Милн Алан Александр. Двое

   – Спросите у Чарли Уинтера, спросите у Лулу, – заметил сэр Роджер, – они скажут вам то же самое.
   – Я всегда говорил, – откликнулся сэр Кокс, – что банковские тарифы служат барометром Империи.
   Неужели, думает Реджинальд, модно всегдаговорить подобные вещи?
   Сэр Роджер взглянул через стол на маленького пухлого мистера Кокса (того самого Кокса) и с минуту задумчиво оценивал его. Друг.
   – Да, в какой-то мере это так, – ответил сэр Роджер. – На вас, господах из Сити, лежит огромная ответственность.
   – Когда вы говорите о престиже, – вставил Реджинальд, чувствуя, что надо что-то сказать, – вы имеете в виду внушение туземцам уважения к англичанину?
   – Бремя белого человека, – пояснил тот самый мистер Кокс.
   Сэр Роджер посмотрел на хозяйку дома, затем на мистера Уэлларда и с минуту задумчиво оценивал его. Враг?
   – Я сказал бы, к англичанину как таковому, – уточнил он.
   – Хорошо, пусть будет так.
   – Да, именно так, – скромно подтвердил сэр Роджер.
   – В таком случае я не вижу связи мощного флота и низких банковских тарифов с англичанином как таковым.
   – Финансовая связь, – пробормотал мистер Кокс.
   – То есть вы хотите внушить низшим, как вы их расцениваете, расам мысль об умственном, нравственном или материальном превосходстве британца.
   – Существует два метода правления, мистер Уэллард. Внушить уважение или внушить страх. Мы, британцы, предпочитаем уважение.
   – Да, но разве уважение тех, кто подчинен нам, так уж важно? Если я потрачу жизнь на то, чтобы внушить своему садовнику уважение к себе или, скажем, завоевать его, я, несомненно, должен буду проявить различные добрые чувства, но жизнь моя окажется страшно ограниченной. И когда Бог спросит меня в Судный день: “Как ты употребил данные тебе Мною таланты?”, а я отвечу: “Я использовал их, чтобы внушить уважение моему садовнику, Господи”, – ну, не знаю... – Сказав это, Реджинальд выпил полбокала шампанского и задумался, понравилось ли Сильвии то, что он сказал, и стоило ли приводить Бога на прием к Бетти Бакстер.
   Сэр Роджер пожевал губами и произнес:
   – Надеюсь, я всегда смогу ответить, что исполнял свой долг.
   Старый дурак пытается завоевать мое уважение, вот в чем дело. Совершенно изумительное и в то же время нелепое существо. Типичный англичанин.
   – Что вы считаете своим долгом, мистер Уэллард? – задала вопрос Бетти, уже начав слегка беспокоиться.
   – Боюсь, что у меня он выражен в форме отрицания.
   – Начинайте, Уэллард, – вмешался хозяин дома, – а мы все за вами. Долг человека, выраженный в отрицательной форме. Не обязательно всеобъемлюще или слишком искренне.
   Молодчина Берти, подумала его жена. Теперь все в порядке.
   – Ну хорошо, вот для начала, – улыбнулся Реджинальд. – Не мириться с мерзостью.
   – Прекрасно. Теперь я. Не предъявлять другим больших требований, чем себе. Ваша очередь, леди Эффингем.
   – Не говорить, когда не знаешь, – сказала ее светлость, и Реджинальд почувствовал, что ему дали отповедь.
   – Не делать ничего только потому, что это делают другие, – произнесла женщина по фамилии Воулс.
   Все говорят страшно личные вещи, подумал Реджинальд. Интересно, что скажет Сильвия.
   – Ну, долг человека, то есть женщины. Салли, давай, – сказал Неизвестный Молодой Человек, подталкивая локтем Неизвестную Барышню, сидевшую рядом с ним.
   – Совершать ошибки за свой счет.
   – В отрицательной форме, дурочка.
   – Хорошо, тогда так. Не позволять другим делать ошибки за твой счет.
