– Привезли вы их?
– Здешними не обойтись?
– Обойдемся. Чай не на века строить будем. Времянки, одно слово. Только, батюшка, вы любопытство мое простите, как же дело такое во дворце состоялось, чтобы принцесса Ангальт-Цербская вместо российского законного императора, внука родного государя Петра Алексеевича...
– Нишкни, Михайла! И какой у вас, Херасковых, язык опасный. Был император – нету императора. Ничего более не вернешь. А от разговоров таких одна опасность.
– В Москве толковали, будто княгиня Дашкова молодая с супругом своим князем Михайлой Ивановичем немало тому поспособствовали. Статочное ли дело?
– Суетилась, это верно. Да она уж давно на великую княгиню как на образ святой смотрела. Все разговоры умные вели, про философию толковали. Государь либо на плацу пропадает, либо за столом куролесит. Уж чего только, господи прости, не придумывал покойник, чтобы норов свой потешить. Может, и супруга его в злость приводила. Он назло ей дурачился да глупости всякие говорил. Все молчат, одна Дашкова за великую княгиню вступалась.
– Вступалась даже?
– Да как! Иной раз такое молвит государю, что все онемеют: ну, быть беде. А он, голубчик, ничего. Только головкой покачает да рукой махнет. Любил крестницу, все спускал.
– А что вы, батюшка, сказали: суетилась?
– На мой разум, великую княгиню подзуживала, с офицерами гвардейскими толковала, князя Михайлу говорить заставляла. Сам на сам с великой княгиней в карете помчалась в полки гвардейские присягать их заставить.
– Да разве одного этого хватит?
– Во дворце-то? Может, и хватить. Только тут великая княгиня иначе себя обезопасила. Так мне мнится, потихоньку от Дашковой с Орловыми дело повела. Их в гвардии любят.
– Сказывали, и Кирила Разумовский на ее сторону переметнулся?
– Переметнешься, коли тебя в Тайный приказ поволокут.
– Графа Кирилу?
– Его, голубчика. Сначала он у государя в подозрении оказался.
– Брат фаворита?
– И все-то тебе дивит, Михайла. Совсем в первопрестольной своей от придворной политики отвык. Что из того, что брат? И фаворит бывший, и братец с великой княгиней махался.
– До Орловых, выходит?
– До ли, после ли, в то же ли время – со свечой в ногах не стоял, врать не буду. А только весь двор известен был. Не столько граф о великой княгине, сколько великая княгиня о нем вздыхала.
– Вот новости!
– Теперь уже и не новости. Государь арестовал графа Кирилу, в канцелярии подержал, допросам подверг, а там и выпустил. Одного не рассчитал: так хитрый хохол перепугался, что тут же с братьями Орловыми дружбу свел и в пользу великой княгини интриговать начал. Там и Теплову досталось. Тоже отведал тюрьмы да допросов, на сторону великой княгини и перешел. Да все это, друг мой, дело прошлое. О будущем думать надо. Государыня мне не просто коронацию препоручила. Ее воля – чем народ российский облагодетельствовать хочет, в картинах да в представлениях показать.
– Помнится, при Петре Великом так было.
– Верно, и ты мне, друг мой, в том очень даже помочь можешь.
– В чем же, батюшка?
– В сочинительстве, друг мой. Ты вот питомца своего хвалил – вирши его и впрямь ловкие показывал.
– Вы о Богдановиче, батюшка, думаете?
– Молод он, чтобы мне имя его запоминать. Твое дело старику подсказать. В дом ты его к себе взял.
– Богданович и есть, Ипполит Федорович.
– Из каких будет?
– Из шляхты малороссийской, только что родители его приупали – состояния никакого. Одна надежда – на службу.
– Вот и ему служба будет. Он сейчас при каком занятии?
– Только что университетский курс с большим успехом закончил, надзирателем за университетскими классами назначен. В Переволочне места его родные, неподалеку от Кременчуга.
– Ну, об этом мне знать ни к чему. Чин какой?
– Армейских полков прапорщик.
– Вот и ладно. Можно в Комиссию по торжествам взять – с почету-то какого службу начнет – всяк, поди, позавидует. Еще кого протежировать можешь?
– Лейб-гвардии подпоручика Алексея Андреевича Ржевского, батюшка.
– Кто таков? Фамилия древняя, от князей Смоленских.
– Так и есть, батюшка. Молоденек, но нашему складу мыслей и стихи преотличные слагает. Поди, удивлю вас, коли скажу, что и супруга его ему в стихотворстве не уступает. Дочка графа Федота Каменского.
– Так это гоф-юнкера, что при государе Петре Великом мундшенком при дворе состоял?
– Его самого, сестрица графа Михайлы Федотовича, что в Шляхетном корпусе при государыне Анне Иоанновне воспитывался, а позже волонтером во французскую армию вступил.
– Почтенное семейство, ничего не скажешь. Так мы и твоего Ржевского в Комиссию возьмем, а боле, пожалуй, и не понадобится. Все вместе умом-то и пораскинем, чтобы государыне угодить.
– Хорошо-то как, что у вас, батюшка, все с ее императорским величеством заладилось. А то мы большое опасение имели, раз покойный государь император вас так всегда отличал, какого бы высочайшего неудовольствия не вышло.
– Да-с, ничего не скажу, отличал меня его императорское величество. На плацу всегда рядом с собой держал. Куда больше – полковником Преображенского полка произвел. Шутка ли! В Совете заседать посадил. Что ни день собираться в личных апартаментах приходилось. Почтение великое оказывал.
– Вот о том и думали, чтобы с рук сошло.
– Ни словечком государыня меня не попрекнула. Оно верно, что с Преображенским полком расстаться пришлось.
– Сменили вас, батюшка?
– Ни-ни! Государыня учтивейшим образом просила, чтобы самовольно ей полковничество это уступил. Что делать-то было? Уступил, а государыня публично за любезность такую меня благодарила, за одолжение.
– Что ж, можно и так?
Верно Теплов Григорий Николаевич говорил: Москва да Петербург – как две страны разные. Порядок иной, дома иные, к говору привыкнуть надо. В Москве каждое слово выпевают, в Петербурге оборвать торопятся. То ли время берегут, то ли собеседника уважить боятся. Все комком да швырком. Подъезды все на улицу выходят. Коли во двор, так двор на французский манер разделен: цветники да проезд для экипажей. Подъехал к дверям, сошел, и уж коляски след простыл – один швейцар в поклоне гнется: чем помочь, как доложить. В Москве во двор въедешь, тут тебе и службы, и людские, и поварня дымится, конюшня – кто лошадей чистит, кто навоз гребет. У подъезда хоть на ночь экипаж оставляй – никому как есть дела нет.
