Молокин Алексей. Лабух

   — Жив будешь — заходи, добудем тебе хряпа, а нет — так в Ясной Плави хряпов тоже навалом. Там и встретимся.
   Мотоциклы загремели, потом рванули с места, встали дыбом и стремительно ушли в темное вечернее поле. Вслед им ринулись несколько музпеховских машин. Где-то в стороне отчаянно забухали выстрелы, зашипели разрядники. Один из патрулей вспыхнул и расцвел недолговечным горячим цветком... Ай да Бей-Болт!
   В развалинах аквапарка остались Лабух с Мышонком и Чапой, осталась растерянная Дайана. Остался Густав. И еще остались барды.
   — Это, наверное, из-за того, что мы все на тачках прикатили. Да ладно, что мы, не понимаем? Не в тачках дело. Барды вон без всяких тачек, а все равно никуда не делись. Просто дармового пива кому-то всегда не хватает, — Густав задумчиво почесал в затылке. — Джип вот только жаль, бросить придется. Зверский был джипяра, красавец, любил я его, как родного папу, которого, впрочем, отродясь не видел! Ну да ладно, ясно, что на тачках нам не прорваться. Эх, давненько я пешком не хаживал!
   — А вы как? — Лабух посмотрел на бардов. — Вы же безоружны.
   — Мы недолюбливаем оружие, да и не умеем сражаться, — бард развел руками. — Не в наших это правилах.
   — Я отвезу их на «родстере», — Дайана посмотрела на группку бардов, — только придется потесниться. Если проскочим шлагбаум — музпехам нас хрен догнать, не перекопали же они все шоссе. И стрелять они в меня не посмеют, а не то их Лоуренс уборщикам отдаст.
   — Ну, тогда и я тоже, пожалуй, рискну. Только я поеду первым, — оживился Густав. Эх, джип ты мой единственный, вместе жили, вместе и помирать будем. Мой джипяра снесет этот куриный насест и даже бампер не поцарапает!
   — Ну, а мы как всегда, ножками, ножками, — вздохнул Мышонок. — Ладно, нам не привыкать, правда, Лабух? Пойдем, что ли, Чапа?
   Чапа молча кивнул.
   — Мы там, в сторонке, устроим маленький такой фестиваль, авось музпехи клюнут, и Густав с Дайаной и бардами проскочат, как тебе моя мысль, а, Лабух? — Мышонок обращался к Лабуху, но смотрел на Дайану.
   — Устроим. Будет им вечер танцев, пусть они глухари, но поплясать-таки и им придется, — Лабух грустно улыбнулся, вспомнив, как во сне был ченчером. — Ну что же, давай свой стакан, папаша, пока я не передумал, как давным-давно говаривал один очень странный человек.
   В другой раз Лабух пробирался бы сквозь быстро сгущающиеся сумерки с осторожностью истинного жителя Старого Города, с детства привыкшего выглядеть тенью среди теней и вспышкой среди вспышек. Когда хотел, он умел оставаться незамеченным, не раз это умение помогало сохранить ему и гитару, и все остальные жизненно важные части своего организма. Но сейчас был совсем другой случай. Поэтому боевые музыканты, почти не скрываясь, неторопливо пошли в сторону от здания Атлантиды. Лабух достал гитару из кофра и нес ее на плече, как когда-то в молодости. Становилось свежо, и закат бережно гладил обнаженное лезвие штык-грифа своей теплой загорелой ладонью. Мышонок закинул свой тяжелый бас на плечи и расслабленно положил на него тонкие исцарапанные руки. Чапа вразвалочку шагал чуть позади, и метелки высокой травы шелестели, словно джазовые щеточки по коже маленьких боевых барабанов на его поясе. От запаха вечерней травы было светло и грустно. И почему-то спокойно. В конце концов, уж одно-то чудо сегодня точно произошло, а разве этого мало для небогатых музыкантов, именно так и живущих — от чуда к чуду? Так что еще одно чудо для сегодняшнего дня было бы даже лишним. Случись оно — выходило, что чудеса случаются с регулярностью физиологических отправлений, а это уже попахивало нарушением законов природы. Так что музыканты просто наслаждались вечером, запахом травы и теми короткими секундами перед неизбежной встречей с патрулем, которая все равно наступит, но еще не сейчас. Еще через пару секунд, а может быть, и чуть-чуть позже...
