Четыре года редкая ночь не оборачивалась для него бесцветным и бестелесным кошмаром возвращения в запах прошедшего. Андрей пытался забить его другими, уставив всю квартиру пахучими цветами. Герань и жасмин, разнокалиберные кактусы и восковое дерево, немыслимые ботанические монстры в больших кадках, разнообразно цветущие едва не круглый год, украшали жилище ветерана боевых действий, живущего холостяком после переезда матери в другой город в просторной «распашонке» окнами на восток и на запад. Ни одна подруга не могла задержаться здесь надолго. Ароматы пьянили девушек, любая с удовольствием оставалась на ночь, но с утра всех как ветром сдувало, и впоследствии каждая делала всё возможное, чтобы больше никогда не оказаться в этой благоухающей «ловушке». Андрей в ярости предпринимал всё новые попытки завести постоянное знакомство, но все оборачивались неудачей. Девушки не говорили напрямик, почему избегают его, и у него выработался устойчивый комплекс мужской неполноценности, лишь усугубляя его страдания.
За Андреем закрепилась репутация неисправимого бабника. В среде товарищей по кооперативу «Шурави» она служила ему хорошую службу. Мужики охотно брали его в свою компанию, вместе пили, травили байки, «клеили баб», не вполне справедливо полагая залогом удачи участие в этом деле Андрея. Но в гости захаживали с неохотой. Даже когда требовалась «хата», предпочитали использовать менее просторную квартиру Лёхи, невысокого и невзрачного с белесыми бровями и ресницами и выцветшей четверть века назад шевелюрой. Лёха относился к типу мужчин, к которым в любом возрасте никогда не обратятся по имени-отчеству. Сам, хотя и старше Андрея лет на пятнадцать, бывший кадровый офицер, расставшийся со службой после ранения, частенько величал его «Андрей Алексаныч», не без оснований видя в нём повидавшего виды мужчину. Мужики не отдавали себе отчета, почему избегают пирушек на дому у Андрея. Не всякий нормальный человек вынесет концентрат запахов, подобный царившему в его «распашонке», но избавляться от комнатного ботанического сада Андрей не хотел. Дикая ароматическая смесь хоть немного смягчала его обонятельные кошмары по ночам. Кошмары, в которых он никому не смел признаться, но которые мучили его всё сильней и сильней.
Когда в его доме появилась Маша, он заранее был готов к тому, что наутро она навсегда исчезнет из его жизни под каким-нибудь благовидным предлогом. Но на следующий вечер она пришла вновь. И – более того! – проявила живой интерес не столько к нему, сколько к цветам. Это сначала ошарашило, потом даже взбесило. Он брякнул, что здесь не музей, и он не профессор ботаники. Невесть откуда вспыхнувшее раздражение захлестнуло его, и он сам сделал так, чтобы девушка развернулась и ушла.
Однако не прошло и двух недель, как они снова случайно встретились. На улице. Она заговорила первой. Он растаял и пригласил её «на чашку чая». Она ответила «с удовольствием», и с того дня больше не покидала его жилища. Они прожили вместе полгода, ни разу между ними не возникало ссор или размолвок. Спокойная и рассудительная, энергичная и деловитая, Маша взяла холостяцкое хозяйство в свои руки, и Андрей впервые за много лет ощутил, что может жить нормальной человеческой жизнью. Он стал приходить домой обедать, у него почти исчезли ароматические галлюцинации по ночам, он обрел сон и даже немного пополнел, приобретя вид мужчины. Перемену заметили товарищи-собутыльники и подначивали: мол, когда свадьба, и всё такое. А он отшучивался. В самом деле, какая свадьба? Девушка не просила. Просто пришла, верно, спасаясь от каких-то своих проблем, а он «надевать хомут» не спешил. Хоть здоровье как-то начало поправляться.
И вот опять… И уже не только запахи, но и звуки, и самая настоящая «живая картинка». И никак не вынырнуть из снов. Не отдаешь себе отчета в том, что спишь. Реальнее яви. И каждую ночь – в одно и то же место, на проклятый склон вонючего ущелья, в ту роковую ночь, когда…
– Ты ничего не делаешь самостоятельно. Только мой голос. Он защищает тебя. Тебе ничто не угрожает. Ты спишь глубоко и спокойно. Все твои сны под моим контролем…
…Лечиться, черт возьми! Раньше б высмеял себя за такую шальную мысль. Лечиться? У докторов?? Баночки, скляночки, пилюльки, примочки, притирания??? Да тьфу на вас сотню раз, кто такое предложит! Хоть и не косая сажень в плечах, а здоровья на троих хватит, ничем не болел, а что до ранения, так не у каждого ли мальчишки есть хотя б заветный шрам? Не все ль мужики хоть раз да поранились – кто ножовкой, кто топором, кто ещё каким инструментом? А уж солдату фронтовое ранение – что знак отличия. Не без ноги ж, при всех пальцах и не контуженный! А лишний шрам на теле сущий пустяк, на здоровье не скажется… И вот, поди ж ты, заело! Придётся что-то с собой сделать, раз такое… Кто знает, может, и впрямь жениться на Машке? В конце концов, не сопливый юнец, тридцатник скоро… Так что, как говорится, к терапевту, к терапевту!
Врачей Андрей недолюбливал с детства. Не из-за скептического отношения к медицине. Пожалуй, напротив, он считал ее искусством и уважал ее жрецов. Ученых – типа Коха или Пастера, о ком в детстве книжки читал. Да и отец, с которым, правда, мать рассталась уже давно, всегда подчёркивал важность роли врача в истории. Но современных врачей, изо дня в день по мелочам поправляющим ошибки природы, считал людьми неполноценными. С какой стати нормальному человеку придет в голову копаться в чужом дерьме, чтобы извлечь из него яйца глист? Тем более подозрительны были психиатры, психологи, сексологии, им подобные специалисты, интерес коих к предмету сального юмора в мужской компании, на его взгляд, отдавал извращением.
