Страница:
Целую неделю после брака любезная моя Шекерлеб толковала мне о раздорах, происках и взаимной вражде бесчисленных её родственников. Сложив в одно разные её показания, я мог заключить, примерно, что попался прямо в гнездо скорпионов. Она предварила меня, что братьев её следует известить о нашей женитьбе с величайшею осторожностью, потому что хотя мы и соединены законным браком, но будущее наше счастие зависит совершенно от их благорасположения. Они люди богатые и притом имеют большие связи в столице; следственно, могут нас притеснять, беспокоить, кормить ежедневно грязью и, наконец, превратить в пепел.
Чтобы приготовить их к такому важному открытию, она сперва распустила слух, будто намерена выйти замуж за одного богатого багдадского купца. Старший её брат тотчас прибежал к ней узнать, правда ли это. Она не отпёрлась от благого намерения, но умолчала, что уже вкушает райское счастие в объятиях нового супруга. Несколько времени протекло в этих приготовлениях. Как скоро основанные ею сплетни произвели вожделенное действие, она сообщила мне с радостью, что уже пора объявить родным о нашем союзе и что на этот конец следует сделать для них блистательное угощение, чтоб удостоверить всех и каждого, что я не какой-нибудь бродяга, а человек, истинно достойный быть шурином алеппских первостатейных купцов.
Я с большою охотою согласился содействовать её видам: я даже рад был случаю поблистать нашим богатством. Мы наняли толпу служителей, которым распределили различные должности и названия. Янтарные мундштуки покойного Эмира я выменял на другие, гораздо великолепнейшие и в новейшем вкусе. Таким же образом припас я новый прибор кофейных чашек с пышными золотыми подчашниками; моя хозяйская чашка была, сверх того, украшена финифтью и дорогими камнями. Эяир оставил мне в наследство несколько дюжин тонкого платья и отменных собольих и горностаевых шуб, но такого старинного покроя, что мне смешно было бы в них показаться. Всё это велел я выправить, вычистить, переделать – словом, устроил свой селямлык образом, достойным случайного аги.
За день до пира отправился я с посещением к новым своим родственникам. Я ехал верхом на самой жирной лошади покойного эмира, убранной богатою сбруею и бархатным чепраком, концами достающим до земли. Видя себя окружённого толпою нарядных служителей и народ, расступающийся для меня на улице, пучащий глаза, разевающий рты и приветствующий меня, как пашу или знаменитого эфенди, приложением правой руки к сердцу; слыша под собою бренчание пышного конского убора и храпение бодрой, пенящейся лошади, я упивался такою отрадой, какой не знают и души правоверных у источника Замзам, в блаженных садах рая. Какая разница, ехать покойно на своей лошади в переделанной по своему росту и вкусу одежде покойного мужа своей жены, с ездою на краденом коне главноуправляющего благочинием, в платье усопшего в бане муллы-баши! Я был вне себя от восхищения. Но гордость моя подстрекалась ещё более видом моих земляков, прежних товарищей в караван-сарае. Стянутые поясами, в мерлушечьих шапках и скудных бумажных кафтанах без верхнего платья, они казались настоящими чучелами среди важных оттоманов, расхаживающих по Стамбулу в светлых и обширных платьях. Многие из них попались мне навстречу на улицах. Узнали ль они меня или нет, того я не знаю; но то верно, что я совсем не желал для себя этого удовольствия и, завидев вдали персидскую папаху, быстро отворачивал лицо в сторону или углублял его в непроницаемую тень моей бороды, огромной шалевой чалмы и собольего ворота своей шубы.
Свидание с шурьями удалось мне свыше чаяния. Не хочу входить в их тайные чувства: только они приняли меня отлично, вежливо и даже так лестно, как будто я сделал им величайшую милость, женясь на их сестре без их ведома и согласия. Разговор шёл о торговле. Я рассуждал о ней с таким знанием дела, что мои шурья получили высокое понятие о моей деятельности и обширности моих торговых оборотов. Но, по несчастью, я позабыл, что говорю с купцами. Они тотчас стали расспрашивать меня о разных подробностях торговых сношений между Багдадом, Басрой и Аравией и предложили вступить в общество с ними по торговле с Индиею и Китаем.
Я спохватился несколько поздно. Чтоб не запутаться с ними ещё хуже, надобно было немедля отступить с честью за окопы самой непоколебимой и благороднейшей турецкой непонятливости. Укрепясь в этой, людской силою не победимой твердыне, я вёл с предприимчивыми алеппскими купцами оборонительную перепалку и отражал жаркие их приступы тяжёлыми, как ядра, ответами: «Аллах велик!» и «Увидим!». Неподвижность моего ума удостоверила их ещё более в неизмеримом глубокомыслии моём и высокой степени моего воспитания.
