Страница:
– Именно, договорились – в прошедшем времени. Я разорвала договор.
– Ты ведь здесь, не так ли?
– Чтобы ответить на вопросы следователя – только за этим.
Она сомкнула губы вокруг пластиковой соломинки и втянула в себя немного диетической колы, всем своим видом демонстрируя отвращение.
Маркус никогда раньше не испытывал ревности к соломинкам и надеялся, что этого с ним больше не случится, но этот кусочек пластиковой трубки был куда ближе к губам Ронни, чем ему, по всей вероятности, в ближайшее время удастся пробиться.
– Отлично, давай обсудим расследование.
Она молча смотрела на него, очевидно, ожидая, что он начнет первым. Он не собирался ее разочаровывать.
– Я не сообщил Клайну о том, что произошло в «Си-ай-эс», и не собираюсь это делать. – Он выдержал паузу, надеясь, что она улыбнется и скажет ему, как она рада.
Он увидел в ее взгляде облегчение, но улыбки так и не дождался.
– Почему?
Ладно, он не мог сказать, что этот вопрос стал для него неожиданным. Его ответ должен ее умилостивить.
– Поскольку ты не виновата, ему нет необходимости об этом знать.
Она играла с оберткой тако, опустив глаза. Когда она подняла их, то он почувствовал себя на скамье подсудимых под грозными очами прокурора.
– Но ты бы сказал ему, если бы подумал, что я виновата.
Ему не очень нравился тот оборот, что принимала их дискуссия, но он предпочел не увиливать.
– Да.
Вместо того чтобы сказать ему, какой он негодяй, если замышлял такое, и предоставив ему возможность оправдаться и объяснить свои добрые намерения, она опустила ресницы, скрыв от него выражение глаз.
– Понятно.
– Но ты не виновата, так что нам не о чем беспокоиться. – Он хотел внести полную ясность.
Он доверял ей.
Она взмахнула ресницами и вперилась в него взглядом. В серых глазах ее застыло отвращение.
– Понятия «мы» в наших отношениях нет и никогда не было. Если бы ты решил, что я виновата, и рассказал Клайну о том, что произошло в «Си-ай-эс», то расплачиваться пришлось бы мне, и только мне. Так что не говори, что «нам» не о чем беспокоиться.
– Ты думаешь, я бы просто так взял и отдал тебя волкам на съедение? – После того вечера в пятницу? После того, как он поделился с ней самым сокровенным, раскрыл перед ней душу?
Его словно током ударило – так он был зол на нее, когда она спокойно кивнула в ответ.
– Почему бы и нет? – спросила она. – Тебя наняли для определенной работы. Обнаружить, что женщина, предавшая тебя, виновна в преступлении, которое тебя наняли расследовать, – двойная удача. Я лично думаю, что ты не только отдал бы меня волкам на съедение, но и сам бы получил от этого немало удовольствия.
Ему словно дали кулаком под дых.
– Ты думаешь, я хотел свести с тобой счеты?
– Что же еще должно означать то гнусное лицедейство, что было тут на днях, если не акт отмщения?
Она сформулировала свое заявление как вопрос. Но у него не было сомнений – про себя она все давно решила. Она сочла, что весь его пыл – лишь для того, чтобы рассчитаться с ней за ее исчезновение. Как она могла так подумать, когда он открыл для нее свое сердце? Он разозлился еще больше.
– То гнусное лицедейство, как ты его называешь, было вызвано тем, и только тем, что я тебя хотел, и уж точно не имело никакого отношения к желанию отплатить тебе за то, что ты меня полтора года назад бросила.
– В самом деле? – Сколько едкого сарказма она смогла вложить в эту короткую фразу!
– Да, черт возьми! Из мести не может родиться ничего позитивного, и уж тем более того, что между нами возникло. – Разум его отказывался принимать тот факт, что она в этом сомневается.
Она откинулась на стул, забарабанив пальцами по столу.
– У нас был секс. А в сексе нет ничего особенного. Такие вещи происходят постоянно, особенно с тобой.
Ему хотелось ее задушить, но еще лучше – прямо сейчас заняться с ней любовью и заставить ее понять, что это больше, чем секс, сильнее, чем гнев, застивший ей глаза.
Как могла она выдать такое? И после этого еще иметь наглость вести себя так, будто не сказала ничего особенного?
– Если такое происходит постоянно, то почему мы оба хранили целомудрие целых полтора года?
Она пожала плечами:
– Может, потому, что твои сексуальные желания идут на убыль. Тебе почти тридцать.
Он решил не реагировать на эту очевидную пощечину его мужскому достоинству. Вместо этого он задал встречный вопрос:
– А какое у тебя оправдание?
– Я хранила целомудрие все двадцать три года своей жизни. Секс стал для меня отклонением от обычного курса – секс, а не его отсутствие. Могу тебя заверить, что в этом не было ничего особенного – ни в сексе, ни в воздержании после него.
Он знал, что она на взводе. Сознавал, что она придумала черт знает что про него, но все равно ее слова чуть не вывернули его наизнанку. В ее силах было ранить его так, как не мог никто, даже мать.
И поэтому, сам будучи на пределе, он решил отступить.
– Может, нам следует вернуться к изначальной теме, к теме шпионажа в «Клайн технолоджи»? Мы сможем поговорить о наших отношениях потом, когда ты вернешь себе способность мыслить рационально.
– Нам вообще ни к чему обсуждать наши отношения.
Пусть говорит. Он не стал отвечать. А что еще он мог сделать? Если он продолжит прессинговать, а она останется на своих позициях, то боль от такого противостояния может оказаться для него невыносимой.
То, что он чувствовал сейчас, очень походило на страх, испытанный им, одиннадцатилетним мальчишкой. И в тот раз страх оказался более чем оправданным.
Он был в парке в своем родном городе, когда вдруг заметил в толпе зрителей, наблюдавших за бейсбольным поединком, папу.
К тому времени он уже знал, что не является законным сыном, и примирился с тем, что его отца никогда не видели ни с ним, ни с его матерью на людях. Вернее, он научился с этим жить. Но в тот погожий летний денек ему захотелось посидеть с отцом и вместе посмотреть игру. Поэтому он набрался храбрости, забрался на скамью и протиснулся на местечко рядом с ним.
Маркус знал: его поступок разозлит отца. Но он думал, что сможет противостоять его недовольству. Увы, он навлек на себя нечто похуже, чем отцовский гнев. Отец его просидел рядом с ним все оставшиеся шесть подач, делая вид, что его не знает. А одиннадцатилетний паренек рядом глотал слезы и обмирал от унижения.