Но решился. Надоело. В городском штабе фонда ветеранов Афганистана и семей погибших, куда, бывало, забредал Андрей, посоветовали специалиста. Владислав Янович Беллерман принимал по направлению фонда в клинике на Берёзовой аллее раз в неделю с 15-ти до 19-ти. Время не самое удобное – нужно подменяться на работе, а это, как говорится, «минус деньги», но, раз уж решил… Андрей, скрепя сердце, взял направление, попросил Диму сделать звонок в кооператив. В своё время именно Дима устроил туда Андрея. Организованный несколькими «афганцами» кооператив за пару лет разросся до солидного предприятия. Председатель фонда ветеранов Афганистана Дима Локтев был одним из учредителей кооператива, «большим человеком», и его звонок существенно облегчал получение отгула. Здоровье здоровьем, а своих подводить не дело. Авторемонтный кооператив «Шурави» функционировал без выходных от зари до зари и не знал отбоя от клиентов. Рабочих рук всегда не хватало, а председатель кооператива друг и однополчанин Локтева Саид Баширов не спешил набирать новых людей. Подмениться нелегко. Обзванивая, кто мог бы выручить, в какой-то момент Андрей хотел было плюнуть: четверо подряд отказались выйти в его смену. Может, не идти к Беллерману? По крайней мере, пока. Но через полчаса после отказа один из отказавшихся, самый молодой, а потому самый жадный, передумал, и вопрос решился. Послезавтра Андрей отправлялся в корпус психиатрической клиники на Берёзовой на прием к этому…
– Тела нет. Чувств нет. Только мой голос…
Кабинет доктора Беллермана, как и весь корпус, был отделан гладкой белой синтетической плиткой. Перед дверью ни души. «Странно, – подумал Андрей, – никакой очереди. А Локтев говорил, что без направления попасть к нему на приём невозможно, – так занят». С первых слов Владислав Янович расположил ветерана к себе, «раскрутил» на откровенность, чего с Андреем давно не случалось. Крепкий чуть сутулый блондин с вьющимися волосами и серо-голубыми глазами, проницательно разглядывающими собеседника сквозь дымчатые стёкла изящных очков в никелированной оправе, доктор наук профессор Беллерман совершенно не походил на врачей, с которыми Андрею доводилось общаться прежде. Ни до армии, в детских поликлиниках, куда ходил после спортивной травмы, полученной в юности, ни на медкомиссии, ни в полковой санчасти, ни «на гражданке» никого подобного этому обходительному человеку, кому так к лицу белый халат, Андрей не встречал. Пытаясь разгадать его тайну, Андрей все более подпадал под его обаяние и к концу первой встречи, продлившейся более часа, почувствовал непреодолимое желание придти сюда ещё раз. Доктор поставил условие – не пропускать ни одной встречи в течение двух месяцев и установил график этих встреч: два раза в неделю в половине пятого. Вопросы с кооперативом Беллерман пообещал уладить за Андрея сам. Только к вечеру до изумлённого молодого человека дошло, что он согласился на все условия, даже не усомнившись в их правильности. Каким образом, например, Владислав Янович собирается улаживать дела с кооперативом? И не будет ли это означать новых проблем для него в дальнейшем – теперь уже по работе? Почувствовав поселившееся в душе Андрея сомнение, его развеяла Машка. Раньше такого себе не позволяла! Девушка сказала, что он дурак будет, если больше заботится о беспроблемном существовании на работе, чем о здоровье. Мол, всех денег не заработаешь, а здоровье одно. И нечего «антимонии разводить». Что такое эти самые «антимонии», Андрей допытываться не стал, молча согласившись, что пусть будет так, как условились, а там посмотрим. И уже после третьего сеанса Андрей почувствовал, что визиты к Беллерману стали насущной необходимостью, без которой он и жить-то едва ли сможет.
Погружаясь под вкрадчивый голос профессора в подобие наркотического сна, не раз испытанного им «за речкой», Андрей… именно там и оказался. Но если самопроизвольные погружения в отвратительное прошлое были для него сущим адом, спасения от которого Андрей и искал, ради чего и пришел к этому врачу, то управляемые его голосом визиты в минувшее оказались начисто лишены сколь-нибудь неприятной окраски. Андрей разглядывал сизые горы, лиловый туман над извилистой мутной речкой, пыльные тропы, вьющиеся по склонам ущелья, коричневых от пороховой копоти и многолетней несмываемой грязи «духов» с чувством путешественника, которого неуёмная жажда приключений забросила в эти суровые края, а потому ему всё интересно. Мозг отключался полностью, и только где-то внутри черепной коробки раздавался мерный голос:
– Ты наблюдаешь за происходящим, но не участвуешь в нём. Всё, что вокруг, тебя не затрагивает. Ты не можешь заблудиться, мой голос ведёт тебя. Ты слышишь только его. Продолжай рассказывать, что видишь, что обоняешь вокруг, и слушай мой голос. Только мой голос…
…Солнце едва зашло за вершину горы, и сразу настала ночь. Воздух, напряженный после боя, натянулся струной, готовой лопнуть в любой миг. Малейший шорох с другого склона отдаётся таким эхом, что не разобрать, гудит склон или голова. Звёзды, высыпавшие мелким бисером на лиловый бархат небес, источают колючую угрозу, как вспышки далёкого трассера. Нестерпимо холодно. Внизу, над ручьем медленно разливается сизый туман, оттуда тянет могильной сыростью, хотя часа два назад ручей был единственным местом в этой пустыне, где теплилась жизнь, которая стала смертью, а смерть – жизнью. От этой метаморфозы душные валы давящей дурноты подкатывают к горлу, и кажется, закружившаяся голова готова отделиться от торса, ставшего неповоротливым и чужим. Резкие силуэты гор, где за каждым выступом прячется враг, грозящий уничтожением, точно нарисованные углем на синеватом картоне, давят противоестественной рельефностью очертаний. Верно, так выглядит пейзаж на Марсе…
– Сейчас я сосчитаю до трёх, и ты проснешься. Я беру тебя за руку и считаю. Слушай внимательно мой голос. Раз…
…Силуэты гор теряют четкость. Мгла стирает границу между линией вершин и небом, туман поднимается от ручья. Холод становится всеобъемлющим, и кажется, он уже не вокруг, а внутри, и сам ты частичка охладевшего навеки мира, микроскопическая льдинка, у которой нет ни радости, ни страданья. Только холод и оцепенение…
– Два… – Туман поднимается до самых вершин, заливая вонючим молоком звёзды. Отвратительный запах чужих гор, с их пылью, пороховой гарью, гнилью разлагающихся трупов людей и баранов, коноплёй, переполняя мироздание, вытесняет другие запахи, трудно дышать. Нет во всей вселенной больше запахов. Один только этот – всепоглощающий запах смерти, касающийся не только уставших от него ноздрей, но и рук, волос, глаз. Еще мгновение, и смрадный дух, с породившим его сизым туманом, бесцветной пылью рассыпающихся в прах гор, поглотит Андрея без остатка. Еще миг – и небытие…
– Три…
…Он очнулся на кушетке. Вокруг светло-бежевые стены кабинета поликлиники, застеклённый шкаф со склянками и специфический запах современной медицины, чем-то напоминающий тот, что неотступно преследовал его все годы после Афгана. Впервые за время сеансов Беллермана Андрей погрузился в мир донимавших его воспоминаний столь глубоко. До сих пор он лишь приближался к нему, ни разу не пересекая зловещей грани. Видение прошлого до сих пор было лишено пугающей тяжести. Сердце не отвечало учащающимся биением, из груди не вырывался жалобный стон, молящий помочь выйти из лабиринта воспоминаний.
