Барон не замедлил сделать предложение родителям и получил согласие. В тот вечер родители сочли возможным в первый раз оставить их одних. „Вы согласны стать моей женой? – спросил барон, взяв ее за руку. – Ваше сердце никем не занято? Я не хочу быть насильником“. Валери покачала головой. „Тем лучше, хотя я все равно добился бы вашей руки“. Его уверенность заставила ее залиться краской. Барон держал в руках прелестное кольцо и бриллиантовый браслет – чудо ювелирного искусства. Голосом, едва слышным и неуверенным, запинаясь от робости, Валери попросила его несколько повременить, дать ей подумать. „Зачем? – возразил барон. – Поверьте, я не буду докучать вам своим присутствием. У вас будет достаточно времени для размышлений, когда вы станете баронессой. Я не люблю откладывать задуманное“. Через неделю состоялось их венчание».
Лакей в светлых, по английской моде, гетрах и куцем сюртучке приоткрыл белую штофную портьеру. Немолодая женщина в обложенном кожаными подушками высоком кресле не шелохнулась.
– Мне неприятно, что пришлось посылать за вами, милостивый государь. Вы не хотели меня видеть? После стольких лет вами могло бы руководить простое любопытство.
– Напротив, баронесса. Я хотел вас видеть все эти годы, но ваши прощальные слова лишили меня надежды на встречу.
– Они были подсказаны обстоятельствами, оставшимися в далеком прошлом.
– Однако они свидетельствовали о вашем гневе. Я не хотел вызывать его вновь.
– Мне нет нужды судить о ваших побуждениях. Вы были вправе поступать, как считали нужным. Наши дороги разошлись, и каждый проживал, как говорят французы, свою жизнь. Что вы знали о моей? Вы интересовались ею?
– Это не всегда удавалось. Я прочел ваши романы «Алексис», «Элизе». Мне живо напомнили «Максимы» Ларош Фуко «Размышления дамы-иностранки».
– Вы могли бы добавить, что отдали им предпочтение перед Ларош Фуко. А впрочем – я ничего не знала о вас. После того как вы так внезапно покинули службу у барона, вы служили?
– Немного и не слишком успешно.
– Вы нуждались в средствах?
– О, нет. Состояния, доставшегося от матушки – она из семьи Демидовых...
– Тех, которым, помнится, принадлежит весь Урал.
– Да, к одной из их ветвей. Ее состояния было достаточно, чтобы вести скромную, но вполне достойную жизнь.
– Ваш туалет не согласуется с вашими словами: вы в курсе парижских новинок.
– Простите мне эту слабость.
– Скорее, достоинство в человеке ваших лет. Вы женаты?
– У меня есть сын.
– Ах, так. Вы счастливый отец – у вас есть и дочь.
– Дочь? Что вы имеете в виду?
– Моя Жюльетта родилась в сентябре 1785 года.
– Боже мой! Не значит ли это, что, отказывая мне в моем чувстве...
– Да, я носила ее под сердцем.
– И ничего не сказали!
– Зачем? Я действовала не только в своих, но и прежде всего в ее интересах. Она должна была унаследовать титул и немалое состояние Криденеров.
– А барон...
– Что барон?
– Он знал?
– Полагаю. Ваше признание вывело его из заблуждения, если он в таковом и пребывал.
– И что же?
– Вы ждете драмы? Ее не было. Как светский человек, и притом по-настоящему просвещенный, барон не вел со мной подобных разговоров.
– Вы не уверите меня, что Иван Федорович не любил вас.
– Конечно, любил. В какие-то годы. Всякое чувство похоже на сладкий дурман весеннего сада на рассвете. Солнце встает, и туман рассеивается. Все перестает казаться сказочным, хотя и не теряет своих истинных материальных ценностей. Я возвращалась к барону после каждого своего очередного увлечения. Он настаивал на этом, а я не могла не быть благодарной ему за отеческие попечения о Жюльетте. Так было после академика Суарда и гусара де Фрежвиля. Труднее всего барону достался Гара, знаменитый Гара. Почему-то связь с певцом, которого знала и ценила вся Европа, его шокировала.
– В этом ряду не было места для секретаря посольства.
– Ничего удивительного. Там были любовные приключения, в отношении секретаря все представлялось много серьезнее.
– Полноте, баронесса. Супруга посла обратила свое внимание на ничтожного служащего только потому, что имела всего восемнадцать лет.
– Вы хотите сказать, она любила не секретаря, а свои восемнадцать лет? Идея для романа. Но я их больше не пишу. Любить свои годы – но в этом, пожалуй, смысл любого первого чувства. Но оставим романтические рассуждения поэтам. Не они руководили сегодня мною. Я сочла нужным представить вас Жюльетте.
– За что я сердечно вам благодарен.
– Она должна знать своего отца.
– Вы хотите ей все сказать?
– Что вас удивляет? Знала же императрица Екатерина Великая своего подлинного родителя. Господин Бецкой постоянно находился рядом с ней.
– Только не на официальных приемах.
– Вполне справедливо, иначе фамильное сходство становилось слишком очевидным. Зато в остальном императрица могла положиться на «гадкого генерала», как она шутливо называла господина Бецкого в своей переписке с Дидро.
– Но государыня в последние годы явно тяготилась им.
– Что ж, господин Бецкой постарел и явно потерял чувство меры – он стал слишком навязчивым. Надеюсь, с вами этого не произойдет.
– Не понимаю этого сравнения, баронесса.
– Все очень просто. Жюльетта приехала в Россию, чтобы здесь остаться. Вопрос о службе барона Беркхейма решен государем положительно. Моей маленькой баронессе может понадобиться дружеская поддержка.
– Но вы же не собираетесь расставаться с дочерью?
– Дело не в моем желании, а в обстоятельствах. Не знаю, как долго государь император пожелает меня терпеть в своем ближайшем окружении.
– Вы шутите, баронесса! Государь не может обходиться без общения с вами. Об этом все говорят.
– Не мог обходиться. Любое увлечение растворяется в повседневности, что ж говорить о политических играх. Государь должен и будет применяться к обстоятельствам, а я не изменю своим убеждениям. Волей-неволей мои советы станут докучными.
– Я всегда удивлялся беспощадности ваших суждений, баронесса. Кажется, вы никогда не испытывали снисхождения.