Когда на следующий вечер отец его появился у них с матерью в доме, Маркус ушел. И отец его рассказал маме, что произошло.
Она пришла к Маркусу и попыталась объяснить, что он, как человек влиятельный, не может подвергать себя риску общественного осуждения. Что отец его не может развестись по религиозным убеждениям. Она все это и раньше ему говорила. Он верил в эту чушь и слушал мать, но только до того бейсбольного матча. С этого момента Маркус перестал верить. И не признавал больше отца.
Ни в следующий его визит, ни через два года, когда Марк и его мать поженились. Он пять лет прожил в доме Марка, но продолжал держаться на расстоянии, отказываясь воспринимать себя членом семьи, которую создали его отец и его мать. Он не принадлежал к их кругу и никогда об этом не забывал.
Маркус постарался отогнать эти болезненные размышления на второй план.
– Мне придется регулярно проверять твою почту, чтобы попробовать засечь еще одно подобное сообщение. Но буду честен – надежды на это мало.
– Отчего же? – Казалось, ее удивило, что он вновь вернулся к теме расследования.
Может, она хотела продолжать спорить с ним о характере их отношений? Но Маркус не собирался играть с собой в рулетку. Хватит того, что случилось семнадцать лет назад.
– Полагаю, то, что ты снимаешь почту на всю команду, – не такой уж большой секрет, так что скорее всего это сообщение попало к тебе по чьей-то оплошности.
Несколько секунд она сидела молча, разворачивая тако. Потом откусила кусочек – условный рефлекс на вид пищи.
Прожевав и проглотив его, она спросила:
– Итак, ты думаешь, что наш шпион не общается по электронке регулярно?
– О, у него для отправления сообщений существует установленное время – например, полночь, чтобы исключить вероятность просмотра тобой сообщений в это время. Наш шпион мог получать послания через отдаленный доступ с домашнего компьютера или же он мог приходить в офис пораньше утром. Ты рабыня привычки, и, зная это, ему достаточно получать письма до половины восьмого, чтобы быть уверенным в том, что он успеет удалить сообщение с сервера до того, как ты начнешь просматривать почту.
Маркус рассуждал вслух, но часто это помогало. Так легче нащупать логическую цепочку.
Ронни, кажется, тоже так думала, потому что она кивала, слушая его, и даже откусила еще от тако. Маркус аккуратно отслеживал собственные реакции и подавил желание улыбнуться победной улыбкой. На его вкус, ей ни к чему было ограничивать себя в еде.
– Тогда зачем затруднять себя проверкой моей электронной почты?
– Один раз шпион промахнулся, может ошибиться и во второй.
– Понятно. Маркус?
Он тоже начал есть. Говядина была острой и пряной – как он любил.
Маркус проглотил кусок.
– Да?
– Ты сейчас выглядишь вполне убежденным в моей невиновности.
– Да.
Они несколько минут ели молча.
– Почему? – спросила она, аккуратно сложив в крохотный квадратик обертку от тако.
Он не знал. Ему все время хотелось верить в ее невиновность. С самого начала. Только выработанный с годами профессионализм помогал ему побороть искушение рассказать ей об истинной причине своего присутствия в компании Клайна. Но он не скажет ей об этом. Она станет, вероятно, обвинять его во лжи. У нее сейчас было довольно сварливое настроение.
Лучше придерживаться прозы, чтобы потом плавно перейти в эмоциональную сферу.
– Ты не отнесла бы это сообщение Клайну, если бы была виновна.
– Может, я просто хотела отвести от себя подозрения.
Да уж, это очень похоже на правду. С тем же успехом он поверит в то, что завтра она начнет показывать стриптиз в соседнем баре.
Маркус нахмурился своим дурацким мыслям.
– Маловероятно.
– Отчего же? У меня есть резон так поступать. Я знаю, что тебе известно о моем прошлом. Может, я решила, что ты не станешь рассказывать о нем Клайну, если поверишь в мою невиновность.
Он не понимал, почему она так говорит, но ему хотелось направить ее на путь истинный.
– Во-первых, ты не знала, что я занимаюсь корпоративным расследованием. У тебя не было никаких оснований считать, что Клайн сообщит мне о твоем визите к нему. Во-вторых, если бы ты была шпионкой, то не стала бы сейчас копать себе могилу. Никто не знает о расследовании, кроме Клайна, Уоррена, а теперь еще и Эллисон.
– И меня.
– Да, теперь ты знаешь. Но не тогда, когда пошла к Клайну.
– Ты в этом уверен? Он зло уставился на нее:
– Уверен. Почему ты пытаешься убедить меня в своей виновности?
Лицо у нее посерело.
– Я не пытаюсь. Просто не могу держать язык за зубами, вот и все.
Она выругалась сквозь зубы.
Маркус взял ее руку и пожал. Ему было мало этого пожатия. Он хотел обнять Ронни, но подумал, что она к этому сейчас не готова. Она подняла на него глаза, и он увидел в ее взгляде беспомощность и растерянность. Сердце его дрогнуло.
– Не переживай, детка. Я знаю, что ты невиновна, и не пытайся убедить меня в обратном, болтая всякую чепуху.
Она покачала головой, словно хотела прочистить мозги, и отодвинула от него руку.
– Ты пришел к этому выводу на пять дней позже, чем следовало.
И снова ему не понравилось, как прозвучали ее слова.
– Что ты хочешь сказать? Я знаю, что ты невиновна, и все остальное не имеет значения.
Она встала.
– Ты ошибаешься. Ты воспользовался моим желанием, чтобы завоевать доверие к тебе. Ты занимался со мной любовью с верой в то, что я та самая шпионка, которую тебя наняли разоблачить. Я никогда этого не забуду. И простить тебя тоже не могу.
Глава 16
– Ты ведь здесь, не так ли?
– Чтобы ответить на вопросы следователя – только за этим.
Она сомкнула губы вокруг пластиковой соломинки и втянула в себя немного диетической колы, всем своим видом демонстрируя отвращение.
Маркус никогда раньше не испытывал ревности к соломинкам и надеялся, что этого с ним больше не случится, но этот кусочек пластиковой трубки был куда ближе к губам Ронни, чем ему, по всей вероятности, в ближайшее время удастся пробиться.
– Отлично, давай обсудим расследование.
Она молча смотрела на него, очевидно, ожидая, что он начнет первым. Он не собирался ее разочаровывать.
– Я не сообщил Клайну о том, что произошло в «Си-ай-эс», и не собираюсь это делать. – Он выдержал паузу, надеясь, что она улыбнется и скажет ему, как она рада.
Он увидел в ее взгляде облегчение, но улыбки так и не дождался.
