Страница:
– Этот щенок…
– А ты ждал чего-то другого?
Изар не ответил.
– Теперь, – сказал Миграт, – нужен ответный ход – не менее сильный. Нужно новое имя. Ни твое, ни мое, как мы уже поняли, больше не могут быть знаменем, за которым пойдут. И выход я вижу один: ты отрекаешься в пользу Растина. Твоего сына, а не чьего-либо еще.
– Отречься? Мне?
– Тебе. Но не Династии, Изар.
– А я? А ты?
– Мы совместно объявляем об этом всенародно. Для всех это будет означать примирение на планете. И ведем силы Яширы против Охранителя. Разбиваем его наголову. Твоей супруге с ее исчадием придется бежать куда глаза глядят – или же сдаться на наших условиях. И твой сын – Властелин Ассарта.
– Повторяю: а мы? Он же ребенок! Кому можно доверить говорить и решать от его имени?
– Да тебе же, тебе! И мне – на равных правах. Ты и я – регенты власти. Ты ведь чувствуешь существенную разницу: как Властелина тебя более не примут, но как человека второго плана, чьим именем формально ничего больше не делается, – почему бы нет? У тебя происхождение и опыт…
– А у тебя?
– И у меня то же самое, – усмехнулся Миграт. – Только об этом нужно будет объявить громко – для сведения всего Ассарта.
Несколько секунд оба смотрели друг на друга – напряженно, не мигая. Каждый знал, что второй изменит при первой же возможности. Вдвоем возле трона будет тесновато. Но сейчас – сейчас иного выхода не было. Только заключив хотя бы перемирие, они смогут воспользоваться силами донка Яширы.
– Что же, это разумный выход. Я согласен, – проговорил Изар и протянул сводному брату руку.
– Я рад. – Миграт ответил тем же движением, и рукопожатие врагов состоялось. Крепкое – словно в нем должна была задохнуться давняя распря.
Изар подошел к окну.
– Еще корабль садится, – проговорил он. – Где-то совсем близко.
– У Яширы, где же еще? У него космодром в Ширате. Уцелел, наверное. Здесь же не воевали. Ну что, выезжаем сразу?
– Обожди, – сказал Изар. – Твои патрули еще доносят об обстановке?
Миграт тряхнул коробочкой рации:
– Регулярно.
– Что случилось за время, пока мы с тобой дрались?
– Разное. Донки удрали из Жилища Власти. По сути дела, твоя супруга осталась ни с чем. Крепость можно взять голыми руками. Так что стоило бы поспешить – пока Охранитель не опередил нас.
Изар пожал плечами:
– А стоит ли?
– Не понял тебя… – насторожился Миграт.
– Подумай сам. Если мы берем Жилище – значит, нам самим и придется разделаться с Ястрой и щенком.
– В чем сложность?
– Кому нужно такое пятно – кровавое? Не лучше ли нам остаться чистыми?
– Ну, если бы была такая возможность…
– О ней я и говорю. Охранитель хочет взять Жилище Власти – пусть и берет. Тогда ему придется – скажем так – нейтрализовать нашу Жемчужину. А мы будем бороться уже не с другими членами Владеющего дома, но с чужаками. И победа будет светлой, ничем не омраченной. Народ будет целиком на нашей стороне.
– Знаешь, – усмехнулся Миграт, – ты еще не лишился способности соображать.
– Спасибо за признание. Теперь – направь своих разведчиков, пусть наблюдают за событиями в Сомонте. А нам стоило бы отдохнуть несколько часов – а может быть, и денек-другой. Все мы измучены.
– И то правда. У тебя, насколько могу судить, – двуспальное ложе?
Изар усмехнулся:
– Предлагаю разделить.
– С благодарностью принимаю, – не стал упрямиться сводный брат.
Им удалось отдохнуть в течение целых двух дней. Потом все тот же Кармол, почти беспрерывно находившийся на связи, принес долгожданную весть:
– Наши сообщают: Охранителю удалось захватить Жилище Власти. Идет грабеж и расправа…
– Боюсь, что грабить там особо нечего, – невесело усмехнулся Изар. – Но это значит – пора поднимать Яширу и выступать.
– Пора, – согласился Миграт.
– А ты ждал чего-то другого?
Изар не ответил.
– Теперь, – сказал Миграт, – нужен ответный ход – не менее сильный. Нужно новое имя. Ни твое, ни мое, как мы уже поняли, больше не могут быть знаменем, за которым пойдут. И выход я вижу один: ты отрекаешься в пользу Растина. Твоего сына, а не чьего-либо еще.
– Отречься? Мне?
– Тебе. Но не Династии, Изар.
– А я? А ты?
– Мы совместно объявляем об этом всенародно. Для всех это будет означать примирение на планете. И ведем силы Яширы против Охранителя. Разбиваем его наголову. Твоей супруге с ее исчадием придется бежать куда глаза глядят – или же сдаться на наших условиях. И твой сын – Властелин Ассарта.
– Повторяю: а мы? Он же ребенок! Кому можно доверить говорить и решать от его имени?
– Да тебе же, тебе! И мне – на равных правах. Ты и я – регенты власти. Ты ведь чувствуешь существенную разницу: как Властелина тебя более не примут, но как человека второго плана, чьим именем формально ничего больше не делается, – почему бы нет? У тебя происхождение и опыт…
– А у тебя?
– И у меня то же самое, – усмехнулся Миграт. – Только об этом нужно будет объявить громко – для сведения всего Ассарта.
Несколько секунд оба смотрели друг на друга – напряженно, не мигая. Каждый знал, что второй изменит при первой же возможности. Вдвоем возле трона будет тесновато. Но сейчас – сейчас иного выхода не было. Только заключив хотя бы перемирие, они смогут воспользоваться силами донка Яширы.
– Что же, это разумный выход. Я согласен, – проговорил Изар и протянул сводному брату руку.
– Я рад. – Миграт ответил тем же движением, и рукопожатие врагов состоялось. Крепкое – словно в нем должна была задохнуться давняя распря.
Изар подошел к окну.
– Еще корабль садится, – проговорил он. – Где-то совсем близко.
– У Яширы, где же еще? У него космодром в Ширате. Уцелел, наверное. Здесь же не воевали. Ну что, выезжаем сразу?
– Обожди, – сказал Изар. – Твои патрули еще доносят об обстановке?