Посещения кончились благополучно, и настал день свадебного пира. Роскошь, ознаменовавшая его, и величавые приёмы хозяина убедили и самых недоверчивых, что я действительно – некто и что борода моя принадлежит к числу почтеннейших и полновеснейших бород поднебесной. Мало-помалу я утвердился в новых моих владениях и открыл свой дом для всех любителей кейфа и земных наслаждений. С ними проводил я весело дни по кофейням и баням, а вечера у себя дома, щеголяя нарядами ярких и дорогих цветов. Но мне было неприятно думать, что всем этим обязан я жене. Вежливость её ко мне со дня на день уменьшалась, и несколько горестных опытов ясно уже доказывали, что супружество наше будет бурливее Чёрного моря. Я никогда не упоминал перед нею о пилаве с шафраном: она ежедневно кушала самую чистую рисовую кашу и всё-таки сердилась. «Это что за известие? – подумал я. – Неужели старая Аиша обманула меня насчёт кротости и смиренного нрава моей Сахароустой? Увидим, что будет далее».
Я давно уже собирался доставить себе удовольствие посещением караван-сарая, где продавал чубуки с почтенным Осман-агою, и теперь не видел никакого к тому препятствия. Я воображал себе радость и недоумения прежнего моего хозяина; особенно хотел блеском своего богатства изумить моих земляков так, чтобы из зависти и досады души их выскочили вдруг через все отверстия тела.
Нарядясь великолепно, я собрал толпу служителей, сел на прекрасного коня и отправился в караван-сарай, чтоб навестить Осман-агу. Я нарочно избрал время, когда все бывают дома. Въезжая в ворота, я надулся как только мог крепче. Многие обитатели этого многолюдного здания бросились мне навстречу, полагая, что я приехал покупать их товары: никто, однако же, не узнал во мне прежнего своего товарища и соседа. Я приказал попросить к себе Осман-агу. Между тем мои люди разостлали для меня на дворе драгоценный ковёр и поднесли раскуренную трубку с предлинным чубуком и пышным янтарём.
Осман пришёл и сел на краю моего ковра, отнюдь не догадываясь, с кем имеет честь беседовать. Я говорил с ним непринуждённо, как с другом. Он всё время всматривался в меня с крайним недоумением, наконец воскликнул:
– Нет бога, кроме аллаха! Вы должны быть Хаджи-Баба, а не то – чёрт!
Я захохотал сердечно и тогда уже объяснил ему тайну чудесной со мною перемены и всю пользу, принесённую мне пятьюдесятью его туманами. Осман поздравил меня с молодою и богатою супругой; но верблюжье его хладнокровие не слишком было тронуто моим неожиданным счастием. Напротив того, мои земляки, иранцы, мгновенно пришли в удивительное движение. Едва пронёсся слух в караван-сарае, что под этим богатым тюрбаном и собольим мехом сидит Хаджи-Баба, бывший продавец чубуков и недавний их брат; что эти люди, конь, ковры, янтари принадлежат ему собственностью, – персидские их чувства вспыхнули одни взрывом, и они не могли обуздать ни зависти своей, ни злобы.
– Как! Это Хаджи-Баба? Сын исфаганского цирюльника? – воскликнул один из них. – Оскверню гроб его отца! По милости пророка, мать его давно уже ходит без покрывала.
– Славно, наш брат перс! – сказал другой. – Надул ты турецкие бороды; постой, надуют и твою.
– Посмотрите на этого падар-сохтэ! – примолвил третий. – Какая чалма! Какая длинная трубка! Отец его и во сне не видал подобной!
Я почувствовал свою ошибку и всю несообразность желания возбуждать игру страстей в сердцах негодяев. Они, ходя кругом двора, не переставали ругать меня и шпынять по-персидски самым дерзким и оскорбительным образом. Я долго сохранял свою важность; наконец не мог выдержать, встал и уехал из караван-сарая. Они ещё на улице преследовали меня своею наглостью и бесстыдными насмешками.
Негодование моё не знало пределов. Я сперва бесился на них без памяти; потом стал беситься на самого себя.
«Поделом тебе, Хаджи! – вскричал я в досаде. – Клянусь бородою Кербелаи Хасана, ты заслужил это! Будучи собакою, не суйся меж волков. Когда едешь дорогою, то не накликай на себя хищников. Ай, Хаджи, Хаджи! может статься, когда-нибудь и прослывёшь ты мудрецом; но теперь, право, ты дурак и достоин поесть печали порядком! К какой тебе стати носить бороду у этакой пустой головы? Как тебе не помнить сказанного мудрецами, что человек естественно смотрит с тайною завистью на всякое возвышение ближнего, исключая одно только возвышение его на виселицу?»