Летним временем двери и вовсе отвором стоят. Дорогу знаешь, сам в покоях хозяев найдешь. Слуги то ли спят, то ли выходить не торопятся. На Украину похоже: всем лень, всех в дрему клонит.
Вот и у князя Никиты Юрьевича Трубецкого дом петербургский – как есть дворец, а в Москве, между Большой Никитской да Тверской – усадьба целая. Григорий Николаевич с письмом велел непременно быть, сыну фельдмаршальскому представиться, Николаю Юрьевичу. Книги кое-какие передать не то что в тайности, а чтоб в глаза не бросаться. Лакея еле дозвался, себя назвал: „Ждут-с вас, господин Левицкий“. Даже в жар бросило – любезность такая.
Через анфиладу зал повел, полы что зеркало. Меблировки мало. Ее, Алексей Петрович сказывал, и во дворцах недостает. По весне в Царское Село соберутся, из Зимнего всю меблировку везут, окромя кроватей. С теми обходятся. А так и картины захватят. К осени все обратно везут. Потерь да поломок не счесть. В анфиладе у Никиты Юрьевича мебель и новомодная французская, и та, что государя Петра Великого помнит. Видно, хозяева о доме не больно пекутся.
В угловой гостиной дым от трубок. Молодых людей множество – кто за столами на бумагах планы чертит, кто на диванах спорит.
– Вы и есть господин Левицкий? Рад познакомиться. Об образе мыслей ваших слыхал, о просвещенности – тоже. Льщу себя надеждой, друзьями будем.
– Осчастливить меня хотите, князь Николай Юрьевич. Не знаю, сказывал ли вам Григорий Николаевич, что по занятию своему я всего лишь художник.
– У нас художников, господин Левицкий, немало. Евграф Чемесов – полагаю, видали его преотличнейшие гравюры. Федор Рокотов – в мастерстве портретном немалых успехов достиг. Кокоринов – архитект, что Академию художеств строит. Вы по какому ведомству служите?
– Ни по какому, князь.
– Батюшка вам поможет или кузен мой Иван Иванович Бецкой.
– Боже избави, ваше сиятельство, я не ищу протекции, но лишь одной независимости душевной и служебной.
– Вот славно! Простите мою бесцеремонность, но не стесненные ли обстоятельства материальные побудили вас обратиться к занятиям живописью?
– Я не скрываю, что стеснен в материальных средствах, но не настолько, чтобы зарабатывать себе на пропитание. Живопись – скорее для меня душевное призвание. Небольшие земли на Полтавщине позволили бы мне существовать безбедно.
– Григорий Николаевич поминал, что ваш батюшка отличается в художестве и достаточно известен как отменный гравер.
– Значит, не слишком известен, ваше сиятельство, коли для вас проявился лишь через рекомендацию любезную господина Теплова.
– О нет, господин Левицкий, прошу прощения, это всего лишь свидетельство неосведомленности моей в делах художественных. Я слишком предан занятиям литературным. Мой удел – стихи, кои удается мне сочинять с переменным успехом, в глазах моих друзей, и переводы французские.
– Я слышал, ваше сиятельство, преимущественно философические.
– Вы правы, энциклопедия французская занимает мое воображение. Я полагаю, господин Левицкий, что без всеобщего просвещения народа Россия никогда не освободится от уз рабства, кои сковывают и ее мысль, и ее волю. Каждый человек должен рождаться с одинаковыми правами, даваемыми ему государством, как их дает ему Господь Вседержитель и Натура. Но в жизни своей ему предстоит все силы полагать на усовершенствование своей нравственности, на противостояние миру соблазнов и всеобщего зла.
– Совершенно разделяю ваши взгляды, ваше сиятельство.
– Мы на это и рассчитывали, друг мой. Разрешите мне ввести вас в наш круг. Господа! Перед вами – господин Левицкий, которого столь усиленно рекомендовал нам Григорий Николаевич Теплов. Первое, самое короткое общение с господином Левицким убедило меня в том, что мы будет иметь в его лица единомышленника и друга. Так вот, господин Левицкий, я представляю вас Алексею Андреевичу Ржевскому, Ипполиту Федоровичу Богдановичу, сочинителей и пиитов, и, прежде всего, Михаилу Матвеевичу Хераскову. Если все мы можем назвать себя всего лишь начинающими литераторами, Михаил Матвеевич уже успел прославиться изданием поэм „Плоды наук“ и „Храм славы“, трагедии „Венецианская...“
– „...монахиня“, не правда ли?
– Вам довелось ее читать?
– И с превеликим удовольствием.
– Автор может чувствовать себя только польщенным, тем более, что, мне сказывали, вы петербургский житель и только что приехали из северной столицы.
– Это правда, как правда и то, что театралы петербургские наслышаны о постановке на сцене московской иронической поэмы господина Хераскова „Безбожник“.
– После этого я и вовсе не сомневаюсь, что нам будет легко вместе работать. Вы знаете, о чем речь, господин Левицкий?
– В самых общих чертах, ваше превосходительство.
– Более частные нам предстоит сейчас определить. Итак, господа, торжество, которое мы должны сочинить здесь, должно заключать в себе программу наступающего царствования.
– Программу? Но разве самодержцы имеют какие-либо программы, кроме неограниченного использования власти?
– Так не бывало, но по желанию вступившей на российский престол самодержицы именно так должно впредь быть. Я предлагаю, господа, тему обещания мирного царствования ради развития промышленности, сельского хозяйства...
– И всех видов искусств!
– Непременно внимание к юношеству, ибо только ему достанется пожинать урожай сего благого посева.
– Но это следует превратить в фигуры аллегорические, как, например, „роскошь и праздность запрещенные“. Такое изображение возможно, господин Левицкий?
– Каждая аллегория может найти свое воплощение. Французы дали тому примеры неисчислимые.
– Тем лучше. Непременно нужно „Ободрение художеств“.
– И „Истина и достоинства венчанные“.
– „Спокойствие, поражающее несогласие“. Если аллегория предстанет не слишком явственной, ее можно дополнить приличествующею надписью, не правда ли?
– Мы забыли о „Безопасности границ Российской империи“. Они непременно должны присутствовать.
– Как и „Привлечение почтения о чужестранных“.