– Почему?
Ладно, он не мог сказать, что этот вопрос стал для него неожиданным. Его ответ должен ее умилостивить.
– Поскольку ты не виновата, ему нет необходимости об этом знать.
Она играла с оберткой тако, опустив глаза. Когда она подняла их, то он почувствовал себя на скамье подсудимых под грозными очами прокурора.
– Но ты бы сказал ему, если бы подумал, что я виновата.
Ему не очень нравился тот оборот, что принимала их дискуссия, но он предпочел не увиливать.
– Да.
Вместо того чтобы сказать ему, какой он негодяй, если замышлял такое, и предоставив ему возможность оправдаться и объяснить свои добрые намерения, она опустила ресницы, скрыв от него выражение глаз.
– Понятно.
– Но ты не виновата, так что нам не о чем беспокоиться. – Он хотел внести полную ясность.
Он доверял ей.
Она взмахнула ресницами и вперилась в него взглядом. В серых глазах ее застыло отвращение.
– Понятия «мы» в наших отношениях нет и никогда не было. Если бы ты решил, что я виновата, и рассказал Клайну о том, что произошло в «Си-ай-эс», то расплачиваться пришлось бы мне, и только мне. Так что не говори, что «нам» не о чем беспокоиться.
– Ты думаешь, я бы просто так взял и отдал тебя волкам на съедение? – После того вечера в пятницу? После того, как он поделился с ней самым сокровенным, раскрыл перед ней душу?
Его словно током ударило – так он был зол на нее, когда она спокойно кивнула в ответ.
– Почему бы и нет? – спросила она. – Тебя наняли для определенной работы. Обнаружить, что женщина, предавшая тебя, виновна в преступлении, которое тебя наняли расследовать, – двойная удача. Я лично думаю, что ты не только отдал бы меня волкам на съедение, но и сам бы получил от этого немало удовольствия.
Ему словно дали кулаком под дых.
– Ты думаешь, я хотел свести с тобой счеты?
– Что же еще должно означать то гнусное лицедейство, что было тут на днях, если не акт отмщения?
Она сформулировала свое заявление как вопрос. Но у него не было сомнений – про себя она все давно решила. Она сочла, что весь его пыл – лишь для того, чтобы рассчитаться с ней за ее исчезновение. Как она могла так подумать, когда он открыл для нее свое сердце? Он разозлился еще больше.
– То гнусное лицедейство, как ты его называешь, было вызвано тем, и только тем, что я тебя хотел, и уж точно не имело никакого отношения к желанию отплатить тебе за то, что ты меня полтора года назад бросила.
– В самом деле? – Сколько едкого сарказма она смогла вложить в эту короткую фразу!
– Да, черт возьми! Из мести не может родиться ничего позитивного, и уж тем более того, что между нами возникло. – Разум его отказывался принимать тот факт, что она в этом сомневается.
Она откинулась на стул, забарабанив пальцами по столу.
– У нас был секс. А в сексе нет ничего особенного. Такие вещи происходят постоянно, особенно с тобой.
Ему хотелось ее задушить, но еще лучше – прямо сейчас заняться с ней любовью и заставить ее понять, что это больше, чем секс, сильнее, чем гнев, застивший ей глаза.
Как могла она выдать такое? И после этого еще иметь наглость вести себя так, будто не сказала ничего особенного?
– Если такое происходит постоянно, то почему мы оба хранили целомудрие целых полтора года?
Она пожала плечами:
– Может, потому, что твои сексуальные желания идут на убыль. Тебе почти тридцать.
Он решил не реагировать на эту очевидную пощечину его мужскому достоинству. Вместо этого он задал встречный вопрос:
– А какое у тебя оправдание?
– Я хранила целомудрие все двадцать три года своей жизни. Секс стал для меня отклонением от обычного курса – секс, а не его отсутствие. Могу тебя заверить, что в этом не было ничего особенного – ни в сексе, ни в воздержании после него.
Он знал, что она на взводе. Сознавал, что она придумала черт знает что про него, но все равно ее слова чуть не вывернули его наизнанку. В ее силах было ранить его так, как не мог никто, даже мать.
И поэтому, сам будучи на пределе, он решил отступить.
– Может, нам следует вернуться к изначальной теме, к теме шпионажа в «Клайн технолоджи»? Мы сможем поговорить о наших отношениях потом, когда ты вернешь себе способность мыслить рационально.
– Нам вообще ни к чему обсуждать наши отношения.
Пусть говорит. Он не стал отвечать. А что еще он мог сделать? Если он продолжит прессинговать, а она останется на своих позициях, то боль от такого противостояния может оказаться для него невыносимой.
То, что он чувствовал сейчас, очень походило на страх, испытанный им, одиннадцатилетним мальчишкой. И в тот раз страх оказался более чем оправданным.
Он был в парке в своем родном городе, когда вдруг заметил в толпе зрителей, наблюдавших за бейсбольным поединком, папу.
К тому времени он уже знал, что не является законным сыном, и примирился с тем, что его отца никогда не видели ни с ним, ни с его матерью на людях. Вернее, он научился с этим жить. Но в тот погожий летний денек ему захотелось посидеть с отцом и вместе посмотреть игру. Поэтому он набрался храбрости, забрался на скамью и протиснулся на местечко рядом с ним.
Маркус знал: его поступок разозлит отца. Но он думал, что сможет противостоять его недовольству. Увы, он навлек на себя нечто похуже, чем отцовский гнев. Отец его просидел рядом с ним все оставшиеся шесть подач, делая вид, что его не знает. А одиннадцатилетний паренек рядом глотал слезы и обмирал от унижения.
Когда на следующий вечер отец его появился у них с матерью в доме, Маркус ушел. И отец его рассказал маме, что произошло.
Она пришла к Маркусу и попыталась объяснить, что он, как человек влиятельный, не может подвергать себя риску общественного осуждения. Что отец его не может развестись по религиозным убеждениям. Она все это и раньше ему говорила. Он верил в эту чушь и слушал мать, но только до того бейсбольного матча. С этого момента Маркус перестал верить. И не признавал больше отца.
Ни в следующий его визит, ни через два года, когда Марк и его мать поженились. Он пять лет прожил в доме Марка, но продолжал держаться на расстоянии, отказываясь воспринимать себя членом семьи, которую создали его отец и его мать. Он не принадлежал к их кругу и никогда об этом не забывал.
Маркус постарался отогнать эти болезненные размышления на второй план.
– Мне придется регулярно проверять твою почту, чтобы попробовать засечь еще одно подобное сообщение. Но буду честен – надежды на это мало.