   Они специально выбирали направление так, чтобы патрули музпехов, те, которые перекрывали дорогу, ведущую к аквапарку, ту самую, по которой они катили несколько часов назад на шикарном праздничном «родстере», их заметили.
   И их, конечно, заметили. Прожектора, установленные в ряд на крышах патрульных машин, вспыхнули и дружно повернулись, нащупывая уходящих звукарей. Перед музпехами открылись три фигуры неторопливо, как на прогулке, бредущих боевых музыкантов с выставленным напоказ оружием, пойманные в сетку слепящих лучей. Это было либо наглостью, либо глупостью, а скорее всего, и тем и другим. Но ведь все нормальные глухари прекрасно знают, что звукари, или, как они себя называют, «слышащие», — просто-напросто чокнутые, опасные сумасшедшие. Кроме того, они все как на подбор пьяницы и наркоманы.
   И тотчас же проснулся азарт — вот оно, мгновение власти, мгновение охоты!
   Моторы патрульных машин взревели, лучи прожекторов прыгнули, соскользнули, но через мгновение опять схватили фигурки музыкантов своими ослепительными пальцами. Только музыканты уже не шли вразвалочку, а стремительно метнулись куда-то вниз и вбок, словно канули в траву. Защелкали затворы боевых гитар, и тотчас же жгуче и щедро хлестнули ветвистые молнии музпеховских разрядников.
   «Эх, где ты, дружище ченчер? Помог бы, что ли!» — подумал Лабух, изо всех сил вжимаясь во влажную, пахучую землю. Потом он услышал, как где-то в стороне мощно зарокотал мотор густавского джипяры, и сразу же раздался характерный, чуть звенящий звук «родстера». Потом что-то треснуло — надеюсь, бампер джипа выдержал — подумал Лабух — ну, теперь уже все равно: или — или!
   После концерта в Атлантиде Лабух не хотел никого убивать — просто нужно было выиграть время, а еще он до последнего берег свою старенькую «Музиму», поэтому расчетливыми короткими очередями прижимал патрульных к влажной траве, заодно экономя патроны. Где-то в стороне редко бухал боевой бас Мышонка.
   «Ай да Мышонок, — подумал Лабух, — вот ведь, сообразил, а я нет...»
   Колеса патрульных машин были прострелены, причем прострелены с большим знанием дела, с любовью, можно сказать, прострелены, многажды. А калибр у Мышонковского «Хоффнера» был о-го-го! Правильный калибр. А как там Чапа? Правильно, молчит Чапа. Боевые барабаны надо еще развернуть, время на это потребно. Зато потом его кухня заработает ничуть не хуже шестиствольного пулемета. Пулемета Гатлинга, так его, кажется, называли?
   Но, по правде говоря, им все равно хана. Справа и слева зарычали моторы других патрульных машин и через три... ну пять минут их возьмут в разрядники, так что даже пепла не останется. Надеюсь, что не зря, и Густав с Дайанкой успели проскочить. Ладно, ребята, в случае чего — встретимся в Ясной Плави, как говаривал Ржавый.
   Внезапно ситуация на поле изменилась. Что-то гневно и мощно заревело неподалеку, потом грохнуло, и меж субтильными броневиками патруля влетел огненно-дымный фонтан. Броневички буквально кубарем разметало в разные стороны, остальные резко, юзом, притормозили и со всех осей рванули прочь. Лабуху было плохо видно происходящее, но то нечто, так неожиданно развернувшее ситуацию, ревело уже рядом, причем ревело как-то уж очень знакомо. И соляркой воняло тоже знакомо. Лабух никогда не думал, что солярка так замечательно приятно пахнет. Нечто, грозно рявкнув напоследок и тяжело качнув почву, остановилось. Лязгнул люк, и голос подполковника Буслаева весело заорал: «Ну, чего головы попрятали, тоже мне, артисты, вставайте, уже все кончилось! Самое интересное вы, конечно же, проспали».