Миграт тряхнул коробочкой рации:
– Регулярно.
– Что случилось за время, пока мы с тобой дрались?
– Разное. Донки удрали из Жилища Власти. По сути дела, твоя супруга осталась ни с чем. Крепость можно взять голыми руками. Так что стоило бы поспешить – пока Охранитель не опередил нас.
Изар пожал плечами:
– А стоит ли?
– Не понял тебя… – насторожился Миграт.
– Подумай сам. Если мы берем Жилище – значит, нам самим и придется разделаться с Ястрой и щенком.
– В чем сложность?
– Кому нужно такое пятно – кровавое? Не лучше ли нам остаться чистыми?
– Ну, если бы была такая возможность…
– О ней я и говорю. Охранитель хочет взять Жилище Власти – пусть и берет. Тогда ему придется – скажем так – нейтрализовать нашу Жемчужину. А мы будем бороться уже не с другими членами Владеющего дома, но с чужаками. И победа будет светлой, ничем не омраченной. Народ будет целиком на нашей стороне.
– Знаешь, – усмехнулся Миграт, – ты еще не лишился способности соображать.
– Спасибо за признание. Теперь – направь своих разведчиков, пусть наблюдают за событиями в Сомонте. А нам стоило бы отдохнуть несколько часов – а может быть, и денек-другой. Все мы измучены.
– И то правда. У тебя, насколько могу судить, – двуспальное ложе?
Изар усмехнулся:
– Предлагаю разделить.
– С благодарностью принимаю, – не стал упрямиться сводный брат.
Им удалось отдохнуть в течение целых двух дней. Потом все тот же Кармол, почти беспрерывно находившийся на связи, принес долгожданную весть:
– Наши сообщают: Охранителю удалось захватить Жилище Власти. Идет грабеж и расправа…
– Боюсь, что грабить там особо нечего, – невесело усмехнулся Изар. – Но это значит – пора поднимать Яширу и выступать.
– Пора, – согласился Миграт.
Глава семнадцатая
1
Мне было страшно.
Вообще, это чувство приходилось переживать не раз; однако сказать «страх» – все равно что сказать «вино»: оно ведь бывает разного цвета, происхождения, вкуса, густоты, букета, крепости. Сейчас по моим жилам бежал, пожалуй, самый крепкий страх, какой только приходилось ощущать в жизни, и букет его нес в себе промозглую затхлость могилы, а вязкость сковывала изнутри не только движения, но и мысли. А это – далеко не лучшее состояние для оперативных действий, хотя бы для простой разведки, ради которой я здесь и оказался.
Состояние это наступило не сразу. Я был совершенно спокоен, когда, коридор за коридором, поворот за поворотом, спускался сюда, к месту, которое у Ассаритов называлось Храмом Глубины и которое Мастер назвал мне иначе: калиткой Резерва Разума. Ворота его, как пояснил он, находились в другом месте, а где именно – этим мне тоже следовало поинтересоваться. Хотя было втоpостепенной задачей. Главную же можно было бы охарактеризовать примерно так: мне предстояло спуститься как бы в паровой котел, находящийся в состоянии разогрева, и собственной шкурой определить: какова сейчас в нем температура воды, близка ли она к точке кипения, если же (как предполагалось) кипение уже началось – каково состояние пара и его давление и в порядке ли предохранительный клапан, иными словами – рванет ли эта хренация уже сегодня – или же завтра, – если нам не удастся погасить чертову топку или хотя бы уменьшить нагрев настолько, чтобы давление пара перестало расти, а потом и начало снижаться, пусть даже совсем медленно. Это сравнение, может быть, не из лучших; но для меня, когда я оказался перед глыбой, преграждавшей путь, его было вполне достаточно.
Остановившись перед плитой, я неторопливо, как в бане, разделся догола, словно собираясь войти в парную. Сел на пятки, откинулся назад и оперся на выдвинутые за спину руки. Расслабляться в этой позе было для меня не очень-то привычно, однако вскоре удалось достичь нужного состояния и отвлечься от посторонних мыслей. Последнее оказалось, пожалуй, самым трудным – потому что тело никак не хотело забывать совсем недавних переживаний, но стремилось заново и заново прочувствовать их хотя бы в воспоминании. А сейчас это было совершенно лишним.
Но наконец все лишнее ушло, и можно стало произнести Первую Формулу Проникновения. Она состояла из трех частей: сперва следовало построить в освобожденном от повседневной накипи воображении восемь фигур, достаточно сложных, в нужной последовательности и пространственном расположении. Это получилось неожиданно легко, словно бы кто-то незримо и неслышимо подсказывал мне нужные действия. Вторым действием было: превратить каждую из возникших фигур в многомерную – не ниже четырех линейных. Известно, что для человеческого пространственного воображения это – непосильная задача; но, видимо, Мастер с Фермером постарались, заряжая меня, и я действовал, как тот парень под гипнозом, что, впервые в жизни взяв кисть в пальцы, создает вдруг великое полотно – а повторить это впоследствии ему не удастся даже по приговору суда. Итак, нечто возникло в моем воображении. И тут же я перешел к заключительной ступени, которая, как ни странно, оказалась самой легкой: произнести необходимые слова в полагающемся порядке. Пришлось постараться, чтобы не сбиться, хотя фонетика, откровенно говоря, для нормального (с моей точки зрения) уха и языка была достаточно необычной и могли возникнуть затруднения.
Я ожидал, что преграждавшая путь плита после этого сдвинется с места – уйдет вверх, вниз или в любую сторону – хотя бы настолько, чтобы дать мне пройти. Нет, она просто начала светлеть, приобретая постепенно опаловый цвет, затем становясь все более прозрачной, – и наконец исчезла совсем.
За нею – по моему впечатлению – оказалась еще одна в точности такая же плита: матово-черная, не отражавшая ни единого кванта света и не дававшая никакого прохода. Словно бы преграда была многослойной, и мне удалось устранить всего лишь внешнюю корку ее.
Тем не менее я неспешно, стараясь не делать лишних движений, поднялся во весь рост и пошел вперед, нимало не заботясь об оставленном на полу личном имуществе: как-никак, дело происходило не на пляже, и мелкого ворья тут не наблюдалось. Так что я рассчитывал, вернувшись, найти все в полном порядке. А если не вернусь – Ястра или кто-то по ее поручению найдут – и будут знать, куда я канул.