   – А я считаю, что не надо дожидаться, чтобы события шли тебе навстречу. Они, как правило, этого не делают.
   – Люди тоже, – сказала Салли.
   – Прекрасно, молодежь, – вмешался Бакстер. – Продолжай, Бетти.
   – Ничего не пропустить.
   Неплохо, подумал Реджинальд. Что-то скажет Сильвия.
   – Не ожидать ничего, – сказал тот самый мистер Кокс.
   И я не ожидал от него ничего даже отдаленно похожего. Молодец, подумал Реджинальд. Пока все превосходно. Сильвия, придумай что-нибудь!
   – Я скажу обратное тому, что говорил наш хозяин, – произнес сэр Роджер. – Не предъявлять другим меньших требований, чем себе.
   – Хорошо, – одобрил Бакстер. – Теперь миссис Уэллард.
   Все посмотрели на Сильвию. Сильвия, любимая! Румянец цвета дикой розы стал ярче.
   – Не бояться, – сказала Сильвия.

II

   Реджинальд вошел в гостиную, преисполненный гордости. И не только потому, что Неизвестный Молодой Человек прошептал ему: “Кто это Неземное Создание рядом с Бременем Белого Человека?” А потому что в игре, в которую играли они все, она дала лучший ответ. “Не бояться”. Я всегда боюсь, подумал он. Сэр Роджер всю жизнь прожил в страхе. В страхе, что кто-нибудь подумает иначе, чем дозволено. Бетти беспрестанно боится совершить какую-нибудь ошибку. Бакстер... чего же боится Бакстер? Если задуматься, я совсем не знаю Бакстера. Я всегда воспринимал его как биржевого маклера. Глупость какая-то.
   В гостиной было включено радио.
   – Передают старые вальсы, – заметила Бетти. – Для леди Эффингем и для меня это масса воспоминаний. А Сильвия и Салли вряд ли представляют себе, что такое вальс.
   – Сколько воротничков я извел тогда, – сказал тот самый мистер Кокс. – Музыка возвращает меня к этим воротничкам. Я всегда говорил, что мне надо не меньше трех за вечер.
   – Берти, мне хочется, чтобы мы с тобой станцевали этот вальс. Подойди и дай мне руку. Я сегодня сентиментальна.
   – Да, что-то в них есть, в старых вальсах, – признала Салли.
   Сэр Роджер подошел к жене. Они улыбались друг другу. Возможно, мелодия навевала им какие-то воспоминания. Он сел рядом с ней. Сейчас он возьмет ее за руку, подумал Реджинальд, или нет – под руку и поведет в оранжерею.
   – Берти, очнись!
   Бакстер стоял посреди комнаты, склонив голову набок, прислушиваясь к шелесту старинных длинных платьев по натертому паркету. Где-то далеко.
   – Берти!
   Берти очнулся, пересек гостиную и выключил приемник при начальных звуках нового вальса.
   – Совершенно изумительная мелодия, – сказала Салли. – Никто не знает названия?
   – Боже, конечно нет, – ответила Бетти.
   – “Сицилиетта”.
   – Что-что? – спросил Неизвестный Молодой Человек.
   – Забавно, что ты помнишь, Берти. Повтори еще раз.
   – “Сицилиетта”, – буркнул Бакстер. Он стал предлагать мужчинам сигары, затем закурил сам и целиком отдался этому занятию.
   – Расскажите нам о ней, – попросила Салли.
   – Салли, ты невозможна.
   – Было какое-то приключение, Берти? Ты мне никогда о нем не рассказывал, правда?
   – Да, было, Бетти. Нет, не рассказывал. Я никому о нем не рассказывал. – И добавил после паузы: – Собственно, здесь не о чем рассказывать.
   – Но мы просим вас, – улыбнулась леди Эффингем.
   – Я не стану устраивать сцен ревности, Берти. Ты знаешь, я не ревнива.
