[16]надеялся, что ты приедешь теперь на два дня, чтобы решить все эти вопросы. Он находит чрезвычайно важным скорее все это обсудить, в особенности — вопрос № 1 (о Думе). Помнится мне, я тебе говорила, что Шт. просил тебя распустить их возможно скорее, велеть им разъехаться по деревням и следить за ходом полевых работ. Только поскорее вызови Ш., так как уж очень медленно все делается…
2) Относительно отставки Оболенского — почему бы не назначить его куда-нибудь губернатором?… Он никогда не выступал против Гр., а потому последнему тяжело уже просить об его отставке. Но он говорит, что Оболенский действительно ровно ничего не делает, а между тем надо возможно скорее серьезно заняться вопросом о подвозе продовольствия — снова на улицах стоят длинные хвосты перед лавками.
3) Не было ли бы умнее передать весь этот вопрос о продовольствии и о топливе министру внутренних дел, которого это ближе касается, нежели министра земледелия? Министр внутренних дел имеет всюду своих людей, он может давать приказы и непосредственные инструкции всем губернаторам — в конце концов все ведь находится под его началом…
4) Относительно Союза городов. Ты не должен больше выражать им свою личную благодарность, нужно под каким-нибудь предлогом теперь же опубликовать сведения относительно всего, что ими делается, и главным образом, то, что ты, т. е. правительство, даете им средства, а они свободно растрачивают их — это твои деньги, а не их собственные. Общество должно это знать… они стремятся взять на себя слишком крупную роль — это становится политически опасно…
Несомненно, Англия и Франция во главе всего этого дела…
Твоя первая акация лежит в моем евангелии, эту положу в молитвенник. Сейчас должна погасить свет, закончу это письмо завтра…
В субботу повидаюсь с нашим Другом…, чтобы проститься с Ним — Он на будущей неделе уезжает к себе домой. Спи хорошо, мое сокровище! Я постоянно утром и вечером крещу и целую твою подушку — это все, что у меня есть! Чего ради Греции предъявлен этот ультиматум?
Поцелуи без счета и благословения шлет тебе
твоя старая женушка»
«Ц. Ставка, 19 июня 1916 г.
Моя душка-солнышко!
Сердечко благодарю тебя за дорогое письмо… Я знаю, как трудно писать в такую жару. С сегодняшнего утра воздух, после сильного ливня, заметно посвежел, что очень приятно. Погода стоит серая и неприветливая, поэтому мы с Алексеем в 4 часа пойдем в кинематограф, который устраивается для солдат по воскресеньям днем. Конечно, он в восторге!
Войска чудно сражаются, и многие батальоны и даже отдельные части проявляют столько героизма во время битвы, что трудно запомнить все случаи. Наши одесские стрелки дерутся, как львы, но увы! Только четвертая часть их уцелела!
Теперь, дорогая, должен кончать. Храни вас господь! Целую тебя и прижимаю к моему тоскующему сердцу. Навеки, моя бесценная, твой
Ники»
«Царское Село, 4 августа 1916 г.
Ангел мой милый!
Уже 1 час, но я тем не менее хочу начать письмо к тебе, потому что завтра буду очень занята… Он [17]спрашивает, верно ли то, что газеты пишут относительно освобожд. военнопленных славян. Он надеется, что это не так, ибо это было бы величайшей ошибкой (пожалуйста, ответь на этот вопрос). Он огорчен слухами, будто бы Гучков и Родзянко приступили к организации сбора меди; если это так, то следует, по его мнению, отнять у них инициативу в этом — совсем это не их дело. Просит тебя быть очень строгим с генералами в случае ошибок. Видишь ли, все страшно возмущаются Безобразовым, все кричат, что он допустил избиение гвардии, что Леш, отступая в течение 5 дней, дал Б. приказ наступать, а он все откладывал и, благодаря своему упорству, все потерял. Раненые стрелки, да и остальные, не скрывают своего негодования. А. получила чрезвычайно интересное, но грустное письмо от Н. П. — он описывает, что им пришлось проделать, но с отчаяньем говорит о генералах, о Без., — как они, ничего не зная, приказали гвардии наступать по заведомо непроходимым топям и как велено было обходить другие топи, где свободно можно было бы пройти… Гвардия никогда ему этого не простит… Я жалею, что не поговорила об этом более настойчиво в Ставке — твой престиж был бы спасен, а то станут говорить, что ты проявляешь слабость… будь благоразумен, мой ненаглядный, слушайся твоей старой женушки, которая думает исключительно о твоем благе, и которая знает, что это единственно верный шаг.
А. передала нашему Другу то, что я говорила… Не пошлешь ли ты за ним и не расспросишь ли его обо всем… Прости, что первое же мое письмо — о делах, но все касающееся армии так важно для нас всех, мы этим живем… Не забыл ли ты отложить призыв молодых солдат до 15 сентября, если это возможно, так, чтобы повсюду они могли закончить свои полевые работы?… Милый, ты ведь не забудешь о наградах для тех, кто ранен бомбами, сброшенными с аэропланов?… Помни относительно Безобразова!
Навеки, ангел мой, всецело твоя
Солнышко»
«Ц. Ставка (…) 5 сентября
С добрым утром, дорогая!
Солнце сияет и греет, но в тени холодно. Твое дорогое письмо меня сильно утешило — я его много раз перечитывал и целовал дорогие строчки.
Сегодня полковой праздник кавалергардов. Мы только что кончили завтрак и собираемся прокатиться на автомобиле, в лес, так как опять стало пасмурно…»
«Ц. Село, 20 сентября 1916 г.
…У меня завтра будет Протопопов, мне нужно спросить у него кучу вещей, а также поделиться с ним некоторыми идеями, пришедшими в мою собственную старую голову, относительно того, чтобы повести контрпропаганду против Союзов Гор среди армии, т. е. иметь за ними наблюдение и немедленно выгонять тех, кто понадеется. Министр внутренних дел должен найти порядочных, честных людей, которые были бы «его глазами» и которые, с помощью военных властей, должны сделать все, что только смогут.
Ты ничего не имеешь против того, что я высказываю свое мнение по этому поводу, милый? Но, уверяю тебя, хоть я и больна и у меня плохое сердце, все же у меня больше энергии, чем у них всех вместе взятых. Бобринский был рад видеть меня такой; он говорит, что меня не любят, ибо чувствуют (левые партии), что я стою на страже интересов твоих, Бэби и России. Да, я более русская, нежели многие иные, и не стану сидеть спокойно…»
«Ц. Ставка, 21 сент. 1916 г.
Моя любимая!