В тот миг, однако, мысль о том, что я могу и не вернуться, мелькнула просто так, словно по обязанности: знаешь, мол, на что идешь. Она не привела с собою страха.
Он пришел потом.
Между тем всей этой процедуры можно было бы и избежать. Потому что я знал самое малое двоих, кто мог бы проникнуть в пространство Резерва Разума без всяких осложнений: то были Эла и Никодим. Он же – Пахарь. Люди Космической стадии. Они просто прошли бы сквозь эти плиты, затратив не более труда, чем мы, когда минуем занавеску из висящих шнуров. И, увидев, смогли бы доложить все не хуже, а, скорее, лучше, чем я.
Тем не менее Мастер выбрал меня. И все мы знали – почему.
Есть старое правило: входя куда-нибудь, заранее подумай о том, как будешь выходить.
Так вот, и Эле, и Никодиму войти было бы куда легче, чем мне. Но вот что касается выхода – тут, по мнению Мастера, дело обстояло совсем наоборот.
Они были – чистый дух; я же до сих пор, как ни странно, обитал в своем тяжелом, не очень удобном, плотском теле, которое надо было кормить, поить, мыть, передвигать, лечить, ублажать, одевать, обувать – ну, и так далее.
Но в данном случае это и было (или должно было стать) моим преимуществом.
Конечно, атакуя оборону противника, танк может быть поражен снарядом, загореться или взорваться сразу – и тогда его экипажу придется очень солоно.
Пехотинцу легче наступать, перебегая, применяясь к местности, если надо – даже окапываясь в ячейке.
Но если прямого попадания не будет, то нынешняя броня, с ее мощным антирадиационным покрытием, достаточно надежно укроет людей не только от стрелкового огня, но и от ядерной угрозы.
А пехотинцу и то и другое грозит куда большими бедами.
И вот сейчас я в своем теле находился, словно в танке. А они оставались пехотинцами.
Дело в том, что никому – даже Фермеру с Мастером – никак нельзя было издали проникнуть взглядом сквозь тоненькую, казалось бы, корочку планеты и увидеть, что на самом деле творится в интересующем их – а теперь и всех нас – месте. Какая-то тут имелась мощная защита от посторонних излучений. Как сказал Мастер во время последнего разговора – там даже нейтрино увязало. Или, может быть, даже не увязало, а превращалось во что-то иное, по уровню наших знаний вовсе невозможное. Что поделать: мир – живет, и количество неизвестного в нем увеличивается, быть может, в квадратичной зависимости от уже познанного. Но сейчас не это нас интересовало. Главное заключалось в том, что под этой самой корочкой бушевали такие ураганы, что бестелесный организм Космической стадии в считанные мгновения разрывался в клочья, рассеивался, становился беспорядочным колеблющимся облачком – и, как говорится, восстановлению более не подлежал. Старый Советник, единственный человек на Ассарте, хоть в какой-то степени понимавший происходящее, узнал об этом от последних уцелевших из Ордена Незримых и вовремя пpедупpедил Элу; иначе она сама не преминула бы заглянуть туда – и больше ее никто и никогда не увидел бы.
Я же был во плоти; и плоть эта, как уже рассказано, была защищена от внешних воздействий наилучшим образом, какой только был доступен таким существам, как Мастер и Фермер. Но это ни в какой мере не давало серьезной гарантии – поскольку они и сами ничего не знали о том, что же тут творится на самом деле.
Риск, следовательно, был немалым. Но была у меня и еще одна вещь, полезная в таких обстоятельствах – помимо, разумеется, понимания того, насколько моя авантюра была важна и для Ассарта, и для прочих цивилизаций – для мироздания, каким мы привыкли его видеть и понимать. Я имею в виду азарт, с которым вступаешь в бой с заведомо сильнейшим противником, и то состояние нервной системы, сознания и подсознания, которое позволяет не обдумывать действий, но пpоизводить их как бы автоматически, словно весь ход событий известен тебе заранее, и ты действуешь даже не одновременно с противником, но упреждаешь его, непонятным образом побеждая инерцию своего тела, как бы это ни противоречило общепринятым и теории, и практике. Это своего рода боевое вдохновение, но куда более сильное, чем обычно представляется.
Вообще, это чувство приходилось переживать не раз; однако сказать «страх» – все равно что сказать «вино»: оно ведь бывает разного цвета, происхождения, вкуса, густоты, букета, крепости. Сейчас по моим жилам бежал, пожалуй, самый крепкий страх, какой только приходилось ощущать в жизни, и букет его нес в себе промозглую затхлость могилы, а вязкость сковывала изнутри не только движения, но и мысли. А это – далеко не лучшее состояние для оперативных действий, хотя бы для простой разведки, ради которой я здесь и оказался.
Состояние это наступило не сразу. Я был совершенно спокоен, когда, коридор за коридором, поворот за поворотом, спускался сюда, к месту, которое у Ассаритов называлось Храмом Глубины и которое Мастер назвал мне иначе: калиткой Резерва Разума. Ворота его, как пояснил он, находились в другом месте, а где именно – этим мне тоже следовало поинтересоваться. Хотя было втоpостепенной задачей. Главную же можно было бы охарактеризовать примерно так: мне предстояло спуститься как бы в паровой котел, находящийся в состоянии разогрева, и собственной шкурой определить: какова сейчас в нем температура воды, близка ли она к точке кипения, если же (как предполагалось) кипение уже началось – каково состояние пара и его давление и в порядке ли предохранительный клапан, иными словами – рванет ли эта хренация уже сегодня – или же завтра, – если нам не удастся погасить чертову топку или хотя бы уменьшить нагрев настолько, чтобы давление пара перестало расти, а потом и начало снижаться, пусть даже совсем медленно. Это сравнение, может быть, не из лучших; но для меня, когда я оказался перед глыбой, преграждавшей путь, его было вполне достаточно.
Остановившись перед плитой, я неторопливо, как в бане, разделся догола, словно собираясь войти в парную. Сел на пятки, откинулся назад и оперся на выдвинутые за спину руки. Расслабляться в этой позе было для меня не очень-то привычно, однако вскоре удалось достичь нужного состояния и отвлечься от посторонних мыслей. Последнее оказалось, пожалуй, самым трудным – потому что тело никак не хотело забывать совсем недавних переживаний, но стремилось заново и заново прочувствовать их хотя бы в воспоминании. А сейчас это было совершенно лишним.