– Владислав Янович, почему? – часто моргая глазами, как будто в них попал песок, пробормотал Андрей.
– Видишь ли, Андрей Александрович, мы очень невнимательно относимся к снам, а они то и дело играют с нами злые шутки. Разве никогда не случалось тебе переживать невнятное чувство, будто вот эта самая секунда, здесь и сейчас, уже была когда-то? Словно всё это уже было, и может, не один раз. Словно ты что-то вспомнил, о чём прочно и давно забыл, только никак не можешь понять, что именно. Вот ещё одно, последнее усилие, – и увидишь всё будущее.
– Кажется, бывало. В детстве, – неуверенно ответил Андрей, перестав, наконец, моргать и разминая затёкшие руки.
– То-то и оно, дорогой мой. Наша память устроена совсем не так, как мы привыкли об этом думать. Она хранит всё. Абсолютно всё. И не только об этой жизни – здесь и сейчас. Фантастический объём информации, записанной в клеточках нашего мозга не под силу вместить самой мощной в мире сети электронно-вычислительных машин. И всё это хранится вот здесь, – доктор выразительно постучал себя указательным пальцем по лбу, жест оказался столь неожидан и разрядил обстановку, что оба – и врач и пациент – весело рассмеялись, и не осталось ни тени воспоминаний о пережитом неприятном сне.
Беллерман повернулся к Андрею спиной и ловко опустил неизвестно как оказавшийся в его руках кипятильник в банку с водой и воткнул его в розетку. Как из другой комнаты долетел до Андрея голос:
– Чаю попьем?
– Не отказался бы, – с удовольствием согласился Андрей, у которого после сеанса пересохло во рту и еще не полностью выветрился неприятный «афганский» запах.
Вода, зашумевшая вскоре, окончательно вернула ощущение реальности, выдувая остатки гипнотического сна прочь.
– Я нарочно не стал программировать сеанс таким образом, чтобы всё пережитое полностью стерлось. Кое-что я сознательно оставил. С этим нам предстоит ещё поработать. Но главное, Андрей Александрович, я хочу, чтобы ты понял: единственное средство избавления от твоих проблем заключено в твоей памяти. Обычно человек не волен, что ему помнить, а что забывать. Да и забывание само по себе такая же точно иллюзия, как, например, любовь. Нам кажется, что мы забываем, а на самом деле просто складываем ненужные здесь и сейчас вещички в дальний угол. Иногда, бывает, долго ищем, когда вдруг понадобятся. Бывает, и не находим. Но вещички никуда не деваются. Потому что информация, заложенная в мозг, затрагивает его физико-химическую природу, она необратима. Я понятно говорю?
– Да… пока, – не вполне уверенно добавил Андрей. Если б не вставил этого «пока», как ему казалось, ещё час мог выслушивать лекцию профессора, а она почему-то тяготила его. Ему хотелось поскорей прекратить монолог Беллермана. И своим «пока» надеялся сбить профессорский пыл, хотя всё, что тот говорил, было ему чрезвычайно интересно, и он жадно вслушивался в каждое слово. Однако когда забулькала вода в банке, и Беллерман был вынужден прерваться, Андрей вздохнул с облегчением.
Доктор разлил по чашкам чай, убрал кипятильник. Его движения напоминали манипуляции факира на публике, ждущей чудес.
– Так что крупинки нашего прошлого никуда не деваются из памяти. Они покоятся на своих местах – именно там, куда мы их положили. Вернее, куда нам их положили… Как в сейфе, каждая ячейка с шифром и кодом. А мы блуждаем по лабиринту памяти без ориентира, то и дело натыкаясь на неожиданные находки, удивляемся, как они там оказались. Давно потеряли или, как нам кажется, не имели вовсе. Это самообман. Поверь, дорогой Андрей Александрович, всё можно отыскать, переложить на новое место и даже заменить.
– Заменить? – поперхнувшись чаем, переспросил Андрей.
– Да-да, именно заменить. Есть специальные методики, при помощи которых можно заменить целые блоки памяти (как у компьютера) и заложить новые объемы информации взамен старой, ненужной. Собственно, это и есть настоящее лечение, которого ты так жаждешь. Я понятно говорю?
Андрею почудилась в последних словах ирония. Он посмотрел в глаза врача пристально и долго. Владислав Янович улыбался столь же безмятежно, как и десять минут назад, когда Андрей выходил из транса. Ничто во взгляде не говорило о намерении иронизировать. Если б не горячий чай в руках, «дуэль взглядов» продолжалась бы долго. Но чашки обжигали пальцы; глаза пришлось отвести обоим.
– А больные, – продолжил профессор, – как я уже говорил, во-первых, их на свете абсолютное численное большинство, строго говоря, все сто процентов… Да-да, уважаемый Андрей Александрович! Не смотри такими удивлёнными глазами. Больны практически все. С этим-то как раз всё предельно просто. Ведь что считать болезнью? Как говорят психиатры, вариант нормы. Дело в степени. Абсолютно только в ней, дорогой мой. Это, во-первых, а во-вторых, сам по себе факт наличия дефекта в нашем внутреннем устройстве не принципиален. Есть люди, отдающие себе отчёт в том, что своими проблемами причиняют неудобства окружающим, а есть те, кому это безразлично, либо они не понимают, что беспокоят близких. Когда человек живет один, он кажется себе наиболее здоровым. Кроме него самого, никому неудобств не чинит. Недавно, будучи в состоянии не менее сложном, чем теперь, ты и в голову не брал свои проблемы. Ты себе казался если и не абсолютно здоровым, то, по крайней мере, вполне здоровым, чтоб не беспокоиться. Потому, что жил один. Но появилась подруга, вы делите быт, проблемы и прочее, и появилась потребность в лечении, не так ли?
Андрей кивнул. На миг он уплыл из разговора. Длинная змейка ассоциаций, извиваясь, уводящая внимание из текущих секунд в прошлые ли, будущие ли, разомкнула внимание собеседников. Профессор мягко, но властно возвратил выпавшего из разговора обратно.