– И к себе – в первую очередь. Что же тут достойно удивления? Мы живем в заданных обстоятельствах и, если и можем их изменять, то только благодаря трезвой их оценке.
– Но чувства...
– Их тоже приходится принимать во внимание. До некоторой степени. Так вот, вам предстоит стать добрым ангелом вашей дочери.
– Ваш расчет неверен, баронесса.
– Вас не радует возможность общения с Жюльеттой?
– О, нет, дело не в этом. Мой век отмерен, и очень короткой мерой.
– Полноте, что за нелепые предчувствия.
– Не предчувствия – приговор врачей.
– Это так серьезно?
– Да, баронесса. И зная об этом, я даже решился заказать перед вашим приездом свой портрет, чтобы, если вам придется задержаться, вы могли хоть так бросить на меня взгляд. Портрет готов, и на мой вкус – он превосходен. Может быть, еще и потому, что писал его близкий мне по духу человек.
– Кто же?
– Вряд ли вы вспомните его имя, хотя в вашей юности он уже был знаменитостью, – советник Академии художеств Дмитрий Левицкий.
– А что за родственность взглядов?
– Он мастер ложи.
– Я должна его увидеть. Что же касается портрета – он должен остаться в семье Жюльетты. Вот увидите, вы подружитесь с нею.
– Я хочу вас просить о любезности, баронесса.
– Слушаю вас.
– Нельзя ли сделать так, чтобы мое свидание с баронессой Беркхейм не состоялось.
– Вы чувствуете себя настолько чужим ей? Невероятно!
– Нет, все иначе. Я болен, и разговаривая с нею, не хочу вступать в бессмысленную борьбу с моим недугом. Я покажусь баронессе не тем, каким бы хотел остаться в ее памяти, если уж вы решили раскрыть ей секрет ее рождения. Пусть все за меня скажет кисть художника. В портрет, в конце концов, можно вложить любые чувства. Все зависит от того, как на него смотреть.
– Я не вправе настаивать. Пусть будет по-вашему, мой друг. Мой старый друг.
– Кстати, господин Левицкий представил меня с томиком «Валери» в руках.
– Бог мой! С каким же? Со вторым?
– Нет, я слишком долго хранил вам верность, баронесса. Конечно, с первым.
Дама высокая, стройная. В ротонде атласной – мех соболиный по краю переливается. На голове – шапочка соболевая, черной вуалью перекрыта. То ли по моде, то ли траур. Край чуть откинула перчаткой черной. Слуга в ливрее дверь попридержал, в прихожую хозяйку пропустил. Сзади остался.
– Господин Академии советник дома?
– А как же, ваше сиятельство. Как доложить прикажете?
– Скажи, баронесса Беркхейм господина советника видеть желает. Беркхейм – запомнил?
– Да вы, ваше сиятельство, не сомневайтесь. За мной пожалуйте, вот по лесенке.
Шубку своему лакею скинула: стоит – не шелохнется.
– Дмитрий Григорьевич, к вам баронесса...
– Жюльетта фон Беркхейм, господин советник.
– Прошу, сударыня, прошу. Может, тут у камина и расположитесь? Хоть и март на дворе, а у нас в Петербурге всегда промозгло.
– Я не хотела бы доставлять вам лишних хлопот, господин советник. У меня не совсем обычное дело, и я бы сразу хотела к нему приступить.
– Как пожелаете, сударыня, я весь внимание.
– Вы знаете, господин советник, что один из ваших заказчиков и, как мне стало известно, друзей скончался. Вы только что закончили его портрет, и моя матушка, баронесса Криденер, пожелала, чтобы я его взяла. Сколько вам требуется заплатить, я заплачу. Но где же он?
– Вы говорите об Александре Александровиче Стахиеве, сударыня?
– Да, конечно. Простите, мне непривычно произношение этого имени.
– Я не ждал такого визита, сударыня. Как, впрочем, не ждал и столь скоропостижной кончины моего старого доброго знакомца. Вот только у него остался воспитанник...
– Сын, хотите вы сказать, господин советник. Матушка посылала поговорить с ним. Он не намерен платить денег за портрет. И к тому же готов отказаться от своих прав на него после обещания матушки помочь ему в его продвижении по военной службе. Он состоит в Павловском полку, если не ошибаюсь.
– Простите мне мою настойчивость, сударыня, мне бы ни в чем не хотелось нарушать воли покойного.
– Напротив, вы ее выполните, передавая портрет мне.
– Тогда прошу вас, сударыня, вот он. Серое полотно падает с мольберта. Старческие руки не успевают подхватить. Первая мысль, как саван...
– Это и есть?..
– Это и есть Александр Александрович Стахиев, сударыня. Но – вы не встречались с ним, приехав в Петербург?
– Так вышло. Матушка намеревалась представить нас друг другу, но господин Стахиев отговаривался неотложными делами и, кажется, даже выезжал на какое-то время из Петербурга. Быть же на похоронах, не будучи знакомой с человеком, мне показалось не слишком ловким.
– Да, на них было совсем немного народу.
– Господин Стахиев был мизантропом?
– Нисколько. Так сложилась его жизнь.
– А вы, господин советник, вы знали его жизнь?
– Как можно сказать об этом с уверенностью, сударыня?
– О, нет, господин советник, не отказывайте мне в возможности узнать ее подробности. Матушка сказала, что вы были духовным наставником господина Стахиева и, значит, не могли не стать ему близким. Я прошу вас, господин советник. Очень прошу! Я с тем и приехала к вам сама.
– Что же, сударыня, вы хотели бы знать о господине Стахиеве?
– Все, что вы найдете мне возможным рассказать, решительно все. У меня растут дети, господин советник, и это будет нужно им не меньше, чем мне. Пожалуйста, не скупитесь на подробности.
– Но тогда, может быть, мы пройдем в гостиную, сударыня? Вам там будет покойнее.
– Нет-нет! Ведь господин Стахиев проводил последние часы своей жизни здесь. И потом, присутствие портрета...
– Ваша воля, сударыня.
– Из какой семьи происходил господин Стахиев? Он был простолюдином?
– Думаю, это определение не будет точным. Дед Александра Александровича был священнослужителем – он служил в церкви Знамения села Сарского, которое позже стало Царским. Село принадлежало государыне Екатерине Первой, и ходили слухи, будто отец Стахий был даже духовником императрицы. Во всяком случае, государыня очень к нему благоволила.