   – Я бы сказал, звучит угрожающе, – заметил Неизвестный Молодой Человек.
   – Не говори глупостей, Клод, – одернула его Бетти.
   Клод и Салли, подумал Реджинальд. Теперь я знаю всех.
   – Здесь нет поводов для ревности. Разве кто-нибудь женится на своей первой любви? На девушке, которая казалась первой любовью. Сыграем в бридж, сэр Роджер?
   – Разве вы не будете рассказывать?
   – Пожалуйста, расскажите, – попросила Сильвия.
   – Вы бы не назвали это рассказом, Уэллард. Это всего лишь... ничего особенного. Вы в самом деле хотите послушать? Ну ладно... История довольно простая. – Он откинулся на спинку кресла и затянулся сигарой.
   Если бы люди умели переставать пить вовремя, думал Реджинальд. Как Бакстер сейчас. Как раз в тот момент, когда не утрачено ничего, кроме робости.
   – Мне было года двадцать два. Если Бетти говорила вам, что я племянник герцога Аргайла или внук Ротшильда, забудьте об этом. Мой отец был сельским врачом. Он сумел послать меня в Кембридж: я изучал право. Потом дальний родственник взял меня в свою фирму в Сити, но только потому, что умер его сын, а ему хотелось сохранить имя. Первое время я не знал в Лондоне никого. Однажды я обедал у Грумса и уже собирался уходить, когда кто-то окликнул меня. Я обернулся, и лицо говорившего показалось мне знакомым. “Бакстер?” – спросил он. Я не сразу, но вспомнил его. Мы вместе учились в школе. Его фамилия была Вест. Я присел за столик и выпил с ним чашку кофе. Мы разговорились – как дела, чем сейчас занимаешься и так далее. По крайней мере, я рассказывал; он был неразговорчив. Вдруг он спросил, как будто все время только об этом и думал:
   – Ты хорошо танцуешь?
   В те времена танцевали по-настоящему. Устраивались торжественные, хорошо организованные вечера, куда нельзя было попасть без приглашения. Я немного танцевал в Кембридже, а как следует выучился в Лондоне. В субботние вечера я ходил в какой-нибудь танцевальный зал, и моими партнершами были молоденькие продавщицы; чертовски хорошенькие и чертовски любившие танцевать. Это все, что я мог себе позволить. Я никого не знал в Лондоне. Мы танцевали вальсы, котильоны, веселились напропалую. Как выяснилось, этот Вест пообещал привести с собой приятеля на Охотничий бал в Бистер. Не соглашусь ли я поехать? Ночлег обеспечен, и так далее. Конечно, в то время перспектива Охотничьего бала меня немного страшила. Если вы думаете, что я в детстве был близок с аристократией или разбирался в лошадях, то ошибаетесь. Я с трудом различал, где у лошади перед, где зад. И конечно, я понимал – меня приглашают заткнуть дырку; Веста кто-то подвел. Но я не был гордецом, я очень любил танцевать, к тому же у меня мелькала смутная надежда, что я смогу понравиться этим охотникам и в тяжбах друг с другом они станут прибегать к моим услугам. Поэтому я ответил согласием и уговорился встретиться с Вестом на Паддингтонском вокзале на следующий вечер.
   Разумеется, была зима, январь, темень, холод и слякоть. Нас встретили в Бистере и отвезли в усадьбу. В экипаже; на дорогу ушло часа полтора. Нас встретил Дворецкий и проводил нас в отведенные нам комнаты; когда мы переоделись и спустились вниз, уже начинался ужин. Меня представили множеству людей, но их фамилии ничего мне не говорили, и ни одна не удержалась в памяти. Их было человек десять – двенадцать; все мужчины, кроме нас, – в красных фраках, а девушки в розовых, голубых и зеленых платьях, чудовищно не сочетавшихся друг с другом. Только одна была в скромном черном платье. Моя соседка справа спросила, в чьей группе я охочусь, а узнав, что не охочусь вовсе, потеряла ко мне интерес и только за десертом, забыв, что уже спрашивала, повторила вопрос. Моя соседка слева спросила меня о том же, хозяйка, сидевшая напротив, тоже. Узнав, что я не участвую в охоте, они тоже утратили интерес ко мне. Так что ужин оказался довольно унылым.