Сегодня поезд сильно запоздал, и твое письмо еще не пришло. Погода опять ясная и не очень холодная. Поблагодари Татьяну за фотографии и попроси ее прислать еще моей почтовой бумаги (одну из голубых коробок)…»
«Ц. Село, 27 сентября 1916 г.
… Мой любимый, завтра ты примешь нового министра внутренних дел… дай ему почувствовать твою силу воли и решительность…
Поговори с ним насчет…
Затем поговори с ним относительно…
Почему ты не можешь попросить Пуанкарэ (президента)… Вызови Шт… и дай ему твердую инструкцию…
Держи мою записку перед собой. Наш Друг просил тебя переговорить по поводу всех этих вопросов с Протопоповым, и будет очень хорошо, если ты поговоришь с ним о нашем Друге и скажешь ему, что он должен слушать…
Прости, что опять беспокою тебя, дорогой, так как ты постоянно ужасно занят. Но я всегда боюсь, что ты забудешь что-нибудь, и действую так, как если б я была твоей записной книжкой…
Поговори с Протопоповым о следующем:
1. Сух. — вели найти способ освободить его.
2. Рубинштейн — выслать.
3. Градоначальник.
4. Увеличить жалованье чиновникам в виде твоей личной милости к ним, чтоб это исходило не от министров.
5. Относительно продовольствия скажи ему решительно, строго, что все усилия должны быть приложены к тому, чтоб это дело было налажено, — ты это приказываешь.
6. Вели ему слушаться советов нашего Друга, это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и в твоих, — пожалуйста, скажи это, пусть он видит, что ты ему доверяешь; он знает Его уже несколько лет.
Держи эту бумагу перед собой.»
«Ц. Ставка, 29 сент. 1916 г.
Моя любимая!
…………………………………………………………………………………………………………….
Ну, вчера от 6.15 до 8.15 час вечера я разговаривал с Протоп. Я очень надеюсь, что он окажется подходящим и оправдает наши надежды… Твой маленький листок с вопросами был передо мной…»
2. Жена мужу на фронт
9. ИЗ ДНЕВНИКА ВОЛЬНООПРЕДЕЛЯЮЩЕГОСЯ ЯНУРЫ
4
5
2) Относительно отставки Оболенского — почему бы не назначить его куда-нибудь губернатором?… Он никогда не выступал против Гр., а потому последнему тяжело уже просить об его отставке. Но он говорит, что Оболенский действительно ровно ничего не делает, а между тем надо возможно скорее серьезно заняться вопросом о подвозе продовольствия — снова на улицах стоят длинные хвосты перед лавками.
3) Не было ли бы умнее передать весь этот вопрос о продовольствии и о топливе министру внутренних дел, которого это ближе касается, нежели министра земледелия? Министр внутренних дел имеет всюду своих людей, он может давать приказы и непосредственные инструкции всем губернаторам — в конце концов все ведь находится под его началом…
4) Относительно Союза городов. Ты не должен больше выражать им свою личную благодарность, нужно под каким-нибудь предлогом теперь же опубликовать сведения относительно всего, что ими делается, и главным образом, то, что ты, т. е. правительство, даете им средства, а они свободно растрачивают их — это твои деньги, а не их собственные. Общество должно это знать… они стремятся взять на себя слишком крупную роль — это становится политически опасно…
Несомненно, Англия и Франция во главе всего этого дела…
Твоя первая акация лежит в моем евангелии, эту положу в молитвенник. Сейчас должна погасить свет, закончу это письмо завтра…
В субботу повидаюсь с нашим Другом…, чтобы проститься с Ним — Он на будущей неделе уезжает к себе домой. Спи хорошо, мое сокровище! Я постоянно утром и вечером крещу и целую твою подушку — это все, что у меня есть! Чего ради Греции предъявлен этот ультиматум?
Поцелуи без счета и благословения шлет тебе
твоя старая женушка»
«Ц. Ставка, 19 июня 1916 г.
Моя душка-солнышко!
Сердечко благодарю тебя за дорогое письмо… Я знаю, как трудно писать в такую жару. С сегодняшнего утра воздух, после сильного ливня, заметно посвежел, что очень приятно. Погода стоит серая и неприветливая, поэтому мы с Алексеем в 4 часа пойдем в кинематограф, который устраивается для солдат по воскресеньям днем. Конечно, он в восторге!
Войска чудно сражаются, и многие батальоны и даже отдельные части проявляют столько героизма во время битвы, что трудно запомнить все случаи. Наши одесские стрелки дерутся, как львы, но увы! Только четвертая часть их уцелела!
Теперь, дорогая, должен кончать. Храни вас господь! Целую тебя и прижимаю к моему тоскующему сердцу. Навеки, моя бесценная, твой
Ники»
«Царское Село, 4 августа 1916 г.
Ангел мой милый!
Уже 1 час, но я тем не менее хочу начать письмо к тебе, потому что завтра буду очень занята… Он [17]спрашивает, верно ли то, что газеты пишут относительно освобожд. военнопленных славян. Он надеется, что это не так, ибо это было бы величайшей ошибкой (пожалуйста, ответь на этот вопрос). Он огорчен слухами, будто бы Гучков и Родзянко приступили к организации сбора меди; если это так, то следует, по его мнению, отнять у них инициативу в этом — совсем это не их дело. Просит тебя быть очень строгим с генералами в случае ошибок. Видишь ли, все страшно возмущаются Безобразовым, все кричат, что он допустил избиение гвардии, что Леш, отступая в течение 5 дней, дал Б. приказ наступать, а он все откладывал и, благодаря своему упорству, все потерял. Раненые стрелки, да и остальные, не скрывают своего негодования. А. получила чрезвычайно интересное, но грустное письмо от Н. П. — он описывает, что им пришлось проделать, но с отчаяньем говорит о генералах, о Без., — как они, ничего не зная, приказали гвардии наступать по заведомо непроходимым топям и как велено было обходить другие топи, где свободно можно было бы пройти… Гвардия никогда ему этого не простит… Я жалею, что не поговорила об этом более настойчиво в Ставке — твой престиж был бы спасен, а то станут говорить, что ты проявляешь слабость… будь благоразумен, мой ненаглядный, слушайся твоей старой женушки, которая думает исключительно о твоем благе, и которая знает, что это единственно верный шаг.
А. передала нашему Другу то, что я говорила… Не пошлешь ли ты за ним и не расспросишь ли его обо всем… Прости, что первое же мое письмо — о делах, но все касающееся армии так важно для нас всех, мы этим живем… Не забыл ли ты отложить призыв молодых солдат до 15 сентября, если это возможно, так, чтобы повсюду они могли закончить свои полевые работы?… Милый, ты ведь не забудешь о наградах для тех, кто ранен бомбами, сброшенными с аэропланов?… Помни относительно Безобразова!