– Я хочу сказать, Андрей Алексаныч, перед тобой, точнее, перед вами вдвоем возникла проблема создания семьи… Ну, в той или иной форме, разумеется. Когда ты вернулся из армии, твоя личность была деформирована военным опытом. Это естественно. Военный опыт до некоторой степени приложим к окружающей действительности. Но лишь до некоторой степени. Так? – Андрей слегка кивнул. – Теперь возникла принципиально новая социальная ситуация, к ней накопленные ресурсы твоей прежней жизни едва ли приложимы. И ты…
– Видите ли, – внезапно перебил профессора Андрей, – мне кажется, вы не совсем точно представляете себе, как развивалась эта… м-м… проблема. Не в том дело, что у меня возникло какое-то обострение, если я так это называю…
– Так, так, – поторапливающе поддакнул Беллерман.
– Дело в том, – продолжил Андрей, – что я ещё недавно полагал, что справился со своими ночными кошмарами полностью. А тут они вернулись. И вернулись вдруг. Понимаете?
– Абсолютно то же самое я и пытаюсь изложить. Дело вот, в чём. У тебя накопились житейские вопросы. Новые вопросы. А память на это выкинула свою излюбленную шутку – вместо ответов подсунула то, что больше всего хочется забыть. Так?
– Так, – угрюмо согласился Андрей.
– Вот я и спрашиваю, Андрей Александрович, ты хочешь найти, что искал в памяти, или тебе нужно избавиться от того, что тебе там мешает? – вскинул серо-голубые глаза, во мановение ока обретшие стальной отлив, Владислав Янович. Андрей снова поперхнулся. Вроде и вопрос не столь неожиданный, но больно сама постановка дикая. А, собственно, почему дикая? Разве не затем он сюда пришел некоторое время назад, чтобы, наконец, избавиться от того, что мешает жить? А что, в таком случае, он мог бы искать? Действительно, что?
– Нет, Владислав Янович, – промолвил он после некоторой паузы, – пожалуй, искать мне там нечего. Всё, что мне надо, у меня есть. А лишнего мне не надо.
– Лишнего… – усмехнулся Беллерман. – Красиво излагаешь, молодец. А откуда тебе знать, что лишнее? Может, то, что тебе представляется абсолютно не имеющим к тебе отношения, как ты выразился, лишнее, на деле, твоя насущная потребность. Разве мы всегда точно определяем, здесь и сейчас, что нам пригодится из житейского багажа, а что нет? Ведь отлучая себя от лишней, как ты её назвал, памяти, ты утрачиваешь часть себя. А вдруг именно это самое ценное, что тебе следовало бы хранить особенно ревностно? Ты не предполагаешь, что подобная операция, может быть болезненной. Скажем, как ампутация?
– Знаете, – пробормотал окончательно сбитый с толку Андрей, – мне уже всё равно. Если ампутация единственное, что может спасти целый организм, то лучше уж ампутация. Правильно?
– Молодец, молодец, – снова с удовлетворением отметил Беллерман и резко поднялся с места, разминая спину и плечи. – Тогда вот, что. Раз уж ты сам назвал всё своими именами, то не станешь удивляться и остальному. Сейчас я выпишу тебе направление на операцию…
– Операцию??? – изумился Андрей, до которого вдруг дошёл смысл слова, а с ним и всего разговора.
– Ну вот, а я только его похвалил! А, по-твоему, ампутация – что? Именно операция, дорогой, и проводят её в условиях стационара.
– То есть мне нужно ложиться в больницу? – с ещё большей тревогой спросил Андрей, который не бывал в больницах с тринадцатилетнего возраста, когда получил спортивную травму и сотрясение мозга, после чего твердо решил для себя всеми правдами и неправдами избегать госпитализаций в своей жизни.
– Ну, во-первых, почему именно в больницу? – мягко возразил врач. Он снова уселся за стол и разложил перед собой какие-то бумаги. – Эта клиника – заведение, совсем не похожее на те, где лежат, любезный мой Андрей Александрович…
Снова тому показалось, что тень иронии мелькнула в словах профессора. Но акцентировать внимание на этом он не стал.
– Ты стал шарить по закоулкам памяти, не имея представления о том, что, а главное, как там расположено. Более того, не зная толком, что хочешь найти, просто надеясь найти ответы на вопросы, хотя ответы, возможно, не там, где ты ищешь, а там, где провёл месяц своей жизни в незапамятной юности. Ведь у тебя были другие горы. Не враждебные тебе. Когда одно воспоминание накладывается на другое, прямо противоположное, могут возникать самые неожиданные встряски.
Андрей пропустил сказанное мимо ушей. А обрати он внимание, не задумался бы над словами. О сотрясении мозга в юности доктор мог знать из истории болезни. В архиве поликлиники поднять – пара пустяков. Профессор внимателен, не забывает мелочей, и это только плюс. А фраза была ключевой. Возрази пациент сейчас, пока не подписаны бумаги, дальнейшая история пошла бы иначе. Но пациент не возражал. Он замолчал, рассматривая врача, неторопливо заносящего необычным для медработника каллиграфическим почерком какие-то строчки и цифры в столбцы расчерченной бумаги с видом, будто продолжает непринуждённо беседовать, хотя обоюдное молчание длилось уж минуты три. Таблица на листке заполнялась, шансы к отступлению для Андрея таяли прошлогодним снегом, и, словно цепляясь за последнюю возможность хотя б отсрочить неприятную перспективу оказаться в клинике, он спросил пресекающимся голосом:
– И как долго мне придется проваляться в больничной койке? У меня ж всё-таки работа, сами понимаете, кооператив.
Доктор оторвался от писанины и, сложив ладошки домиком, уставился на свою жертву. В глазах читалось ироническое сострадание, с каким стоматолог встречает дитя, впервые садящегося в его кресло. – Кто ж тебе сказал, уважаемый, что ты будешь именно валяться? Клиника далеко не всегда койка. Хотя без коек, конечно, не обойтись. Ведь где-то надо спать! Постельный режим тебе не показан. А вот постоянное наблюдение специалистов до операции, сразу после неё и в период восстановления – другое дело. Я понятно говорю?
– И сколько будет длиться этот самый период?
– Две недели, – отчеканил Беллерман и протянул Андрею листок, на котором крупными буквами было выведено «ДОБРОВОЛЬНОЕ СОГЛАШЕНИЕ».
– Что это? – недовольно буркнул Андрей.