Но наконец все лишнее ушло, и можно стало произнести Первую Формулу Проникновения. Она состояла из трех частей: сперва следовало построить в освобожденном от повседневной накипи воображении восемь фигур, достаточно сложных, в нужной последовательности и пространственном расположении. Это получилось неожиданно легко, словно бы кто-то незримо и неслышимо подсказывал мне нужные действия. Вторым действием было: превратить каждую из возникших фигур в многомерную – не ниже четырех линейных. Известно, что для человеческого пространственного воображения это – непосильная задача; но, видимо, Мастер с Фермером постарались, заряжая меня, и я действовал, как тот парень под гипнозом, что, впервые в жизни взяв кисть в пальцы, создает вдруг великое полотно – а повторить это впоследствии ему не удастся даже по приговору суда. Итак, нечто возникло в моем воображении. И тут же я перешел к заключительной ступени, которая, как ни странно, оказалась самой легкой: произнести необходимые слова в полагающемся порядке. Пришлось постараться, чтобы не сбиться, хотя фонетика, откровенно говоря, для нормального (с моей точки зрения) уха и языка была достаточно необычной и могли возникнуть затруднения.
Я ожидал, что преграждавшая путь плита после этого сдвинется с места – уйдет вверх, вниз или в любую сторону – хотя бы настолько, чтобы дать мне пройти. Нет, она просто начала светлеть, приобретая постепенно опаловый цвет, затем становясь все более прозрачной, – и наконец исчезла совсем.
За нею – по моему впечатлению – оказалась еще одна в точности такая же плита: матово-черная, не отражавшая ни единого кванта света и не дававшая никакого прохода. Словно бы преграда была многослойной, и мне удалось устранить всего лишь внешнюю корку ее.
Тем не менее я неспешно, стараясь не делать лишних движений, поднялся во весь рост и пошел вперед, нимало не заботясь об оставленном на полу личном имуществе: как-никак, дело происходило не на пляже, и мелкого ворья тут не наблюдалось. Так что я рассчитывал, вернувшись, найти все в полном порядке. А если не вернусь – Ястра или кто-то по ее поручению найдут – и будут знать, куда я канул.
В тот миг, однако, мысль о том, что я могу и не вернуться, мелькнула просто так, словно по обязанности: знаешь, мол, на что идешь. Она не привела с собою страха.
Он пришел потом.
Между тем всей этой процедуры можно было бы и избежать. Потому что я знал самое малое двоих, кто мог бы проникнуть в пространство Резерва Разума без всяких осложнений: то были Эла и Никодим. Он же – Пахарь. Люди Космической стадии. Они просто прошли бы сквозь эти плиты, затратив не более труда, чем мы, когда минуем занавеску из висящих шнуров. И, увидев, смогли бы доложить все не хуже, а, скорее, лучше, чем я.
Тем не менее Мастер выбрал меня. И все мы знали – почему.
Есть старое правило: входя куда-нибудь, заранее подумай о том, как будешь выходить.
Так вот, и Эле, и Никодиму войти было бы куда легче, чем мне. Но вот что касается выхода – тут, по мнению Мастера, дело обстояло совсем наоборот.
Они были – чистый дух; я же до сих пор, как ни странно, обитал в своем тяжелом, не очень удобном, плотском теле, которое надо было кормить, поить, мыть, передвигать, лечить, ублажать, одевать, обувать – ну, и так далее.
Но в данном случае это и было (или должно было стать) моим преимуществом.
Конечно, атакуя оборону противника, танк может быть поражен снарядом, загореться или взорваться сразу – и тогда его экипажу придется очень солоно.
Пехотинцу легче наступать, перебегая, применяясь к местности, если надо – даже окапываясь в ячейке.
Но если прямого попадания не будет, то нынешняя броня, с ее мощным антирадиационным покрытием, достаточно надежно укроет людей не только от стрелкового огня, но и от ядерной угрозы.
А пехотинцу и то и другое грозит куда большими бедами.
И вот сейчас я в своем теле находился, словно в танке. А они оставались пехотинцами.
Дело в том, что никому – даже Фермеру с Мастером – никак нельзя было издали проникнуть взглядом сквозь тоненькую, казалось бы, корочку планеты и увидеть, что на самом деле творится в интересующем их – а теперь и всех нас – месте. Какая-то тут имелась мощная защита от посторонних излучений. Как сказал Мастер во время последнего разговора – там даже нейтрино увязало. Или, может быть, даже не увязало, а превращалось во что-то иное, по уровню наших знаний вовсе невозможное. Что поделать: мир – живет, и количество неизвестного в нем увеличивается, быть может, в квадратичной зависимости от уже познанного. Но сейчас не это нас интересовало. Главное заключалось в том, что под этой самой корочкой бушевали такие ураганы, что бестелесный организм Космической стадии в считанные мгновения разрывался в клочья, рассеивался, становился беспорядочным колеблющимся облачком – и, как говорится, восстановлению более не подлежал. Старый Советник, единственный человек на Ассарте, хоть в какой-то степени понимавший происходящее, узнал об этом от последних уцелевших из Ордена Незримых и вовремя пpедупpедил Элу; иначе она сама не преминула бы заглянуть туда – и больше ее никто и никогда не увидел бы.
Я же был во плоти; и плоть эта, как уже рассказано, была защищена от внешних воздействий наилучшим образом, какой только был доступен таким существам, как Мастер и Фермер. Но это ни в какой мере не давало серьезной гарантии – поскольку они и сами ничего не знали о том, что же тут творится на самом деле.
Риск, следовательно, был немалым. Но была у меня и еще одна вещь, полезная в таких обстоятельствах – помимо, разумеется, понимания того, насколько моя авантюра была важна и для Ассарта, и для прочих цивилизаций – для мироздания, каким мы привыкли его видеть и понимать. Я имею в виду азарт, с которым вступаешь в бой с заведомо сильнейшим противником, и то состояние нервной системы, сознания и подсознания, которое позволяет не обдумывать действий, но пpоизводить их как бы автоматически, словно весь ход событий известен тебе заранее, и ты действуешь даже не одновременно с противником, но упреждаешь его, непонятным образом побеждая инерцию своего тела, как бы это ни противоречило общепринятым и теории, и практике. Это своего рода боевое вдохновение, но куда более сильное, чем обычно представляется.