   Лабух со товарищи медленно поднимались с земли, с изумлением разглядывая темно-зеленую, почти черную в наступающих сумерках тушу танка подполковника Буслаева. От танка несло теплом и первобытной мощью. Сам подполковник уже выбрался из утробно урчащего стального страшилища и весело протягивал им руку, ужасно довольный, словно ему удалось совершить некий очень-очень хороший поступок, а Лабух, Мышонок и Чапа — его самые близкие родственники, от которых он, бравый подполковник Буслаев, ожидает заслуженной похвалы.
   — А... как вы, собственно, здесь оказались? — Лабух не то что никак не мог опомниться, он и в самом деле не понимал, как подполковнику удалось преодолеть Ржавые Земли и вообще: откуда здесь взялся танк!
   — Деда благодарите, классный у вас дедуля, да еще и с баяном. Понимаешь, выползли мы из бокса, новый танк обкатать, пару кругов пройти по трассе на сон грядущий, и тут слышим, кто-то на броне, снаружи, наяривает на баяне. И так здорово, душевно, понимаешь, играет! Я люк открыл и сразу же после этого рот разинул, да еще шире люка. Сидит на колпаке дед с баяном и играет во всю мочь! Я ему — ты что, папаша, охренел, это же танк, сейчас грохнешься, он же тебя раздавит вместе с твоим баяном — и пуговиц не найдешь. А ну, говорю, слазь немедленно! Мы сейчас на трассу пойдем, а на трассе и макака на броне не усидит, даже если у нее на жопе во-от такая присоска. А дед мне в ответ, дескать, это не я охренел, а вы, ребятушки. Так и сказал. Только и умеете, говорит, что пушки попусту дрочить. А сейчас, между прочим, Лабуха и других прочих артистов самым натуральным образом убивают, и все за то, что они концерт для детишек устроили! Я ему — для каких еще таких детишек? А он говорит — для невинных, ясное дело, где ты, подполковник, видал виноватых детишек? И вообще, нечего попусту солярку на трассе жечь, давай раскочегаривай свое унебище и дуй прямиком через Ржавые Земли, на запад, а мне недосуг, меня внуки заждались! Да не бойся, клятые вас не тронут, я с ними разъяснительную работу провел.
   Тут подполковник понизил голос до шепота и осторожно сказал:
   — А потом этот дедуля, вроде как... Ну, вознесся, что ли?
   — Как это? Опять вознесся? — заинтересовался Лабух.
   — Как, как... Так прямо вместе с баяном взял, да и вознесся, — еще тише сказал подполковник, — под музыку, понимаешь? Вверх. И вообще, дедуля тот еще, надо же, с клятыми он, как я с тобой, разговаривает, беседы душеспасительные проводит.
   — Вообще-то нашему деду не впервой возноситься, так что все в порядке, — успокоил Лабух подполковника. — А как вы через Ржавые Земли прошли, там же этот...
   — Да не тронули нас, видать, дед и вправду с клятыми договорился. А потом, артист, на этот раз у нас настоящая цель была, так-то вот, товарищ Лабух! Ну что, музыканты, на броню и вперед! Хотите к нам в городок, там переждете, хозяйство у нас, как вам известно, свое, так что с голоду не помрем. Хотите — поедем на Старый Танковый, у них там тоже неплохо. Да и понравились вы им, так что вам выбирать. Да за поручни крепче держитесь.
   — А в Старый Город можно? — Мышонок поерзал, устраиваясь на покатом, вымощенном стальной брусчаткой, лбу танковой башни. — У нас там кое-какие делишки недоделаны, так что нам бы лучше в Старый Город. Домой.