– Ты читай, читай, – участливо произнес Владислав Янович и вновь погрузился в писанину. Андрей взял листок, внизу которого было отведено место под его подпись, и принялся читать, не обратив внимания на то, что и его имя с фамилией, и его домашний адрес, и паспортные данные были уже впечатаны в текст. Обычно их вписывали в документы от руки. Не скоро ещё дойдёт до сознания людей, что бумага потому не краснеет и всё терпит, что из всех видов оружия, изобретенных человечеством за века, это – самое надёжное и безопасное, потому, коли хочешь жить и быть защищённым, умей владеть этим оружием. Обыкновенный «советский работяга» Андрей Долин ещё не знал этого. А потому и не мог отреагировать на тонкости предъявленного к подписи текста.
За Андреем закрепилась репутация неисправимого бабника. В среде товарищей по кооперативу «Шурави» она служила ему хорошую службу. Мужики охотно брали его в свою компанию, вместе пили, травили байки, «клеили баб», не вполне справедливо полагая залогом удачи участие в этом деле Андрея. Но в гости захаживали с неохотой. Даже когда требовалась «хата», предпочитали использовать менее просторную квартиру Лёхи, невысокого и невзрачного с белесыми бровями и ресницами и выцветшей четверть века назад шевелюрой. Лёха относился к типу мужчин, к которым в любом возрасте никогда не обратятся по имени-отчеству. Сам, хотя и старше Андрея лет на пятнадцать, бывший кадровый офицер, расставшийся со службой после ранения, частенько величал его «Андрей Алексаныч», не без оснований видя в нём повидавшего виды мужчину. Мужики не отдавали себе отчета, почему избегают пирушек на дому у Андрея. Не всякий нормальный человек вынесет концентрат запахов, подобный царившему в его «распашонке», но избавляться от комнатного ботанического сада Андрей не хотел. Дикая ароматическая смесь хоть немного смягчала его обонятельные кошмары по ночам. Кошмары, в которых он никому не смел признаться, но которые мучили его всё сильней и сильней.
Когда в его доме появилась Маша, он заранее был готов к тому, что наутро она навсегда исчезнет из его жизни под каким-нибудь благовидным предлогом. Но на следующий вечер она пришла вновь. И – более того! – проявила живой интерес не столько к нему, сколько к цветам. Это сначала ошарашило, потом даже взбесило. Он брякнул, что здесь не музей, и он не профессор ботаники. Невесть откуда вспыхнувшее раздражение захлестнуло его, и он сам сделал так, чтобы девушка развернулась и ушла.
Однако не прошло и двух недель, как они снова случайно встретились. На улице. Она заговорила первой. Он растаял и пригласил её «на чашку чая». Она ответила «с удовольствием», и с того дня больше не покидала его жилища. Они прожили вместе полгода, ни разу между ними не возникало ссор или размолвок. Спокойная и рассудительная, энергичная и деловитая, Маша взяла холостяцкое хозяйство в свои руки, и Андрей впервые за много лет ощутил, что может жить нормальной человеческой жизнью. Он стал приходить домой обедать, у него почти исчезли ароматические галлюцинации по ночам, он обрел сон и даже немного пополнел, приобретя вид мужчины. Перемену заметили товарищи-собутыльники и подначивали: мол, когда свадьба, и всё такое. А он отшучивался. В самом деле, какая свадьба? Девушка не просила. Просто пришла, верно, спасаясь от каких-то своих проблем, а он «надевать хомут» не спешил. Хоть здоровье как-то начало поправляться.
И вот опять… И уже не только запахи, но и звуки, и самая настоящая «живая картинка». И никак не вынырнуть из снов. Не отдаешь себе отчета в том, что спишь. Реальнее яви. И каждую ночь – в одно и то же место, на проклятый склон вонючего ущелья, в ту роковую ночь, когда…
– Ты ничего не делаешь самостоятельно. Только мой голос. Он защищает тебя. Тебе ничто не угрожает. Ты спишь глубоко и спокойно. Все твои сны под моим контролем…
…Лечиться, черт возьми! Раньше б высмеял себя за такую шальную мысль. Лечиться? У докторов?? Баночки, скляночки, пилюльки, примочки, притирания??? Да тьфу на вас сотню раз, кто такое предложит! Хоть и не косая сажень в плечах, а здоровья на троих хватит, ничем не болел, а что до ранения, так не у каждого ли мальчишки есть хотя б заветный шрам? Не все ль мужики хоть раз да поранились – кто ножовкой, кто топором, кто ещё каким инструментом? А уж солдату фронтовое ранение – что знак отличия. Не без ноги ж, при всех пальцах и не контуженный! А лишний шрам на теле сущий пустяк, на здоровье не скажется… И вот, поди ж ты, заело! Придётся что-то с собой сделать, раз такое… Кто знает, может, и впрямь жениться на Машке? В конце концов, не сопливый юнец, тридцатник скоро… Так что, как говорится, к терапевту, к терапевту!
Врачей Андрей недолюбливал с детства. Не из-за скептического отношения к медицине. Пожалуй, напротив, он считал ее искусством и уважал ее жрецов. Ученых – типа Коха или Пастера, о ком в детстве книжки читал. Да и отец, с которым, правда, мать рассталась уже давно, всегда подчёркивал важность роли врача в истории. Но современных врачей, изо дня в день по мелочам поправляющим ошибки природы, считал людьми неполноценными. С какой стати нормальному человеку придет в голову копаться в чужом дерьме, чтобы извлечь из него яйца глист? Тем более подозрительны были психиатры, психологи, сексологии, им подобные специалисты, интерес коих к предмету сального юмора в мужской компании, на его взгляд, отдавал извращением.