2
Именно в таком состоянии находился я, когда преграждавшая мне путь плита растаяла и я шагнул вперед, миновал то место, где глыба только что находилась, и остановился, едва не упершись в то, что на расстоянии представлялось мне другой такой же плитой.
Но то не было камнем. Однако я еще не успел понять этого, как слабый свет, проникший сюда вместе со мною из Храма Глубины, исчез. Я невольно оглянулся и понял, что пропустившая меня преграда вновь восстановилась. На всякий случай я коснулся ее рукой. Камень был на месте.
Вероятно, это означало, что отсюда можно было двигаться только вперед. Конечно, формула Выхода по-прежнему прочно сидела в моей памяти. Но не для того шел я сюда, чтобы сразу же попроситься обратно, словно ребенок, испугавшийся темноты.
Предстояло, видимо, обождать, пока не сработает какая-то система и мне не откроют путь дальше. Я готов был ждать, сколько потребуется. Это не вызывало во мне по-прежнему никакого страха.
Но, видимо, спокойное ожидание было не для этих мест.
Мое состояние начало странно меняться, как только я протянул руку вперед, чтобы убедиться в том, что вторая преграда все еще находится впереди, – и не обнаружил ее. Вполне возможно, мелькнуло в голове, что ее вообще не было, а была просто непроницаемая для глаза мгла; человеческий глаз – слишком несовершенное орудие, и я поспешил воспользоваться соответствующим умением из временно приданных мне, обычно не свойственных человеку качеств.
И вот тут-то накатила первая волна страха; не самая сильная, но для меня достаточно непривычная.
Потому что я не увидел ничего. Вокруг по-прежнему лежала все та же вязкая, как смола, темень. И вдруг возникло впечатление, что она начала вращаться – вместе со мною. Сначала медленно. Потом быстрее. Еще быстрее. Стремительнее. Находившаяся у меня под ногами твердь исчезла. Пропало и ощущение тяжести. У меня в голове – если пустить в ход воображение – находился сейчас как бы маленький пульт с приборами, самыми необходимыми в любой обстановке: всегда бывает полезно знать уровень силы гравитации, облучения, температуры… Все воображаемые стрелки чинно стояли на нулях. Если верить свойствам, которыми меня наделили, не только в окружавшей меня среде не было ничего, но и ее самой не было. Ни в какой форме. Даже в форме вакуума.
Стоило понять это, как страх накатил по-настоящему.
Вероятнее всего, я поддался ему по той причине, что откуда-то из потаенных глубин памяти вынырнуло пережитое некогда, хотя в тот раз до конца не осознанное (тогда на это просто не хватило времени) воспоминание о том, как вдруг не стало меня.
Это вовсе не относилось к тому случаю, когда мне, утонувшему и затем вырванному в другое время, пришлось со стороны наблюдать за собственными (якобы) похоронами: сильного впечатления этот эпизод на меня тогда не произвел, а потом и вовсе почти выветрился из памяти: тогда-то я знал, где нахожусь на самом деле, а что в ящик уложили куклу, – ну, было неприятно, однако, не более того.
Воспоминание пришло из другого, более позднего времени, когда Астролида (так ее тогда звали) вдруг громко предупредила меня:
– Ульдемир! Не бойся! Все будет хорошо!
И одновременно я чем-то (как и сейчас) неопределимым в своем существе вдруг почувствовал, понял, постиг: плохо. Очень плохо. Ох как же плохо – страшно, невыносимо, небывало…
И вот это повторилось сейчас.
Тогда через мгновение корабль – и каждого из нас, находившихся в нем, – разнесло на кварки. Но в тот раз Мастер ухитрился восстановить нас – пусть и не из тех первоначальных материалов, что невозможно было бы собрать даже самым частым решетом. Тогда дело происходило в открытом пространстве, которое целиком было доступно его контролю.
Здесь же его вмешательство было невозможным – и я был об этом заранее предупрежден.
Тогда страх был мгновенным – потому что через миг бояться стало уже некому и нечему, а когда я очнулся, опасностей вокруг меня более не существовало.
А сейчас я все еще продолжал быть, и никакими средствами не мог ни остановить непонятное действие, частью которого являлся, ни ускорить его, ни даже понять, что происходит.
Не знаю, чем бы это могло кончиться, если бы не Эла.
Она, беззащитная здесь, вдруг вспыхнула передо мной коконом света. Она была в легком спортивном костюме – как будто обычная женщина в обычный день, в хорошую погоду, вышла на пробежку.
Улыбнулась. И проговорила – или, во всяком случае, я услышал:
– Ульдемир! Не бойся! Все будет хорошо!
А в следующее мгновение объем света, заключавший ее в себе, на моих глазах рвануло, завертело, стало раздирать на клочья, быстро гаснувшие, разлетающиеся в разные стороны, – словно кто-то дробил, заливал, затаптывал вспыхнувший фейерверк.
И ее не стало.
Но – словно бы сила окружавшего меня мрака ушла на то, чтобы победить тот высокоорганизованный дух, каким являлась Эла, – пространство, в котором я находился, стало светлеть.
И одновременно боль пронзила меня, каждую клетку, промчалась по всякому нерву, красным пламенем вспыхнула в любой капле крови, все еще обращавшейся, как оказалось, по сосудам.
С болью пришло и новое состояние, дотоле не известное мне: одержимость.
И я почувствовал себя как берсеркиер, идущий на врага – вперед, напролом, не боясь ничего и никого, видящий и признающий в мире только одно: возобладать, одолеть, уничтожить – потому что иначе всякое дальнейшее существование вообще потеряет смысл.
Возможно, я при этом что-то кричал; не знаю. Помню одно: не думая о последствиях, не боясь более ничего, я, оказавшись на мгновение как бы снаружи, вне своей плоти, швырнул тело вперед, как если бы находился опять в открытом космосе и не рисковал в следующее мгновение врезаться во что-нибудь, слишком твердое для материала, из которого я, как и все мы, создан.
Одновременно я придал телу вращение вокруг вертикальной оси, как бы разметая лучом дарованного мне зрения все, что было вокруг меня, что облепляло, стягивало, стискивало, пугало…
И мгла стала отрываться длинными лоскутьями и отставать.