   – Бедняга Берти, неудивительно.
   Бакстер выпустил облако дыма и наблюдал, как оно медленно превращалось в серую вуаль, повисшую неподвижно на уровне его взгляда. Вдруг он резким движением левой руки разогнал дым и продолжил рассказ:
   – Девушка в черном. Как описать ее? Она была высокая и стройная и, казалось, напряженно ждала кого-то или чего-то, ждала, что произойдет нечто. У нее был – глупо звучит – хорошей формы нос и вздернутая верхняя губа. Именно эта короткая верхняя губа придавала ее лицу выражение ожидания, из-за нее рот был чуть приоткрыт и виднелись мелкие, снежной белизны зубы. Голова чуть наклонена, высокие скулы, румянец на щеках, но не от ветра или дождя, а от какого-то внутреннего огня. Было заметно, как он становился то ярче, то слабее... Видишь ли, Салли, это были времена, когда девушки еще не красились. Тогда гримом пользовались лишь актрисы и женщины сомнительного поведения.
   Жаль, что я не могу описать ее лучше. Помню, я даже чуточку ее побаивался. Она казалась такой гордой, в ней чувствовалась порода. Все остальные девушки превосходили ее красотою, но, выражаясь их собственным языком, она была из другой конюшни. Глядя на нее за ужином, я раздумывал, отважусь ли я пригласить ее на танец.
   Как только ужин кончился, мы уселись в экипажи. Я оказался в одной карете с нашей хозяйкой, двумя девушками – в розовом и голубом – и двумя мужчинами. Мы возвращались в Бистер невероятно долго, по дороге уговариваясь, кто с кем танцует. Когда мы добрались до места и оказались в танцевальном зале, я поискал глазами девушку в черном. Казалось, ее знают здесь все. Когда я сумел подойти к ней, у нее оставался всего один свободный танец. Последний. Двадцатый. Тогда, Салли, танцы записывали в специальную книжечку.
   Бал оказался отвратительным. Любая из моих партнерш-продавщиц танцевала лучше всех этих девушек. А мужчины... Наверняка они были без шпор, но казалось, что со шпорами, – так сильно они то и дело задевали тебя по ногам. Ужасно. Время от времени мне удавалось пропустить танец и побродить с сигаретой, делая вид, что я кого-то жду; во всяком случае, так мне никто не оттаптывал ноги. К счастью, одна партнерша у меня была прекрасная – наша хозяйка; очевидно, ее кто-то подвел. Она состояла в каком-то родстве с Вестом и все расспрашивала меня о нем – а мне не хотелось признаваться, что мы не виделись с тех пор, как нам было по двенадцать лет. Раза два она опять спрашивала, в какой группе я охочусь, и тут же спохватывалась: “Ах да, вы же не охотитесь, вы уже сказали”. Право, мне стоило бы повесить на грудь объявление, чтобы не оставалось никаких сомнений.
   Пришло время последнего танца, и я разыскал девушку в черном. Я устал и совершенно замучился и подозревал, что она тоже. Танцевали мы скверно. Мы кружились и кружились по залу, пока музыка не перестала звучать. Тогда все остановились и стали неуверенно хлопать в ладоши, а я молил Бога, чтобы и оркестр выдохся и можно было уехать. Но нет. Они начали новый вальс – “Сицилиетту”.
   В тот раз я впервые услышал его; возможно, его и играли впервые. Может быть, сам дирижер написал его и решил попробовать под конец вечера, чтобы понять, как он пойдет. Играл один из известных лондонских оркестров. Мы снова начали танцевать, и в этот раз действительно танцевали. И неудивительно. Я никогда не встречал девушки, которая танцевала бы лучше; никогда на свете не было двух людей, которые так подходили бы друг другу. Наши лица находились почти на одном уровне, и когда я бросал на нее взгляд, я видел перед собой ее глаза и видел в них такой восторг, как будто наконец исполнилось то, чего она давно ждала.