Но решился. Надоело. В городском штабе фонда ветеранов Афганистана и семей погибших, куда, бывало, забредал Андрей, посоветовали специалиста. Владислав Янович Беллерман принимал по направлению фонда в клинике на Берёзовой аллее раз в неделю с 15-ти до 19-ти. Время не самое удобное – нужно подменяться на работе, а это, как говорится, «минус деньги», но, раз уж решил… Андрей, скрепя сердце, взял направление, попросил Диму сделать звонок в кооператив. В своё время именно Дима устроил туда Андрея. Организованный несколькими «афганцами» кооператив за пару лет разросся до солидного предприятия. Председатель фонда ветеранов Афганистана Дима Локтев был одним из учредителей кооператива, «большим человеком», и его звонок существенно облегчал получение отгула. Здоровье здоровьем, а своих подводить не дело. Авторемонтный кооператив «Шурави» функционировал без выходных от зари до зари и не знал отбоя от клиентов. Рабочих рук всегда не хватало, а председатель кооператива друг и однополчанин Локтева Саид Баширов не спешил набирать новых людей. Подмениться нелегко. Обзванивая, кто мог бы выручить, в какой-то момент Андрей хотел было плюнуть: четверо подряд отказались выйти в его смену. Может, не идти к Беллерману? По крайней мере, пока. Но через полчаса после отказа один из отказавшихся, самый молодой, а потому самый жадный, передумал, и вопрос решился. Послезавтра Андрей отправлялся в корпус психиатрической клиники на Берёзовой на прием к этому…
– Тела нет. Чувств нет. Только мой голос…
Кабинет доктора Беллермана, как и весь корпус, был отделан гладкой белой синтетической плиткой. Перед дверью ни души. «Странно, – подумал Андрей, – никакой очереди. А Локтев говорил, что без направления попасть к нему на приём невозможно, – так занят». С первых слов Владислав Янович расположил ветерана к себе, «раскрутил» на откровенность, чего с Андреем давно не случалось. Крепкий чуть сутулый блондин с вьющимися волосами и серо-голубыми глазами, проницательно разглядывающими собеседника сквозь дымчатые стёкла изящных очков в никелированной оправе, доктор наук профессор Беллерман совершенно не походил на врачей, с которыми Андрею доводилось общаться прежде. Ни до армии, в детских поликлиниках, куда ходил после спортивной травмы, полученной в юности, ни на медкомиссии, ни в полковой санчасти, ни «на гражданке» никого подобного этому обходительному человеку, кому так к лицу белый халат, Андрей не встречал. Пытаясь разгадать его тайну, Андрей все более подпадал под его обаяние и к концу первой встречи, продлившейся более часа, почувствовал непреодолимое желание придти сюда ещё раз. Доктор поставил условие – не пропускать ни одной встречи в течение двух месяцев и установил график этих встреч: два раза в неделю в половине пятого. Вопросы с кооперативом Беллерман пообещал уладить за Андрея сам. Только к вечеру до изумлённого молодого человека дошло, что он согласился на все условия, даже не усомнившись в их правильности. Каким образом, например, Владислав Янович собирается улаживать дела с кооперативом? И не будет ли это означать новых проблем для него в дальнейшем – теперь уже по работе? Почувствовав поселившееся в душе Андрея сомнение, его развеяла Машка. Раньше такого себе не позволяла! Девушка сказала, что он дурак будет, если больше заботится о беспроблемном существовании на работе, чем о здоровье. Мол, всех денег не заработаешь, а здоровье одно. И нечего «антимонии разводить». Что такое эти самые «антимонии», Андрей допытываться не стал, молча согласившись, что пусть будет так, как условились, а там посмотрим. И уже после третьего сеанса Андрей почувствовал, что визиты к Беллерману стали насущной необходимостью, без которой он и жить-то едва ли сможет.
Погружаясь под вкрадчивый голос профессора в подобие наркотического сна, не раз испытанного им «за речкой», Андрей… именно там и оказался. Но если самопроизвольные погружения в отвратительное прошлое были для него сущим адом, спасения от которого Андрей и искал, ради чего и пришел к этому врачу, то управляемые его голосом визиты в минувшее оказались начисто лишены сколь-нибудь неприятной окраски. Андрей разглядывал сизые горы, лиловый туман над извилистой мутной речкой, пыльные тропы, вьющиеся по склонам ущелья, коричневых от пороховой копоти и многолетней несмываемой грязи «духов» с чувством путешественника, которого неуёмная жажда приключений забросила в эти суровые края, а потому ему всё интересно. Мозг отключался полностью, и только где-то внутри черепной коробки раздавался мерный голос:
– Ты наблюдаешь за происходящим, но не участвуешь в нём. Всё, что вокруг, тебя не затрагивает. Ты не можешь заблудиться, мой голос ведёт тебя. Ты слышишь только его. Продолжай рассказывать, что видишь, что обоняешь вокруг, и слушай мой голос. Только мой голос…
…Солнце едва зашло за вершину горы, и сразу настала ночь. Воздух, напряженный после боя, натянулся струной, готовой лопнуть в любой миг. Малейший шорох с другого склона отдаётся таким эхом, что не разобрать, гудит склон или голова. Звёзды, высыпавшие мелким бисером на лиловый бархат небес, источают колючую угрозу, как вспышки далёкого трассера. Нестерпимо холодно. Внизу, над ручьем медленно разливается сизый туман, оттуда тянет могильной сыростью, хотя часа два назад ручей был единственным местом в этой пустыне, где теплилась жизнь, которая стала смертью, а смерть – жизнью. От этой метаморфозы душные валы давящей дурноты подкатывают к горлу, и кажется, закружившаяся голова готова отделиться от торса, ставшего неповоротливым и чужим. Резкие силуэты гор, где за каждым выступом прячется враг, грозящий уничтожением, точно нарисованные углем на синеватом картоне, давят противоестественной рельефностью очертаний. Верно, так выглядит пейзаж на Марсе…
– Сейчас я сосчитаю до трёх, и ты проснешься. Я беру тебя за руку и считаю. Слушай внимательно мой голос. Раз…
…Силуэты гор теряют четкость. Мгла стирает границу между линией вершин и небом, туман поднимается от ручья. Холод становится всеобъемлющим, и кажется, он уже не вокруг, а внутри, и сам ты частичка охладевшего навеки мира, микроскопическая льдинка, у которой нет ни радости, ни страданья. Только холод и оцепенение…
– Два… – Туман поднимается до самых вершин, заливая вонючим молоком звёзды. Отвратительный запах чужих гор, с их пылью, пороховой гарью, гнилью разлагающихся трупов людей и баранов, коноплёй, переполняя мироздание, вытесняет другие запахи, трудно дышать. Нет во всей вселенной больше запахов. Один только этот – всепоглощающий запах смерти, касающийся не только уставших от него ноздрей, но и рук, волос, глаз. Еще мгновение, и смрадный дух, с породившим его сизым туманом, бесцветной пылью рассыпающихся в прах гор, поглотит Андрея без остатка. Еще миг – и небытие…
– Три…
…Он очнулся на кушетке. Вокруг светло-бежевые стены кабинета поликлиники, застеклённый шкаф со склянками и специфический запах современной медицины, чем-то напоминающий тот, что неотступно преследовал его все годы после Афгана. Впервые за время сеансов Беллермана Андрей погрузился в мир донимавших его воспоминаний столь глубоко. До сих пор он лишь приближался к нему, ни разу не пересекая зловещей грани. Видение прошлого до сих пор было лишено пугающей тяжести. Сердце не отвечало учащающимся биением, из груди не вырывался жалобный стон, молящий помочь выйти из лабиринта воспоминаний.