Так укорял я себя всю дорогу и, приехав домой, заперся в гареме, чтобы ни с кем не видеться до вечера. Но здесь ожидала меня новая неприятность. Шекерлеб вздумала просить у меня денег, назначенных ей брачною записью на платье. Я гневно отринул её требование, она ещё более стала надоедать мне своими просьбами и упрёками, – и буря разразилась над нашим супружеством. Проклиная моих соотечественников, браня отчаянно турок, турчанок и Шекерлеб, я пришёл в такое неистовство, что кроткий, любезный Хаджи превратился в разъярённого мазендеранского льва.
Жена моя сперва молчала и только смотрела на меня с удивлением. Но как скоро улучила свою очередь, то маленький, розовый ротик её разверзся шире ворот самого ада и пронзительные, бранные звуки полились из него с такою неукротимою быстротой, что я принужден был заткнуть себе уши пальцами. Коричневая Аиша, все невольницы и служанки Шекерлеб, поддерживая госпожу, привели также языки свои в движение. Ни треск грома, ни пушечная пальба русских не могут идти в сравнение с шумом, произведённым ими над моею головою. Я расстрелял по ним в свою защиту весь богатый арсенал турецких и персидских ругательств и, не устрашив врага решимостью, должен был спасаться бегством перед превосходными силами союзных языков моего гарема.
Выскочив в двери середи рёву, ругательств и хлопанья в ладони раздражённых турчанок, которые метались на меня как бешеные, я вбежал опрометью в одну из комнат мужского отделения и укрепил вход задвижкою. Тут я упал на софу почти без чувств; пышал, обливался потом, проклинал себя, и своё несчастное тщеславие, и свою безрассудную вспыльчивость. Будущность представилась моему воображению в самом мрачном и горестном виде. Я почувствовал неудобство лжи, измерил мыслию пропасть, в которую ввергнул себя добровольно, и ужаснулся. «Как мне теперь выпутаться? – думал я. – Она от меня не отстанет и будет непременно требовать уплаты денег по договору. Отделываться враньём опасно, потому что могу запутаться ещё хуже. Ах, почему не поступил я с нею честно и откровенно? Почему не сказал, не обинуясь, что я беден деньгами, а только богат любовью! Она, вероятно, и так вышла бы замуж, горя таким нетерпением перестать быть вдовою. Будучи чист как солнце, я мог бы дозволить ей бесноваться до дня преставления света, а теперь, теперь, связав себе руки бумагою, приложив печать, налгав о своих торговых предприятиях, я буду признан плутом, обманщиком, собакою!»
Глава XXVI
Глава XXVII
Чтобы приготовить их к такому важному открытию, она сперва распустила слух, будто намерена выйти замуж за одного богатого багдадского купца. Старший её брат тотчас прибежал к ней узнать, правда ли это. Она не отпёрлась от благого намерения, но умолчала, что уже вкушает райское счастие в объятиях нового супруга. Несколько времени протекло в этих приготовлениях. Как скоро основанные ею сплетни произвели вожделенное действие, она сообщила мне с радостью, что уже пора объявить родным о нашем союзе и что на этот конец следует сделать для них блистательное угощение, чтоб удостоверить всех и каждого, что я не какой-нибудь бродяга, а человек, истинно достойный быть шурином алеппских первостатейных купцов.
Я с большою охотою согласился содействовать её видам: я даже рад был случаю поблистать нашим богатством. Мы наняли толпу служителей, которым распределили различные должности и названия. Янтарные мундштуки покойного Эмира я выменял на другие, гораздо великолепнейшие и в новейшем вкусе. Таким же образом припас я новый прибор кофейных чашек с пышными золотыми подчашниками; моя хозяйская чашка была, сверх того, украшена финифтью и дорогими камнями. Эяир оставил мне в наследство несколько дюжин тонкого платья и отменных собольих и горностаевых шуб, но такого старинного покроя, что мне смешно было бы в них показаться. Всё это велел я выправить, вычистить, переделать – словом, устроил свой селямлык образом, достойным случайного аги.
За день до пира отправился я с посещением к новым своим родственникам. Я ехал верхом на самой жирной лошади покойного эмира, убранной богатою сбруею и бархатным чепраком, концами достающим до земли. Видя себя окружённого толпою нарядных служителей и народ, расступающийся для меня на улице, пучащий глаза, разевающий рты и приветствующий меня, как пашу или знаменитого эфенди, приложением правой руки к сердцу; слыша под собою бренчание пышного конского убора и храпение бодрой, пенящейся лошади, я упивался такою отрадой, какой не знают и души правоверных у источника Замзам, в блаженных садах рая. Какая разница, ехать покойно на своей лошади в переделанной по своему росту и вкусу одежде покойного мужа своей жены, с ездою на краденом коне главноуправляющего благочинием, в платье усопшего в бане муллы-баши! Я был вне себя от восхищения. Но гордость моя подстрекалась ещё более видом моих земляков, прежних товарищей в караван-сарае. Стянутые поясами, в мерлушечьих шапках и скудных бумажных кафтанах без верхнего платья, они казались настоящими чучелами среди важных оттоманов, расхаживающих по Стамбулу в светлых и обширных платьях. Многие из них попались мне навстречу на улицах. Узнали ль они меня или нет, того я не знаю; но то верно, что я совсем не желал для себя этого удовольствия и, завидев вдали персидскую папаху, быстро отворачивал лицо в сторону или углублял его в непроницаемую тень моей бороды, огромной шалевой чалмы и собольего ворота своей шубы.