– Духовник императрицы... Он мог пользоваться влиянием при дворе.
– Сударыня, с моей стороны это было бы только домыслом. Я не знаком с придворным обиходом.
– Вы, господин советник? Вы шутите! Матушка говорила, что вашей кисти принадлежат портреты всех членов царствующей фамилии.
– И тем не менее. Одно верно – отец Стахий удачно выдал замуж двух своих доверей. Одна стала супругой господина де Брессана, другая – господина Пуговишникова.
– Это знатные русские фамилии?
– Нисколько, сударыня. Но вы интересовались влиянием при дворе. Господин де Брессан был камердинером императора Петра III – император очень считался с его мнением. Господин Пуговишников состоял секретарем Коллегии иностранных дел и доверенным сотрудником канцлера Бестужева-Рюмина, поддерживавшего будущую императрицу Екатерину Великую.
– Но вы ничего не говорите о сыновьях.
– Сын, насколько мне известно, был у отца Стахия один – Александр Стахиев. И он, благодаря браку сестры, поступил в Коллегию иностранных дел, состоял в русском посольстве в Швеции.
– Только в Швецию? Он был послом?
– Нет, сударыня, мне довелось познакомиться с Александром Стахиевичем в 1775 году, когда он получил назначение чрезвычайным посланником и полномочным министром в Константинополь. Это была исключительно важная должность – Россия устраивала крымские дела. Александру Стахиевичу сопутствовала удача и за заключение Айнали-кавакской конвенции он был награжден пятью тысячами душ крестьян и поместьем в Белоруссии. Об остальных наградах – а они были – я просто запамятовал.
– Значит, его сын был совсем не беден, не правда ли?
– Если бы отец захотел делиться своим состоянием. Скорее, сыну приходилось рассчитывать на состояние матери. Я не сказал, что Александр Стахиевич нашел с помощью канцлера богатую невесту – из рода Демидовых. Им принадлежало множество заводов на Урале.
– А дальнейшая карьера отца?
– Ее не было. Почему-то Александру Стахиевичу вскоре было предложено уйти в отставку. Помочь сыну своим влиянием он уже не мог.
– Вы сказали, господин советник, сыну. Значит, у отца был единственный сын.
– Насколько мне известно, да. Александр Александрович никогда ничего не говорил о братьях.
– Но я с нетерпением жду рассказа именно о нем.
– Вы сами просили, сударыня, о всех подробностях.
– О, да! Простите мне мою нетерпеливость, господин советник. Но этот портрет завораживает меня. В нем, кажется, скрывается какая-то тайна.
– Я, наверное, разочарую вас, сударыня. Все было очень просто в жизни сына. Стахиев-младший рано поступает на службу, все в ту же Коллегию иностранных дел, и получает удачное назначение личным секретарем к барону Алексею Ивановичу Криденеру. Барон Криденер имел славу удачливого дипломата, уже успел побывать российским посланником в Варшаве и Венеции. Теперь его ждал Копенгаген, куда с ним и отправился Стахиев-младший.
– И что же дальше?
– Дальше юный секретарь чем-то не угодил своему патрону и вернулся в Россию.
– Он был недостаточно образован? Строптив? Замешан в какой-то истории?
– Александра Александровича всегда отличало безукоризненное воспитание. Не случайно его отец, уже выйдя в отставку с дипломатической службы, получил от императрицы Екатерины Великой звание члена Российской академии. Княгиня Дашкова, президент Академии и образованнейшая женщина, всегда отзывалась об Александре Александровиче с великой похвалой. Он был всегда очень сдержан и погружен в свои книжные занятия.
– Так что же все-таки прервало его службу?
– Сударыня, вы без пользы потратите время на разговор со мной. Я действительно ничего не знаю, кроме того, что господин Стахиев-старший счел нужным отправить сына в длительное заграничное путешествие. Александр Александрович объехал всю Европу. Мне трудно даже назвать год, когда господин Стахиев вернулся в Петербург. Кажется, он еще где-то служил, но мало и недолго. И, кстати, если у вас есть желание, я покажу вам одну из немногих книг, которые он выпустил здесь в переводе.
– Непременно, господин советник, непременно.
– Да, Александр Александрович еще недавно ее держал в руках, когда изволил мне позировать. Извольте!
– «Прелести детства и удовольствий материнской любви». 1794 год. Перевод с французского. Петербург. Какой странный выбор... Бог мой, да у вас, господин советник, здесь есть и сочинения матушки – «Валери, или Письма Густава де Линара Эрнесту де Г.», один из самых известных ее романов. Вы читали его?
– Эти книги принес покойный Александр Александрович. Вы видите их на портрете.
– Ваша правда. Извините, что сразу не заметила, но я близорука, господин советник. Вы говорите, этого захотел господин... Стахиев? Да?
– Да, сударыня, это его выбор. Портретный художник всегда выполняет волю того, кого пишет.
– Понимаю. Но здесь есть закладка. Она тоже принадлежит господину Стахиеву?
– Во всяком случае, я не вкладывал ее туда.
«Раздался скрип гравия под чьими-то быстрыми шагами. На пороге беседки стояла баронесса. „Вы разговаривали с моим мужем?“ – „Да“. – „Как вы смели!“ – „Это была моя обязанность порядочного человека“. – „Порядочного относительно кого?“ Глаза Валери лихорадочно блестели, грудь высоко поднималась. „Вы называете порядочным выдать жену ее собственному мужу?“ – „Я не выдавал вас, Валери. Я ни словом не обмолвился о наших отношениях. Но я не мог скрывать от барона, что люблю вас и что пребывание в его доме превратилось для меня в сплошную муку“. – „И вы рассчитываете, что я покину этот дом вместе с вами?“ – „Но, Валери – наши мечты...“ – „Мечты – это только мечты, милый граф. Неужели вы могли подумать, что я брошу свое положение всеми уважаемой женщины, оставлю барона и стану скитаться с вами и вашей любовью по свету или закроюсь до конца своих дней в глуши вашей деревни, которой, впрочем, кажется, уже не осталось. Вы бедны, граф, просто бедны. Так что же вы хотели предложить любимой женщине за отказ от всего, чем она располагает?“ – „Ничего, кроме своей любви“. – „Любви! Надолго ли ее хватит, когда мы окажемся выброшенными из общества нищими, едва сводящими концы с концами! Вы можете себе представить меня, МЕНЯ в полотняном чепце и грубой суконной юбке у кухонной плиты или со спицами в руках. Что останется от ваших восторгов при виде такого огородного пугала! Вы признаетесь, что совершили ошибку, а я – что будет со мной? Нет, граф, порядочность не позволяет вам оставаться в стенах этого дома – не оставайтесь. Ступайте с богом и навсегда запомните: вы своими руками погубили вашу любовь. Прощайте!..“
– Бог мой, какая грустная история! Вы не разрешите мне взять эту книгу, господин советник?