– Отчего же? – Казалось, ее удивило, что он вновь вернулся к теме расследования.
Может, она хотела продолжать спорить с ним о характере их отношений? Но Маркус не собирался играть с собой в рулетку. Хватит того, что случилось семнадцать лет назад.
– Полагаю, то, что ты снимаешь почту на всю команду, – не такой уж большой секрет, так что скорее всего это сообщение попало к тебе по чьей-то оплошности.
Несколько секунд она сидела молча, разворачивая тако. Потом откусила кусочек – условный рефлекс на вид пищи.
Прожевав и проглотив его, она спросила:
– Итак, ты думаешь, что наш шпион не общается по электронке регулярно?
– О, у него для отправления сообщений существует установленное время – например, полночь, чтобы исключить вероятность просмотра тобой сообщений в это время. Наш шпион мог получать послания через отдаленный доступ с домашнего компьютера или же он мог приходить в офис пораньше утром. Ты рабыня привычки, и, зная это, ему достаточно получать письма до половины восьмого, чтобы быть уверенным в том, что он успеет удалить сообщение с сервера до того, как ты начнешь просматривать почту.
Маркус рассуждал вслух, но часто это помогало. Так легче нащупать логическую цепочку.
Ронни, кажется, тоже так думала, потому что она кивала, слушая его, и даже откусила еще от тако. Маркус аккуратно отслеживал собственные реакции и подавил желание улыбнуться победной улыбкой. На его вкус, ей ни к чему было ограничивать себя в еде.
– Тогда зачем затруднять себя проверкой моей электронной почты?
– Один раз шпион промахнулся, может ошибиться и во второй.
– Понятно. Маркус?
Он тоже начал есть. Говядина была острой и пряной – как он любил.
Маркус проглотил кусок.
– Да?
– Ты сейчас выглядишь вполне убежденным в моей невиновности.
– Да.
Они несколько минут ели молча.
– Почему? – спросила она, аккуратно сложив в крохотный квадратик обертку от тако.
Он не знал. Ему все время хотелось верить в ее невиновность. С самого начала. Только выработанный с годами профессионализм помогал ему побороть искушение рассказать ей об истинной причине своего присутствия в компании Клайна. Но он не скажет ей об этом. Она станет, вероятно, обвинять его во лжи. У нее сейчас было довольно сварливое настроение.
Лучше придерживаться прозы, чтобы потом плавно перейти в эмоциональную сферу.
– Ты не отнесла бы это сообщение Клайну, если бы была виновна.
– Может, я просто хотела отвести от себя подозрения.
Да уж, это очень похоже на правду. С тем же успехом он поверит в то, что завтра она начнет показывать стриптиз в соседнем баре.
Маркус нахмурился своим дурацким мыслям.
– Маловероятно.
– Отчего же? У меня есть резон так поступать. Я знаю, что тебе известно о моем прошлом. Может, я решила, что ты не станешь рассказывать о нем Клайну, если поверишь в мою невиновность.
Он не понимал, почему она так говорит, но ему хотелось направить ее на путь истинный.
– Во-первых, ты не знала, что я занимаюсь корпоративным расследованием. У тебя не было никаких оснований считать, что Клайн сообщит мне о твоем визите к нему. Во-вторых, если бы ты была шпионкой, то не стала бы сейчас копать себе могилу. Никто не знает о расследовании, кроме Клайна, Уоррена, а теперь еще и Эллисон.
– И меня.
– Да, теперь ты знаешь. Но не тогда, когда пошла к Клайну.
– Ты в этом уверен? Он зло уставился на нее:
– Уверен. Почему ты пытаешься убедить меня в своей виновности?
Лицо у нее посерело.
– Я не пытаюсь. Просто не могу держать язык за зубами, вот и все.
Она выругалась сквозь зубы.
Маркус взял ее руку и пожал. Ему было мало этого пожатия. Он хотел обнять Ронни, но подумал, что она к этому сейчас не готова. Она подняла на него глаза, и он увидел в ее взгляде беспомощность и растерянность. Сердце его дрогнуло.
– Не переживай, детка. Я знаю, что ты невиновна, и не пытайся убедить меня в обратном, болтая всякую чепуху.
Она покачала головой, словно хотела прочистить мозги, и отодвинула от него руку.
– Ты пришел к этому выводу на пять дней позже, чем следовало.
И снова ему не понравилось, как прозвучали ее слова.
– Что ты хочешь сказать? Я знаю, что ты невиновна, и все остальное не имеет значения.
Она встала.
– Ты ошибаешься. Ты воспользовался моим желанием, чтобы завоевать доверие к тебе. Ты занимался со мной любовью с верой в то, что я та самая шпионка, которую тебя наняли разоблачить. Я никогда этого не забуду. И простить тебя тоже не могу.
Глава 16
Раскрытое личное дело Ронни лежало перед ним на столе. Маркус уже два часа сидел за столом как приклеенный, спрашивая себя, как эта пороховая бочка, маскирующаяся под офисный автомат, посмела говорить о прощении.
Восемнадцать месяцев назад она вероломно бросила его, обманула. Ушла, даже не оглянувшись. Ушла с его ребенком в животе.
С сыном.
Маркус сжал кулаки с такой силой, что мышцы предплечий заныли.
Из того, что он прочел в ее личном деле, выходило: их сыну десять месяцев. Столько же, сколько дочери Алекса и Изабел. Все это не укладывалось в его голове. Ронни родила Эрона Маркуса Ричардса во французской больнице, не потрудившись даже позвонить ему и сообщить, что он стал отцом.
Она исключила Маркуса из своей жизни с той же легкостью, с которой сделал это его отец.
Гнев накрыл его, как девятый вал. Никогда в жизни Маркус не испытывал такой ярости. Ронни вычеркнула Маркуса не только из своей жизни, но заодно и из жизни его сына. У его сына прорезался первый зуб, а он, Маркус, ни черта об этом не знал. Он научился переворачиваться. И Маркус не ведал об этом. Он стал ползать, а Маркус и знать об этом не знал.
Маркус пытался припомнить все то, чему научилась его маленькая крестная за десять месяцев жизни, и жгучая влага защипала глаза. Он видел, как его крестная первый раз улыбнулась с единственным зубом во рту. Как она ползла по полу, чтобы схватить красного плюшевого медведя, которого он подарил ей на Рождество. Как пытается сделать первый шаг и падает на подбитую мягким памперсом попку.
Тогда он подхватил ее с пола и, усадив на колени, стал успокаивать, пока Изабел покатывалась со смеху.
Пытался ли Эрон сделать свой первый шаг? Плачет ли, когда устает, или просто засыпает, и все? Нравится ли ему яблочное пюре, или он выплевывает его с отвращением, как малышка Хоуп?