Свидание с шурьями удалось мне свыше чаяния. Не хочу входить в их тайные чувства: только они приняли меня отлично, вежливо и даже так лестно, как будто я сделал им величайшую милость, женясь на их сестре без их ведома и согласия. Разговор шёл о торговле. Я рассуждал о ней с таким знанием дела, что мои шурья получили высокое понятие о моей деятельности и обширности моих торговых оборотов. Но, по несчастью, я позабыл, что говорю с купцами. Они тотчас стали расспрашивать меня о разных подробностях торговых сношений между Багдадом, Басрой и Аравией и предложили вступить в общество с ними по торговле с Индиею и Китаем.
Я спохватился несколько поздно. Чтоб не запутаться с ними ещё хуже, надобно было немедля отступить с честью за окопы самой непоколебимой и благороднейшей турецкой непонятливости. Укрепясь в этой, людской силою не победимой твердыне, я вёл с предприимчивыми алеппскими купцами оборонительную перепалку и отражал жаркие их приступы тяжёлыми, как ядра, ответами: «Аллах велик!» и «Увидим!». Неподвижность моего ума удостоверила их ещё более в неизмеримом глубокомыслии моём и высокой степени моего воспитания.
Посещения кончились благополучно, и настал день свадебного пира. Роскошь, ознаменовавшая его, и величавые приёмы хозяина убедили и самых недоверчивых, что я действительно – некто и что борода моя принадлежит к числу почтеннейших и полновеснейших бород поднебесной. Мало-помалу я утвердился в новых моих владениях и открыл свой дом для всех любителей кейфа и земных наслаждений. С ними проводил я весело дни по кофейням и баням, а вечера у себя дома, щеголяя нарядами ярких и дорогих цветов. Но мне было неприятно думать, что всем этим обязан я жене. Вежливость её ко мне со дня на день уменьшалась, и несколько горестных опытов ясно уже доказывали, что супружество наше будет бурливее Чёрного моря. Я никогда не упоминал перед нею о пилаве с шафраном: она ежедневно кушала самую чистую рисовую кашу и всё-таки сердилась. «Это что за известие? – подумал я. – Неужели старая Аиша обманула меня насчёт кротости и смиренного нрава моей Сахароустой? Увидим, что будет далее».
Я давно уже собирался доставить себе удовольствие посещением караван-сарая, где продавал чубуки с почтенным Осман-агою, и теперь не видел никакого к тому препятствия. Я воображал себе радость и недоумения прежнего моего хозяина; особенно хотел блеском своего богатства изумить моих земляков так, чтобы из зависти и досады души их выскочили вдруг через все отверстия тела.
Нарядясь великолепно, я собрал толпу служителей, сел на прекрасного коня и отправился в караван-сарай, чтоб навестить Осман-агу. Я нарочно избрал время, когда все бывают дома. Въезжая в ворота, я надулся как только мог крепче. Многие обитатели этого многолюдного здания бросились мне навстречу, полагая, что я приехал покупать их товары: никто, однако же, не узнал во мне прежнего своего товарища и соседа. Я приказал попросить к себе Осман-агу. Между тем мои люди разостлали для меня на дворе драгоценный ковёр и поднесли раскуренную трубку с предлинным чубуком и пышным янтарём.
Осман пришёл и сел на краю моего ковра, отнюдь не догадываясь, с кем имеет честь беседовать. Я говорил с ним непринуждённо, как с другом. Он всё время всматривался в меня с крайним недоумением, наконец воскликнул:
– Нет бога, кроме аллаха! Вы должны быть Хаджи-Баба, а не то – чёрт!
Я захохотал сердечно и тогда уже объяснил ему тайну чудесной со мною перемены и всю пользу, принесённую мне пятьюдесятью его туманами. Осман поздравил меня с молодою и богатою супругой; но верблюжье его хладнокровие не слишком было тронуто моим неожиданным счастием. Напротив того, мои земляки, иранцы, мгновенно пришли в удивительное движение. Едва пронёсся слух в караван-сарае, что под этим богатым тюрбаном и собольим мехом сидит Хаджи-Баба, бывший продавец чубуков и недавний их брат; что эти люди, конь, ковры, янтари принадлежат ему собственностью, – персидские их чувства вспыхнули одни взрывом, и они не могли обуздать ни зависти своей, ни злобы.