– Она ваша, сударыня.
– О, благодарю вас. И за рассказ особенно. Какие все же зеленые глаза у господина Стахиева. А мне казалось, такой цвет только у меня. Меня за них звали русалкой.
– Вы вынудили меня нанести вам этот визит, господин советник. Я надеялась встретиться с вами в доме господина вице-президента Академии художеств.
– Сударыня, я бесконечно обязан оказанной мне честью. Вы проявили столько доброты и снисходительности.
– Вы не ответили на мой вопрос, господин Левицкий: так почему же все-таки я не застала вас в доме господина Лабзина? Кстати, на каком языке мы с вами будем говорить. У меня в карете остался мой секретарь – он мог бы служить переводчиком. Может быть, вас стесняет французская речь?
– Нисколько, сударыня, если вы не хотите пользоваться русским.
– Если бы даже и хотела, я не настолько его помню. Помилуйте, господин советник, я не пользуюсь им больше тридцати лет, да он и не был никогда для меня родным.
– А мне казалось...
– Что раз моего отца звали на русский манер Иваном Федоровичем, он переставал в действительности быть бароном Отто Германом фон Фиттингофом?
– Но русская служба...
– Военная служба, хотите вы сказать. В то время она не требовала русского языка. Батюшка под начальством фельдмаршала Ласси участвовал в походе в Персию во времена императрицы Екатерины Петровны, отличился в кампаниях против Швеции и Пруссии. Выйдя же в 1775 году в отставку, он поселился в Риге и стал настоящим латышом. Я, скорее, могу припомнить многое из латышского языка.
– И все же воспоминания детства, вероятно, ожили.
– Бог ты мой, как все мужчины неистребимо романтичны. Конечно же, нет. Я бы скорее вспомнила Ригу. К тому же этот город обязан моему отцу своим театром: батюшка построил и содержал его на свои собственные средства. Клубом – батюшка позаботился и о нем. Наконец, множеством усовершенствований в сельском хозяйстве, которым батюшка до конца своих дней увлекался.
– Я счастлив, что мне удалось узнать господина барона.
– Вам? Я ничего об этом не знала.
– Я разминулся с вами, ваше сиятельство. Вы вышли замуж и последовали за супругом, когда ваш батюшка получил назначение главного директора медицинской науки в России. Его доклады привлекали многочисленную публику.
– Да-да, батюшка был очень доволен ими.
– Слушатели – тем более.
– И все же, господин советник, я поняла из разговоров в доме Лабзиных, что вы как бы разошлись с ними. Это мой стиль – я люблю прямую постановку вопросов: что же все-таки произошло? Раздоры в нашей среде людей, склоняющихся к учению Шварца, особенно вредны.
– Сударыня, мой возраст может служить мне извинением.
– Не может, господин советник. Не скрою, господин Лабзин, и особенно его супруга, намекали на ваши недуги и вследствие них на потерю способности работать. Но я видела портрет господина Стахиева, и подобные разговоры меня насторожили. Поймите, господин советник, сейчас как никогда важно создать вокруг императора благоприятную ауру для наших людей.
– Я далек от двора, сударыня.
– Не говорите так. Люди, с которыми вы связаны, бывают там постоянно. Мне нетрудно догадаться, как сильно может быть ваше воздействие. Я слушала много о ложе „Умирающий сфинкс“, где вы занимали второе после господина Лабзина место. Что послужило причиной вашего ухода? Ведь вы оставили ложу?
– Сударыня, вам ли не знать, что такие вопросы не могут найти ответа.
– Но вы же отстранились от дел и, может быть, отошли от наших идеалов?
– Ваше сиятельство, вы возвращаетесь постоянно к мысли о неких общих идеалах. Как можете вы знать, каковы мои идеалы?
– Значит, они изменились? Что вошло в них?
– Напротив, они остались неизменными. В какое-то время отдельные точки соприкосновения были восприняты господином Лабзиным как полная общность. Заблуждение рассеялось – только и всего.
– Заблуждение, говорите вы, господин советник. Но господин Лабзин – самый высокий мистик. Он по-настоящему предан принципам мистицизма, совершенно отвернувшись от мирских забот. Мистицизм в его высших проявлениях требует подобной отрешенности.
– Вы втягиваете меня в разговор, которого я не хотел бы вести, ваше сиятельство.
– Но почему же? У вас нет веских доводов?
– Мои доводы – это жизнь. Жизнь в нашем государстве и в наши годы.
– Что это значит?
– Человек должен быть прежде всего свободен.
– Но именно об этом и толкует господин Лабзин.
– Нет, ваше сиятельство, свобода духа приходит после физической свободы. Мы думали о просвещении, чтобы каждый человек понял несовместимость своего существования с положением раба.
– Раба? Но что вы принимаете за рабство?
– Крепостное право, сударыня. То самое право, которое душой и телом подчиняет одного человека другому, тогда как подчиняться и выполнять волю он должен по своему рождению только божественную – не человеческую.
– Но в этом есть свой великий смысл. Непросвещенный, мало чем отличающийся от животного крестьянин может почесть только благом заботу о нем просвещенного и справедливого сюзерена. Мне трудно вообразить себе такого крестьянина освобожденным. Последствия его действий могут оказаться фатальными для всего государства. Христианство учит нас смирению и подчинению, не так ли?
– И вы, ваше сиятельство, согласны подчиниться любому человеку?
– Любому? Конечно, нет. Люди слишком разнятся между собой. Я ведь уже сказала об этом.
– И, значит, вы признаете за собой право судить своих собратьев вместо Бога? Вы видите в себе наместника Бога на земле?