   Наверное, они играли эту мелодию целый час. Даже те, со шпорами, стали танцевать по-человечески и не давали оркестру уйти. Мы танцевали и танцевали, слишком счастливые, чтобы обменяться хоть словом, только время от времени улыбались друг другу. Потом все кончилось, и наш хозяин заторопил нас, говоря, что лошади больше не могут ждать, и мы поехали, рассевшись так, как раньше. Я вновь оказался в обществе девушек в розовом и голубом.
   Мы вернулись в дом около четырех. Все сразу же разошлись по своим комнатам. Вест должен был возвращаться рано, это означало, что мы будем завтракать в семь. Я только тогда и услышал об этом. Когда я желал хозяйке спокойной ночи и благодарил ее, то ждал, что она предложит мне задержаться, но этого не случилось. Я бы, конечно, не отказался уехать более поздним поездом, но она, очевидно, считала, что мы с Вестом неразлучны. Снова холод, темнота и слякоть; мы снова ехали в Бистер, на этот раз совершенно сонные; всю дорогу до самого Паддингтона мы спали, просыпались и снова засыпали, а потом Вест сказал: “Ну, до свидания, старина” – и взял кэб. Я вернулся к себе и стал думать о девушке в черном.
   Я напишу ей и попрошу выйти за меня. Нет, ерунда. Конечно, надо написать и попросить о встрече, а потом, через день, через неделю, я попрошу ее выйти за меня. В любом случае мы должны увидеться как можно скорее.
   Я сел писать ей. Дорогая... И тут я вспомнил, что, как это ни невероятно, я не знаю ее имени. Ну что ж, я узнаю его от хозяйки дома. Но как? Не могу же я написать, что мне понравилась девушка в черном и я хочу узнать, кто она. Я выдумывал новые и новые предлоги и наконец остановился на том, что мы с этой девушкой разговаривали об одной книге, которую я обещал ей прислать; “не будете ли Вы любезны сообщить мне имя и адрес девушки?” Потом я решил, что лучше послать девушке не книгу, а ноты вальса, который мы танцевали, – “Сицилиетты”. Я узнал его название от дирижера.
   Я сел писать нашей хозяйке. Конечно, я в любом случае должен послать ей письмо с благодарностью за гостеприимство. Была среда, ответа я ждал в пятницу, и если я напишу сразу же, то письмо от девушки может прийти в понедельник. Безумие – терять целых три дня, но ничего не поделаешь. “Дорогая...” И тут я вспомнил, что не знаю ни имени, ни адреса хозяйки.
   Новая отсрочка. Но теперь все просто. Я должен ее поблагодарить, поэтому совершенно естественно, если я узнаю у Веста ее имя и адрес. Я сел и написал ему; написал, что очень доволен поездкой и чувствую себя обязанным поблагодарить хозяйку, но не знаю, куда адресовать письмо. Я просил извинить меня за беспокойство и выражал надежду, что мы скоро встретимся.
   Бакстер медленно поднялся с кресла и минуту постоял, тихонько насвистывая первые такты “Сицилиетты”. Затем, вздохнув, он повернулся к камину и сказал:
   – Вот и все. На этом история кончается.
   Раздались удивленные возгласы слушателей.
   – Но как же!... – воскликнула Салли.
   Бакстер бросил окурок сигары в огонь.
   – У меня не было адреса Веста. Я не мог вспомнить его имени и не знал, где он работает. Я больше никогда не встречал ни Веста, ни нашей хозяйки, ни девушки в черном. А теперь, сэр Роджер, не сесть ли нам за бридж?
   Бетти встала, подошла к Берти и сжала его локоть.
   – Бедняга, – сказала она. – Хотя я рада, что все получилось именно так. Ну, кто будет играть?

