не прерываясь, проскрипел:
– Глупости из головы выкинь! Я должен знать, всё ли в порядке. А своей бабской застенчивостью ты мне только мешаешь.
Наконец, закончив своё дело, удовлетворённо пожевал губу и с улыбкой уставился на лежащую перед ним больную, ни слова не говоря. В это время Гуля Ахметовна принесла надраенный до блеска стаканчик, слабо пахнущий хлоркой. Она хотела поставить его на тумбочку, но Таня стремительно перехватила её руку и прижала драгоценность к груди. Старичок тихонько прыснул:
– Во даёт, девка! – потом, согнав улыбку с морщинистого лица, на полном серьёзе произнёс:
– Ты, верно, думаешь успеть нагнать своих. Этого не обещаю. А вот, что они заберут тебя по дороге домой, это наверняка. Так что до танцев тебе ещё далеко!
– Они будут проезжать здесь через полтора месяца, – глотая подкативший к горлу ком, еле слышно сказала Татьяна.
– Вот именно! Раньше отсюда ты не выйдешь. Иначе ковылять тебе колченогой до конца дней. Всё поняла?
Таня ничего не ответила. Не выпуская стаканчик из рук, она отвернулась, чтобы доктор и медсестра, стоящие подле, не видели предательской слезы в глазу.
– Мать что не приехала? – строго спросил хирург, будто дочь в том виновата. Таня резко повернула голову к нему и, щурясь, крикнула:
– Вам-то какое дело!
– Э-э, девонька! Так не пойдёт, – миролюбиво запел хирург и наклонился над нею, мягко положив руку на плечо. – Мне, милая, до всего есть дело, что с моими больными творится. Ежели матери до тебя дела нет, совсем плохо. Гуля Ахметовна, сколько раз она звонила?
Татьяна приподнялась на локте, напряжённо вглядываясь в медсестру. Та, покачав головой, отвечала:
– Да шестой раз сегодня был.
– И что? Только расспрашивала? Забрать дочку не обещала?
– Нет, не обещала, – вздохнула Гуля Ахметовна и с состраданием глянула на Татьяну. Она откинулась на подушку, снова отвернулась и проговорила, обращаясь к стенке:
– Я и так знала, что не приедет. Не может она.
– Отчего не может-то? – спросил старичок, мягко, но властно повернув танину голову лицом к себе.
– Денег у неё нет на такую дальнюю дорогу. Бедные мы, – со злостью в голосе отвечала девушка и попыталась снова отвернуться.
– У нас бедных нет, – улыбнулся хирург, удерживая Татьяну. – Ты вон в какую даль отправилась, и ничего! Учишься в Ташкенте, поступала в Москву, родом с Урала. Бедные, видали! Я так думаю, поссорились вы. Так, что ли?
– Какое ваше дело? – снова прошипела Татьяна.
– А я тебе и причину ссоры назову, хочешь? Она ведь была против твоей профессии, против твоей учёбы на археолога, против твоих бесконечных поездок. Она ведь много раз тебе говорила, что когда-нибудь поймаешь себе на одно место приключений. Она же говорила тебе, что не бабье это дело по горам да по долам скакать, счастья за тридевять земель искать. Когда сына похоронила, сколько раз она говорила тебе, что ты у неё одна осталась, и пора задуматься о нормальной бабской доле, а не мотаться незнамо где. Так ли?
– Я вижу, хорошо вы с нею побеседовали! Всласть наговорились! Так что же, мне из-за её страхов остаться глупой бабой? Я всю жизнь шла к своему любимому делу. Зачем я должна теперь бросать его? Этого она вам не сказала?
– Глупой бабой, – повторил с усмешкой старичок и совсем близко склонился над Таней, задышал ей прямо в лицо:
– Ты и есть глупая баба, если думаешь своё дело на всю жизнь главным удержать. Ногу едва не потеряла. Это тебе первый звоночек! Второй круче будет, помяни слово. А то, что ты к чему-то там всю жизнь шла, так это, поверь мне, старому, пустое! Вон у тебя в руке игрушечка алюминиевая! Она поважней твоей археологии будет.
– Да откуда вам-то известно что-нибудь про эту игрушечку, как вы её назвать изволили?! – воскликнула Таня и со злостью отшвырнула стаканчик в угол. Гуля Ахметовна укоризненно покачала головой и отошла поднять брошенный на пол предмет со словами:
– Нехорошо, детка, в больнице сорить, ой, нехорошо!
– Ладно, Танюша, – миролюбиво заключил хирург. – Я так тебе скажу. Не мною придумано: бабы каются, а девки замуж собираются. Но так есть. Покуда мужик в роду голова, а баба шея, ему в первый черёд делом заниматься, под землю лезть, в небеса взмывать, строить да ломать, атомы расщеплять, да молекулы синтезировать. Потому как нету ему ни воли, ни права детей рожать да растить. Это-то ты понимаешь? И покуда так будет, не пресечется на земле род человеческий. А то уже до чего дошло! Абортов у нас больше рождений вдвое стало! И ведь всё оттого, что бабы, как скаженные, «делом» занялись. Одна шибко учёная, другая писатель, третья механизатор, четвёртая в космос полезла. Тьфу! Права твоя мать. Подумай об этом. А я пойду покуда.
Он поднялся. Медсестра протянула стаканчик.