– Итак, господа, начинаем записывать.
Свершилось! Никита Юрьевич так и сказал: великий, мол, век начался. Екатеринин! Не было еще такого государя, кроме Петра Великого, чтобы так к просвещению прилежал, о народе думал, права и законы восстановить хотел. Где такое видано, чтобы монарх у подвластных своих советов просил, о действиях своих с ними вместе обдумывать хотел. А вот государыня захотела. Будучи в Петровском, сколько раз инкогнито Москву ездить смогла. Своими глазами, как столица древняя живет, увидеть. И убранство праздничное посмотреть. Где поправить велела, где для народного увеселения музыкантов да певчих разместить. Во все сама пожелала войти.
В субботу, двенадцатого сентября, торжественный въезд в Москву назначен был. С утра сколько раз дождь начинался, к середине дня и вовсе разошелся. Старики говорят, такого потопа не упомнят. Ветер – на ногах не устоишь. С всадников плюмажи срывало. Лошади иной раз останавливались. Тут уж как разберешь все тонкости убранства. Поди, за стеклами карет и вовсе ничего не видать. А смотреть было на что. Вдоль всей Тверской – елки стриженные шпалерами. На перекрестках – фигуры разные, гирлянды цветочные. Перед Кремлем, у наших ворот триумфальных, московский митрополит Тимофей государыне поздравительную речь произнес. Сказывал Никита Юрьевич, государыню, как ни берегли, всю измочило. Туфельки в воде. А словом не подосадовала. Будто все стихии по ее воле разыгрались.
На ворота наши государыня посмотрела. Портрет ее величества во всех императорских регалиях написан. Улыбнуться изволила: мол, словно в завтрашний день смотрит. Чуть дождь поутих, художники к живописи своей побежали. Боялись, всю смоет. Спасибо, служители присмотрели: только перед появлением ее величества открыли, а так все под навесами да рогожами держали. Обошлось. Ввечеру потише стало, а в пять утра приглашенные в дворец Кремлевский съезжаться стали. Никита Юрьевич распорядился, чтобы каждому свой час – толчеи бы не было. Народу видимо-невидимо, весь дворец заполонили. А как иначе – шляхетство со всей России съехалось, и государыня всем честь оказать соизволила.
В восемь часов войска на Ивановской площади выстроились, а еще через два часа процессия из дворца в собор Успенский тронулась. Богатство такое, как в сказке. Все в золоте да каменьях драгоценных переливается. Кажись, солнце бы выглянуло, ослепило. А и в серый день глаз не оторвешь.
Процессия без государыни пошла. Ее императорское величество во дворце осталась, где первое благословение священства приняла. Регалии императорские перед ней выложили. Из дворца выйти изволила – ни тесноты, ни народу простого. Все чинно, благолепно. На ступенях собора архимандриты да архиепископ Новгородский крест государыне поднесли для целования, водою святою окропили. Государыня к престолу царскому проследовала, порфиру и орден Андрея Первозванного на себя возложила, корону собственноручно надела. При том на Красной площади салютация произведена, клики народа раздались.
Никита Юрьевич умилялся: немецкая по происхождению принцесса, а на языке российском почти чисто говорит, в чине нигде не ошиблась. Из Успенского собора в Архангельский перешла – мощам предков поклониться. Оттуда во дворец в аудиенц-камеру – милости раздавать да поздравления принимать. Первый раз под балдахином села, а будто самодержицей родилась. Каждого добрым словом да улыбкой милостивой одарила. В Грановитой палате стол для шляхетства, а после стола разъехаться всем разрешено было. Никита Юрьевич еле жив, комплекция грузная, годы немолодые, целый день на ногах, а уехать не посмел. Да как уедешь: с сумерками государыня инкогнито на Красное крыльцо вышла иллюминацией московской полюбоваться – все под рукой следует быть. Хоть инкогнито, а с появлением ее императорского величества в Замоскворечье фейерверк препышнейший жечь начали.
День за днем едва не неделя в празднествах прошла. Ненастье отступило. Убранство ворот триумфальных во всей красоте выступило. Государыня похвалила. Отметить пожелала, что со смыслом все, для поучения народного получилось. На шестой день – празднество для народа на Красной площади. По улицам колесницы с жареными быками и горами хлеба – для бесплатного угощения. За ними роспуски с бочонками пива да меда. На некоторых перекрестках столы для бедных. А близ Кремля – шатры с флагами разноцветными с пряниками и сладостями. О тратах великий маршал и говорить не стал: Россия – государство богатейшее, выдержит. Оговорился: абы не каждый год такое. Кто знает!
– Вот и отлично, что из монастыря своего к Никите Юрьевичу на двор выбрались, Дмитрий Григорьевич. Охота вам была на таком отлюдье жить. На дворе Трубецких – другое дело.
– Боюсь, не стеснить бы князя.
– Да уж есть чего бояться! Вы глядите, сколько у него народу живет. Год проживешь – всех в лицо не узнаешь. Тут уж московский обычай. Князь Никита Юрьевич сам в Петербурге, а нахлебники так табором и стоят.
– Вот я и говорю, нахлебником бы не стать, Ипполит Федорович.
– Да какой же вы нахлебник, Дмитрий Григорьевич. Сами знаете, как по мыслям хозяину и сыновьям его пришлись. А уж обо мне и говорить нечего. Невелика шишка Богданович, только и он здесь при деле, при своем месте. К тому же мы с вами без малого земляки – хоть по-польски поговорить, хоть по-малороссийски пошутить, все легче.
– Премного благодарен, Ипполит Федорович, за доброту вашу. Только работы для себя не больно много вижу. Живописцы-то, с которыми из Петербурга приехал, к Новому году все назад воротились. Канцелярия от строений всех отозвала, кроме Антропова. Так Алексей Петрович с 1759 года живописным мастером при Московском университете числится, не то что я.
– Неужто хотели бы в штате быть?
– Хотеть не хотел, а работу платную иметь надо.
– Бецкой намедни за ужином толковал, что как в январе Воспитательный дом императрица разрешила открыть, задумал он портреты всех опекунов в зале заседаний повесить. Большие. Парадные. Взялись бы, Дмитрий Григорьевич?
– Почему не попробовать, если заказ такой будет.
– Будет-будет, не сомневайтесь. Иван Иванович, кроме вас никакого иного и знать не захочет.
– Полноте, Ипполит Федорович, мало здесь иностранных живописцев. А теперь, как государыня решила зиму всю в Москве зимовать, так и те, что в Петербурге, сюда прилетели.