– Как! Это Хаджи-Баба? Сын исфаганского цирюльника? – воскликнул один из них. – Оскверню гроб его отца! По милости пророка, мать его давно уже ходит без покрывала.
– Славно, наш брат перс! – сказал другой. – Надул ты турецкие бороды; постой, надуют и твою.
– Посмотрите на этого падар-сохтэ! – примолвил третий. – Какая чалма! Какая длинная трубка! Отец его и во сне не видал подобной!
Я почувствовал свою ошибку и всю несообразность желания возбуждать игру страстей в сердцах негодяев. Они, ходя кругом двора, не переставали ругать меня и шпынять по-персидски самым дерзким и оскорбительным образом. Я долго сохранял свою важность; наконец не мог выдержать, встал и уехал из караван-сарая. Они ещё на улице преследовали меня своею наглостью и бесстыдными насмешками.
Негодование моё не знало пределов. Я сперва бесился на них без памяти; потом стал беситься на самого себя.
«Поделом тебе, Хаджи! – вскричал я в досаде. – Клянусь бородою Кербелаи Хасана, ты заслужил это! Будучи собакою, не суйся меж волков. Когда едешь дорогою, то не накликай на себя хищников. Ай, Хаджи, Хаджи! может статься, когда-нибудь и прослывёшь ты мудрецом; но теперь, право, ты дурак и достоин поесть печали порядком! К какой тебе стати носить бороду у этакой пустой головы? Как тебе не помнить сказанного мудрецами, что человек естественно смотрит с тайною завистью на всякое возвышение ближнего, исключая одно только возвышение его на виселицу?»
Так укорял я себя всю дорогу и, приехав домой, заперся в гареме, чтобы ни с кем не видеться до вечера. Но здесь ожидала меня новая неприятность. Шекерлеб вздумала просить у меня денег, назначенных ей брачною записью на платье. Я гневно отринул её требование, она ещё более стала надоедать мне своими просьбами и упрёками, – и буря разразилась над нашим супружеством. Проклиная моих соотечественников, браня отчаянно турок, турчанок и Шекерлеб, я пришёл в такое неистовство, что кроткий, любезный Хаджи превратился в разъярённого мазендеранского льва.
Жена моя сперва молчала и только смотрела на меня с удивлением. Но как скоро улучила свою очередь, то маленький, розовый ротик её разверзся шире ворот самого ада и пронзительные, бранные звуки полились из него с такою неукротимою быстротой, что я принужден был заткнуть себе уши пальцами. Коричневая Аиша, все невольницы и служанки Шекерлеб, поддерживая госпожу, привели также языки свои в движение. Ни треск грома, ни пушечная пальба русских не могут идти в сравнение с шумом, произведённым ими над моею головою. Я расстрелял по ним в свою защиту весь богатый арсенал турецких и персидских ругательств и, не устрашив врага решимостью, должен был спасаться бегством перед превосходными силами союзных языков моего гарема.
Выскочив в двери середи рёву, ругательств и хлопанья в ладони раздражённых турчанок, которые метались на меня как бешеные, я вбежал опрометью в одну из комнат мужского отделения и укрепил вход задвижкою. Тут я упал на софу почти без чувств; пышал, обливался потом, проклинал себя, и своё несчастное тщеславие, и свою безрассудную вспыльчивость. Будущность представилась моему воображению в самом мрачном и горестном виде. Я почувствовал неудобство лжи, измерил мыслию пропасть, в которую ввергнул себя добровольно, и ужаснулся. «Как мне теперь выпутаться? – думал я. – Она от меня не отстанет и будет непременно требовать уплаты денег по договору. Отделываться враньём опасно, потому что могу запутаться ещё хуже. Ах, почему не поступил я с нею честно и откровенно? Почему не сказал, не обинуясь, что я беден деньгами, а только богат любовью! Она, вероятно, и так вышла бы замуж, горя таким нетерпением перестать быть вдовою. Будучи чист как солнце, я мог бы дозволить ей бесноваться до дня преставления света, а теперь, теперь, связав себе руки бумагою, приложив печать, налгав о своих торговых предприятиях, я буду признан плутом, обманщиком, собакою!»
Глава XXVI
Обнаруженное плутовство. Расправа с шурьями. Хаджи-Баба в несчастии
Я провёл ночь в лихорадочном беспокойстве и уснул не прежде, как услышав утреннее пение муэдзинов. Необыкновенный шум за дверьми заставил меня внезапно проснуться. Один из служителей вошёл ко мне с докладом, что братья моей жены со многими другими гостями желают видеться со мною.