   — Только до края Ржавых Земель, — подполковник помолчал немного и добавил: — Нам в Городе делать нечего, еще испугаем кого-нибудь, да и не приспособлены танки для городов. И вообще, армия должна быть вне политики.
   — До окраины так до окраины, — вздохнул Чапа, — а там уж мы сами. Ножками.

Глава 17. Окраина. Гаражи

   Ветераны вели танк осторожно, памятуя, наверное, что никаких присосок на задницах у боевых музыкантов не имеется, поэтому, проскочив по самому краешку Ржавых земель и не встретив никого и ничего, к ночи они в целости и сохранности оказались на окраине Старого Города, недалеко от района Гаражей.
   — Ну, прощевайте, — подполковник сунул Лабуху булькающую алюминиевую флягу — на память, — дальше вы уж как-нибудь сами. Через Гаражи нам хода нет. Да, говорят, в этих самых Гаражах нет ничего опасного, только с мобилами и водилами не связывайтесь. Если предложат подвезти — не соглашайтесь, идите лучше пешком, вернее будет.
   Танк рыкнул на прощание дизелем, крутанулся на гусеницах, безжалостно рванув землю, и ушел в сторону родного Полигона прямо через Ржавые Земли. Клятых ветеранов экипаж теперь, похоже, в расчет не принимал.
   А перед музыкантами открылись Гаражи.
   — Вот, значит, они какие, Гаражи, — задумчиво протянул Мышонок, — я, честно говоря, представлял их себе как-то не так.
   — И как же ты себе их представлял, а, Мышонок? — Чапа меланхолично постучал пальцами по барабану на поясе. — В виде хрустальных многоэтажных дворцов? Или сортиров на пятьсот взлетно-посадочных мест? А может быть, ты думал, что Гаражи — это просто какой-то спальный район Старого Города?
   Гаражи располагались в огромном заброшенном карьере, похожем на форму для отливки уступчатой пирамиды каких-нибудь древних язычников. Что-то неуловимое роднило Гаражи с Ржавыми Землями: наверное, то, что и там, и здесь обитали души машин и людей. Спиральные порядки кирпичных коробок уходили куда-то далеко-далеко вниз, и, казалось, конца-края им нет. В пологом провале карьера было темно, и только кое-где светили неяркие фонари, обозначая спуск вниз, на дно гаражей, где угадывалось медленное шевеление металлических туш, словно там располагался некий потусторонний автовокзал. Однако на верхних ярусах карьера ничего инфернального не наблюдалось. Напротив, все здесь было до того обыденно, что казалось знакомым с детства. Широкие двустворчатые, выкрашенные большей частью коричневой охрой двери некоторых гаражей были приветливо распахнуты. Внутри горел свет, оттуда доносились музыка, лязг металла, нормальные человеческие матюги и прочие звуки, доказывающие, что эта территория явно обитаема.
   — Ну что, Лабух, может, зайдем к кому-нибудь в гости? — к Мышонку уже вернулось обычное хорошее настроение, а с ним не замедлил появиться и аппетит. — В ухо, я думаю, не ударят, а попробуют — так на это мы и сами горазды!
   — Предупреждали же нас ветераны, чтобы в Гаражах мы ни с кем не разговаривали, — чем-то это место все-таки Лабуху не нравилось. Скорее всего, обыденностью.
   — Ветераны предупреждали нас, чтобы мы не вздумали пользоваться услугами местных таксистов, а относительно совместного ужина — никакого разговора не было.
   В это время из соседнего бокса их окликнули:
   — Эй, мужики, чего вам здесь надо?
   «Мужики» разом повернулись и увидели в освещенном проеме ближайшего гаража почти прижатый к боку облупленного автомобиля притулившийся под полками с разнообразными инструментами и запчастями аккуратно накрытый столик. За столиком чинно восседало трое мужиков неопределенного возраста, одетых разнообразно, но, судя по похожим пятнам на одежде, объединенных единой целью. В данный момент происходило нечто вроде производственного совещания, посвященного той же общей цели. Впрочем, совещание протекало в теплой дружеской обстановке, обсуждение технических вопросов перемежалось красочными воспоминаниями и жизнерадостными призывами «К барьеру!».