– А и бог с вами. Иван Иванович собирается отечественные художества выбирать. Ему иностранцев не надо. Да и дело Воспитательного дома куда какое необычное. Поди, во всей Европе не сыщешь такого.
– Слов нет, затея великая.
– А как же! Ни один сиротка, ни один прижитой младенец пропасть более не должен. Всем в Воспитательном доме место найдется.
– Михаил Матвеевич Херасков сказывал, будто государыня положила всех шпитонков грамоте да ремеслу учить, а как в возраст войдут, мальчикам на обзаведение денег давать, а девиц – замуж с приданым.
– Не только это, Дмитрий Григорьевич, не только это. Главное, по моему разумению, что коли шпитонок на крепостной женится, девка вольной становится, а коли шпитонка за крепостного выйдет, свободы своей не теряет и дети ее вольными остаются.
– Как ни говори, давно пора людям больше свободы дать. От зверств да насилия беречь начать. За одним помещиком они, может, как за каменной стеной, а за другим – страх помыслить. У нас в Малороссии такого, слава тебе господи, не водилось.
– Значит, опекунов вы писать станете, правда? Только это не все. Задумала государыня великий маскерад поучительный.
– Да ведь маскерады в Москве и так один за другим идут.
– Идут, да не такие. Хочет государыня великое представление дать. Одних актеров четыре тысячи!
– Господи! Да откуда столько собрать?
– Ну, не совсем настоящих актеров, а ряженых, так сказать, а уж среди них и певцы, и музыканты, и лицедеи. С согласия государыни, господам Хераскову и Сумарокову поручено программу сего шествия писать.
– Шествия? Вы же сказали, как будто, представления?
– И так, и так верно. Потому как действие сие будет происходить по ходу процессии, а процессия должна несколько дней по различным московским улицам передвигаться. Чтобы всем москвичам насмотреться вдосталь. Там и ваш труд, Дмитрий Григорьевич, не иначе понадобиться может.
– А где ж там место для живописи? Разве оказы какие или ворота новые?
– Заранее не скажу, только Михаил Матвеевич предупредить вас велел.
– Слышу, кто же это так горячо дискутирует? Голоса вроде знакомые, а сразу в толк не взял: Богданович с Левицким. Вот и отлично, господа, что я нашел вас. Прошу в гостиную голубую – наметки программы нашей послушаем. Готова – не готова, а посоветоваться не мешает. Кстати, Дмитрий Григорьевич, актера нашего преотличного узнаете – Волкова Федора. Ему государыня велела с актерами заниматься. Александру Петровичу Сумарокову одному не под силу, да и подход у него другой.
– Если память мне не изменяет, из Ярославля он?
– Из Ярославля. Купецкий сын.
– Да уж вы, Михайла Матвеевич, прибавьте, что господин Волков и в Шляхетном корпусе не один год провел. Без науки какой актер!
– Вот ты, Ипполит, все Левицкому в подробностях и расскажи, а теперь времени терять не будем. Раз, господа, все в сборе, прошу вас, Александр Петрович, начинайте.
– Что ж, порешили мы шествие сие из девяти отделений сделать, чтоб перед каждым свой знак несли.
– Подобно главам книжным?
– Вот именно. Здесь ведь что важно – чтобы народ в готовности был с каждой главой ознакомиться, сразу что к ней относится припомнил да в уме держал. Отделения – непростые. Сразу посмотреть – не разберешься. В них должно изъявить гнусность пороков и славу добродетели. Отсюда и название – „Торжествующая Минерва“. Мы с Михайлой Матвеевичем так постановили: объяснительные стихи к маскераду херасковские, а хоры – мои. Машины и всяческие аксессория театральный машинист господин Бригонций сделает.
– Итак, первыми пойдут провозвестники торжества с огромною свитою. С ними трубачи, литаврщики, чтобы народ собрать.
– Москвичей чего собирать. От них в какой тайне ни держи, все равно сбегутся. С ночи места занимать будут, никаким морозом или дождем не разгонишь.
– Верно, Михайла Матвеевич. Только без вступления никак нельзя. Подобно театру.
– Не спорю, не спорю, Александр Петрович. Это я только про москвичей. Любопытней, кажется, народу не сыщешь.
– Так вот перед первым отделением несен должен быть знак Момуса, бога насмешки, который ничему веры не дает, над всем потешаться норовит, каждому помыслу противустоит. Отсюда и наименование отделения – „Упражнение слабоумных“. Вы что здесь, господин Волков, предложить можете?
– Для начала музыкантов, кукольщиков во множестве, всадников на деревянных конях в том смысле, что по виду едут, а на самом деле с места сдвинуться не смогут. За ними верхом Родомант – храбрый дурак и чтоб паж косу его нес преогромную.
– И непременно Панталоне со служителями в комическом платье. Панталона в портшезе нести можно, чтобы с важностию по сторонам раскланивался.
– Панталона можно. Далее дикарей множество.
– Место для арлекина.
– А вот еще Александр Петрович задумал: быка с приделанными на груди рогами, на быке – человек, а у человека в груди окно, чтобы держал он модель вертящегося дома. Объяснить такую аллегорию нетрудно. Момус, видя человека, смеялся, для чего боги не сделали ему на грудях окна, сквозь которое бы в его сердце можно было смотреть; бык смеялся, для чего боги не поставили ему на грудях рогов и тем лишили его большой силы, а над домом смеялся, отчего нельзя так его сделать, что если худой сосед, то его поворотить на другую сторону.
– Не мудрено ли?
– В стихах все разъяснить можно. Да и государыня пожелание высказала, чтобы сразу критиканов осмеять. Для примера.
– Что ж, коли на то воля ее императорского величества, господину Волкову остается только талант свой приложить.
– Сделаю, что смогу, ваше превосходительство. Тут и второе отделение не проще – „Смех и Бесстыдство“. Бахусом представленные.
– И что же? Для начала ведь решили мы, чтобы картину везли. На картине – пещера Пана, в ней нимфы, сатиры, вакханки в буйном веселии, сатиры на козлах, свиньях и обезьянах.
– А за картиной – пьяный Силен на осле в окружении сатиров. За ним на быке толсторожий откупщик, бочка с корчемниками, целовальники, стойка с питием, за стойкой – чумаки с балалайками да в конце хор пьяниц.
– Здешними не обойтись?