Что-то творилось вокруг. Мне почудилось несколько фигур – одна была, помнится, в рыцарских доспехах, другая – в долгополом кафтане, были и еще какие-то. Они махали – кто рукой, кто мечом, словно желая то ли остановить, то ли предупредить меня о чем-то. Но клочья тьмы сгустились вокруг них, а когда через мгновение рассеялись – на месте фигур не осталось более ничего.
Мне было тогда неведомо, что я присутствую при гибели последних рыцарей некогда великого Ордена Незримых. Они пытались помочь мне, но это стоило им самого их существования. Однако мне сделалось немного легче: мрак расходовал свою черную энергию, я же пока не испытывал серьезного сопротивления. Сам же я был напитан как бы неким концентратом энергии. Она разорвала бы меня, попробуй я высвободить ее в обычных условиях. Но здесь только с ее помощью и можно было существовать и действовать.
Я промчался, не уделив им внимания. Понимал, что это – не враги. И сосредоточился на том, что возникло впереди.
То были светящиеся, полупрозрачные шары, они переливались внутри, словно были сделаны из невещественного прозрачного муара. Похоже, они двигались, как ракета, испуская часть плазмы, из которой состояли. Но это было первое впечатление – а уточнять было некогда. И я не стал ни атаковать их, ни уклоняться, а просто продолжил свое стремление вперед, готовый ударить по ним, едва они попытаются предпринять что-то против меня.
Я летел вперед. По-прежнему не видя – куда. Разве что темнота уже и за пределами моего светового кокона стала, может быть, чуть-чуть разжижаться, светлеть.
Шары не проявили никакой агрессивности. Но они оказались здесь явно в какой-то связи с моим появлением: держась на почтительном расстоянии (насколько здесь вообще можно было судить о расстоянии), они мгновенно изменили – все вдруг – направление своего полета и стали сопровождать меня, словно истребители эскорта – самолет какой-нибудь важной шишки. Но ни один из них – ни из синих, ни зеленый – не пытался сократить расстояние. Пока этого было для меня достаточно.
По-прежнему не было ощущения времени; не было бы и чувства движения – если бы не полосы темноты, пролетавшие мимо; они мчались назад многими слоями, так что все равно мгла оставалась мглой – только казалась как бы нашинкованной. Я продолжал вращаться вокруг своей оси, словно возвысившись до ранга небесного тела.
Но вскоре возникло впечатление, что пространство, в котором я летел, направляясь, возможно, не ближе, чем к центру планеты, начало сужаться. Между лохмами тьмы по сторонам замелькало что-то другое: тоже черное, но отблескивавшее. Потом чернота перешла в коричневые, затем и в красно-коричневые оттенки. Почудилось, что я попал в какое-то гранитное подземелье.
Если я правильно – хотя и чисто интуитивно – оценивал свою скорость, то от поверхности должно было быть уже весьма далеко. Но до центра планеты – хотя Ассарт размерами и уступает Земле – оставалось наверняка еще много-много-много. Видимо, то, что меня интересовало, находилось куда ближе к поверхности.
Только бы правильно угадать – что же меня интересовало!..
Посадку на Нельту разрешили без осложнений. Командир «Алиса» (имени своего он так и не назвал) и Советник, выполнив портовые формальности, первый неофициальный визит нанесли в местное отделение Межпланетного банка.
Там они обменяли некоторые из бывших сокровищ Ассарта на чеки, принимавшиеся к уплате на любой планете Нагора.
Безусловно, банк мог бы очень серьезно поинтересоваться происхождением драгоценных вещей. Хотя их владельцы и не скрывали, что прилетели с Ассарта. Это никого не удивило: как известно, на этой планете все шло вверх ногами. Может быть, если бы продавцы попытались торговаться, банк заупрямился бы. Но ассартиды оказались сговорчивыми, и прибыль банка обещала быть если не стопроцентной, то уж на пятьдесят-шестьдесят можно было смело рассчитывать. Вещицы были – находка для коллекционеров. К тому же каждая имела официальный сертификат, который уже сам по себе стоил дорого.
– По-моему, нас ограбили, – сказал Советник невесело, когда они возвращались на корабль.
– Ассарт стоит дороже, – серьезно ответил командир «Алиса». – А на то, чтобы зафрахтовать корабли, тут хватит.
– Должно хватить. Куда же мы теперь?
– На Инару. Там всегда околачиваются трампы, и фрахт обходится дешевле всего.
И «Алис» стартовал так же, как и садился, – без приключений.
Но то не было камнем. Однако я еще не успел понять этого, как слабый свет, проникший сюда вместе со мною из Храма Глубины, исчез. Я невольно оглянулся и понял, что пропустившая меня преграда вновь восстановилась. На всякий случай я коснулся ее рукой. Камень был на месте.
Вероятно, это означало, что отсюда можно было двигаться только вперед. Конечно, формула Выхода по-прежнему прочно сидела в моей памяти. Но не для того шел я сюда, чтобы сразу же попроситься обратно, словно ребенок, испугавшийся темноты.
Предстояло, видимо, обождать, пока не сработает какая-то система и мне не откроют путь дальше. Я готов был ждать, сколько потребуется. Это не вызывало во мне по-прежнему никакого страха.
Но, видимо, спокойное ожидание было не для этих мест.
Мое состояние начало странно меняться, как только я протянул руку вперед, чтобы убедиться в том, что вторая преграда все еще находится впереди, – и не обнаружил ее. Вполне возможно, мелькнуло в голове, что ее вообще не было, а была просто непроницаемая для глаза мгла; человеческий глаз – слишком несовершенное орудие, и я поспешил воспользоваться соответствующим умением из временно приданных мне, обычно не свойственных человеку качеств.
И вот тут-то накатила первая волна страха; не самая сильная, но для меня достаточно непривычная.
Потому что я не увидел ничего. Вокруг по-прежнему лежала все та же вязкая, как смола, темень. И вдруг возникло впечатление, что она начала вращаться – вместе со мною. Сначала медленно. Потом быстрее. Еще быстрее. Стремительнее. Находившаяся у меня под ногами твердь исчезла. Пропало и ощущение тяжести. У меня в голове – если пустить в ход воображение – находился сейчас как бы маленький пульт с приборами, самыми необходимыми в любой обстановке: всегда бывает полезно знать уровень силы гравитации, облучения, температуры… Все воображаемые стрелки чинно стояли на нулях. Если верить свойствам, которыми меня наделили, не только в окружавшей меня среде не было ничего, но и ее самой не было. Ни в какой форме. Даже в форме вакуума.