Дрожь подрала меня по коже. Грустное предчувствие, что они не с добром приходят ко мне так рано, привело на память и вчерашнее бурное происшествие, и опасные следствия подлогов, и достопримечательный опыт, приобретённый мною по этой статье в Мешхеде – за пустяки! – за поддельный табак. Я невольно почесал себе подошвы при мысли о страшном различии между табаком и женитьбою, кальяном и документом. «Однако, – рассуждал я про себя, – что ж они мне сделают? Конец концов, она моя жена, и сам аллах сказал в Коране: «Женщины вам пашня; пашите её, как вам угодно». В женитьбе документ – муж, а не бумага. Я согрешил тем, чем тысячи людей согрешили до меня и будут грешить, когда и Хаджи-Бабы не станет на свете. Во имя аллаха, просите их в комнаты и давайте поскорее трубок и кофе».
Слуги свернули мою постель и вынесли в другую комнату. Дверь отворилась, гости вошли длинным, торжественным шествием и уселись на софе в глубоком молчании. Я увидел перед собою двух моих шурьёв, дядю Шекерлеб с сыном и одного незнакомца, с пасмурным, суровым лицом. Но, кроме привалившей с ними толпы служителей, были тут ещё два дюжие руфияна с огромными тростями, которые, остановясь на середине комнаты, поглядывали на меня с удивительною дерзостью.
Я старался показывать себя совершенно спокойным и твёрдым в своей невинности и уверял моих посетителей, что глаза мои никогда не были так ясны и веселы, как сегодня, от светлого их лицезрения. Я осыпал их самыми лестными приветствиями, но в ответ получил одни угрюмые турецкие ворчания. Наконец приказал я поднести им трубок и кофе, надеясь вежливостью и услужливостью расположить их в свою пользу.
– Времена ваши да будут благополучны! – сказал я старшему брату Шекерлеб. – Слава аллаху, носом моего сердца я беспрестанно нюхаю почку розы благовонного ума вашего, и двери искренней дружбы всегда пребудут отверзтыми между нами. Могу ли угодить вам чем-нибудь? Прикажите! Веления ваши на голове вашего раба.
– Хаджи! – сказал старший брат после некоторого молчания, – взгляни на меня! По милости пророка, мы не ослы, а мусульмане! Думаете ли вы, что вам так и позволено, собрав в горсть бороды, поднять кучу правоверных на воздух, повертеть их вокруг своей головы и закинуть себе за спину? Вы считаете нас скотами, а себя чем-то свыше человека, когда так с нами поступаете.
– Это что за речи, ага мой? – спросил я. – Упаси меня, аллах! Я никто – я прах благородных туфлей ваших!
– Человек! – вскричал другой брат с жаром. – Вольно тебе говорить, что ты никто, а с нами-то что сделал? Мы, видно, для тебя никто, когда ты нарочно приехал сюда из Багдада, чтоб заставить нас плясать, как обезьян, под свою дудку.
– Нет бога, кроме аллаха! Что это значит? – возразил я. – Извините, но я вас не понимаю. Что я вам сделал? Говорите, говорите всю правду.
– Эй, Хаджи, Хаджи! – примолвил седобородый дядя Шекерлеб, тряся головою. – Ну, съели вы порядочную кучу грязи – право, свыше своей головы! Посмотрев на вас, вы человек и видели свет: как же можете предполагать, что и другие станут есть с вами ту же грязь и говорить, по вашему внушению, что это сахар? Буде угодно аллаху, этому не бывать! Мы не стерпим дерзости вашей до конца.
– Но, дядя, душа моя, говори, что я сделал? Я ни в чём не виноват перед вами, – сказал я. – Ей-ей! Ни в чём.
– Как ни в чём? – воскликнул женин племянник. – Разве лгать не есть вина? Воровать, убивать людей, жениться плутовски на порядочной женщине, обманывать её родных – всё это, по-вашему, честное дело! У вас стыда нет в на фальшивую денежку!
– Так вы себе воображаете, что сын исфаганского цирюльника делает большую честь одному из именитейших в Стамбуле семейств, когда изволит тайно жениться на одной из его женщин? – присовокупил старший брат.
– Не вы ли продавали чубуки в Новом караван-сарае? – сказал другой мой шурин. – Машаллах! Машаллах! Хорошего достали мы зятя!
– Но Хаджи, по милости аллаха, купец из купцов! – сказал насмешливо седой дядя. – Караван с его бархатами и персидскими шёлковыми тканями идёт теперь из Мешхеда в Тегеран. Его порожние бутылки продаются в Абиссинии на вес чистого золота. Его невольники, его кофе…
– Как же? А его родословная! – продолжал племянник тем же тоном. – Кто вам сказал, что он сын исфаганского бородобрея? Сохрани бог! Он из роду Курейш, аравитянин, из чистой крови поколения Мансури, родня самому пророку.