– Обойдемся. Чай не на века строить будем. Времянки, одно слово. Только, батюшка, вы любопытство мое простите, как же дело такое во дворце состоялось, чтобы принцесса Ангальт-Цербская вместо российского законного императора, внука родного государя Петра Алексеевича...
– Нишкни, Михайла! И какой у вас, Херасковых, язык опасный. Был император – нету императора. Ничего более не вернешь. А от разговоров таких одна опасность.
– В Москве толковали, будто княгиня Дашкова молодая с супругом своим князем Михайлой Ивановичем немало тому поспособствовали. Статочное ли дело?
– Суетилась, это верно. Да она уж давно на великую княгиню как на образ святой смотрела. Все разговоры умные вели, про философию толковали. Государь либо на плацу пропадает, либо за столом куролесит. Уж чего только, господи прости, не придумывал покойник, чтобы норов свой потешить. Может, и супруга его в злость приводила. Он назло ей дурачился да глупости всякие говорил. Все молчат, одна Дашкова за великую княгиню вступалась.
– Вступалась даже?
– Да как! Иной раз такое молвит государю, что все онемеют: ну, быть беде. А он, голубчик, ничего. Только головкой покачает да рукой махнет. Любил крестницу, все спускал.
– А что вы, батюшка, сказали: суетилась?
– На мой разум, великую княгиню подзуживала, с офицерами гвардейскими толковала, князя Михайлу говорить заставляла. Сам на сам с великой княгиней в карете помчалась в полки гвардейские присягать их заставить.
– Да разве одного этого хватит?
– Во дворце-то? Может, и хватить. Только тут великая княгиня иначе себя обезопасила. Так мне мнится, потихоньку от Дашковой с Орловыми дело повела. Их в гвардии любят.
– Сказывали, и Кирила Разумовский на ее сторону переметнулся?
– Переметнешься, коли тебя в Тайный приказ поволокут.
– Графа Кирилу?
– Его, голубчика. Сначала он у государя в подозрении оказался.
– Брат фаворита?
– И все-то тебе дивит, Михайла. Совсем в первопрестольной своей от придворной политики отвык. Что из того, что брат? И фаворит бывший, и братец с великой княгиней махался.
– До Орловых, выходит?
– До ли, после ли, в то же ли время – со свечой в ногах не стоял, врать не буду. А только весь двор известен был. Не столько граф о великой княгине, сколько великая княгиня о нем вздыхала.
– Вот новости!
– Теперь уже и не новости. Государь арестовал графа Кирилу, в канцелярии подержал, допросам подверг, а там и выпустил. Одного не рассчитал: так хитрый хохол перепугался, что тут же с братьями Орловыми дружбу свел и в пользу великой княгини интриговать начал. Там и Теплову досталось. Тоже отведал тюрьмы да допросов, на сторону великой княгини и перешел. Да все это, друг мой, дело прошлое. О будущем думать надо. Государыня мне не просто коронацию препоручила. Ее воля – чем народ российский облагодетельствовать хочет, в картинах да в представлениях показать.
– Помнится, при Петре Великом так было.
– Верно, и ты мне, друг мой, в том очень даже помочь можешь.
– В чем же, батюшка?
– В сочинительстве, друг мой. Ты вот питомца своего хвалил – вирши его и впрямь ловкие показывал.
– Вы о Богдановиче, батюшка, думаете?
– Молод он, чтобы мне имя его запоминать. Твое дело старику подсказать. В дом ты его к себе взял.
– Богданович и есть, Ипполит Федорович.
– Из каких будет?
– Из шляхты малороссийской, только что родители его приупали – состояния никакого. Одна надежда – на службу.
– Вот и ему служба будет. Он сейчас при каком занятии?
– Только что университетский курс с большим успехом закончил, надзирателем за университетскими классами назначен. В Переволочне места его родные, неподалеку от Кременчуга.
– Ну, об этом мне знать ни к чему. Чин какой?
– Армейских полков прапорщик.
– Вот и ладно. Можно в Комиссию по торжествам взять – с почету-то какого службу начнет – всяк, поди, позавидует. Еще кого протежировать можешь?
– Лейб-гвардии подпоручика Алексея Андреевича Ржевского, батюшка.
– Кто таков? Фамилия древняя, от князей Смоленских.
– Так и есть, батюшка. Молоденек, но нашему складу мыслей и стихи преотличные слагает. Поди, удивлю вас, коли скажу, что и супруга его ему в стихотворстве не уступает. Дочка графа Федота Каменского.
– Так это гоф-юнкера, что при государе Петре Великом мундшенком при дворе состоял?
– Его самого, сестрица графа Михайлы Федотовича, что в Шляхетном корпусе при государыне Анне Иоанновне воспитывался, а позже волонтером во французскую армию вступил.
– Почтенное семейство, ничего не скажешь. Так мы и твоего Ржевского в Комиссию возьмем, а боле, пожалуй, и не понадобится. Все вместе умом-то и пораскинем, чтобы государыне угодить.
– Хорошо-то как, что у вас, батюшка, все с ее императорским величеством заладилось. А то мы большое опасение имели, раз покойный государь император вас так всегда отличал, какого бы высочайшего неудовольствия не вышло.
– Да-с, ничего не скажу, отличал меня его императорское величество. На плацу всегда рядом с собой держал. Куда больше – полковником Преображенского полка произвел. Шутка ли! В Совете заседать посадил. Что ни день собираться в личных апартаментах приходилось. Почтение великое оказывал.
– Вот о том и думали, чтобы с рук сошло.
– Ни словечком государыня меня не попрекнула. Оно верно, что с Преображенским полком расстаться пришлось.
– Сменили вас, батюшка?
– Ни-ни! Государыня учтивейшим образом просила, чтобы самовольно ей полковничество это уступил. Что делать-то было? Уступил, а государыня публично за любезность такую меня благодарила, за одолжение.
– Что ж, можно и так?
* * *
Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Левицкий один, позже – Н.Ю. Трубецкой.Верно Теплов Григорий Николаевич говорил: Москва да Петербург – как две страны разные. Порядок иной, дома иные, к говору привыкнуть надо. В Москве каждое слово выпевают, в Петербурге оборвать торопятся. То ли время берегут, то ли собеседника уважить боятся. Все комком да швырком. Подъезды все на улицу выходят. Коли во двор, так двор на французский манер разделен: цветники да проезд для экипажей. Подъехал к дверям, сошел, и уж коляски след простыл – один швейцар в поклоне гнется: чем помочь, как доложить. В Москве во двор въедешь, тут тебе и службы, и людские, и поварня дымится, конюшня – кто лошадей чистит, кто навоз гребет. У подъезда хоть на ночь экипаж оставляй – никому как есть дела нет.