Навеки, ангел мой, всецело твоя
Солнышко»
«Ц. Ставка (…) 5 сентября
С добрым утром, дорогая!
Солнце сияет и греет, но в тени холодно. Твое дорогое письмо меня сильно утешило — я его много раз перечитывал и целовал дорогие строчки.
Сегодня полковой праздник кавалергардов. Мы только что кончили завтрак и собираемся прокатиться на автомобиле, в лес, так как опять стало пасмурно…»
«Ц. Село, 20 сентября 1916 г.
…У меня завтра будет Протопопов, мне нужно спросить у него кучу вещей, а также поделиться с ним некоторыми идеями, пришедшими в мою собственную старую голову, относительно того, чтобы повести контрпропаганду против Союзов Гор среди армии, т. е. иметь за ними наблюдение и немедленно выгонять тех, кто понадеется. Министр внутренних дел должен найти порядочных, честных людей, которые были бы «его глазами» и которые, с помощью военных властей, должны сделать все, что только смогут.
Ты ничего не имеешь против того, что я высказываю свое мнение по этому поводу, милый? Но, уверяю тебя, хоть я и больна и у меня плохое сердце, все же у меня больше энергии, чем у них всех вместе взятых. Бобринский был рад видеть меня такой; он говорит, что меня не любят, ибо чувствуют (левые партии), что я стою на страже интересов твоих, Бэби и России. Да, я более русская, нежели многие иные, и не стану сидеть спокойно…»
«Ц. Ставка, 21 сент. 1916 г.
Моя любимая!
Сегодня поезд сильно запоздал, и твое письмо еще не пришло. Погода опять ясная и не очень холодная. Поблагодари Татьяну за фотографии и попроси ее прислать еще моей почтовой бумаги (одну из голубых коробок)…»
«Ц. Село, 27 сентября 1916 г.
… Мой любимый, завтра ты примешь нового министра внутренних дел… дай ему почувствовать твою силу воли и решительность…
Поговори с ним насчет…
Затем поговори с ним относительно…
Почему ты не можешь попросить Пуанкарэ (президента)… Вызови Шт… и дай ему твердую инструкцию…
Держи мою записку перед собой. Наш Друг просил тебя переговорить по поводу всех этих вопросов с Протопоповым, и будет очень хорошо, если ты поговоришь с ним о нашем Друге и скажешь ему, что он должен слушать…
Прости, что опять беспокою тебя, дорогой, так как ты постоянно ужасно занят. Но я всегда боюсь, что ты забудешь что-нибудь, и действую так, как если б я была твоей записной книжкой…
Поговори с Протопоповым о следующем:
1. Сух. — вели найти способ освободить его.
2. Рубинштейн — выслать.
3. Градоначальник.
4. Увеличить жалованье чиновникам в виде твоей личной милости к ним, чтоб это исходило не от министров.
5. Относительно продовольствия скажи ему решительно, строго, что все усилия должны быть приложены к тому, чтоб это дело было налажено, — ты это приказываешь.
6. Вели ему слушаться советов нашего Друга, это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и в твоих, — пожалуйста, скажи это, пусть он видит, что ты ему доверяешь; он знает Его уже несколько лет.
Держи эту бумагу перед собой.»
«Ц. Ставка, 29 сент. 1916 г.
Моя любимая!
…………………………………………………………………………………………………………….
Ну, вчера от 6.15 до 8.15 час вечера я разговаривал с Протоп. Я очень надеюсь, что он окажется подходящим и оправдает наши надежды… Твой маленький листок с вопросами был передо мной…»
2. Жена мужу на фронт
«Мой дорогой муженек!
Уже месяц, как нет от тебя никакой весточки. Видать, из-за последних боев в Галиции почта не доходит. Со вчерашнего дня снова принимают посылки, да только в Венгрию. В Галицию и на Буковину все еще не принимают. Лишь бы ты не страдал от холода. А то бы я с радостью что-нибудь тебе послала.
У Тоноушека сегодня утром уже 37,8. Только что ушел доктор Скопал, пришел уже в половине восьмого. Говорит, вчера боялся, как бы не присоединилось воспаление легких, а нынче уже может сказать, что опасность миновала. Я всю ночь ставила Тоноушеку компрессы, через каждые два часа.
Вчера я оплатила счет у Кучеры, так что можешь не беспокоиться, он мне сказал, что архитектор Пильц вернулся с легким ранением в ногу. Говорит, все рады, что он дома. Не можешь ли и ты хоть на время к нам приехать? К. сказал, будто кое-где даже дают трехнедельные отпуска, я удивилась, но была бы очень рада, сам можешь себе представить.
Дети сегодня говорили с ясным месяцем, просили передать тебе их пожелания и просьбы.
Я знаю, тебе от того мало проку, но мы все о тебе думаем и неустанно тебя вспоминаем.
Целует тебя
твоя Фани»
«Мой дорогой и любимый муженек!
Наконец-то письмецо от тебя. Спасибо тебе за него большое. Написано в нем немного, да кабы и единое словечко было, и то оно всех нас потешит.
Здесь веселого мало. По улицам идут беженцы из Галиции, а местных почти что и не встретишь. Похоже, никто лишний раз носа не высовывает, только когда уж очень надо.
А сколько новостей чуть не каждый день услышишь, и одна печальней другой. Франтишека Томсу убило на Пьяве, его старшего брата уже сколько месяцев числят пропавшим без вести, можешь себе представить, что теперь у них в доме творится, одна пани Томсова верит, что хотя бы старший воротится. У Голанеков вчера был обыск, пришли жандармы и какие-то господа из пршеровской окружной управы, старого Голанека забрали с собой, до сей поры не вернулся. Говорят, молодой, который вроде бы тоже где-то там у вас, в Галиции, перебежал к русским. И сколько такого нынче творится!
Сегодня наш Эмилек, как проснулся, строго-настрого мне велел написать, чтобы ты поскорее возвращался. Тоноушек, наверно, уже понимает, что так быстро это не получится, а Дагмар и Эмиль все по тебе скучают, да и я каждую минуту вспоминаю, где-то теперь примостилась спать твоя дорогая головушка.
Только бы ты к нам воротился, уж до того ты тут нужен, чем времена злее, тем больше. А в остальном не беспокойся. Делаю, что могу, дети чувствуют себя хорошо, а это главное. Целую тебя
твоя верная супруга»
«Дорогой муж!