– Безусловно, среди людей есть Его избранники.
– Но их избранничество должно быть открыто другими людьми, исходя из поступков, всей жизни – не слов. Сам человек не вправе провозглашать свое избранничество.
– Мне ваши доводы, господин советник, представляются простыми силлогизмами. Жизнь диктует совсем другое.
* * *
Петербург. Дом баронессы Криденер. В гостиной баронесса, А.А. Стахиев.Лакей в светлых, по английской моде, гетрах и куцем сюртучке приоткрыл белую штофную портьеру. Немолодая женщина в обложенном кожаными подушками высоком кресле не шелохнулась.
– Мне неприятно, что пришлось посылать за вами, милостивый государь. Вы не хотели меня видеть? После стольких лет вами могло бы руководить простое любопытство.
– Напротив, баронесса. Я хотел вас видеть все эти годы, но ваши прощальные слова лишили меня надежды на встречу.
– Они были подсказаны обстоятельствами, оставшимися в далеком прошлом.
– Однако они свидетельствовали о вашем гневе. Я не хотел вызывать его вновь.
– Мне нет нужды судить о ваших побуждениях. Вы были вправе поступать, как считали нужным. Наши дороги разошлись, и каждый проживал, как говорят французы, свою жизнь. Что вы знали о моей? Вы интересовались ею?
– Это не всегда удавалось. Я прочел ваши романы «Алексис», «Элизе». Мне живо напомнили «Максимы» Ларош Фуко «Размышления дамы-иностранки».
– Вы могли бы добавить, что отдали им предпочтение перед Ларош Фуко. А впрочем – я ничего не знала о вас. После того как вы так внезапно покинули службу у барона, вы служили?
– Немного и не слишком успешно.
– Вы нуждались в средствах?
– О, нет. Состояния, доставшегося от матушки – она из семьи Демидовых...
– Тех, которым, помнится, принадлежит весь Урал.
– Да, к одной из их ветвей. Ее состояния было достаточно, чтобы вести скромную, но вполне достойную жизнь.
– Ваш туалет не согласуется с вашими словами: вы в курсе парижских новинок.
– Простите мне эту слабость.
– Скорее, достоинство в человеке ваших лет. Вы женаты?
– У меня есть сын.
– Ах, так. Вы счастливый отец – у вас есть и дочь.
– Дочь? Что вы имеете в виду?
– Моя Жюльетта родилась в сентябре 1785 года.
– Боже мой! Не значит ли это, что, отказывая мне в моем чувстве...
– Да, я носила ее под сердцем.
– И ничего не сказали!
– Зачем? Я действовала не только в своих, но и прежде всего в ее интересах. Она должна была унаследовать титул и немалое состояние Криденеров.
– А барон...
– Что барон?
– Он знал?
– Полагаю. Ваше признание вывело его из заблуждения, если он в таковом и пребывал.
– И что же?
– Вы ждете драмы? Ее не было. Как светский человек, и притом по-настоящему просвещенный, барон не вел со мной подобных разговоров.
– Вы не уверите меня, что Иван Федорович не любил вас.
– Конечно, любил. В какие-то годы. Всякое чувство похоже на сладкий дурман весеннего сада на рассвете. Солнце встает, и туман рассеивается. Все перестает казаться сказочным, хотя и не теряет своих истинных материальных ценностей. Я возвращалась к барону после каждого своего очередного увлечения. Он настаивал на этом, а я не могла не быть благодарной ему за отеческие попечения о Жюльетте. Так было после академика Суарда и гусара де Фрежвиля. Труднее всего барону достался Гара, знаменитый Гара. Почему-то связь с певцом, которого знала и ценила вся Европа, его шокировала.
– В этом ряду не было места для секретаря посольства.
– Ничего удивительного. Там были любовные приключения, в отношении секретаря все представлялось много серьезнее.
– Полноте, баронесса. Супруга посла обратила свое внимание на ничтожного служащего только потому, что имела всего восемнадцать лет.
– Вы хотите сказать, она любила не секретаря, а свои восемнадцать лет? Идея для романа. Но я их больше не пишу. Любить свои годы – но в этом, пожалуй, смысл любого первого чувства. Но оставим романтические рассуждения поэтам. Не они руководили сегодня мною. Я сочла нужным представить вас Жюльетте.
– За что я сердечно вам благодарен.
– Она должна знать своего отца.
– Вы хотите ей все сказать?
– Что вас удивляет? Знала же императрица Екатерина Великая своего подлинного родителя. Господин Бецкой постоянно находился рядом с ней.
– Только не на официальных приемах.
– Вполне справедливо, иначе фамильное сходство становилось слишком очевидным. Зато в остальном императрица могла положиться на «гадкого генерала», как она шутливо называла господина Бецкого в своей переписке с Дидро.
– Но государыня в последние годы явно тяготилась им.
– Что ж, господин Бецкой постарел и явно потерял чувство меры – он стал слишком навязчивым. Надеюсь, с вами этого не произойдет.
– Не понимаю этого сравнения, баронесса.
– Все очень просто. Жюльетта приехала в Россию, чтобы здесь остаться. Вопрос о службе барона Беркхейма решен государем положительно. Моей маленькой баронессе может понадобиться дружеская поддержка.
– Но вы же не собираетесь расставаться с дочерью?
– Дело не в моем желании, а в обстоятельствах. Не знаю, как долго государь император пожелает меня терпеть в своем ближайшем окружении.
– Вы шутите, баронесса! Государь не может обходиться без общения с вами. Об этом все говорят.
– Не мог обходиться. Любое увлечение растворяется в повседневности, что ж говорить о политических играх. Государь должен и будет применяться к обстоятельствам, а я не изменю своим убеждениям. Волей-неволей мои советы станут докучными.
– Я всегда удивлялся беспощадности ваших суждений, баронесса. Кажется, вы никогда не испытывали снисхождения.
– И к себе – в первую очередь. Что же тут достойно удивления? Мы живем в заданных обстоятельствах и, если и можем их изменять, то только благодаря трезвой их оценке.
– Но чувства...
– Их тоже приходится принимать во внимание. До некоторой степени. Так вот, вам предстоит стать добрым ангелом вашей дочери.
– Ваш расчет неверен, баронесса.
– Вас не радует возможность общения с Жюльеттой?
– О, нет, дело не в этом. Мой век отмерен, и очень короткой мерой.