Непрошеные слезы жгли Маркусу глаза, и он не мог прогнать их, сколько ни мигал. Он даже не знал, как выглядит его сын.
В пятницу вечером Ронни сказала, что любит его.
Короткий сдавленный смешок, больше похожий то ли налай, то ли на хрип, вырвался у Маркуса, и ему захотелось изо всех сил ударить кулаком по обтянутой тканью стене отсека. Любовь. Да уж!
Ронни испытывала к нему кое-какие чувства, только то была не любовь. Любовь подразумевает доверие. Она предположила, что он затащил ее в постель, чтобы завоевать ее доверие. Она сама так сказала, меньше двух часов назад. Он подавил нервный смех.
Как будто ему это грозило!
Она не доверяла ему восемнадцать месяцев назад – не рассказала об отчаянном положении, в котором оказалась из-за болезни сестры, о ребенке, которого они зачали, и сейчас она ему тоже ни на грош не верила. Она не стала делиться с ним мыслями, что пришли ей в голову, когда случайно перехватила анонимное сообщение. Она не спешила рассказать ему об их сыне и после того, как призналась ему в любви.
Она хотела его. Он дарил ей телесное наслаждение. Пробудил ее к новому опыту. Сексу. Она сказала, что в этом нет ничего особенного. Он предпочел думать, что она лжет, потому что в тот момент была в ярости, но теперь он знал правду.
Похоть. Теперь он знал слово, которое определяет ее чувства к нему. Они относились к сфере телесного и не распространялись на жизнь духа. Этим все начиналось и заканчивалось. Ей хотелось их как-то приукрасить, притвориться, что за похотью стоит что-то еще, что-то, что ее мелкое ханжеское сознание может принять. Но если бы это что-то еще было, он не сидел бы здесь, в любезно предоставленном офисном отсеке, над папкой, огорошившей его открытием. У него есть сын, а он узнает об этом из личного дела матери своего ребенка.
Маркус резко распрямился, отодвинув стул на несколько футов от стола. Он с шумом захлопнул папку и швырнул ее в шкаф над компьютером вместе с личными делами прочих сотрудников «Клайн технолоджи», которые вышли из числа подозреваемых. Схватив оставшиеся четыре папки, он выскочил из офиса.
Ему надо убежать. Он не мог слышать нежные обертона ее голоса за тонкой перегородкой. Он не в силах был находиться всего в двух шагах от нее после того, как узнал обо всем. Не мог.
Она больно ранила его, но худшее было не это.
Она приговорила их сына к детству без отца – точно так же, как это сделали родители Маркуса.
В горле его рос тяжелый ком. Тогда он чуть ли не бегом покинул здание, чтобы не разрыдаться при всех.
Ровно в шесть прозвенел звонок в дверь. Вероника опустила на пол маленький пластиковый самолет, которым развлекала сына. Поднявшись с ковра, она расправила просторную хлопчатобумажную рубашку, которую носила дома с удобными джинсами. Они с Эроном были в квартире одни. Дженни, как это планировалось заранее, ушла в библиотеку. Вероника не рассказала ей о событиях в «Клайн технолоджи». Ей не хотелось расстраивать младшую сестру. И болью своей тоже не поделилась – она была слишком личной для того, чтобы поведать о ней даже самому близкому человеку.
Она мечтала о будущем с Маркусом, а он всего лишь шел по следу преступника – по ее следу.
Заглянув в глазок, она увидела ярко-голубую гавайку, и рука ее застыла на полпути к дверной ручке. Она метнула взгляд на сына, мирно игравшего на ковре, и против воли перевела его на голубое пятно в окуляре глазка.
Она не могла видеть его лицо: он стоял слишком близко. Но сомнений относительно того, кто за дверью, у нее не было. Это мог быть только Маркус.
Он стукнул в дверь кулаком:
– Открой, Ронни. Я знаю, что ты дома. Твоя машина на стоянке.
Зачем он здесь? Она лихорадочно перебирала возможности.
Она могла притвориться, что не слышит, но ведь он будет продолжать колотить в дверь и вызовет раздражение соседки. Можно запереть Эрона в спальне и избавиться от Маркуса до того, как он поймет, что в квартире есть ребенок. Или сделать вид, что нянчится с ребенком подруги.
И еще она могла сказать ему правду.
Не важно, каковы ее нынешние отношения с Маркусом. Больше невозможно без мук совести прятать от него их ребенка. Она собиралась рассказать ему обо всем сегодня. Теперь судьба заставляла ее сделать это. Как ни странно, Вероника даже почувствовала облегчение. Ей не по нутру было скрывать правду.
Он снова постучал.
– Открой эту чертову дверь, Ронни! – крикнул он достаточно громко, чтобы отвлечь Эрона от игры.
Вытерев о джинсы вспотевшие ладони, Вероника поспешила отворить ему, прежде чем соседка вызовет полицию. И перед ней предстал Маркус – таким, каким она не видела его никогда.
Если бы не его любимая гавайка, она бы вообще его не узнала. Волосы его стояли торчком, лицо – туча тучей.
Глаза у него налились кровью, словно он пил всю ночь. Она видела его всего пять часов назад, так что могла догадаться, что версия с пьянкой исключена. Могло даже показаться, что он плакал, но такое предположение было бы уж совсем фантастичным.
Не может быть, чтобы на него так повлияла их ссора.
– Я хочу видеть своего сына, – с мрачной серьезностью сказал он. В голосе его слышалась неподдельная мука.
Каждое слово его было как вспышка молнии, пробивающая ее сознание. Он знал.
И ему было очень больно. Онемев от чувства вины, Вероника медленно отступила, пропуская Маркуса в квартиру.
Он тут же поймал взглядом Эрона и замер.
– У него светлые волосы.
Он еле выдавил из себя эти слова, и Вероника с испугом посмотрела ему в лицо. Оно было страдальчески перекошено.
– Да. Он очень на тебя похож, – прошептала она, не придумав ничего лучшего. – Как ты узнал?
Может, на работе кто-то ему сообщил? Сэнди? От его взгляда у нее кровь застыла в жилах.
– Уж конечно, не от тебя. Я прочел твое личное дело.
– Ты… что сделал? – Она не хотела его ни в чем обвинять. Просто не поняла. Он прочел ее личное дело? Если бы он сделал это раньше, когда считал ее виноватой, он не явился бы в ее квартиру сейчас. Зачем ему было читать ее дело сегодня?
Он на мгновение перевел взгляд с Эрона на нее, и она тут же пожалела о своих словах.