Я знаю, ты любишь читать про все, что тут у нас без тебя делается, и, я думаю, тебе и правда все интересно, а когда прочитаешь, точно побывал у нас и все вокруг повидал своими глазами. Так я подумала, когда варила детям обед. Нынче у нас были «мулаты», да ты, наверное, и не знаешь, что это такое. Это новое название кнедликов из пшеничной муки пополам со ржаной. Пшеничной уже мало, вот и добавляют ржаной. На вид некрасивые, но детям нравятся и мне тоже. Поди, скоро станем радоваться, коли вообще какая мука будет. Пайком семью не прокормишь, а сверх карточек ничего уже и за большие деньги не достать, скорее на обмен. Инженерша дала мне продуктовых талонов, но когда я пошла отоваривать, кто-то (уж и не знаю, кого за это благодарить) на меня донес, пришлось заплатить штраф. Когда видишь у некоторых излишки и расточительство, а сам живешь, вечно опасаясь, что скоро нечем будет кормить детишек, терпение лопается!
Но не хочу добавлять тебе лишних забот, покамест со всем управляюсь, можешь спать спокойно, если это там у вас вообще возможно.
Еще чтобы тебя порадовать, даю приписать Тоноушеку, что он хочет тебе сказать.
Милый папочка, нынче я получил от дедушки целое гуситское войско из магазина Куфнера, оно занимает весь стол. У меня есть Жижка, знаменосец, трубач, барабанщик, копьеносцы на конях, воины с цепами, щитами и вилами. Гуситы никогда не знали поражения и всегда побеждали. Так сказал господин учитель. Целует тебя
Тони»
«Дорогой муженек!
Спасибо тебе за еще одну открытку полевой почты. Знаю, вам не разрешено много писать, как там у вас, но верь мне, кабы ты только подписал свое имя и послал, и того бы хватило, ведь я сразу увижу, что ты жив и здоров.
Тут ничего нового, вернее — что новое, то такое же плохое, как старое, и выходит уже не новое. У нас полно пленных, говорят, в Миловицах внук Толстого. Они помогают на строительстве шоссе, а некоторые у крестьян. Этим лучше, они почти без надзору, только раз в неделю их обходит жандарм.
С отовариваньем карточек чем дальше, тем хуже, муку обычно получаю кукурузную, хлеб из нее и есть-то почти нельзя, разрежешь буханку, середка высыпается, точно песок. Да еще за ней и за другими продуктами надо стоять в очередях, а Амалка говорит, в Праге еще хуже, там люди берут с собой табуретки и занимают очередь с вечера, а потом кто из одной семьи сменяют друг дружку.
Здесь прокормиться легче, хоть кроликов можно завести. Только двух самок я хочу оставить на будущий год, трех остальных будем по одной забивать в следующий месяц.
Уж скорее бы кончилась твоя кочевая жизнь и мы бы снова встретились. Я не знаю, отчего те, наверху, не хотят понять, что мужчина должен быть с семьей, а коли он хорошо работает, хоть в мастерской, хоть в поле, так это лучше и толку с того больше, чем когда его пошлют в окопы стрелять. Я уже не раз думала, ведь пуля как раз из твоего ружья — я говорю не со зла, да ведь случай он и есть случай — могла бы лишить жизни такого же отца семейства, как ты для нас. И оттого мне ужасно грустно.
Воротись к нам, воротись здоровый и поскорее, этого желает тебе твоя горячо любящая супруга».
Уже месяц, как нет от тебя никакой весточки. Видать, из-за последних боев в Галиции почта не доходит. Со вчерашнего дня снова принимают посылки, да только в Венгрию. В Галицию и на Буковину все еще не принимают. Лишь бы ты не страдал от холода. А то бы я с радостью что-нибудь тебе послала.
У Тоноушека сегодня утром уже 37,8. Только что ушел доктор Скопал, пришел уже в половине восьмого. Говорит, вчера боялся, как бы не присоединилось воспаление легких, а нынче уже может сказать, что опасность миновала. Я всю ночь ставила Тоноушеку компрессы, через каждые два часа.
Вчера я оплатила счет у Кучеры, так что можешь не беспокоиться, он мне сказал, что архитектор Пильц вернулся с легким ранением в ногу. Говорит, все рады, что он дома. Не можешь ли и ты хоть на время к нам приехать? К. сказал, будто кое-где даже дают трехнедельные отпуска, я удивилась, но была бы очень рада, сам можешь себе представить.
Дети сегодня говорили с ясным месяцем, просили передать тебе их пожелания и просьбы.
Я знаю, тебе от того мало проку, но мы все о тебе думаем и неустанно тебя вспоминаем.
Целует тебя
твоя Фани»
«Мой дорогой и любимый муженек!
Наконец-то письмецо от тебя. Спасибо тебе за него большое. Написано в нем немного, да кабы и единое словечко было, и то оно всех нас потешит.
Здесь веселого мало. По улицам идут беженцы из Галиции, а местных почти что и не встретишь. Похоже, никто лишний раз носа не высовывает, только когда уж очень надо.
А сколько новостей чуть не каждый день услышишь, и одна печальней другой. Франтишека Томсу убило на Пьяве, его старшего брата уже сколько месяцев числят пропавшим без вести, можешь себе представить, что теперь у них в доме творится, одна пани Томсова верит, что хотя бы старший воротится. У Голанеков вчера был обыск, пришли жандармы и какие-то господа из пршеровской окружной управы, старого Голанека забрали с собой, до сей поры не вернулся. Говорят, молодой, который вроде бы тоже где-то там у вас, в Галиции, перебежал к русским. И сколько такого нынче творится!
Сегодня наш Эмилек, как проснулся, строго-настрого мне велел написать, чтобы ты поскорее возвращался. Тоноушек, наверно, уже понимает, что так быстро это не получится, а Дагмар и Эмиль все по тебе скучают, да и я каждую минуту вспоминаю, где-то теперь примостилась спать твоя дорогая головушка.
Только бы ты к нам воротился, уж до того ты тут нужен, чем времена злее, тем больше. А в остальном не беспокойся. Делаю, что могу, дети чувствуют себя хорошо, а это главное. Целую тебя
твоя верная супруга»
«Дорогой муж!
Я знаю, ты любишь читать про все, что тут у нас без тебя делается, и, я думаю, тебе и правда все интересно, а когда прочитаешь, точно побывал у нас и все вокруг повидал своими глазами. Так я подумала, когда варила детям обед. Нынче у нас были «мулаты», да ты, наверное, и не знаешь, что это такое. Это новое название кнедликов из пшеничной муки пополам со ржаной. Пшеничной уже мало, вот и добавляют ржаной. На вид некрасивые, но детям нравятся и мне тоже. Поди, скоро станем радоваться, коли вообще какая мука будет. Пайком семью не прокормишь, а сверх карточек ничего уже и за большие деньги не достать, скорее на обмен. Инженерша дала мне продуктовых талонов, но когда я пошла отоваривать, кто-то (уж и не знаю, кого за это благодарить) на меня донес, пришлось заплатить штраф. Когда видишь у некоторых излишки и расточительство, а сам живешь, вечно опасаясь, что скоро нечем будет кормить детишек, терпение лопается!