– Спрашиваю вас, господа, что это значит? – вскричал я с гневом. – Хотите ли вы убить меня? Убивайте, но оставьте на мне кожу…
– Я тебе скажу, что это значит, – отвечал суровый незнакомец. – Ты негодяй, мошенник и стоишь того, чтоб лежать без головы на первой куче навоза. Если ты сию же минуту не отречёшься от жены и не сдашь дома родным, со всем, что в нём находилось, то – видишь ли этих людей с тростями? – они так же проворно выколотят тебе душу из тела, как из трубки недокуренный табак. Я сказал: ты знаешь!
Эти слова подали знак к общему восстанию. Все в одно время начали шуметь, и я должен был выслушать множество неприятных истин, пока нашёл время предложить свои возражения.
– Ну кто вы такие, что смеете, пришедши в мой дом, обращаться со мною, как с собакою? – сказал я грозному незнакомцу. – Эти господа, по крайней мере, братья и родственники моей жене: они в своём доме, и я рад объясниться с ними. Но вы ни отец, ни брат, ни дядя. Какое вам до меня дело?
Незнакомец и два его руфияна гневно покручивали усы и смотрели на меня, как тигры на свою добычу. Едва произнёс я последнее слово, он вспылил и закричал:
– Кто я таков? Спроси у тех, кто привёл меня сюда, то узнаешь, кто я таков и кто эти люди. Я раб моего падишаха, и если будешь спорить, то познакомлюсь с тобою покороче.
– Но если вам угодно, чтоб я расстался с женою, – возразил я гораздо покорнейшим голосом, смекнув, что он полицейский чиновник, – то дайте мне, по крайней мере, время посоветоваться с людьми, опытными в законе. Она моя законная супруга: Коран равен для всех правоверных, и вы не кяфиры, чтобы лишать меня жены и добра, вопреки заповедям аллаха. Не ваше дело разводить меня с женою: она сама должна требовать разлуки, и я не думаю, чтоб Шекерлеб согласилась прогнать своего мужа в угождение вашей прихоти. Впрочем, не я искал её первый, но она меня искала. Она полюбила меня не для денег, а по сердцу; и когда я согласился жениться, то не знал, ни кто она такая, ни сколько за нею имения. Старая сваха врала небылицы; полагая, что она меня надувает, я отвечал ей в том же смысле. Всё это были шутки. Супруги на свете соединяются ощупью. Я мусульманин, привык смиряться перед судьбою и видел в этом случае одну только волю предопределения. Я женился, потому что мне суждено было жениться, и если вы мусульмане, то не должны противоречить тому, что написано в книге предопределения. Притом, женитьба одно дело, а моё лицо другое, – примолвил я, обращаясь к незнакомцу. – Кто бы вы ни были, тронуть меня не смеете. Я раб моего шаха, и посол его защитит меня от вашей наглости. Если, посягнув на мою особу, вздумаете подать повод к раздору между двумя государствами, то будете отвечать вашею головою!
Речь моя произвела впечатление на вспыльчивого чиновника; он вынул свои чётки и более не говорил ни слова. Но старший брат Шекерлеб отвечал мне за всех:
– Что касается до сестры, то на этот счёт успокойте ваш ум, Хаджи! Она искреннее нас желает разлуки.
– Желаю, желаю! Ради имени пророка, ступайте себе с богом! – закричал пронзительный голос из боковой комнаты, где двадцать других подобных голосов внезапно раздалось в то же время. Это была моя жена со своими служанками и приятельницами, собранными нарочно для этой расправы. Они шумели, проклинали, плакали, домогались моего изгнания с таким отчаянием, как будто я был нечистый дух, от которого следует освободить дом во что бы то ни стало.
Оглушённый писком женщин, криком, упрёками и угрозами мужчин, которые объявили решительно, что вытолкают меня из дома силою, если не оставлю его добровольно, я вскочил с софы и произнёс с негодованием:
– Да будет так! Я уступаю и знать не хочу ни Шекерлеб, ни её богатств, ни её братьев, ни дядей, ни племянников. Но объявляю вам, господа, что вы поступаете со мною образом, недостойным честных мусульман. Неверные стыдились бы обращаться со своею собакою так, как вы обращаетесь со мною, правоверным. Предаю всё дело суду аллахову: он покарает неправедных, и сам пророк будет моим предстателем. Помните, что сказано в Коране: «На них будет надето платье из огня, тесное, палящее; кипяток будет литься рекою на их головы; чрева их и кожи превратятся в уголь, и они будут стонать под ударами железных раскалённых палиц и кнутов, сплетённых из молнии, хлопающих по телу с треском сильнее всякого грома».