Летним временем двери и вовсе отвором стоят. Дорогу знаешь, сам в покоях хозяев найдешь. Слуги то ли спят, то ли выходить не торопятся. На Украину похоже: всем лень, всех в дрему клонит.
Вот и у князя Никиты Юрьевича Трубецкого дом петербургский – как есть дворец, а в Москве, между Большой Никитской да Тверской – усадьба целая. Григорий Николаевич с письмом велел непременно быть, сыну фельдмаршальскому представиться, Николаю Юрьевичу. Книги кое-какие передать не то что в тайности, а чтоб в глаза не бросаться. Лакея еле дозвался, себя назвал: „Ждут-с вас, господин Левицкий“. Даже в жар бросило – любезность такая.
Через анфиладу зал повел, полы что зеркало. Меблировки мало. Ее, Алексей Петрович сказывал, и во дворцах недостает. По весне в Царское Село соберутся, из Зимнего всю меблировку везут, окромя кроватей. С теми обходятся. А так и картины захватят. К осени все обратно везут. Потерь да поломок не счесть. В анфиладе у Никиты Юрьевича мебель и новомодная французская, и та, что государя Петра Великого помнит. Видно, хозяева о доме не больно пекутся.
В угловой гостиной дым от трубок. Молодых людей множество – кто за столами на бумагах планы чертит, кто на диванах спорит.
– Вы и есть господин Левицкий? Рад познакомиться. Об образе мыслей ваших слыхал, о просвещенности – тоже. Льщу себя надеждой, друзьями будем.
– Осчастливить меня хотите, князь Николай Юрьевич. Не знаю, сказывал ли вам Григорий Николаевич, что по занятию своему я всего лишь художник.
– У нас художников, господин Левицкий, немало. Евграф Чемесов – полагаю, видали его преотличнейшие гравюры. Федор Рокотов – в мастерстве портретном немалых успехов достиг. Кокоринов – архитект, что Академию художеств строит. Вы по какому ведомству служите?
– Ни по какому, князь.
– Батюшка вам поможет или кузен мой Иван Иванович Бецкой.
– Боже избави, ваше сиятельство, я не ищу протекции, но лишь одной независимости душевной и служебной.
– Вот славно! Простите мою бесцеремонность, но не стесненные ли обстоятельства материальные побудили вас обратиться к занятиям живописью?
– Я не скрываю, что стеснен в материальных средствах, но не настолько, чтобы зарабатывать себе на пропитание. Живопись – скорее для меня душевное призвание. Небольшие земли на Полтавщине позволили бы мне существовать безбедно.
– Григорий Николаевич поминал, что ваш батюшка отличается в художестве и достаточно известен как отменный гравер.
– Значит, не слишком известен, ваше сиятельство, коли для вас проявился лишь через рекомендацию любезную господина Теплова.
– О нет, господин Левицкий, прошу прощения, это всего лишь свидетельство неосведомленности моей в делах художественных. Я слишком предан занятиям литературным. Мой удел – стихи, кои удается мне сочинять с переменным успехом, в глазах моих друзей, и переводы французские.
– Я слышал, ваше сиятельство, преимущественно философические.
– Вы правы, энциклопедия французская занимает мое воображение. Я полагаю, господин Левицкий, что без всеобщего просвещения народа Россия никогда не освободится от уз рабства, кои сковывают и ее мысль, и ее волю. Каждый человек должен рождаться с одинаковыми правами, даваемыми ему государством, как их дает ему Господь Вседержитель и Натура. Но в жизни своей ему предстоит все силы полагать на усовершенствование своей нравственности, на противостояние миру соблазнов и всеобщего зла.
– Совершенно разделяю ваши взгляды, ваше сиятельство.
– Мы на это и рассчитывали, друг мой. Разрешите мне ввести вас в наш круг. Господа! Перед вами – господин Левицкий, которого столь усиленно рекомендовал нам Григорий Николаевич Теплов. Первое, самое короткое общение с господином Левицким убедило меня в том, что мы будет иметь в его лица единомышленника и друга. Так вот, господин Левицкий, я представляю вас Алексею Андреевичу Ржевскому, Ипполиту Федоровичу Богдановичу, сочинителей и пиитов, и, прежде всего, Михаилу Матвеевичу Хераскову. Если все мы можем назвать себя всего лишь начинающими литераторами, Михаил Матвеевич уже успел прославиться изданием поэм „Плоды наук“ и „Храм славы“, трагедии „Венецианская...“
– „...монахиня“, не правда ли?
– Вам довелось ее читать?
– И с превеликим удовольствием.
– Автор может чувствовать себя только польщенным, тем более, что, мне сказывали, вы петербургский житель и только что приехали из северной столицы.
– Это правда, как правда и то, что театралы петербургские наслышаны о постановке на сцене московской иронической поэмы господина Хераскова „Безбожник“.
– После этого я и вовсе не сомневаюсь, что нам будет легко вместе работать. Вы знаете, о чем речь, господин Левицкий?
– В самых общих чертах, ваше превосходительство.
– Более частные нам предстоит сейчас определить. Итак, господа, торжество, которое мы должны сочинить здесь, должно заключать в себе программу наступающего царствования.
– Программу? Но разве самодержцы имеют какие-либо программы, кроме неограниченного использования власти?
– Так не бывало, но по желанию вступившей на российский престол самодержицы именно так должно впредь быть. Я предлагаю, господа, тему обещания мирного царствования ради развития промышленности, сельского хозяйства...
– И всех видов искусств!
– Непременно внимание к юношеству, ибо только ему достанется пожинать урожай сего благого посева.
– Но это следует превратить в фигуры аллегорические, как, например, „роскошь и праздность запрещенные“. Такое изображение возможно, господин Левицкий?
– Каждая аллегория может найти свое воплощение. Французы дали тому примеры неисчислимые.
– Тем лучше. Непременно нужно „Ободрение художеств“.
– И „Истина и достоинства венчанные“.
– „Спокойствие, поражающее несогласие“. Если аллегория предстанет не слишком явственной, ее можно дополнить приличествующею надписью, не правда ли?
– Мы забыли о „Безопасности границ Российской империи“. Они непременно должны присутствовать.
– Как и „Привлечение почтения о чужестранных“.
– Итак, господа, начинаем записывать.