Но не хочу добавлять тебе лишних забот, покамест со всем управляюсь, можешь спать спокойно, если это там у вас вообще возможно.
Еще чтобы тебя порадовать, даю приписать Тоноушеку, что он хочет тебе сказать.
Милый папочка, нынче я получил от дедушки целое гуситское войско из магазина Куфнера, оно занимает весь стол. У меня есть Жижка, знаменосец, трубач, барабанщик, копьеносцы на конях, воины с цепами, щитами и вилами. Гуситы никогда не знали поражения и всегда побеждали. Так сказал господин учитель. Целует тебя
Тони»
«Дорогой муженек!
Спасибо тебе за еще одну открытку полевой почты. Знаю, вам не разрешено много писать, как там у вас, но верь мне, кабы ты только подписал свое имя и послал, и того бы хватило, ведь я сразу увижу, что ты жив и здоров.
Тут ничего нового, вернее — что новое, то такое же плохое, как старое, и выходит уже не новое. У нас полно пленных, говорят, в Миловицах внук Толстого. Они помогают на строительстве шоссе, а некоторые у крестьян. Этим лучше, они почти без надзору, только раз в неделю их обходит жандарм.
С отовариваньем карточек чем дальше, тем хуже, муку обычно получаю кукурузную, хлеб из нее и есть-то почти нельзя, разрежешь буханку, середка высыпается, точно песок. Да еще за ней и за другими продуктами надо стоять в очередях, а Амалка говорит, в Праге еще хуже, там люди берут с собой табуретки и занимают очередь с вечера, а потом кто из одной семьи сменяют друг дружку.
Здесь прокормиться легче, хоть кроликов можно завести. Только двух самок я хочу оставить на будущий год, трех остальных будем по одной забивать в следующий месяц.
Уж скорее бы кончилась твоя кочевая жизнь и мы бы снова встретились. Я не знаю, отчего те, наверху, не хотят понять, что мужчина должен быть с семьей, а коли он хорошо работает, хоть в мастерской, хоть в поле, так это лучше и толку с того больше, чем когда его пошлют в окопы стрелять. Я уже не раз думала, ведь пуля как раз из твоего ружья — я говорю не со зла, да ведь случай он и есть случай — могла бы лишить жизни такого же отца семейства, как ты для нас. И оттого мне ужасно грустно.
Воротись к нам, воротись здоровый и поскорее, этого желает тебе твоя горячо любящая супруга».
9. ИЗ ДНЕВНИКА ВОЛЬНООПРЕДЕЛЯЮЩЕГОСЯ ЯНУРЫ
4
«Дорогой дядюшка Вацлав, ты бы не поверил, но вчера я был у вас. У вас в Млчехвостах. Хотя путь туда из Галиции не близок, но все же это случилось.
Чтобы долго тебя не мучить неизвестностью, расскажу сразу, как все произошло.
Прежде всего я встретился тут с земляком или спочти земляком. Когда сюда прибывают новички, все «матерые волки» — а к ним теперь принадлежу и я — набрасываются на них с расспросами: кто откуда, а вдруг случайно прибудет кто-то «из родных мест» или хоть откуда-нибудь поблизости. Через минуту вновь прибывшие уже рассортированы, а те, кто может знать что-то «из дому», во всех подробностях и многократно допрошены, дотошнее, чем перед военным трибуналом.
Так я натолкнулся недавно на парня из Роудницкого края. Он говорил, что родом из Кишковиц — хоть я ту деревню не знаю, но с меня хватило и того, что она по соседству с городом, а Роуднице и Млчехвосты связаны для меня не только с периодическими наездами во время каникул, но в первую очередь с твоими рассказами. В них картины прошлого нашего Подржипска так живо возникали передо мной, что потом казалось, будто я везу с твоим отцом ржипский камень на закладку Национального театра. После этого было бы неудивительно, если бы я увидел, как прогуливаются по роудницкой площади маэстро Сметана или Манес, или если бы встретил экипаж, везущий в Бехлин пана редактора Неруду.
Разумеется, об этом мне тот кишковицкий паренек не рассказывал, но так обрадовался неожиданной возможности вспомнить родные места, что воспользовался ею сверх всякой меры. А мне ничуть не мешало, что ни я как следует не знал его края, ни он наши Млчехвосты, что он говорил о Лабе, а не о Влтаве, — ведь все равно Лаба течет из Влтавы, а в Кишковицах смотрят на гору Ржип так же, как ты из вашей «белой горницы» в первом этаже. (Только они, как он уверяет, видят Ржип целиком.) А поскольку парень — его зовут Йозеф Бенеш — к тому же говорил очень хорошо, я с удовольствием выслушал рассказ об их домике на гребне крутого косогора, который спускается к реке, а прямо по течению Лабы справа на горизонте высится Ржип, синий на фоне неба, — он сказал: синий, как мамин фартук, — с другой же, противоположной стороны, где Лаба образует изгиб среди полей хмеля и тополей, — видна широкая лента расплавленного серебра от горизонта до горизонта, и за ней сплошные леса, все больше сосновый бор, темный, лохматый, мягких очертаний… Но самое интересное, говорит, что этот вид постоянно меняется, и не только в зависимости от времен года и соответственных погодных условий, но постоянно, ежеминутно — от солнца, туч, тумана… А краски, какие краски! Да что я буду тебе рассказывать, парень говорил очень хорошо, естественно, будто слова сами просились на язык, самые точные слова без «поэтических» прикрас, так что получалось настоящее стихотворение в прозе. Мне и не повторить.
Так передо мной открылись двери в край воспоминаний о моем млчехвостском детстве. Но через их порог меня заставило переступить нечто совсем простое: соломенная пыль!
Чтобы ты понял…
Когда позавчера нас сняли с передовой и отвели на отдых, мою роту — и меня, разумеется, — затолкали в амбар на одном покинутом крестьянском дворе. Добрались мы туда к вечеру, а когда нам выдали провиант и мы его впервые за долгое время не торопясь, спокойно умяли, то потом, как суслики, зарылись в солому, которой было полно в обеих загородках, чтобы вдосталь выспаться.
Но, к счастью, уснуть мне не удалось, потому что я променял сон — не приложив к тому ни малейших усилий — на кое-что неизмеримо лучшее.