Таня пробыла в больнице ещё долго. Утомительно однообразные дни чередовались с не менее однообразными и душными ночами. Каждый раз самым ярким событием в этой унылой череде было только постепенно прибавлявшиеся физические возможности. Вот она в первый раз вышла в коридор. Вот впервые покинула корпус, оказавшись во дворе, под ослепительным южным солнцем. В зелёных ветвях, украшенных плодами алычи и айвы, щебечут беззаботные птицы. Вот ей разрешили ходить без надоевшего костыля. Вот повели снимать гипс. И снова – шаг за шагом заново учиться ходить, преодолевая неведомые, или забытые с детства трудности. И настал день, когда старичок профессор торжественно объявил, что сегодня вечером приедут её товарищи и увезут домой. Выписывает он её.
Много передумала она в больнице. И хотя отказываться от любимой с детства профессии вовсе не собиралась, время от времени приходила в голову мысль, что однажды она оставит её. Последнюю неделю, когда ей уже было позволено выходить за пределы территории, чтобы посетить расположенный неподалёку магазинчик, книжно-газетный киоск или пройтись по улице на небольшие расстояния, она всё чаще стала мысленно обращаться к образу Гриши, и алюминиевый стаканчик в её руках как будто отвечал её мыслям, нагревался и легонько подрагивал, как живое существо.
Товарищи по несостоявшейся для неё экспедиции встретили её с распростёртыми объятьями и такими истошно-радостными криками, как будто она главный герой прошедшего лета. Впрочем, чрезвычайное происшествие с членом экспедиции действительно воспринималось молодыми людьми ярким событием, и то, что оно в целом благополучно закончилось, заставляло радоваться за пострадавшую, выражая эмоции бурно и искренне, что моментально передалось и ей, отвыкшей за месяцы больничного затворничества от шума. На протяжении обратного пути то и дело девчонки приставали к ней с расспросами, отчего мама не приехала, познакомилась ли она с кем-нибудь в больнице, поедет ли домой или откажется от двухнедельного отпуска и сразу приступит к учёбе. Таня отвечала с неохотой. Ни на один вопрос не могла ответить определённо. Разве, на вопрос о знакомствах, точно говорила: никого у неё не появилось… кроме старичка хирурга. Девчонки дружно смеялись, в лицах представляя себе, как «умничка» Татьяна охмурила старенького доктора и скоро будет получать с него алименты. Шутки и поддёвки были, в общем, незлобивыми, но вызывали у Тани лёгкую неприязнь. После встречи с Гришей она переменилась. И раньше, хотя не противопоставляла себя компании, она держалась несколько особняком. Теперь же внутренняя дистанция, разделявшая её с другими, стала отчётливее и непреодолимее. Она старалась быть ровной и приветливой. Но скоро практически все заметили перемену и уже на вторые сутки обратного пути одна за другой остыли в своих радостях и восторгах. Татьяна приняла решение от Москвы ехать домой, к матери, воспользовавшись положенным отпуском. На Казанском вокзале посадила спутниц в поезд Москва – Ташкент и с тяжёлыми предчувствиями побрела через площадь на Ярославский.
Едва она с рюкзаком за плечами пересекла порог родного дома, сжимая в руках дорожный чемодан, как осознала: предчувствия не обманули. Матери дома не было, судя по всему, уже несколько дней. Куда она могла отправиться, зная, что дочь со дня на день приедет? Неужели до такой степени обижена, что нарочно исчезла, только бы не встречаться с нею?
Мать не появилась ни на другой, ни на третий день. Лишь на четвёртый раздался телефонный звонок.
– Здравствуй, дочка, – проговорил голос в трубке, далёкий и отчуждённо-холодный.
– Мама, ты где? Ты что же, не ждала меня? – с обидой в голосе заспешила Татьяна. В ответ она получила остужающе спокойное:
– Отчего же, ждала. Просто возникли неотложные дела.
– Какие могут быть дела?! Почему ты меня не предупредила, что уедешь? Даже записки не оставила! Я же волнуюсь.
– Давно ли ты стала такой внимательной дочерью, Таня? – тем же ровным тоном парировала мать, – Кстати, как себя чувствуешь?
– Спасибо за заботу, мама, – понизив тон, отвечала дочь. – Я в больнице тоже ждала тебя, только не дождалась. И вот домой приехала… А у тебя дела. Спасибо, мама.
Она уже хотела бросить трубку на рычаг, но услышала слова, которые заставили её замереть:
– Ты знаешь, что твой папа женился?
– Нет, – выдавила из себя Таня и добавила: – Но как это тебя касается? Вы ведь уже давно не общаетесь.
– Знаешь, кто его жена?
– Если я не знаю, что он женился, откуда мне знать, кто его жена?! – взорвалась дочь и тут же осеклась, услышав:
– Твоя тётя, моя сестра.
– Которая? Тётя Таня? – не скрывая изумления, воскликнула Татьяна, всегда испытывавшая некоторую неприязнь к своей тётушке-тёзке, чья воинствующая провинциальность, как она считала, демонстративно и вызывающе проглядывает в каждом слове и в каждом жесте. К тому же, тёзка своей племянницы была, по общему мнению всех, кто её знает, несколько глуповата, в том смысле, что часто совершала какие-нибудь экстравагантные необдуманные выходки, которые ей потом, как правило, выходили боком. Впрочем, она была добра, уживчива и никому, по большому счёту, не причинила какого-то зла.