Она никогда раньше не видела настоящей ненависти во взгляде Маркуса, даже когда он только приехал в Сиэтл. Она поняла, что глаза лишь отчасти отражают то, что он в настоящий момент чувствует. Бледное отражение куда слабее оригинала.
– Я прочел твое личное дело. У меня были личные дела всех подозреваемых, но твое я читать не хотел. Я не желал, чтобы шпионкой оказалась ты, поэтому откладывал ознакомление с ним до последнего. – Каждое слово, казалось, нестыковалосьсдругим. Будто обычно быстрые мозги Маркуса отказывались работать в нормальном режиме.
Он перевел взгляд на Эрона и больше не отводил от него глаз.
Сын их сидел на ковре и грыз зубное кольцо, не замечая, как накаляются страсти.
Наконец до Вероники дошел смысл сказанного Маркусом. Он не хотел, чтобы она оказалась преступницей? Он пытался найти более вероятного подозреваемого?
– Но ты его прочел.
Зачем он прочел ее личное дело, если считал ее невиновной?
В его ярких голубых глазах боль мешалась с презрением, когда он снова удостоил ее своим взглядом.
– Ты сказала сегодня, что не можешь меня простить. Ты настояла на том, чтобы я отвез тебя обратно в офис. Я не знал, позволишь ли ты снова к себе приблизиться. Я взял в руки папку с твоим делом и хотел ее убрать. Но не смог. Я стал читать твое личное дело потому, что, читая его, я словно приближался к тебе. Я стал фетишистом. Тебе не противно меня слушать?
Вероника съежилась от его интонации. Из того, что он говорил и как, выходило, что она ему и вправду была небезразлична, словно ее отказ встречаться с ним действительно задел его чувства. Как будто она причинила ему боль.
– Нет. Ты не фетишист, – сказала она и замолчала. Он все равно ее не слушал.
И смотрел на Эрона.
– Он не боится чужих?
От его вопроса ее передернуло. Ей стало стыдно. Маркус не должен быть посторонним для собственного сына, и в том, что он для Эрона чужой, только ее вина.
Вероника проглотила комок.
– Вообще-то нет.
Маркус медленно двинулся навстречу сыну, и Вероника молча взмолилась о том, чтобы Эрон его не испугался.
Маркус присел на ковер рядом с мальчиком и осторожно прикоснулся пальцем к светлому локону.
– Он красивый.
У Вероники зашлось сердце.
– Да.
– Он уже ходит?
– Нет, но пытается. Я думаю, он должен вот-вот пойти. Он все начинал делать рано. В четыре месяца у него прорезался первый зуб, и он уже говорит «не», «мама» и «Джен-Джен».
Эрон повернулся и с интересом посмотрел на светловолосого гиганта, присевшего рядом. Он протянул пухлую ручку и дотронулся до голубого цветка у Маркуса нарубашке. Когда малыш улыбнулся, на глаза у Вероники навернулись слезы.
– Привет, малыш. Я – папа. Ты научишься говорить это слово тоже.
Когда Маркус представился сыну, Вероника чуть не всхлипнула. Как она могла подумать, что Маркус не захочет знать о ребенке?
– Прости, Маркус, – хрипловатым от слез голосом сказала она.
Он покачал головой, словно не хотел ее слышать.
– Не сейчас. Не хочу устраивать перед ним сцену.
– Да. Ладно.
Маркус сел на пол и взял в руки пластиковый самолет, которым Вероника водила над головой Эрона, до того как он пришел. Изображая рев реактивного двигателя, он начал водить самолетиком перед глазами у удивленного мальчугана.
Приземлив самолет на ноги малыша, Маркус предоставил сыну возможность забрать игрушку и засунуть в рот.
– Надо было мне повременить с приходом сюда, пока не возьму себя в руки, но я не выдержал и примчался. Не мог ждать. Я и так пропустил десять месяцев. Наверное, я говорю как сумасшедший, но еще двадцать четыре часа я не выдержал бы.
Она прикусила губу и ощутила солоноватый привкус крови.
– Нет, ты не сумасшедший.
Полтора часа пролетели незаметно. Маркус и Эрон привыкали друг к другу. Они играли на ковре, и в один прекрасный момент Маркус улегся на пол, отдав себя в полное распоряжение Эрона, чтобы тот мог поползать по папочке в свое удовольствие, тщательно исследуя все, что найдет на пути.
Вероника приготовила ужин, пока Маркус, наблюдая за ней, качал мальчика на коленке. Потом они вместе поели, и Маркус накормил Эрона. Мальчик едва неуснул на своем высоком стульчике, и Вероника решила, что пора уложить его спать.
Последние полтора часа донельзя утомили Эрона, да и сама Вероника была как выжатый лимон. За сегодняшний день она прошла все круги ада – начиная с утреннего визита к шефу, во время которого она узнала о роли Маркуса в корпоративном расследовании. Но, как выяснилось, этот день готовил для нее еще одно испытание – вот этот вечерний визит.
Всякий раз, когда малыш улыбался отцу, Вероника сжималась под грузом вины – целых десять месяцев она лишала их обоих таких вот счастливых минут.
К ее удивлению, Маркус не стал спорить, когда она сказала ему, что пора укладывать сына спать.
Он помог ей переодеть Эрона в пижаму, после того как ему сменили подгузник. Маркус действительно оказался умелой нянькой. Так что, рассказывая о своем участии в жизни маленькой Хоуп, он не преувеличивал свои заслуги.
Маркус уложил их маленького сына в кроватку и несколько долгих минут стоял рядом, оставив руку на спине Эрона, пока их мальчик крепко не заснул.
Отгоняя глупые, непрошеные слезы, Вероника повела Маркуса в гостиную.
– Нам надо поговорить.
Он кивнул, но при этом спросил:
– Где твоя сестра?
Восемнадцать месяцев назад она вероломно бросила его, обманула. Ушла, даже не оглянувшись. Ушла с его ребенком в животе.
С сыном.
Маркус сжал кулаки с такой силой, что мышцы предплечий заныли.
Из того, что он прочел в ее личном деле, выходило: их сыну десять месяцев. Столько же, сколько дочери Алекса и Изабел. Все это не укладывалось в его голове. Ронни родила Эрона Маркуса Ричардса во французской больнице, не потрудившись даже позвонить ему и сообщить, что он стал отцом.
Она исключила Маркуса из своей жизни с той же легкостью, с которой сделал это его отец.