А было это так: только я плюхнулся на свое соломенное ложе, как вдруг из него поднялось прозрачное облачко пыли с неповторимым ароматом; этот запах исходит от сухих стеблей на жнивье, от покачивающихся возов со снопами, он витает вокруг пресса для соломы, что стоит у молотилки, этим запахом вдруг повеет от соломы в амбаре, когда вилы или человеческое тело потревожат ее покой. Тебе я не стану его описывать, да, наверное, и не сумел бы, это вряд ли вообще возможно, но он мгновенно перенес меня далеко-далеко от фронта, туда, к вам, где я мальчишкой на каникулах ездил в страду на поле и «помогал», а порой и действительно помогал, и где я был — только здесь я это по-настоящему понял — совсем-совсем близок к настоящей жизни, к ее закономерностям и смыслу.
Но когда я оказался в плену у запаха соломы, таких мыслей у меня вовсе не было, наоборот, я полностью отдался на волю воспоминаний, настоящее исчезло и вместо него…
…С краюхой хлеба, намазанной маслом, и с грушами-бере, раздувающими карманы, я снова топаю по деревянным ступенькам во двор, тороплюсь — как бы телега не уехала без меня. Мужчины уже прислонились спинами к решетчатому борту и уперлись ногами в противоположную боковую рею, женщины уселись на дно, на коленях кувшины с пивом и корзинки с едой. Живо проскальзываю между веревками со стороны открытого борта и едва успеваю свесить ноги через боковой брус, как Франтишек уже понукает коняг, и телега проезжает под аркой ворот. Вскоре тяжелые, обитые железными обручами колеса сворачивают с шоссе и вот уже грохочут по камням полевой дороги. За поросшей кустами акации ложбиной дорога идет вверх, врезаясь в расщелину между лесистыми склонами; носками ботинок раздвигаю стебли травы, сгибаю головки гвоздик, дотрагиваюсь до желтых одуванчиков, и мне нипочем, что доска, на которой меня подбрасывает, такая твердая, а икры ног оббиты о боковой брус. Все это неразрывно связано с поездкой, которая для меня необычайно важна, потому что я вместе со взрослыми буду делать серьезное дело. Ведь мы едем за урожаем на поле «под горами» (ах, эти низенькие, покатые холмики!). Но вот доска подо мной резко подпрыгнула — это знак, что телега покинула полевую дорогу, сейчас ее колеса начнут мягко вгрызаться в стерню. Нетерпеливо соскакиваю с телеги, бегу вдоль копен в конец ряда, где сейчас начнут грузить снопы на подводу. Франтишек вручает мне вожжи, теперь я буду ездить от копны к копне, возле каждой потяну за вожжи, кони остановятся, и я буду ждать, пока последний сноп не вознесется на вилах на самый верх воза, где Франтишек их укладывает. Потом снова дерну вожжи, кони меня слушаются, налягут на постромки и двинутся с места. До сих пор ощущаю в ладони потрескавшуюся кожу вожжей, до сих пор чувствую запах соломы, не той, что в амбаре, где я лежу, а соломы с млчехвостского жнивья.
Видишь, дядюшка, каким странным способом я к вам попал.
Унесло меня в край детства, где детеныш с любопытством обнюхивает мир, мир, замкнутый в безопасном укрытии, защищенный любовью близких людей, и еще надежнее отгороженный от всех бед неискушенностью и доверчивостью, которые не успели принести разочарования.
Да, у вас было очень хорошо — и в ту вчерашнюю ночь.
Вот бы вернуться туда!
Я должен туда еще хоть раз вернуться! С нынешнего дня жду этого с нетерпением…
В заключение письма не могу удержаться, чтобы не упомянуть еще о двух поразивших меня вещах. Прежде всего, это письмо — первое, где нет ни словечка о войне. И, во-вторых, не могу не похвастать: знаешь, дядюшка, я по запаху определил, что солома, одурманившая меня в амбаре, ячменная! А это не шутка! После стольких-то лет городской жизни!
Так до свидания на жатве!»
Чтобы долго тебя не мучить неизвестностью, расскажу сразу, как все произошло.
Прежде всего я встретился тут с земляком или спочти земляком. Когда сюда прибывают новички, все «матерые волки» — а к ним теперь принадлежу и я — набрасываются на них с расспросами: кто откуда, а вдруг случайно прибудет кто-то «из родных мест» или хоть откуда-нибудь поблизости. Через минуту вновь прибывшие уже рассортированы, а те, кто может знать что-то «из дому», во всех подробностях и многократно допрошены, дотошнее, чем перед военным трибуналом.
Так я натолкнулся недавно на парня из Роудницкого края. Он говорил, что родом из Кишковиц — хоть я ту деревню не знаю, но с меня хватило и того, что она по соседству с городом, а Роуднице и Млчехвосты связаны для меня не только с периодическими наездами во время каникул, но в первую очередь с твоими рассказами. В них картины прошлого нашего Подржипска так живо возникали передо мной, что потом казалось, будто я везу с твоим отцом ржипский камень на закладку Национального театра. После этого было бы неудивительно, если бы я увидел, как прогуливаются по роудницкой площади маэстро Сметана или Манес, или если бы встретил экипаж, везущий в Бехлин пана редактора Неруду.
Разумеется, об этом мне тот кишковицкий паренек не рассказывал, но так обрадовался неожиданной возможности вспомнить родные места, что воспользовался ею сверх всякой меры. А мне ничуть не мешало, что ни я как следует не знал его края, ни он наши Млчехвосты, что он говорил о Лабе, а не о Влтаве, — ведь все равно Лаба течет из Влтавы, а в Кишковицах смотрят на гору Ржип так же, как ты из вашей «белой горницы» в первом этаже. (Только они, как он уверяет, видят Ржип целиком.) А поскольку парень — его зовут Йозеф Бенеш — к тому же говорил очень хорошо, я с удовольствием выслушал рассказ об их домике на гребне крутого косогора, который спускается к реке, а прямо по течению Лабы справа на горизонте высится Ржип, синий на фоне неба, — он сказал: синий, как мамин фартук, — с другой же, противоположной стороны, где Лаба образует изгиб среди полей хмеля и тополей, — видна широкая лента расплавленного серебра от горизонта до горизонта, и за ней сплошные леса, все больше сосновый бор, темный, лохматый, мягких очертаний… Но самое интересное, говорит, что этот вид постоянно меняется, и не только в зависимости от времен года и соответственных погодных условий, но постоянно, ежеминутно — от солнца, туч, тумана… А краски, какие краски! Да что я буду тебе рассказывать, парень говорил очень хорошо, естественно, будто слова сами просились на язык, самые точные слова без «поэтических» прикрас, так что получалось настоящее стихотворение в прозе. Мне и не повторить.
Так передо мной открылись двери в край воспоминаний о моем млчехвостском детстве. Но через их порог меня заставило переступить нечто совсем простое: соломенная пыль!