Стоило понять это, как страх накатил по-настоящему.
Вероятнее всего, я поддался ему по той причине, что откуда-то из потаенных глубин памяти вынырнуло пережитое некогда, хотя в тот раз до конца не осознанное (тогда на это просто не хватило времени) воспоминание о том, как вдруг не стало меня.
Это вовсе не относилось к тому случаю, когда мне, утонувшему и затем вырванному в другое время, пришлось со стороны наблюдать за собственными (якобы) похоронами: сильного впечатления этот эпизод на меня тогда не произвел, а потом и вовсе почти выветрился из памяти: тогда-то я знал, где нахожусь на самом деле, а что в ящик уложили куклу, – ну, было неприятно, однако, не более того.
Воспоминание пришло из другого, более позднего времени, когда Астролида (так ее тогда звали) вдруг громко предупредила меня:
– Ульдемир! Не бойся! Все будет хорошо!
И одновременно я чем-то (как и сейчас) неопределимым в своем существе вдруг почувствовал, понял, постиг: плохо. Очень плохо. Ох как же плохо – страшно, невыносимо, небывало…
И вот это повторилось сейчас.
Тогда через мгновение корабль – и каждого из нас, находившихся в нем, – разнесло на кварки. Но в тот раз Мастер ухитрился восстановить нас – пусть и не из тех первоначальных материалов, что невозможно было бы собрать даже самым частым решетом. Тогда дело происходило в открытом пространстве, которое целиком было доступно его контролю.
Здесь же его вмешательство было невозможным – и я был об этом заранее предупрежден.
Тогда страх был мгновенным – потому что через миг бояться стало уже некому и нечему, а когда я очнулся, опасностей вокруг меня более не существовало.
А сейчас я все еще продолжал быть, и никакими средствами не мог ни остановить непонятное действие, частью которого являлся, ни ускорить его, ни даже понять, что происходит.
Не знаю, чем бы это могло кончиться, если бы не Эла.
Она, беззащитная здесь, вдруг вспыхнула передо мной коконом света. Она была в легком спортивном костюме – как будто обычная женщина в обычный день, в хорошую погоду, вышла на пробежку.
Улыбнулась. И проговорила – или, во всяком случае, я услышал:
– Ульдемир! Не бойся! Все будет хорошо!
А в следующее мгновение объем света, заключавший ее в себе, на моих глазах рвануло, завертело, стало раздирать на клочья, быстро гаснувшие, разлетающиеся в разные стороны, – словно кто-то дробил, заливал, затаптывал вспыхнувший фейерверк.
И ее не стало.
Но – словно бы сила окружавшего меня мрака ушла на то, чтобы победить тот высокоорганизованный дух, каким являлась Эла, – пространство, в котором я находился, стало светлеть.
И одновременно боль пронзила меня, каждую клетку, промчалась по всякому нерву, красным пламенем вспыхнула в любой капле крови, все еще обращавшейся, как оказалось, по сосудам.
С болью пришло и новое состояние, дотоле не известное мне: одержимость.
И я почувствовал себя как берсеркиер, идущий на врага – вперед, напролом, не боясь ничего и никого, видящий и признающий в мире только одно: возобладать, одолеть, уничтожить – потому что иначе всякое дальнейшее существование вообще потеряет смысл.
Возможно, я при этом что-то кричал; не знаю. Помню одно: не думая о последствиях, не боясь более ничего, я, оказавшись на мгновение как бы снаружи, вне своей плоти, швырнул тело вперед, как если бы находился опять в открытом космосе и не рисковал в следующее мгновение врезаться во что-нибудь, слишком твердое для материала, из которого я, как и все мы, создан.
Одновременно я придал телу вращение вокруг вертикальной оси, как бы разметая лучом дарованного мне зрения все, что было вокруг меня, что облепляло, стягивало, стискивало, пугало…
И мгла стала отрываться длинными лоскутьями и отставать.
Что-то творилось вокруг. Мне почудилось несколько фигур – одна была, помнится, в рыцарских доспехах, другая – в долгополом кафтане, были и еще какие-то. Они махали – кто рукой, кто мечом, словно желая то ли остановить, то ли предупредить меня о чем-то. Но клочья тьмы сгустились вокруг них, а когда через мгновение рассеялись – на месте фигур не осталось более ничего.
Мне было тогда неведомо, что я присутствую при гибели последних рыцарей некогда великого Ордена Незримых. Они пытались помочь мне, но это стоило им самого их существования. Однако мне сделалось немного легче: мрак расходовал свою черную энергию, я же пока не испытывал серьезного сопротивления. Сам же я был напитан как бы неким концентратом энергии. Она разорвала бы меня, попробуй я высвободить ее в обычных условиях. Но здесь только с ее помощью и можно было существовать и действовать.
Я промчался, не уделив им внимания. Понимал, что это – не враги. И сосредоточился на том, что возникло впереди.
То были светящиеся, полупрозрачные шары, они переливались внутри, словно были сделаны из невещественного прозрачного муара. Похоже, они двигались, как ракета, испуская часть плазмы, из которой состояли. Но это было первое впечатление – а уточнять было некогда. И я не стал ни атаковать их, ни уклоняться, а просто продолжил свое стремление вперед, готовый ударить по ним, едва они попытаются предпринять что-то против меня.
Я летел вперед. По-прежнему не видя – куда. Разве что темнота уже и за пределами моего светового кокона стала, может быть, чуть-чуть разжижаться, светлеть.
Шары не проявили никакой агрессивности. Но они оказались здесь явно в какой-то связи с моим появлением: держась на почтительном расстоянии (насколько здесь вообще можно было судить о расстоянии), они мгновенно изменили – все вдруг – направление своего полета и стали сопровождать меня, словно истребители эскорта – самолет какой-нибудь важной шишки. Но ни один из них – ни из синих, ни зеленый – не пытался сократить расстояние. Пока этого было для меня достаточно.
По-прежнему не было ощущения времени; не было бы и чувства движения – если бы не полосы темноты, пролетавшие мимо; они мчались назад многими слоями, так что все равно мгла оставалась мглой – только казалась как бы нашинкованной. Я продолжал вращаться вокруг своей оси, словно возвысившись до ранга небесного тела.