Гнев накрыл его, как девятый вал. Никогда в жизни Маркус не испытывал такой ярости. Ронни вычеркнула Маркуса не только из своей жизни, но заодно и из жизни его сына. У его сына прорезался первый зуб, а он, Маркус, ни черта об этом не знал. Он научился переворачиваться. И Маркус не ведал об этом. Он стал ползать, а Маркус и знать об этом не знал.
Маркус пытался припомнить все то, чему научилась его маленькая крестная за десять месяцев жизни, и жгучая влага защипала глаза. Он видел, как его крестная первый раз улыбнулась с единственным зубом во рту. Как она ползла по полу, чтобы схватить красного плюшевого медведя, которого он подарил ей на Рождество. Как пытается сделать первый шаг и падает на подбитую мягким памперсом попку.
Тогда он подхватил ее с пола и, усадив на колени, стал успокаивать, пока Изабел покатывалась со смеху.
Пытался ли Эрон сделать свой первый шаг? Плачет ли, когда устает, или просто засыпает, и все? Нравится ли ему яблочное пюре, или он выплевывает его с отвращением, как малышка Хоуп?
Непрошеные слезы жгли Маркусу глаза, и он не мог прогнать их, сколько ни мигал. Он даже не знал, как выглядит его сын.
В пятницу вечером Ронни сказала, что любит его.
Короткий сдавленный смешок, больше похожий то ли налай, то ли на хрип, вырвался у Маркуса, и ему захотелось изо всех сил ударить кулаком по обтянутой тканью стене отсека. Любовь. Да уж!
Ронни испытывала к нему кое-какие чувства, только то была не любовь. Любовь подразумевает доверие. Она предположила, что он затащил ее в постель, чтобы завоевать ее доверие. Она сама так сказала, меньше двух часов назад. Он подавил нервный смех.
Как будто ему это грозило!
Она не доверяла ему восемнадцать месяцев назад – не рассказала об отчаянном положении, в котором оказалась из-за болезни сестры, о ребенке, которого они зачали, и сейчас она ему тоже ни на грош не верила. Она не стала делиться с ним мыслями, что пришли ей в голову, когда случайно перехватила анонимное сообщение. Она не спешила рассказать ему об их сыне и после того, как призналась ему в любви.
Она хотела его. Он дарил ей телесное наслаждение. Пробудил ее к новому опыту. Сексу. Она сказала, что в этом нет ничего особенного. Он предпочел думать, что она лжет, потому что в тот момент была в ярости, но теперь он знал правду.
Похоть. Теперь он знал слово, которое определяет ее чувства к нему. Они относились к сфере телесного и не распространялись на жизнь духа. Этим все начиналось и заканчивалось. Ей хотелось их как-то приукрасить, притвориться, что за похотью стоит что-то еще, что-то, что ее мелкое ханжеское сознание может принять. Но если бы это что-то еще было, он не сидел бы здесь, в любезно предоставленном офисном отсеке, над папкой, огорошившей его открытием. У него есть сын, а он узнает об этом из личного дела матери своего ребенка.
Маркус резко распрямился, отодвинув стул на несколько футов от стола. Он с шумом захлопнул папку и швырнул ее в шкаф над компьютером вместе с личными делами прочих сотрудников «Клайн технолоджи», которые вышли из числа подозреваемых. Схватив оставшиеся четыре папки, он выскочил из офиса.
Ему надо убежать. Он не мог слышать нежные обертона ее голоса за тонкой перегородкой. Он не в силах был находиться всего в двух шагах от нее после того, как узнал обо всем. Не мог.
Она больно ранила его, но худшее было не это.
Она приговорила их сына к детству без отца – точно так же, как это сделали родители Маркуса.
В горле его рос тяжелый ком. Тогда он чуть ли не бегом покинул здание, чтобы не разрыдаться при всех.
Ровно в шесть прозвенел звонок в дверь. Вероника опустила на пол маленький пластиковый самолет, которым развлекала сына. Поднявшись с ковра, она расправила просторную хлопчатобумажную рубашку, которую носила дома с удобными джинсами. Они с Эроном были в квартире одни. Дженни, как это планировалось заранее, ушла в библиотеку. Вероника не рассказала ей о событиях в «Клайн технолоджи». Ей не хотелось расстраивать младшую сестру. И болью своей тоже не поделилась – она была слишком личной для того, чтобы поведать о ней даже самому близкому человеку.
Она мечтала о будущем с Маркусом, а он всего лишь шел по следу преступника – по ее следу.
Заглянув в глазок, она увидела ярко-голубую гавайку, и рука ее застыла на полпути к дверной ручке. Она метнула взгляд на сына, мирно игравшего на ковре, и против воли перевела его на голубое пятно в окуляре глазка.
Она не могла видеть его лицо: он стоял слишком близко. Но сомнений относительно того, кто за дверью, у нее не было. Это мог быть только Маркус.
Он стукнул в дверь кулаком:
– Открой, Ронни. Я знаю, что ты дома. Твоя машина на стоянке.
Зачем он здесь? Она лихорадочно перебирала возможности.
Она могла притвориться, что не слышит, но ведь он будет продолжать колотить в дверь и вызовет раздражение соседки. Можно запереть Эрона в спальне и избавиться от Маркуса до того, как он поймет, что в квартире есть ребенок. Или сделать вид, что нянчится с ребенком подруги.
И еще она могла сказать ему правду.
Не важно, каковы ее нынешние отношения с Маркусом. Больше невозможно без мук совести прятать от него их ребенка. Она собиралась рассказать ему обо всем сегодня. Теперь судьба заставляла ее сделать это. Как ни странно, Вероника даже почувствовала облегчение. Ей не по нутру было скрывать правду.
Он снова постучал.
– Открой эту чертову дверь, Ронни! – крикнул он достаточно громко, чтобы отвлечь Эрона от игры.
Вытерев о джинсы вспотевшие ладони, Вероника поспешила отворить ему, прежде чем соседка вызовет полицию. И перед ней предстал Маркус – таким, каким она не видела его никогда.
Если бы не его любимая гавайка, она бы вообще его не узнала. Волосы его стояли торчком, лицо – туча тучей.
Глаза у него налились кровью, словно он пил всю ночь. Она видела его всего пять часов назад, так что могла догадаться, что версия с пьянкой исключена. Могло даже показаться, что он плакал, но такое предположение было бы уж совсем фантастичным.
Не может быть, чтобы на него так повлияла их ссора.
– Я хочу видеть своего сына, – с мрачной серьезностью сказал он. В голосе его слышалась неподдельная мука.
Каждое слово его было как вспышка молнии, пробивающая ее сознание. Он знал.
И ему было очень больно. Онемев от чувства вины, Вероника медленно отступила, пропуская Маркуса в квартиру.
Он тут же поймал взглядом Эрона и замер.