– Полноте, что за нелепые предчувствия.
– Не предчувствия – приговор врачей.
– Это так серьезно?
– Да, баронесса. И зная об этом, я даже решился заказать перед вашим приездом свой портрет, чтобы, если вам придется задержаться, вы могли хоть так бросить на меня взгляд. Портрет готов, и на мой вкус – он превосходен. Может быть, еще и потому, что писал его близкий мне по духу человек.
– Кто же?
– Вряд ли вы вспомните его имя, хотя в вашей юности он уже был знаменитостью, – советник Академии художеств Дмитрий Левицкий.
– А что за родственность взглядов?
– Он мастер ложи.
– Я должна его увидеть. Что же касается портрета – он должен остаться в семье Жюльетты. Вот увидите, вы подружитесь с нею.
– Я хочу вас просить о любезности, баронесса.
– Слушаю вас.
– Нельзя ли сделать так, чтобы мое свидание с баронессой Беркхейм не состоялось.
– Вы чувствуете себя настолько чужим ей? Невероятно!
– Нет, все иначе. Я болен, и разговаривая с нею, не хочу вступать в бессмысленную борьбу с моим недугом. Я покажусь баронессе не тем, каким бы хотел остаться в ее памяти, если уж вы решили раскрыть ей секрет ее рождения. Пусть все за меня скажет кисть художника. В портрет, в конце концов, можно вложить любые чувства. Все зависит от того, как на него смотреть.
– Я не вправе настаивать. Пусть будет по-вашему, мой друг. Мой старый друг.
– Кстати, господин Левицкий представил меня с томиком «Валери» в руках.
– Бог мой! С каким же? Со вторым?
– Нет, я слишком долго хранил вам верность, баронесса. Конечно, с первым.
* * *
Петербург. Дом Левицкого. Баронесса фон Беркхейм, Левицкий.Дама высокая, стройная. В ротонде атласной – мех соболиный по краю переливается. На голове – шапочка соболевая, черной вуалью перекрыта. То ли по моде, то ли траур. Край чуть откинула перчаткой черной. Слуга в ливрее дверь попридержал, в прихожую хозяйку пропустил. Сзади остался.
– Господин Академии советник дома?
– А как же, ваше сиятельство. Как доложить прикажете?
– Скажи, баронесса Беркхейм господина советника видеть желает. Беркхейм – запомнил?
– Да вы, ваше сиятельство, не сомневайтесь. За мной пожалуйте, вот по лесенке.
Шубку своему лакею скинула: стоит – не шелохнется.
– Дмитрий Григорьевич, к вам баронесса...
– Жюльетта фон Беркхейм, господин советник.
– Прошу, сударыня, прошу. Может, тут у камина и расположитесь? Хоть и март на дворе, а у нас в Петербурге всегда промозгло.
– Я не хотела бы доставлять вам лишних хлопот, господин советник. У меня не совсем обычное дело, и я бы сразу хотела к нему приступить.
– Как пожелаете, сударыня, я весь внимание.
– Вы знаете, господин советник, что один из ваших заказчиков и, как мне стало известно, друзей скончался. Вы только что закончили его портрет, и моя матушка, баронесса Криденер, пожелала, чтобы я его взяла. Сколько вам требуется заплатить, я заплачу. Но где же он?
– Вы говорите об Александре Александровиче Стахиеве, сударыня?
– Да, конечно. Простите, мне непривычно произношение этого имени.
– Я не ждал такого визита, сударыня. Как, впрочем, не ждал и столь скоропостижной кончины моего старого доброго знакомца. Вот только у него остался воспитанник...
– Сын, хотите вы сказать, господин советник. Матушка посылала поговорить с ним. Он не намерен платить денег за портрет. И к тому же готов отказаться от своих прав на него после обещания матушки помочь ему в его продвижении по военной службе. Он состоит в Павловском полку, если не ошибаюсь.
– Простите мне мою настойчивость, сударыня, мне бы ни в чем не хотелось нарушать воли покойного.
– Напротив, вы ее выполните, передавая портрет мне.
– Тогда прошу вас, сударыня, вот он. Серое полотно падает с мольберта. Старческие руки не успевают подхватить. Первая мысль, как саван...
– Это и есть?..
– Это и есть Александр Александрович Стахиев, сударыня. Но – вы не встречались с ним, приехав в Петербург?
– Так вышло. Матушка намеревалась представить нас друг другу, но господин Стахиев отговаривался неотложными делами и, кажется, даже выезжал на какое-то время из Петербурга. Быть же на похоронах, не будучи знакомой с человеком, мне показалось не слишком ловким.
– Да, на них было совсем немного народу.
– Господин Стахиев был мизантропом?
– Нисколько. Так сложилась его жизнь.
– А вы, господин советник, вы знали его жизнь?
– Как можно сказать об этом с уверенностью, сударыня?
– О, нет, господин советник, не отказывайте мне в возможности узнать ее подробности. Матушка сказала, что вы были духовным наставником господина Стахиева и, значит, не могли не стать ему близким. Я прошу вас, господин советник. Очень прошу! Я с тем и приехала к вам сама.
– Что же, сударыня, вы хотели бы знать о господине Стахиеве?
– Все, что вы найдете мне возможным рассказать, решительно все. У меня растут дети, господин советник, и это будет нужно им не меньше, чем мне. Пожалуйста, не скупитесь на подробности.
– Но тогда, может быть, мы пройдем в гостиную, сударыня? Вам там будет покойнее.
– Нет-нет! Ведь господин Стахиев проводил последние часы своей жизни здесь. И потом, присутствие портрета...
– Ваша воля, сударыня.
– Из какой семьи происходил господин Стахиев? Он был простолюдином?
– Думаю, это определение не будет точным. Дед Александра Александровича был священнослужителем – он служил в церкви Знамения села Сарского, которое позже стало Царским. Село принадлежало государыне Екатерине Первой, и ходили слухи, будто отец Стахий был даже духовником императрицы. Во всяком случае, государыня очень к нему благоволила.
– Духовник императрицы... Он мог пользоваться влиянием при дворе.
– Сударыня, с моей стороны это было бы только домыслом. Я не знаком с придворным обиходом.
– Вы, господин советник? Вы шутите! Матушка говорила, что вашей кисти принадлежат портреты всех членов царствующей фамилии.