III

   Бакстеры и Эффингемы играли в бридж, молодые люди удалились в бильярдную, а мистер Кокс рассказывал Сильвии историю своей жизни. Реджинальд оказался рядом с мисс Воулс.
   – Давайте выйдем на воздух, – сказала она, – здесь душно.
   Они уселись на одной из многочисленных веранд, которые Бетти именовала лоджиями, в ласковой тишине наступившего вечера.
   – Вы позволите? – спросил Реджинальд, показав на свою трубку, и она кивнула. Тогда он набил трубку и закурил.
   – Как люди глупы, правда? – сказала она вдруг.
   – Я как раз не могу решить, кто я – совершенный осел или...
   – Или мудрец?
   – Да нет, человек среднего ума.
   – Как вы собираетесь выяснить это?
   – Задав вам один вопрос.
   – Задавайте.
   – Если я окажусь полным идиотом, вы не рассердитесь?
   – Нет.
   – Ну хорошо, рискну. – Он взглянул на нее и отвел глаза. – Вы всегда ходите в черном?
   Какое-то время она молчала. Реджинальд стал сомневаться, слышала ли она его, а если слышала, то поняла ли. Он затянулся и подумал, что все же оказался дураком.
   – Бакстер, – прошептала она. – Забавно чуть ли не тридцать лет пытаться узнать его фамилию, а потом выяснить, что просто Бакстер.
   – Но вы ведь не дожидались его все это время, – предположил Реджинальд.
   – О нет!
   – Но долго? Простите меня. Не сердитесь, что я спрашиваю.
   – Мне всегда хотелось узнать, что произошло. Я была уверена, что он не мог уйти просто так.
   – Я не знаю, что можно было бы предпринять на его месте, а вы?
   – И я... Но как вы угадали?
   – Я заметил, что мелодия имеет какое-то значение и для вас. И потом – его описание... Он описал вас очень точно... Такою, как вы сидели там в кресле.
   – Это было тридцать лет назад, – сказала мисс Воулс с легким смешком.
   Множество комплиментов пришло в голову Реджинальду, но он молчал.
   – А он, конечно, не подозревает, – произнесла мисс Воулс.
   – Конечно нет. А вы ни о чем не догадывались, пока он не начал рассказывать?
   – Совершенно. Только когда он упомянул Охотничий бал в Бистере. Тогда я сразу поняла.
   – Я думаю, совершенно невероятное ощущение – спустя тридцать лет слушать этот рассказ.
   – Да. Невероятное. Я почувствовала, что вы догадались. Наверное, только вы. Разве что... – Она задумалась.
   – Я уверен, что, кроме меня, никто не мог... – сказал Реджинальд с оттенком гордости. Он представил себе продолжение фразы: “Ведь я пишу романы, изучать людей – моя профессия” – и содрогнулся при мысли о том, что нечто подобное можно произнести вслух. Вместо этого он спросил:
   – Скажите, тогда... для вас много значила эта история? Мне всегда хотелось узнать, когда я ходил на танцы и мне нравилась какая-нибудь девушка, нравлюсь ли я ей тоже. Вы понимаете, о чем я говорю. С первого взгляда, сразу.
   – Да, думаю, что да. Может быть, у девушек это реже. Мужчины чаще реагируют одинаково. Я хочу сказать, они часто бывают похожи один на другого. Одного типа. Особенно те, кто увлекается охотой. Мистер Бакстер был не таким – тогда. Сейчас он какой-то биржевой маклер... или просто выглядит так. Эта уверенность в себе, и аккуратные усики, и все остальное. Он был... больше похож на вас.
   – На меня? – рассмеялся Реджинальд.
   – Ну да, такой тип довольно редко встречается... в охотничьих кругах.
   Они снова помолчали. Если бы я был настоящим писателем, я бы написал об этом рассказ. Сейчас ей, наверное... сколько? Лет сорок пять. Но пока Бакстер рассказывал, она была совершенная девушка в черном.