Чтобы ты понял…
Когда позавчера нас сняли с передовой и отвели на отдых, мою роту — и меня, разумеется, — затолкали в амбар на одном покинутом крестьянском дворе. Добрались мы туда к вечеру, а когда нам выдали провиант и мы его впервые за долгое время не торопясь, спокойно умяли, то потом, как суслики, зарылись в солому, которой было полно в обеих загородках, чтобы вдосталь выспаться.
Но, к счастью, уснуть мне не удалось, потому что я променял сон — не приложив к тому ни малейших усилий — на кое-что неизмеримо лучшее.
А было это так: только я плюхнулся на свое соломенное ложе, как вдруг из него поднялось прозрачное облачко пыли с неповторимым ароматом; этот запах исходит от сухих стеблей на жнивье, от покачивающихся возов со снопами, он витает вокруг пресса для соломы, что стоит у молотилки, этим запахом вдруг повеет от соломы в амбаре, когда вилы или человеческое тело потревожат ее покой. Тебе я не стану его описывать, да, наверное, и не сумел бы, это вряд ли вообще возможно, но он мгновенно перенес меня далеко-далеко от фронта, туда, к вам, где я мальчишкой на каникулах ездил в страду на поле и «помогал», а порой и действительно помогал, и где я был — только здесь я это по-настоящему понял — совсем-совсем близок к настоящей жизни, к ее закономерностям и смыслу.
Но когда я оказался в плену у запаха соломы, таких мыслей у меня вовсе не было, наоборот, я полностью отдался на волю воспоминаний, настоящее исчезло и вместо него…
…С краюхой хлеба, намазанной маслом, и с грушами-бере, раздувающими карманы, я снова топаю по деревянным ступенькам во двор, тороплюсь — как бы телега не уехала без меня. Мужчины уже прислонились спинами к решетчатому борту и уперлись ногами в противоположную боковую рею, женщины уселись на дно, на коленях кувшины с пивом и корзинки с едой. Живо проскальзываю между веревками со стороны открытого борта и едва успеваю свесить ноги через боковой брус, как Франтишек уже понукает коняг, и телега проезжает под аркой ворот. Вскоре тяжелые, обитые железными обручами колеса сворачивают с шоссе и вот уже грохочут по камням полевой дороги. За поросшей кустами акации ложбиной дорога идет вверх, врезаясь в расщелину между лесистыми склонами; носками ботинок раздвигаю стебли травы, сгибаю головки гвоздик, дотрагиваюсь до желтых одуванчиков, и мне нипочем, что доска, на которой меня подбрасывает, такая твердая, а икры ног оббиты о боковой брус. Все это неразрывно связано с поездкой, которая для меня необычайно важна, потому что я вместе со взрослыми буду делать серьезное дело. Ведь мы едем за урожаем на поле «под горами» (ах, эти низенькие, покатые холмики!). Но вот доска подо мной резко подпрыгнула — это знак, что телега покинула полевую дорогу, сейчас ее колеса начнут мягко вгрызаться в стерню. Нетерпеливо соскакиваю с телеги, бегу вдоль копен в конец ряда, где сейчас начнут грузить снопы на подводу. Франтишек вручает мне вожжи, теперь я буду ездить от копны к копне, возле каждой потяну за вожжи, кони остановятся, и я буду ждать, пока последний сноп не вознесется на вилах на самый верх воза, где Франтишек их укладывает. Потом снова дерну вожжи, кони меня слушаются, налягут на постромки и двинутся с места. До сих пор ощущаю в ладони потрескавшуюся кожу вожжей, до сих пор чувствую запах соломы, не той, что в амбаре, где я лежу, а соломы с млчехвостского жнивья.
Видишь, дядюшка, каким странным способом я к вам попал.
Унесло меня в край детства, где детеныш с любопытством обнюхивает мир, мир, замкнутый в безопасном укрытии, защищенный любовью близких людей, и еще надежнее отгороженный от всех бед неискушенностью и доверчивостью, которые не успели принести разочарования.
Да, у вас было очень хорошо — и в ту вчерашнюю ночь.
Вот бы вернуться туда!
Я должен туда еще хоть раз вернуться! С нынешнего дня жду этого с нетерпением…
В заключение письма не могу удержаться, чтобы не упомянуть еще о двух поразивших меня вещах. Прежде всего, это письмо — первое, где нет ни словечка о войне. И, во-вторых, не могу не похвастать: знаешь, дядюшка, я по запаху определил, что солома, одурманившая меня в амбаре, ячменная! А это не шутка! После стольких-то лет городской жизни!
Так до свидания на жатве!»
5
«Милый дядюшка Вацлав!
Я получил отличный streifschuss [18]в левую икру и теперь полеживаю в лазарете, в безопасном тылу, даже есть время на письма и размышления, причем второе для здоровья (душевного) не слишком полезно. Впрочем, и streifschuss мог быть поудачней; этого хватит в лучшем случае на две недели полевого госпиталя, но на поправку домой мне явно не попасть. И все же жаловаться грех: две недельки в перевалочном лазарете, — чего за это не дашь!
Однако едва человеку становится лучше, как уж ему неймется. У меня это проявилось в том, что я пустился в головоломное предприятие: хочу отыскать в том беспорядке, в котором я ныне прозябаю, хоть какой-то порядок. Порядок и смысл. Это, разумеется, завело меня в области, где я вообще ничего не смыслю, в социологию, философию, биологию и черт знает в какие еще «логии». Заранее было ясно — без этой «оснастки» моя попытка провалится, но ты ведь знаешь девиз деревенских драчунов: пускай сам буду бит, лишь бы подраться! И кроме того, я взялся за это не из какого-то каприза, но в самом деле — просто должен был!
Повод возник не вдруг. Началось с нескольких «почему», на которые я не находил ответа. Со временем этих «почему» стало больше, они сплывались и сгущались во все более непроглядный туман, лишивший окружающий мир сначала отчетливости очертаний, а затем и вообще ощущения познаваемости и какого бы то ни было смысла. Уже невозможно было дышать. До этого мой мир, наоборот, казался мне вполне осмысленным, у вещей — ложки, скамьи, велосипеда, станка — было свое предназначение, человеческое поведение имело причины и цель (иногда благие, иногда нет, но это уже другой вопрос), по инерции я стал искать какой-то смысл и в своем нынешнем мире, в его явлениях и сути. Ведь, по-моему, без смысла нельзя жить.
И потерпел полнейшее поражение!