– И тем не менее. Одно верно – отец Стахий удачно выдал замуж двух своих доверей. Одна стала супругой господина де Брессана, другая – господина Пуговишникова.
– Это знатные русские фамилии?
– Нисколько, сударыня. Но вы интересовались влиянием при дворе. Господин де Брессан был камердинером императора Петра III – император очень считался с его мнением. Господин Пуговишников состоял секретарем Коллегии иностранных дел и доверенным сотрудником канцлера Бестужева-Рюмина, поддерживавшего будущую императрицу Екатерину Великую.
– Но вы ничего не говорите о сыновьях.
– Сын, насколько мне известно, был у отца Стахия один – Александр Стахиев. И он, благодаря браку сестры, поступил в Коллегию иностранных дел, состоял в русском посольстве в Швеции.
– Только в Швецию? Он был послом?
– Нет, сударыня, мне довелось познакомиться с Александром Стахиевичем в 1775 году, когда он получил назначение чрезвычайным посланником и полномочным министром в Константинополь. Это была исключительно важная должность – Россия устраивала крымские дела. Александру Стахиевичу сопутствовала удача и за заключение Айнали-кавакской конвенции он был награжден пятью тысячами душ крестьян и поместьем в Белоруссии. Об остальных наградах – а они были – я просто запамятовал.
– Значит, его сын был совсем не беден, не правда ли?
– Если бы отец захотел делиться своим состоянием. Скорее, сыну приходилось рассчитывать на состояние матери. Я не сказал, что Александр Стахиевич нашел с помощью канцлера богатую невесту – из рода Демидовых. Им принадлежало множество заводов на Урале.
– А дальнейшая карьера отца?
– Ее не было. Почему-то Александру Стахиевичу вскоре было предложено уйти в отставку. Помочь сыну своим влиянием он уже не мог.
– Вы сказали, господин советник, сыну. Значит, у отца был единственный сын.
– Насколько мне известно, да. Александр Александрович никогда ничего не говорил о братьях.
– Но я с нетерпением жду рассказа именно о нем.
– Вы сами просили, сударыня, о всех подробностях.
– О, да! Простите мне мою нетерпеливость, господин советник. Но этот портрет завораживает меня. В нем, кажется, скрывается какая-то тайна.
– Я, наверное, разочарую вас, сударыня. Все было очень просто в жизни сына. Стахиев-младший рано поступает на службу, все в ту же Коллегию иностранных дел, и получает удачное назначение личным секретарем к барону Алексею Ивановичу Криденеру. Барон Криденер имел славу удачливого дипломата, уже успел побывать российским посланником в Варшаве и Венеции. Теперь его ждал Копенгаген, куда с ним и отправился Стахиев-младший.
– И что же дальше?
– Дальше юный секретарь чем-то не угодил своему патрону и вернулся в Россию.
– Он был недостаточно образован? Строптив? Замешан в какой-то истории?
– Александра Александровича всегда отличало безукоризненное воспитание. Не случайно его отец, уже выйдя в отставку с дипломатической службы, получил от императрицы Екатерины Великой звание члена Российской академии. Княгиня Дашкова, президент Академии и образованнейшая женщина, всегда отзывалась об Александре Александровиче с великой похвалой. Он был всегда очень сдержан и погружен в свои книжные занятия.
– Так что же все-таки прервало его службу?
– Сударыня, вы без пользы потратите время на разговор со мной. Я действительно ничего не знаю, кроме того, что господин Стахиев-старший счел нужным отправить сына в длительное заграничное путешествие. Александр Александрович объехал всю Европу. Мне трудно даже назвать год, когда господин Стахиев вернулся в Петербург. Кажется, он еще где-то служил, но мало и недолго. И, кстати, если у вас есть желание, я покажу вам одну из немногих книг, которые он выпустил здесь в переводе.
– Непременно, господин советник, непременно.
– Да, Александр Александрович еще недавно ее держал в руках, когда изволил мне позировать. Извольте!
– «Прелести детства и удовольствий материнской любви». 1794 год. Перевод с французского. Петербург. Какой странный выбор... Бог мой, да у вас, господин советник, здесь есть и сочинения матушки – «Валери, или Письма Густава де Линара Эрнесту де Г.», один из самых известных ее романов. Вы читали его?
– Эти книги принес покойный Александр Александрович. Вы видите их на портрете.
– Ваша правда. Извините, что сразу не заметила, но я близорука, господин советник. Вы говорите, этого захотел господин... Стахиев? Да?
– Да, сударыня, это его выбор. Портретный художник всегда выполняет волю того, кого пишет.
– Понимаю. Но здесь есть закладка. Она тоже принадлежит господину Стахиеву?
– Во всяком случае, я не вкладывал ее туда.
«Раздался скрип гравия под чьими-то быстрыми шагами. На пороге беседки стояла баронесса. „Вы разговаривали с моим мужем?“ – „Да“. – „Как вы смели!“ – „Это была моя обязанность порядочного человека“. – „Порядочного относительно кого?“ Глаза Валери лихорадочно блестели, грудь высоко поднималась. „Вы называете порядочным выдать жену ее собственному мужу?“ – „Я не выдавал вас, Валери. Я ни словом не обмолвился о наших отношениях. Но я не мог скрывать от барона, что люблю вас и что пребывание в его доме превратилось для меня в сплошную муку“. – „И вы рассчитываете, что я покину этот дом вместе с вами?“ – „Но, Валери – наши мечты...“ – „Мечты – это только мечты, милый граф. Неужели вы могли подумать, что я брошу свое положение всеми уважаемой женщины, оставлю барона и стану скитаться с вами и вашей любовью по свету или закроюсь до конца своих дней в глуши вашей деревни, которой, впрочем, кажется, уже не осталось. Вы бедны, граф, просто бедны. Так что же вы хотели предложить любимой женщине за отказ от всего, чем она располагает?“ – „Ничего, кроме своей любви“. – „Любви! Надолго ли ее хватит, когда мы окажемся выброшенными из общества нищими, едва сводящими концы с концами! Вы можете себе представить меня, МЕНЯ в полотняном чепце и грубой суконной юбке у кухонной плиты или со спицами в руках. Что останется от ваших восторгов при виде такого огородного пугала! Вы признаетесь, что совершили ошибку, а я – что будет со мной? Нет, граф, порядочность не позволяет вам оставаться в стенах этого дома – не оставайтесь. Ступайте с богом и навсегда запомните: вы своими руками погубили вашу любовь. Прощайте!..“
– Бог мой, какая грустная история! Вы не разрешите мне взять эту книгу, господин советник?