   Как быстро сообразил Лабух, после этого возгласа участники совещания вовсе не хватались за разные тяжелые предметы и не бросались колошматить друг друга почем зря. Напротив, услышав команду, один из присутствующих неторопливо и солидно вставал со своего места и шествовал в дальний конец гаража. Там он наливал себе из объемистой бутыли некой полупрозрачной жидкости, медленно всасывал ее и так же неспешно, сохраняя достоинство, возвращался на свое место, где принимался с большим чувством нюхать одну на всех горбушку черного хлеба. Через определенное время процесс повторялся, и к барьеру так же неторопливо и солидно отправлялся следующий участник совещания.
   Похоже, это и были печально знаменитые мобилы и водилы, хотя в полумраке тесного помещения разобрать, кто есть кто, было довольно непросто.
   — Ну, чего вы там встали, заходите, коли пришли, — приглашающе махнул рукой то ли мобила, то ли водила. — Составьте компанию асам пыльных дорог!
   Музыкантам ничего не оставалось делать, как войти. Как только вошедшие, с трудом протиснувшись в щель между автомобильным боком и увешанной железяками кирпичной стенкой, разместились на каких-то продавленных ящиках и познакомились с обитателями гаража, каждый из которых оказался и мобилой и водилой в одном стакане, раздался знакомый уже вопль «К барьеру!».
   Лабух понял, что на этот раз страстный призыв обращен непосредственно к нему, и, стараясь сохранять достоинство, направился в дальний конец гаража, стараясь не ступить в пахучие черные лужи, обогнул скалящуюся ребристо-клыкастой решеткой радиатора лупоглазую, какую-то глубоководную, морду древнего автомонстра, за которой обнаружил ведерную бутыль с надетым на горлышко стаканом. Стараясь не пролить, Лабух с усилием наклонил емкость и подставил граненый стакан под опалесцирующую струю, хлынувшую из горла. Потом зажмурился, собрался с духом и храбро проглотил пойло.
   Жидкость по вкусу не напоминала ни один знакомый Лабуху — а у него был-таки опыт — напиток. В ней было нечто невыразимо техническое, отдававшее кислотой, бензином, спирт, несомненно, тоже присутствовал и еще что-то, чему в языке Лабуха просто не было определения. К счастью, язык и гортань сразу онемели, испытав по-видимому, вкусовой шок, зато в желудке стало горячо и тесно, словно Лабух проглотил включенный утюг.
   Теперь он уже просто физически не мог возвращаться на свое место какой-нибудь несолидной походкой. Если бы он хоть чуть-чуть ускорил шаг или нагнулся — его бы немедленно стошнило. Прошествовав к выделенному ему ящику церемониальным шагом бурундийского солдата, он так же медленно опустился на свое место, вслепую нащупал ритуальную горбушку и жадно понюхал ее.
   Через некоторое время он обрел способность слышать, а потом и говорить.
   — Что это было? — спросил Лабух. — Я что-то не понял, что же я все-таки такое выпил. Может быть, мне кто-нибудь объяснит? Или мне так и придется помереть в неведении?
   — А чего тут объяснять, — весело изумился один из водил, а может быть, мобил. — Вечерний удой. Натуральный, между прочим, продукт, не то что химическое пойло, которое вам впаривают в Городе! Мы же вот не помираем, так что не волнуйся, все будет пучком!
   После того, как вызов к барьеру с честью выдержали Мышонок и Чапа, разговор возобновился. Теперь водилы-мобилы признали в музыкантах если не равных, то, по крайней мере, заслуживающих уважения личностей.
   — А кого здесь можно доить? — отдышавшись, спросил Мышонок. — Я смотрю, здесь и живности-то никакой нет!