Прямо вижу, как ты с упреком поднял брови, вспоминая, сколько раз именно на примере войн демонстрировал мне анатомию и даже патологию человеческой истории, и при этом с нее кусок за куском отваливалась эффектная внешняя окраска и обнажалась грубая материальная подоплека. А потому можешь мне поверить, я умею сопоставить как-то связанные между собой факты, знаю, сколько примерно стоит артиллерийское орудие и каждый выстрел из него, сколько стали идет на броневую обшивку боевого корабля и сколько тысяч километров колючей проволоки потребовалось, чтобы опоясать европейские фронты, и так далее, и тому подобное… знаю и то, что все это продается государству за большие деньги, что чем больше этого будет разбито, выстрелено, уничтожено, тем большие заказы получат и охотно выполнят заводы, что вся промышленность — и прежде всего производство средств уничтожения — во время войны работает полным ходом именно из-за постоянного дефицита и необходимости восполнения потерь, что большие, как никогда, доходы приносят своим владельцам сталелитейные заводы, шахты, мастерские, запасы сырья и что, таким образом, для кого-то война действительно имеет смысл, как бы к такому ее назначению ни относились другие, но это уже иной вопрос.
Точно так же война имеет явный смысл для государств, разумеется, для тех, которые ее выиграют: например, они могут присвоить себе кусок чужой территории, захватить какую-нибудь колонию или опять же вытеснить конкурента с иностранных рынков, нарушить его торговые связи и еще много чего. Но если представить себе, сколько людей, групп, классов, сколь многообразные интересы целиком или частично скрывается за понятием «государство», то станет ясно, какое множество «смыслов» — причем весьма выгодных — может иметь война.
Итак, все эти наудачу перечисленные «почему» находят простые и убедительные ответы.
Но над ними остается еще один (если только один) слой более высоких «почему». Они-то и начали меня волновать и побуждать к поискам ответов.
Когда я выяснил, что сам их не разрешу, я стал раздумывать, у кого искать такой ответ. И логически пришел к такому заключению: если существуют высшие, не доступные моему разумению «почему», стоящие над более низкими и понятными, самое разумное будет спросить о них у людей, которые знают самоочевидные ответы на первые «почему» — низшие, приземленные, утилитарные. Приведу простейший пример: для поставщика оружия, который на этом зарабатывает, война имеет неоспоримый смысл, выражаемый понятием «прибыль». Но каков смысл этой прибыли для того, кто ее наживает? В чем для него смысл непрекращающегося и все возрастающего прилива денег, денег и снова денег?
Я получил отличный streifschuss [18]в левую икру и теперь полеживаю в лазарете, в безопасном тылу, даже есть время на письма и размышления, причем второе для здоровья (душевного) не слишком полезно. Впрочем, и streifschuss мог быть поудачней; этого хватит в лучшем случае на две недели полевого госпиталя, но на поправку домой мне явно не попасть. И все же жаловаться грех: две недельки в перевалочном лазарете, — чего за это не дашь!
Однако едва человеку становится лучше, как уж ему неймется. У меня это проявилось в том, что я пустился в головоломное предприятие: хочу отыскать в том беспорядке, в котором я ныне прозябаю, хоть какой-то порядок. Порядок и смысл. Это, разумеется, завело меня в области, где я вообще ничего не смыслю, в социологию, философию, биологию и черт знает в какие еще «логии». Заранее было ясно — без этой «оснастки» моя попытка провалится, но ты ведь знаешь девиз деревенских драчунов: пускай сам буду бит, лишь бы подраться! И кроме того, я взялся за это не из какого-то каприза, но в самом деле — просто должен был!
Повод возник не вдруг. Началось с нескольких «почему», на которые я не находил ответа. Со временем этих «почему» стало больше, они сплывались и сгущались во все более непроглядный туман, лишивший окружающий мир сначала отчетливости очертаний, а затем и вообще ощущения познаваемости и какого бы то ни было смысла. Уже невозможно было дышать. До этого мой мир, наоборот, казался мне вполне осмысленным, у вещей — ложки, скамьи, велосипеда, станка — было свое предназначение, человеческое поведение имело причины и цель (иногда благие, иногда нет, но это уже другой вопрос), по инерции я стал искать какой-то смысл и в своем нынешнем мире, в его явлениях и сути. Ведь, по-моему, без смысла нельзя жить.
И потерпел полнейшее поражение!
Прямо вижу, как ты с упреком поднял брови, вспоминая, сколько раз именно на примере войн демонстрировал мне анатомию и даже патологию человеческой истории, и при этом с нее кусок за куском отваливалась эффектная внешняя окраска и обнажалась грубая материальная подоплека. А потому можешь мне поверить, я умею сопоставить как-то связанные между собой факты, знаю, сколько примерно стоит артиллерийское орудие и каждый выстрел из него, сколько стали идет на броневую обшивку боевого корабля и сколько тысяч километров колючей проволоки потребовалось, чтобы опоясать европейские фронты, и так далее, и тому подобное… знаю и то, что все это продается государству за большие деньги, что чем больше этого будет разбито, выстрелено, уничтожено, тем большие заказы получат и охотно выполнят заводы, что вся промышленность — и прежде всего производство средств уничтожения — во время войны работает полным ходом именно из-за постоянного дефицита и необходимости восполнения потерь, что большие, как никогда, доходы приносят своим владельцам сталелитейные заводы, шахты, мастерские, запасы сырья и что, таким образом, для кого-то война действительно имеет смысл, как бы к такому ее назначению ни относились другие, но это уже иной вопрос.
Точно так же война имеет явный смысл для государств, разумеется, для тех, которые ее выиграют: например, они могут присвоить себе кусок чужой территории, захватить какую-нибудь колонию или опять же вытеснить конкурента с иностранных рынков, нарушить его торговые связи и еще много чего. Но если представить себе, сколько людей, групп, классов, сколь многообразные интересы целиком или частично скрывается за понятием «государство», то станет ясно, какое множество «смыслов» — причем весьма выгодных — может иметь война.
Итак, все эти наудачу перечисленные «почему» находят простые и убедительные ответы.
Но над ними остается еще один (если только один) слой более высоких «почему». Они-то и начали меня волновать и побуждать к поискам ответов.
Когда я выяснил, что сам их не разрешу, я стал раздумывать, у кого искать такой ответ. И логически пришел к такому заключению: если существуют высшие, не доступные моему разумению «почему», стоящие над более низкими и понятными, самое разумное будет спросить о них у людей, которые знают самоочевидные ответы на первые «почему» — низшие, приземленные, утилитарные. Приведу простейший пример: для поставщика оружия, который на этом зарабатывает, война имеет неоспоримый смысл, выражаемый понятием «прибыль». Но каков смысл этой прибыли для того, кто ее наживает? В чем для него смысл непрекращающегося и все возрастающего прилива денег, денег и снова денег?