– Владислав Янович, почему? – часто моргая глазами, как будто в них попал песок, пробормотал Андрей.
– Видишь ли, Андрей Александрович, мы очень невнимательно относимся к снам, а они то и дело играют с нами злые шутки. Разве никогда не случалось тебе переживать невнятное чувство, будто вот эта самая секунда, здесь и сейчас, уже была когда-то? Словно всё это уже было, и может, не один раз. Словно ты что-то вспомнил, о чём прочно и давно забыл, только никак не можешь понять, что именно. Вот ещё одно, последнее усилие, – и увидишь всё будущее.
– Кажется, бывало. В детстве, – неуверенно ответил Андрей, перестав, наконец, моргать и разминая затёкшие руки.
– То-то и оно, дорогой мой. Наша память устроена совсем не так, как мы привыкли об этом думать. Она хранит всё. Абсолютно всё. И не только об этой жизни – здесь и сейчас. Фантастический объём информации, записанной в клеточках нашего мозга не под силу вместить самой мощной в мире сети электронно-вычислительных машин. И всё это хранится вот здесь, – доктор выразительно постучал себя указательным пальцем по лбу, жест оказался столь неожидан и разрядил обстановку, что оба – и врач и пациент – весело рассмеялись, и не осталось ни тени воспоминаний о пережитом неприятном сне.
Беллерман повернулся к Андрею спиной и ловко опустил неизвестно как оказавшийся в его руках кипятильник в банку с водой и воткнул его в розетку. Как из другой комнаты долетел до Андрея голос:
– Чаю попьем?
– Не отказался бы, – с удовольствием согласился Андрей, у которого после сеанса пересохло во рту и еще не полностью выветрился неприятный «афганский» запах.
Вода, зашумевшая вскоре, окончательно вернула ощущение реальности, выдувая остатки гипнотического сна прочь.
– Я нарочно не стал программировать сеанс таким образом, чтобы всё пережитое полностью стерлось. Кое-что я сознательно оставил. С этим нам предстоит ещё поработать. Но главное, Андрей Александрович, я хочу, чтобы ты понял: единственное средство избавления от твоих проблем заключено в твоей памяти. Обычно человек не волен, что ему помнить, а что забывать. Да и забывание само по себе такая же точно иллюзия, как, например, любовь. Нам кажется, что мы забываем, а на самом деле просто складываем ненужные здесь и сейчас вещички в дальний угол. Иногда, бывает, долго ищем, когда вдруг понадобятся. Бывает, и не находим. Но вещички никуда не деваются. Потому что информация, заложенная в мозг, затрагивает его физико-химическую природу, она необратима. Я понятно говорю?
– Да… пока, – не вполне уверенно добавил Андрей. Если б не вставил этого «пока», как ему казалось, ещё час мог выслушивать лекцию профессора, а она почему-то тяготила его. Ему хотелось поскорей прекратить монолог Беллермана. И своим «пока» надеялся сбить профессорский пыл, хотя всё, что тот говорил, было ему чрезвычайно интересно, и он жадно вслушивался в каждое слово. Однако когда забулькала вода в банке, и Беллерман был вынужден прерваться, Андрей вздохнул с облегчением.
Доктор разлил по чашкам чай, убрал кипятильник. Его движения напоминали манипуляции факира на публике, ждущей чудес.
– Так что крупинки нашего прошлого никуда не деваются из памяти. Они покоятся на своих местах – именно там, куда мы их положили. Вернее, куда нам их положили… Как в сейфе, каждая ячейка с шифром и кодом. А мы блуждаем по лабиринту памяти без ориентира, то и дело натыкаясь на неожиданные находки, удивляемся, как они там оказались. Давно потеряли или, как нам кажется, не имели вовсе. Это самообман. Поверь, дорогой Андрей Александрович, всё можно отыскать, переложить на новое место и даже заменить.
– Заменить? – поперхнувшись чаем, переспросил Андрей.
– Да-да, именно заменить. Есть специальные методики, при помощи которых можно заменить целые блоки памяти (как у компьютера) и заложить новые объемы информации взамен старой, ненужной. Собственно, это и есть настоящее лечение, которого ты так жаждешь. Я понятно говорю?
Андрею почудилась в последних словах ирония. Он посмотрел в глаза врача пристально и долго. Владислав Янович улыбался столь же безмятежно, как и десять минут назад, когда Андрей выходил из транса. Ничто во взгляде не говорило о намерении иронизировать. Если б не горячий чай в руках, «дуэль взглядов» продолжалась бы долго. Но чашки обжигали пальцы; глаза пришлось отвести обоим.
– А больные, – продолжил профессор, – как я уже говорил, во-первых, их на свете абсолютное численное большинство, строго говоря, все сто процентов… Да-да, уважаемый Андрей Александрович! Не смотри такими удивлёнными глазами. Больны практически все. С этим-то как раз всё предельно просто. Ведь что считать болезнью? Как говорят психиатры, вариант нормы. Дело в степени. Абсолютно только в ней, дорогой мой. Это, во-первых, а во-вторых, сам по себе факт наличия дефекта в нашем внутреннем устройстве не принципиален. Есть люди, отдающие себе отчёт в том, что своими проблемами причиняют неудобства окружающим, а есть те, кому это безразлично, либо они не понимают, что беспокоят близких. Когда человек живет один, он кажется себе наиболее здоровым. Кроме него самого, никому неудобств не чинит. Недавно, будучи в состоянии не менее сложном, чем теперь, ты и в голову не брал свои проблемы. Ты себе казался если и не абсолютно здоровым, то, по крайней мере, вполне здоровым, чтоб не беспокоиться. Потому, что жил один. Но появилась подруга, вы делите быт, проблемы и прочее, и появилась потребность в лечении, не так ли?
Андрей кивнул. На миг он уплыл из разговора. Длинная змейка ассоциаций, извиваясь, уводящая внимание из текущих секунд в прошлые ли, будущие ли, разомкнула внимание собеседников. Профессор мягко, но властно возвратил выпавшего из разговора обратно.
– Я хочу сказать, Андрей Алексаныч, перед тобой, точнее, перед вами вдвоем возникла проблема создания семьи… Ну, в той или иной форме, разумеется. Когда ты вернулся из армии, твоя личность была деформирована военным опытом. Это естественно. Военный опыт до некоторой степени приложим к окружающей действительности. Но лишь до некоторой степени. Так? – Андрей слегка кивнул. – Теперь возникла принципиально новая социальная ситуация, к ней накопленные ресурсы твоей прежней жизни едва ли приложимы. И ты…
– Видите ли, – внезапно перебил профессора Андрей, – мне кажется, вы не совсем точно представляете себе, как развивалась эта… м-м… проблема. Не в том дело, что у меня возникло какое-то обострение, если я так это называю…
– Так, так, – поторапливающе поддакнул Беллерман.