   — Как это «нет»? — Водила искренне обиделся. — Как это? А Машка?
   С этими словами он ласково и мощно хлопнул по облупленному боку стоявшую в гараже автоуродину. Внутри Машки что-то довольно загудело.
   — Машку и доим, она у нас рекордсменка! Днем и ночью мы ее, родимую, пасем, а утром и вечером, само собой, — доим. И вот он, высококалорийный продукт. Машка в былые времена по сорок литров на сто километров потребляла, а теперь она эти сорок литров через каждые сто километров взад отдает. В форме полезного для здоровья продукта.
   — И где же вы ее, родимую, пасете? На каких таких лугах? — Чапа решил не спорить, да и чего не случается в этом странном мире. Филирики изобретают, ветераны воюют, эти, вон, старую автомашину пасут, а потом еще и доят. И вообще, ветераны же предупреждали... Не послушали мы ветеранов, а зря, теперь придется выпутываться самим. Хотя, с другой стороны, ничего особенного не происходит, даже удой, похоже, усваивается помаленьку.
   — Как это «где»? — водила был поражен наивностью вопроса, — да конечно же в Городе! Где же еще? Иногда, выводим на шоссе, но с шоссе удой не такой жирный, там сейчас тачек мало и аварий тоже негусто. В общем, на пажитях земных. В городе лучше всего пасти. В городе, что ни перекресток — то авария. А нам того и надо. Машка у нас аварии любит, она их последствиями питается. Правда, Машка? Ну что, к Барьеру?
   Теперь к Барьеру по очереди сходили хозяева гаража. Образовалась пауза, во время которой Лабух успел выглянуть наружу и убедиться, что примерно каждые третьи ворота открыты, и, судя по всему, потребление вечернего удоя — любимый народный обычай водил-мобил. После ритуального занюхивания разговор возобновился.
   — А вот вы, как я посмотрю, музыканты. Странные, правда, заморенные какие-то, но все равно... Музыку-то играть еще не разучились? — спросил старший водила.
   — Обижаешь, чувак, — насупился Мышонок. — Мы и сейчас только что еле ноги с концерта унесли, вот, домой добираемся.
   — Херово, значит, играли, раз ноги уносить пришлось, — констатировал водила, — то-то я смотрю, вид у вас шибко помятый!
   — А ты прокатись-ка километров двадцать на танковой башне. верхом, посмотрим, какой у тебя вид будет и что помнется, — незло огрызнулся Мышонок.
   — Играли, между прочим, совсем нехерово, — тут уж обиделся и Лабух, — тебе бы так рулить научиться, как мы лабать умеем, глядишь, и не пришлось бы Машку свою каждый вечер доить! В начальники транспортного цеха вышел бы.
   — Это ты брось, больно ты знаешь, как я рулить умею. Да и не обижайся, слышали мы про Аквапарк. И про Старые Пути слышали. И про «ящик». Зря вас в «ящик» понесло.
   Водила неодобрительно помотал кудлатой головой.
   — Я туда когда-то рабсилу возил. Заметь, паря, только туда, а не туда и обратно. Нагляделся на этих малохольных, аж с души воротит. Вроде тихие они, эти филирики, и вежливые, а все равно страшно. Выберется за проходные, хватишь стакан водки, только тогда и отпустит. Прости меня, господи... Да ладно, дело прошлое. А ты, стало быть, и есть тот самый Лабух?
   — Стало быть, я и есть, — пойло все-таки было неординарным и с Лабуховым организмом не очень совместимым. Вот ведь, подумал он, ведь так и напишут: «Умер от образа жизни, не совместимого с жизнью», ну, авось просто пронесет.
   — А откуда вам известно про Аквапарк, про Старые Пути, да и про все остальное? — заинтересовался Чапа.