Но вскоре возникло впечатление, что пространство, в котором я летел, направляясь, возможно, не ближе, чем к центру планеты, начало сужаться. Между лохмами тьмы по сторонам замелькало что-то другое: тоже черное, но отблескивавшее. Потом чернота перешла в коричневые, затем и в красно-коричневые оттенки. Почудилось, что я попал в какое-то гранитное подземелье.
Если я правильно – хотя и чисто интуитивно – оценивал свою скорость, то от поверхности должно было быть уже весьма далеко. Но до центра планеты – хотя Ассарт размерами и уступает Земле – оставалось наверняка еще много-много-много. Видимо, то, что меня интересовало, находилось куда ближе к поверхности.
Только бы правильно угадать – что же меня интересовало!..
Посадку на Нельту разрешили без осложнений. Командир «Алиса» (имени своего он так и не назвал) и Советник, выполнив портовые формальности, первый неофициальный визит нанесли в местное отделение Межпланетного банка.
Там они обменяли некоторые из бывших сокровищ Ассарта на чеки, принимавшиеся к уплате на любой планете Нагора.
Безусловно, банк мог бы очень серьезно поинтересоваться происхождением драгоценных вещей. Хотя их владельцы и не скрывали, что прилетели с Ассарта. Это никого не удивило: как известно, на этой планете все шло вверх ногами. Может быть, если бы продавцы попытались торговаться, банк заупрямился бы. Но ассартиды оказались сговорчивыми, и прибыль банка обещала быть если не стопроцентной, то уж на пятьдесят-шестьдесят можно было смело рассчитывать. Вещицы были – находка для коллекционеров. К тому же каждая имела официальный сертификат, который уже сам по себе стоил дорого.
– По-моему, нас ограбили, – сказал Советник невесело, когда они возвращались на корабль.
– Ассарт стоит дороже, – серьезно ответил командир «Алиса». – А на то, чтобы зафрахтовать корабли, тут хватит.
– Должно хватить. Куда же мы теперь?
– На Инару. Там всегда околачиваются трампы, и фрахт обходится дешевле всего.
И «Алис» стартовал так же, как и садился, – без приключений.
3
Снизу быстро надвигалась на меня твердая поверхность. Я не знал, означало ли это конец движения, достиг ли я цели – или то была только очередная преграда, через которую придется пробиваться.
Перед тем как окончательно погасить скорость, я успел еще подумать, что температура здесь, внизу, странным образом не повышалась, как следовало ожидать, но оставалась неизменной. Мне трудно было сколько-нибудь точно определить, какова она, недаром я был окружен защитным слоем и падал как бы внутри пузыря; однако вряд ли она была намного выше нуля по Цельсию. Это уже само по себе было удивительным.
Приземление мое прошло мягко: оболочка, в которой я находился, спружинила, и я очутился на тверди. И сразу же понял, что моя оценка температуры была близка к истинной: подошвы ног мгновенно обожгло холодом.
Я находился в полном одиночестве. Но не в темноте. Лед, на котоpом я стоял, как бы слабо светился изнутри, и это свечение помогало хотя бы частично рассмотреть то, что осталось наверху: ту пустоту, через которую я пролетел, чтобы добраться сюда.
Ледяная площадка оказалась, против ожидания, очень небольшой по размерам. Она была квадратной, и сторона этой фигуры была лишь метров десяти – или около этого – в длину.
Ограничивавшие ее стены уходили ввысь. Где-то там, вверху, остался проход, через который я проник сюда. Но стены не были вертикальными; каждая из них представляла собою как бы склон, уходивший вверх под углом градусов примерно в пятьдесят. Однако стены эти не являлись плоскостями: они скорее напоминали лестницы с высокими, крутыми ступенями, каждая из которых была, может быть, чуть ниже моего роста. Иными словами, если это и была лестница, то создана она была не для того, чтобы по ней поднимались существа вроде меня. То был трап для гигантов.
Мне, впрочем, лестница и не требовалась…
Подумав об этом, я невольно переступил с ноги на ногу: ступни озябли, и холод, несмотря на защиту, поднимался к коленям.
Я посмотрел вниз. И увидел, что стою уже не просто на льду, но в небольшой лужице. Наверное, часть моего тепла все же выходила наружу, и лед подо мной подтаивал. Как ему и полагалось. Значит, то была обычная вода.
От этой мысли мне сделалось почему-то легче. Приятно, когда тебя окружают знакомые вещи и явления.
Перед тем как окончательно погасить скорость, я успел еще подумать, что температура здесь, внизу, странным образом не повышалась, как следовало ожидать, но оставалась неизменной. Мне трудно было сколько-нибудь точно определить, какова она, недаром я был окружен защитным слоем и падал как бы внутри пузыря; однако вряд ли она была намного выше нуля по Цельсию. Это уже само по себе было удивительным.
Приземление мое прошло мягко: оболочка, в которой я находился, спружинила, и я очутился на тверди. И сразу же понял, что моя оценка температуры была близка к истинной: подошвы ног мгновенно обожгло холодом.
Я находился в полном одиночестве. Но не в темноте. Лед, на котоpом я стоял, как бы слабо светился изнутри, и это свечение помогало хотя бы частично рассмотреть то, что осталось наверху: ту пустоту, через которую я пролетел, чтобы добраться сюда.
Ледяная площадка оказалась, против ожидания, очень небольшой по размерам. Она была квадратной, и сторона этой фигуры была лишь метров десяти – или около этого – в длину.
Ограничивавшие ее стены уходили ввысь. Где-то там, вверху, остался проход, через который я проник сюда. Но стены не были вертикальными; каждая из них представляла собою как бы склон, уходивший вверх под углом градусов примерно в пятьдесят. Однако стены эти не являлись плоскостями: они скорее напоминали лестницы с высокими, крутыми ступенями, каждая из которых была, может быть, чуть ниже моего роста. Иными словами, если это и была лестница, то создана она была не для того, чтобы по ней поднимались существа вроде меня. То был трап для гигантов.
Мне, впрочем, лестница и не требовалась…
Подумав об этом, я невольно переступил с ноги на ногу: ступни озябли, и холод, несмотря на защиту, поднимался к коленям.
Я посмотрел вниз. И увидел, что стою уже не просто на льду, но в небольшой лужице. Наверное, часть моего тепла все же выходила наружу, и лед подо мной подтаивал. Как ему и полагалось. Значит, то была обычная вода.
От этой мысли мне сделалось почему-то легче. Приятно, когда тебя окружают знакомые вещи и явления.