– У него светлые волосы.
Он еле выдавил из себя эти слова, и Вероника с испугом посмотрела ему в лицо. Оно было страдальчески перекошено.
– Да. Он очень на тебя похож, – прошептала она, не придумав ничего лучшего. – Как ты узнал?
Может, на работе кто-то ему сообщил? Сэнди? От его взгляда у нее кровь застыла в жилах.
– Уж конечно, не от тебя. Я прочел твое личное дело.
– Ты… что сделал? – Она не хотела его ни в чем обвинять. Просто не поняла. Он прочел ее личное дело? Если бы он сделал это раньше, когда считал ее виноватой, он не явился бы в ее квартиру сейчас. Зачем ему было читать ее дело сегодня?
Он на мгновение перевел взгляд с Эрона на нее, и она тут же пожалела о своих словах.
Она никогда раньше не видела настоящей ненависти во взгляде Маркуса, даже когда он только приехал в Сиэтл. Она поняла, что глаза лишь отчасти отражают то, что он в настоящий момент чувствует. Бледное отражение куда слабее оригинала.
– Я прочел твое личное дело. У меня были личные дела всех подозреваемых, но твое я читать не хотел. Я не желал, чтобы шпионкой оказалась ты, поэтому откладывал ознакомление с ним до последнего. – Каждое слово, казалось, нестыковалосьсдругим. Будто обычно быстрые мозги Маркуса отказывались работать в нормальном режиме.
Он перевел взгляд на Эрона и больше не отводил от него глаз.
Сын их сидел на ковре и грыз зубное кольцо, не замечая, как накаляются страсти.
Наконец до Вероники дошел смысл сказанного Маркусом. Он не хотел, чтобы она оказалась преступницей? Он пытался найти более вероятного подозреваемого?
– Но ты его прочел.
Зачем он прочел ее личное дело, если считал ее невиновной?
В его ярких голубых глазах боль мешалась с презрением, когда он снова удостоил ее своим взглядом.
– Ты сказала сегодня, что не можешь меня простить. Ты настояла на том, чтобы я отвез тебя обратно в офис. Я не знал, позволишь ли ты снова к себе приблизиться. Я взял в руки папку с твоим делом и хотел ее убрать. Но не смог. Я стал читать твое личное дело потому, что, читая его, я словно приближался к тебе. Я стал фетишистом. Тебе не противно меня слушать?
Вероника съежилась от его интонации. Из того, что он говорил и как, выходило, что она ему и вправду была небезразлична, словно ее отказ встречаться с ним действительно задел его чувства. Как будто она причинила ему боль.
– Нет. Ты не фетишист, – сказала она и замолчала. Он все равно ее не слушал.
И смотрел на Эрона.
– Он не боится чужих?
От его вопроса ее передернуло. Ей стало стыдно. Маркус не должен быть посторонним для собственного сына, и в том, что он для Эрона чужой, только ее вина.
Вероника проглотила комок.
– Вообще-то нет.
Маркус медленно двинулся навстречу сыну, и Вероника молча взмолилась о том, чтобы Эрон его не испугался.
Маркус присел на ковер рядом с мальчиком и осторожно прикоснулся пальцем к светлому локону.
– Он красивый.
У Вероники зашлось сердце.
– Да.
– Он уже ходит?
– Нет, но пытается. Я думаю, он должен вот-вот пойти. Он все начинал делать рано. В четыре месяца у него прорезался первый зуб, и он уже говорит «не», «мама» и «Джен-Джен».
Эрон повернулся и с интересом посмотрел на светловолосого гиганта, присевшего рядом. Он протянул пухлую ручку и дотронулся до голубого цветка у Маркуса нарубашке. Когда малыш улыбнулся, на глаза у Вероники навернулись слезы.
– Привет, малыш. Я – папа. Ты научишься говорить это слово тоже.
Когда Маркус представился сыну, Вероника чуть не всхлипнула. Как она могла подумать, что Маркус не захочет знать о ребенке?
– Прости, Маркус, – хрипловатым от слез голосом сказала она.
Он покачал головой, словно не хотел ее слышать.
– Не сейчас. Не хочу устраивать перед ним сцену.
– Да. Ладно.
Маркус сел на пол и взял в руки пластиковый самолет, которым Вероника водила над головой Эрона, до того как он пришел. Изображая рев реактивного двигателя, он начал водить самолетиком перед глазами у удивленного мальчугана.
Приземлив самолет на ноги малыша, Маркус предоставил сыну возможность забрать игрушку и засунуть в рот.
– Надо было мне повременить с приходом сюда, пока не возьму себя в руки, но я не выдержал и примчался. Не мог ждать. Я и так пропустил десять месяцев. Наверное, я говорю как сумасшедший, но еще двадцать четыре часа я не выдержал бы.
Она прикусила губу и ощутила солоноватый привкус крови.
– Нет, ты не сумасшедший.
Полтора часа пролетели незаметно. Маркус и Эрон привыкали друг к другу. Они играли на ковре, и в один прекрасный момент Маркус улегся на пол, отдав себя в полное распоряжение Эрона, чтобы тот мог поползать по папочке в свое удовольствие, тщательно исследуя все, что найдет на пути.
Вероника приготовила ужин, пока Маркус, наблюдая за ней, качал мальчика на коленке. Потом они вместе поели, и Маркус накормил Эрона. Мальчик едва неуснул на своем высоком стульчике, и Вероника решила, что пора уложить его спать.
Последние полтора часа донельзя утомили Эрона, да и сама Вероника была как выжатый лимон. За сегодняшний день она прошла все круги ада – начиная с утреннего визита к шефу, во время которого она узнала о роли Маркуса в корпоративном расследовании. Но, как выяснилось, этот день готовил для нее еще одно испытание – вот этот вечерний визит.
Всякий раз, когда малыш улыбался отцу, Вероника сжималась под грузом вины – целых десять месяцев она лишала их обоих таких вот счастливых минут.
К ее удивлению, Маркус не стал спорить, когда она сказала ему, что пора укладывать сына спать.
Он помог ей переодеть Эрона в пижаму, после того как ему сменили подгузник. Маркус действительно оказался умелой нянькой. Так что, рассказывая о своем участии в жизни маленькой Хоуп, он не преувеличивал свои заслуги.
Маркус уложил их маленького сына в кроватку и несколько долгих минут стоял рядом, оставив руку на спине Эрона, пока их мальчик крепко не заснул.
Отгоняя глупые, непрошеные слезы, Вероника повела Маркуса в гостиную.
– Нам надо поговорить.
Он кивнул, но при этом спросил:
– Где твоя сестра?