   — Так радио же у Машки до сих пор работает. Станций много, вот только музыки почему-то никто не передает. И кассетник, как назло, сдох. А как в дороге без музыки? Бывало, поймаешь волну, да девку с обочины снимешь, едешь себе и балдеешь. Все при тебе. Красота! Тут у деловых была своя радиостанция, они иногда что-то там передавали, неплохие, кстати, песенки, да глушат ее глухари окаянные. Так что, парень, если докажешь нам, что ты и впрямь тот самый Лабух, мы вашей компании поможем до Старого Города добраться, а нет — так здесь навеки и останешься, в гаражах. Будешь нам ворота открывать-закрывать. Машку, опять же, доить научишься. Ну, как, согласен?
   — Согласен-то я согласен, — Лабух вздохнул. — А вдруг после моей музыки твоя Машка доиться перестанет или, чего доброго, взбрыкнет и вновь бензина потребует?
   — Не боись, — ухмыльнулся водила, — не взбрыкнет и не перестанет. А если бензина потребует, так это уж моя забота, будет ей тот бензин!
   Музыканты выбрались из гаража и расположились на засыпанной утрамбованным гравием площадке под забранным редкой сеткой фонарем.
   Они начали со старенькой, полузабытой инструментальной вещицы группы «Shadows», Лабух и сам не помнил, как называлась эта композиция, хотя кто ее только не играл. Но было в этой простенькой музыке что-то дорожное, отбрасывающее вдаль километры прошлого, а самое главное — приближающее будущее. Звуки нарастали, меняя тембр, и уносились прочь, словно встречные автомобили, надежно гудели басы, и фары выхватывали на обочинах мгновенные сценки из чьих-то жизней. Композиция закончилась затихающим пиччикато, все, ребята, приехали... Остановка. Но ведь дорога на этом не кончается, ах, какая она бывает, эта дорога, это и дорога сквозь дождь, и ночное шоссе, когда рассветает, и встречный, хлестнув охвостьем тумана, проносится мимо — висок к виску, только над кузовом бьется мокрый брезент прошедшей ночи.
   — А ты вот про Чуйский тракт песню знаешь? — пригорюнился водила, и, не дожидаясь ответа, затянул: «Был там самый отчаянный шофер, звали Колька его Снегирев... а на „форде“ работала Рая, Рая очень прекрасна была... если АМО „форда“ перегонит, значит Раечка будет твоя...». Всех слов он и сам не помнил, но спеть ему очень хотелось, и он пел, что знал, заполняя паузы комментариями в прозе, так что получался какой-то шоферский рэп, только очень жалостливый.
   — Эх, деда Федю бы сюда, — подумал Лабух, — вот кто наверняка все шоферские песни знает, да только где, в каких небесах его теперь носит, деда Федю?
   — Да, забывает молодежь нас, стариков. И песни наши забывает, — печально констатировал водила. — Ну, ты, Лабух, не расстраивайся, я и по первой вещи понял, что ты тот самый. А все песни знать — никому не дано! Ладно, доставим мы вашу немытую команду в Старый Город в лучшем виде, чего там. Машку подкормим, да заодно и сами проветримся!
   — Давай, Колян, — хриплым басом сказал один из оставшихся в гараже водил-мобил. — Давай езжай, только не долго, а то удой кончится, пока ты по городу мотаешься. Да и Райка будет ругаться, если застрянешь, как в прошлый раз. Ревнует она тебя.
   — А может, мы уж лучше сами, пешочком, — Мышонок запоздало вспомнил предостережение подполковника Буслаева, да и слухи, ходившие о водилах из Гаражей, как-то не особенно вдохновляли на ночную прогулку по городу на вечно голодной Машке.
   — Не боись! — успокоил его водила-Колян и решительно полез в кабину. — Располагайтесь вон там, на заднем сиденье, и, чур, в окна не глядеть, пока я не остановлюсь. Да держитесь покрепче, а вывалитесь где-нибудь на повороте — вовек не видать вам вашего разлюбезного Старого Города, поняли?
   — А почему... — начал было Мышонок, но водила не ответил. Дескать, попробуй — узнаешь «почему», если так приспичило, но тогда уж — не обессудь!