* * *
Москва. Ивановский монастырь в Старых Садах. Покои А.П. Антропова. Левицкий.Свершилось! Никита Юрьевич так и сказал: великий, мол, век начался. Екатеринин! Не было еще такого государя, кроме Петра Великого, чтобы так к просвещению прилежал, о народе думал, права и законы восстановить хотел. Где такое видано, чтобы монарх у подвластных своих советов просил, о действиях своих с ними вместе обдумывать хотел. А вот государыня захотела. Будучи в Петровском, сколько раз инкогнито Москву ездить смогла. Своими глазами, как столица древняя живет, увидеть. И убранство праздничное посмотреть. Где поправить велела, где для народного увеселения музыкантов да певчих разместить. Во все сама пожелала войти.
В субботу, двенадцатого сентября, торжественный въезд в Москву назначен был. С утра сколько раз дождь начинался, к середине дня и вовсе разошелся. Старики говорят, такого потопа не упомнят. Ветер – на ногах не устоишь. С всадников плюмажи срывало. Лошади иной раз останавливались. Тут уж как разберешь все тонкости убранства. Поди, за стеклами карет и вовсе ничего не видать. А смотреть было на что. Вдоль всей Тверской – елки стриженные шпалерами. На перекрестках – фигуры разные, гирлянды цветочные. Перед Кремлем, у наших ворот триумфальных, московский митрополит Тимофей государыне поздравительную речь произнес. Сказывал Никита Юрьевич, государыню, как ни берегли, всю измочило. Туфельки в воде. А словом не подосадовала. Будто все стихии по ее воле разыгрались.
На ворота наши государыня посмотрела. Портрет ее величества во всех императорских регалиях написан. Улыбнуться изволила: мол, словно в завтрашний день смотрит. Чуть дождь поутих, художники к живописи своей побежали. Боялись, всю смоет. Спасибо, служители присмотрели: только перед появлением ее величества открыли, а так все под навесами да рогожами держали. Обошлось. Ввечеру потише стало, а в пять утра приглашенные в дворец Кремлевский съезжаться стали. Никита Юрьевич распорядился, чтобы каждому свой час – толчеи бы не было. Народу видимо-невидимо, весь дворец заполонили. А как иначе – шляхетство со всей России съехалось, и государыня всем честь оказать соизволила.
В восемь часов войска на Ивановской площади выстроились, а еще через два часа процессия из дворца в собор Успенский тронулась. Богатство такое, как в сказке. Все в золоте да каменьях драгоценных переливается. Кажись, солнце бы выглянуло, ослепило. А и в серый день глаз не оторвешь.
Процессия без государыни пошла. Ее императорское величество во дворце осталась, где первое благословение священства приняла. Регалии императорские перед ней выложили. Из дворца выйти изволила – ни тесноты, ни народу простого. Все чинно, благолепно. На ступенях собора архимандриты да архиепископ Новгородский крест государыне поднесли для целования, водою святою окропили. Государыня к престолу царскому проследовала, порфиру и орден Андрея Первозванного на себя возложила, корону собственноручно надела. При том на Красной площади салютация произведена, клики народа раздались.
Никита Юрьевич умилялся: немецкая по происхождению принцесса, а на языке российском почти чисто говорит, в чине нигде не ошиблась. Из Успенского собора в Архангельский перешла – мощам предков поклониться. Оттуда во дворец в аудиенц-камеру – милости раздавать да поздравления принимать. Первый раз под балдахином села, а будто самодержицей родилась. Каждого добрым словом да улыбкой милостивой одарила. В Грановитой палате стол для шляхетства, а после стола разъехаться всем разрешено было. Никита Юрьевич еле жив, комплекция грузная, годы немолодые, целый день на ногах, а уехать не посмел. Да как уедешь: с сумерками государыня инкогнито на Красное крыльцо вышла иллюминацией московской полюбоваться – все под рукой следует быть. Хоть инкогнито, а с появлением ее императорского величества в Замоскворечье фейерверк препышнейший жечь начали.
День за днем едва не неделя в празднествах прошла. Ненастье отступило. Убранство ворот триумфальных во всей красоте выступило. Государыня похвалила. Отметить пожелала, что со смыслом все, для поучения народного получилось. На шестой день – празднество для народа на Красной площади. По улицам колесницы с жареными быками и горами хлеба – для бесплатного угощения. За ними роспуски с бочонками пива да меда. На некоторых перекрестках столы для бедных. А близ Кремля – шатры с флагами разноцветными с пряниками и сладостями. О тратах великий маршал и говорить не стал: Россия – государство богатейшее, выдержит. Оговорился: абы не каждый год такое. Кто знает!
* * *
Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Трубецкой, М.М. Херасков, А.П. Сумароков, И.Ф. Богданович, А.А. Ржевский, Д.Г. Левицкий.– Вот и отлично, что из монастыря своего к Никите Юрьевичу на двор выбрались, Дмитрий Григорьевич. Охота вам была на таком отлюдье жить. На дворе Трубецких – другое дело.
– Боюсь, не стеснить бы князя.
– Да уж есть чего бояться! Вы глядите, сколько у него народу живет. Год проживешь – всех в лицо не узнаешь. Тут уж московский обычай. Князь Никита Юрьевич сам в Петербурге, а нахлебники так табором и стоят.
– Вот я и говорю, нахлебником бы не стать, Ипполит Федорович.
– Да какой же вы нахлебник, Дмитрий Григорьевич. Сами знаете, как по мыслям хозяину и сыновьям его пришлись. А уж обо мне и говорить нечего. Невелика шишка Богданович, только и он здесь при деле, при своем месте. К тому же мы с вами без малого земляки – хоть по-польски поговорить, хоть по-малороссийски пошутить, все легче.
– Премного благодарен, Ипполит Федорович, за доброту вашу. Только работы для себя не больно много вижу. Живописцы-то, с которыми из Петербурга приехал, к Новому году все назад воротились. Канцелярия от строений всех отозвала, кроме Антропова. Так Алексей Петрович с 1759 года живописным мастером при Московском университете числится, не то что я.
– Неужто хотели бы в штате быть?
– Хотеть не хотел, а работу платную иметь надо.
– Бецкой намедни за ужином толковал, что как в январе Воспитательный дом императрица разрешила открыть, задумал он портреты всех опекунов в зале заседаний повесить. Большие. Парадные. Взялись бы, Дмитрий Григорьевич?
– Почему не попробовать, если заказ такой будет.
– Будет-будет, не сомневайтесь. Иван Иванович, кроме вас никакого иного и знать не захочет.