   Мисс Воулс заговорила, почти позабыв, что Реджинальд рядом, как будто девушка в черном рассказывала приятной немолодой мисс Воулс о том, что произошло полчаса назад:
   – Я заметила его за ужином. Наши взгляды ни разу не встретились, но я чувствовала его присутствие. Я знала, что он не такой, как остальные; и думала, что я тоже отличаюсь от окружающих... пока не убедилась в обратном. Он, очевидно, был прав, сказав, что я чего-то ждала. Когда живешь в каком-то окружении, а сам – иной, то обязательно думаешь, что так не может длиться вечно. Что существует возможность бегства... пока ты молод.
   Мне вовсе не хотелось выглядеть гордячкой...
   Я пробовала оставить несколько танцев на случай, если бы он пригласил меня. Мне хотелось этого. Но когда он подошел, оставался только один. Я страшно устала к тому времени, как заиграли этот танец, да и мелодия была бестолковая. Мне не показалось, что он хорошо танцует, к тому же он все время молчал. Хотелось поговорить о чем-нибудь, чтобы понять, что он собой представляет, но ничего не приходило в голову. Я боялась, что если открою рот, то обязательно спрошу, в чьей группе он охотится...
   Потом заиграли эту мелодию, и мы оба вернулись к жизни. Я чувствовала, что знаю его давным-давно и что все прекрасно. Он был не такой, как все, я тоже; мы наконец встретились. Можно ли влюбиться вот так, сразу? Наверное, нет. Это только кажется.
   – А может быть... Не могу сказать...
   – Конечно, я думала, что увижусь с ним утром. Я придумывала, о чем мы будем говорить. Ведь мы же не обменялись ни словом. Только смотрели друг на друга, и он одно мгновение... вечность держал меня в объятиях. Глупо, конечно, я понимаю. Вся эта история – глупость.
   Я сказала сегодня – не делать ничего только потому, что это делают другие. В те времена девушкам полагалось ждать, правда? Ничего не делать, только ждать. И я ничего не делала. Только ждала, что он вновь появится, что он напишет мне. Но этого не случилось.
   Тогда мне стало казаться, что я все это выдумала.
   Она замолчала. Потом очень тихо стала напевать этот вальс. Глупая сентиментальная мелодия, думал Реджинальд, а все же... Он различал в полумраке овал лица своей собеседницы, и ему легко было представить ее опять восемнадцатилетней, романтичной, ждущей, что вот-вот что-то произойдет, представить все, что она читала, думала и воображала в этом чужом окружении, все, что вдруг проснулось в ней. Была бы она счастлива с ним? Не с этим, довольным и благополучным, а с тем, каким он был тридцать лет назад?
   – Не представляю, что бы вы могли сделать, – заметил он прозаически.
   Она перестала напевать и ответила:
   – Написать мистеру Весту. Только и всего. – И снова продолжила мелодию.
   – Это изменило.. изменило вашу жизнь?
   Она замолчала, рассмеялась и сказала:
   – Не стоит впадать в сентиментальность. В каком-то смысле, я думаю, изменило. Я стала сдержаннее, меньше доверяла своим чувствам. Замужество всегда казалось мне делом серьезным. Я думаю, каждому из нас дан шанс, упустив который, мы заменяем его чем-то второсортным. Я не сумела заменить. Я чувствовала, что потеряла предназначенное мне счастье, и для меня все на этом кончилось.
   – Но было бы счастьем, если бы он... я хочу сказать, вы, наверное, должны были обидеться на него. (Бакстер как предназначенное судьбой счастье!)
   – Я ведь видела, что он робок и очень скромен, и к тому же в чужом окружении. Это я должна была что-то сделать. (Бакстер робок!)
   – Давайте вернемся. Становится прохладно, – сказала мисс Воулс. – А я уже не так молода. – Но прежде чем встать, она спросила: – Вы влюбились в свою жену как только увидели ее, сразу же – даже прежде чем обменялись с ней хотя бы словом?