– Дело в том, – продолжил Андрей, – что я ещё недавно полагал, что справился со своими ночными кошмарами полностью. А тут они вернулись. И вернулись вдруг. Понимаете?
– Абсолютно то же самое я и пытаюсь изложить. Дело вот, в чём. У тебя накопились житейские вопросы. Новые вопросы. А память на это выкинула свою излюбленную шутку – вместо ответов подсунула то, что больше всего хочется забыть. Так?
– Так, – угрюмо согласился Андрей.
– Вот я и спрашиваю, Андрей Александрович, ты хочешь найти, что искал в памяти, или тебе нужно избавиться от того, что тебе там мешает? – вскинул серо-голубые глаза, во мановение ока обретшие стальной отлив, Владислав Янович. Андрей снова поперхнулся. Вроде и вопрос не столь неожиданный, но больно сама постановка дикая. А, собственно, почему дикая? Разве не затем он сюда пришел некоторое время назад, чтобы, наконец, избавиться от того, что мешает жить? А что, в таком случае, он мог бы искать? Действительно, что?
– Нет, Владислав Янович, – промолвил он после некоторой паузы, – пожалуй, искать мне там нечего. Всё, что мне надо, у меня есть. А лишнего мне не надо.
– Лишнего… – усмехнулся Беллерман. – Красиво излагаешь, молодец. А откуда тебе знать, что лишнее? Может, то, что тебе представляется абсолютно не имеющим к тебе отношения, как ты выразился, лишнее, на деле, твоя насущная потребность. Разве мы всегда точно определяем, здесь и сейчас, что нам пригодится из житейского багажа, а что нет? Ведь отлучая себя от лишней, как ты её назвал, памяти, ты утрачиваешь часть себя. А вдруг именно это самое ценное, что тебе следовало бы хранить особенно ревностно? Ты не предполагаешь, что подобная операция, может быть болезненной. Скажем, как ампутация?
– Знаете, – пробормотал окончательно сбитый с толку Андрей, – мне уже всё равно. Если ампутация единственное, что может спасти целый организм, то лучше уж ампутация. Правильно?
– Молодец, молодец, – снова с удовлетворением отметил Беллерман и резко поднялся с места, разминая спину и плечи. – Тогда вот, что. Раз уж ты сам назвал всё своими именами, то не станешь удивляться и остальному. Сейчас я выпишу тебе направление на операцию…
– Операцию??? – изумился Андрей, до которого вдруг дошёл смысл слова, а с ним и всего разговора.
– Ну вот, а я только его похвалил! А, по-твоему, ампутация – что? Именно операция, дорогой, и проводят её в условиях стационара.
– То есть мне нужно ложиться в больницу? – с ещё большей тревогой спросил Андрей, который не бывал в больницах с тринадцатилетнего возраста, когда получил спортивную травму и сотрясение мозга, после чего твердо решил для себя всеми правдами и неправдами избегать госпитализаций в своей жизни.
– Ну, во-первых, почему именно в больницу? – мягко возразил врач. Он снова уселся за стол и разложил перед собой какие-то бумаги. – Эта клиника – заведение, совсем не похожее на те, где лежат, любезный мой Андрей Александрович…
Снова тому показалось, что тень иронии мелькнула в словах профессора. Но акцентировать внимание на этом он не стал.
– Ты стал шарить по закоулкам памяти, не имея представления о том, что, а главное, как там расположено. Более того, не зная толком, что хочешь найти, просто надеясь найти ответы на вопросы, хотя ответы, возможно, не там, где ты ищешь, а там, где провёл месяц своей жизни в незапамятной юности. Ведь у тебя были другие горы. Не враждебные тебе. Когда одно воспоминание накладывается на другое, прямо противоположное, могут возникать самые неожиданные встряски.
Андрей пропустил сказанное мимо ушей. А обрати он внимание, не задумался бы над словами. О сотрясении мозга в юности доктор мог знать из истории болезни. В архиве поликлиники поднять – пара пустяков. Профессор внимателен, не забывает мелочей, и это только плюс. А фраза была ключевой. Возрази пациент сейчас, пока не подписаны бумаги, дальнейшая история пошла бы иначе. Но пациент не возражал. Он замолчал, рассматривая врача, неторопливо заносящего необычным для медработника каллиграфическим почерком какие-то строчки и цифры в столбцы расчерченной бумаги с видом, будто продолжает непринуждённо беседовать, хотя обоюдное молчание длилось уж минуты три. Таблица на листке заполнялась, шансы к отступлению для Андрея таяли прошлогодним снегом, и, словно цепляясь за последнюю возможность хотя б отсрочить неприятную перспективу оказаться в клинике, он спросил пресекающимся голосом:
– И как долго мне придется проваляться в больничной койке? У меня ж всё-таки работа, сами понимаете, кооператив.
Доктор оторвался от писанины и, сложив ладошки домиком, уставился на свою жертву. В глазах читалось ироническое сострадание, с каким стоматолог встречает дитя, впервые садящегося в его кресло. – Кто ж тебе сказал, уважаемый, что ты будешь именно валяться? Клиника далеко не всегда койка. Хотя без коек, конечно, не обойтись. Ведь где-то надо спать! Постельный режим тебе не показан. А вот постоянное наблюдение специалистов до операции, сразу после неё и в период восстановления – другое дело. Я понятно говорю?
– И сколько будет длиться этот самый период?
– Две недели, – отчеканил Беллерман и протянул Андрею листок, на котором крупными буквами было выведено «ДОБРОВОЛЬНОЕ СОГЛАШЕНИЕ».
– Что это? – недовольно буркнул Андрей.
– Ты читай, читай, – участливо произнес Владислав Янович и вновь погрузился в писанину. Андрей взял листок, внизу которого было отведено место под его подпись, и принялся читать, не обратив внимания на то, что и его имя с фамилией, и его домашний адрес, и паспортные данные были уже впечатаны в текст. Обычно их вписывали в документы от руки. Не скоро ещё дойдёт до сознания людей, что бумага потому не краснеет и всё терпит, что из всех видов оружия, изобретенных человечеством за века, это – самое надёжное и безопасное, потому, коли хочешь жить и быть защищённым, умей владеть этим оружием. Обыкновенный «советский работяга» Андрей Долин ещё не знал этого. А потому и не мог отреагировать на тонкости предъявленного к подписи текста.