– Полноте, Ипполит Федорович, мало здесь иностранных живописцев. А теперь, как государыня решила зиму всю в Москве зимовать, так и те, что в Петербурге, сюда прилетели.
– А и бог с вами. Иван Иванович собирается отечественные художества выбирать. Ему иностранцев не надо. Да и дело Воспитательного дома куда какое необычное. Поди, во всей Европе не сыщешь такого.
– Слов нет, затея великая.
– А как же! Ни один сиротка, ни один прижитой младенец пропасть более не должен. Всем в Воспитательном доме место найдется.
– Михаил Матвеевич Херасков сказывал, будто государыня положила всех шпитонков грамоте да ремеслу учить, а как в возраст войдут, мальчикам на обзаведение денег давать, а девиц – замуж с приданым.
– Не только это, Дмитрий Григорьевич, не только это. Главное, по моему разумению, что коли шпитонок на крепостной женится, девка вольной становится, а коли шпитонка за крепостного выйдет, свободы своей не теряет и дети ее вольными остаются.
– Как ни говори, давно пора людям больше свободы дать. От зверств да насилия беречь начать. За одним помещиком они, может, как за каменной стеной, а за другим – страх помыслить. У нас в Малороссии такого, слава тебе господи, не водилось.
– Значит, опекунов вы писать станете, правда? Только это не все. Задумала государыня великий маскерад поучительный.
– Да ведь маскерады в Москве и так один за другим идут.
– Идут, да не такие. Хочет государыня великое представление дать. Одних актеров четыре тысячи!
– Господи! Да откуда столько собрать?
– Ну, не совсем настоящих актеров, а ряженых, так сказать, а уж среди них и певцы, и музыканты, и лицедеи. С согласия государыни, господам Хераскову и Сумарокову поручено программу сего шествия писать.
– Шествия? Вы же сказали, как будто, представления?
– И так, и так верно. Потому как действие сие будет происходить по ходу процессии, а процессия должна несколько дней по различным московским улицам передвигаться. Чтобы всем москвичам насмотреться вдосталь. Там и ваш труд, Дмитрий Григорьевич, не иначе понадобиться может.
– А где ж там место для живописи? Разве оказы какие или ворота новые?
– Заранее не скажу, только Михаил Матвеевич предупредить вас велел.
– Слышу, кто же это так горячо дискутирует? Голоса вроде знакомые, а сразу в толк не взял: Богданович с Левицким. Вот и отлично, господа, что я нашел вас. Прошу в гостиную голубую – наметки программы нашей послушаем. Готова – не готова, а посоветоваться не мешает. Кстати, Дмитрий Григорьевич, актера нашего преотличного узнаете – Волкова Федора. Ему государыня велела с актерами заниматься. Александру Петровичу Сумарокову одному не под силу, да и подход у него другой.
– Если память мне не изменяет, из Ярославля он?
– Из Ярославля. Купецкий сын.
– Да уж вы, Михайла Матвеевич, прибавьте, что господин Волков и в Шляхетном корпусе не один год провел. Без науки какой актер!
– Вот ты, Ипполит, все Левицкому в подробностях и расскажи, а теперь времени терять не будем. Раз, господа, все в сборе, прошу вас, Александр Петрович, начинайте.
– Что ж, порешили мы шествие сие из девяти отделений сделать, чтоб перед каждым свой знак несли.
– Подобно главам книжным?
– Вот именно. Здесь ведь что важно – чтобы народ в готовности был с каждой главой ознакомиться, сразу что к ней относится припомнил да в уме держал. Отделения – непростые. Сразу посмотреть – не разберешься. В них должно изъявить гнусность пороков и славу добродетели. Отсюда и название – „Торжествующая Минерва“. Мы с Михайлой Матвеевичем так постановили: объяснительные стихи к маскераду херасковские, а хоры – мои. Машины и всяческие аксессория театральный машинист господин Бригонций сделает.
– Итак, первыми пойдут провозвестники торжества с огромною свитою. С ними трубачи, литаврщики, чтобы народ собрать.
– Москвичей чего собирать. От них в какой тайне ни держи, все равно сбегутся. С ночи места занимать будут, никаким морозом или дождем не разгонишь.
– Верно, Михайла Матвеевич. Только без вступления никак нельзя. Подобно театру.
– Не спорю, не спорю, Александр Петрович. Это я только про москвичей. Любопытней, кажется, народу не сыщешь.
– Так вот перед первым отделением несен должен быть знак Момуса, бога насмешки, который ничему веры не дает, над всем потешаться норовит, каждому помыслу противустоит. Отсюда и наименование отделения – „Упражнение слабоумных“. Вы что здесь, господин Волков, предложить можете?
– Для начала музыкантов, кукольщиков во множестве, всадников на деревянных конях в том смысле, что по виду едут, а на самом деле с места сдвинуться не смогут. За ними верхом Родомант – храбрый дурак и чтоб паж косу его нес преогромную.
– И непременно Панталоне со служителями в комическом платье. Панталона в портшезе нести можно, чтобы с важностию по сторонам раскланивался.
– Панталона можно. Далее дикарей множество.
– Место для арлекина.
– А вот еще Александр Петрович задумал: быка с приделанными на груди рогами, на быке – человек, а у человека в груди окно, чтобы держал он модель вертящегося дома. Объяснить такую аллегорию нетрудно. Момус, видя человека, смеялся, для чего боги не сделали ему на грудях окна, сквозь которое бы в его сердце можно было смотреть; бык смеялся, для чего боги не поставили ему на грудях рогов и тем лишили его большой силы, а над домом смеялся, отчего нельзя так его сделать, что если худой сосед, то его поворотить на другую сторону.
– Не мудрено ли?
– В стихах все разъяснить можно. Да и государыня пожелание высказала, чтобы сразу критиканов осмеять. Для примера.
– Что ж, коли на то воля ее императорского величества, господину Волкову остается только талант свой приложить.
– Сделаю, что смогу, ваше превосходительство. Тут и второе отделение не проще – „Смех и Бесстыдство“. Бахусом представленные.
– И что же? Для начала ведь решили мы, чтобы картину везли. На картине – пещера Пана, в ней нимфы, сатиры, вакханки в буйном веселии, сатиры на козлах, свиньях и обезьянах.
– А за картиной – пьяный Силен на осле в окружении сатиров. За ним на быке толсторожий откупщик, бочка с корчемниками, целовальники, стойка с питием, за стойкой – чумаки с балалайками да в конце хор пьяниц.