– Она ваша, сударыня.
– О, благодарю вас. И за рассказ особенно. Какие все же зеленые глаза у господина Стахиева. А мне казалось, такой цвет только у меня. Меня за них звали русалкой.
* * *
Петербург. Дом Левицкого. Баронесса Криденер, Левицкий.– Вы вынудили меня нанести вам этот визит, господин советник. Я надеялась встретиться с вами в доме господина вице-президента Академии художеств.
– Сударыня, я бесконечно обязан оказанной мне честью. Вы проявили столько доброты и снисходительности.
– Вы не ответили на мой вопрос, господин Левицкий: так почему же все-таки я не застала вас в доме господина Лабзина? Кстати, на каком языке мы с вами будем говорить. У меня в карете остался мой секретарь – он мог бы служить переводчиком. Может быть, вас стесняет французская речь?
– Нисколько, сударыня, если вы не хотите пользоваться русским.
– Если бы даже и хотела, я не настолько его помню. Помилуйте, господин советник, я не пользуюсь им больше тридцати лет, да он и не был никогда для меня родным.
– А мне казалось...
– Что раз моего отца звали на русский манер Иваном Федоровичем, он переставал в действительности быть бароном Отто Германом фон Фиттингофом?
– Но русская служба...
– Военная служба, хотите вы сказать. В то время она не требовала русского языка. Батюшка под начальством фельдмаршала Ласси участвовал в походе в Персию во времена императрицы Екатерины Петровны, отличился в кампаниях против Швеции и Пруссии. Выйдя же в 1775 году в отставку, он поселился в Риге и стал настоящим латышом. Я, скорее, могу припомнить многое из латышского языка.
– И все же воспоминания детства, вероятно, ожили.
– Бог ты мой, как все мужчины неистребимо романтичны. Конечно же, нет. Я бы скорее вспомнила Ригу. К тому же этот город обязан моему отцу своим театром: батюшка построил и содержал его на свои собственные средства. Клубом – батюшка позаботился и о нем. Наконец, множеством усовершенствований в сельском хозяйстве, которым батюшка до конца своих дней увлекался.
– Я счастлив, что мне удалось узнать господина барона.
– Вам? Я ничего об этом не знала.
– Я разминулся с вами, ваше сиятельство. Вы вышли замуж и последовали за супругом, когда ваш батюшка получил назначение главного директора медицинской науки в России. Его доклады привлекали многочисленную публику.
– Да-да, батюшка был очень доволен ими.
– Слушатели – тем более.
– И все же, господин советник, я поняла из разговоров в доме Лабзиных, что вы как бы разошлись с ними. Это мой стиль – я люблю прямую постановку вопросов: что же все-таки произошло? Раздоры в нашей среде людей, склоняющихся к учению Шварца, особенно вредны.
– Сударыня, мой возраст может служить мне извинением.
– Не может, господин советник. Не скрою, господин Лабзин, и особенно его супруга, намекали на ваши недуги и вследствие них на потерю способности работать. Но я видела портрет господина Стахиева, и подобные разговоры меня насторожили. Поймите, господин советник, сейчас как никогда важно создать вокруг императора благоприятную ауру для наших людей.
– Я далек от двора, сударыня.
– Не говорите так. Люди, с которыми вы связаны, бывают там постоянно. Мне нетрудно догадаться, как сильно может быть ваше воздействие. Я слушала много о ложе „Умирающий сфинкс“, где вы занимали второе после господина Лабзина место. Что послужило причиной вашего ухода? Ведь вы оставили ложу?
– Сударыня, вам ли не знать, что такие вопросы не могут найти ответа.
– Но вы же отстранились от дел и, может быть, отошли от наших идеалов?
– Ваше сиятельство, вы возвращаетесь постоянно к мысли о неких общих идеалах. Как можете вы знать, каковы мои идеалы?
– Значит, они изменились? Что вошло в них?
– Напротив, они остались неизменными. В какое-то время отдельные точки соприкосновения были восприняты господином Лабзиным как полная общность. Заблуждение рассеялось – только и всего.
– Заблуждение, говорите вы, господин советник. Но господин Лабзин – самый высокий мистик. Он по-настоящему предан принципам мистицизма, совершенно отвернувшись от мирских забот. Мистицизм в его высших проявлениях требует подобной отрешенности.
– Вы втягиваете меня в разговор, которого я не хотел бы вести, ваше сиятельство.
– Но почему же? У вас нет веских доводов?
– Мои доводы – это жизнь. Жизнь в нашем государстве и в наши годы.
– Что это значит?
– Человек должен быть прежде всего свободен.
– Но именно об этом и толкует господин Лабзин.
– Нет, ваше сиятельство, свобода духа приходит после физической свободы. Мы думали о просвещении, чтобы каждый человек понял несовместимость своего существования с положением раба.
– Раба? Но что вы принимаете за рабство?
– Крепостное право, сударыня. То самое право, которое душой и телом подчиняет одного человека другому, тогда как подчиняться и выполнять волю он должен по своему рождению только божественную – не человеческую.
– Но в этом есть свой великий смысл. Непросвещенный, мало чем отличающийся от животного крестьянин может почесть только благом заботу о нем просвещенного и справедливого сюзерена. Мне трудно вообразить себе такого крестьянина освобожденным. Последствия его действий могут оказаться фатальными для всего государства. Христианство учит нас смирению и подчинению, не так ли?
– И вы, ваше сиятельство, согласны подчиниться любому человеку?
– Любому? Конечно, нет. Люди слишком разнятся между собой. Я ведь уже сказала об этом.
– И, значит, вы признаете за собой право судить своих собратьев вместо Бога? Вы видите в себе наместника Бога на земле?
– Безусловно, среди людей есть Его избранники.
– Но их избранничество должно быть открыто другими людьми, исходя из поступков, всей жизни – не слов. Сам человек не вправе провозглашать свое избранничество.
– Мне ваши доводы, господин советник, представляются простыми силлогизмами. Жизнь диктует совсем другое.