Произнося эти слова с приличным жаром, я стал в середине комнаты и начал скидывать с себя ферязи, кафтаны и полукафтанья, принадлежавшие покойному эмиру, моему предместнику, или купленные за деньги Шекерлеб, бросая их поодиночке в сторону, как предметы, омерзительные для моего сердца. Потом приказал я слуге подать собственное моё платье, в котором впервые явился к невесте: накинул его на плечи и вышел из комнаты, потчевая всё собрание ужасными ругательствами и проклятиями.
Дрожь подрала меня по коже. Грустное предчувствие, что они не с добром приходят ко мне так рано, привело на память и вчерашнее бурное происшествие, и опасные следствия подлогов, и достопримечательный опыт, приобретённый мною по этой статье в Мешхеде – за пустяки! – за поддельный табак. Я невольно почесал себе подошвы при мысли о страшном различии между табаком и женитьбою, кальяном и документом. «Однако, – рассуждал я про себя, – что ж они мне сделают? Конец концов, она моя жена, и сам аллах сказал в Коране: «Женщины вам пашня; пашите её, как вам угодно». В женитьбе документ – муж, а не бумага. Я согрешил тем, чем тысячи людей согрешили до меня и будут грешить, когда и Хаджи-Бабы не станет на свете. Во имя аллаха, просите их в комнаты и давайте поскорее трубок и кофе».
Слуги свернули мою постель и вынесли в другую комнату. Дверь отворилась, гости вошли длинным, торжественным шествием и уселись на софе в глубоком молчании. Я увидел перед собою двух моих шурьёв, дядю Шекерлеб с сыном и одного незнакомца, с пасмурным, суровым лицом. Но, кроме привалившей с ними толпы служителей, были тут ещё два дюжие руфияна с огромными тростями, которые, остановясь на середине комнаты, поглядывали на меня с удивительною дерзостью.
Я старался показывать себя совершенно спокойным и твёрдым в своей невинности и уверял моих посетителей, что глаза мои никогда не были так ясны и веселы, как сегодня, от светлого их лицезрения. Я осыпал их самыми лестными приветствиями, но в ответ получил одни угрюмые турецкие ворчания. Наконец приказал я поднести им трубок и кофе, надеясь вежливостью и услужливостью расположить их в свою пользу.
– Времена ваши да будут благополучны! – сказал я старшему брату Шекерлеб. – Слава аллаху, носом моего сердца я беспрестанно нюхаю почку розы благовонного ума вашего, и двери искренней дружбы всегда пребудут отверзтыми между нами. Могу ли угодить вам чем-нибудь? Прикажите! Веления ваши на голове вашего раба.
– Хаджи! – сказал старший брат после некоторого молчания, – взгляни на меня! По милости пророка, мы не ослы, а мусульмане! Думаете ли вы, что вам так и позволено, собрав в горсть бороды, поднять кучу правоверных на воздух, повертеть их вокруг своей головы и закинуть себе за спину? Вы считаете нас скотами, а себя чем-то свыше человека, когда так с нами поступаете.
– Это что за речи, ага мой? – спросил я. – Упаси меня, аллах! Я никто – я прах благородных туфлей ваших!
– Человек! – вскричал другой брат с жаром. – Вольно тебе говорить, что ты никто, а с нами-то что сделал? Мы, видно, для тебя никто, когда ты нарочно приехал сюда из Багдада, чтоб заставить нас плясать, как обезьян, под свою дудку.
– Нет бога, кроме аллаха! Что это значит? – возразил я. – Извините, но я вас не понимаю. Что я вам сделал? Говорите, говорите всю правду.
– Эй, Хаджи, Хаджи! – примолвил седобородый дядя Шекерлеб, тряся головою. – Ну, съели вы порядочную кучу грязи – право, свыше своей головы! Посмотрев на вас, вы человек и видели свет: как же можете предполагать, что и другие станут есть с вами ту же грязь и говорить, по вашему внушению, что это сахар? Буде угодно аллаху, этому не бывать! Мы не стерпим дерзости вашей до конца.
– Но, дядя, душа моя, говори, что я сделал? Я ни в чём не виноват перед вами, – сказал я. – Ей-ей! Ни в чём.
– Как ни в чём? – воскликнул женин племянник. – Разве лгать не есть вина? Воровать, убивать людей, жениться плутовски на порядочной женщине, обманывать её родных – всё это, по-вашему, честное дело! У вас стыда нет в на фальшивую денежку!
– Так вы себе воображаете, что сын исфаганского цирюльника делает большую честь одному из именитейших в Стамбуле семейств, когда изволит тайно жениться на одной из его женщин? – присовокупил старший брат.
– Не вы ли продавали чубуки в Новом караван-сарае? – сказал другой мой шурин. – Машаллах! Машаллах! Хорошего достали мы зятя!
– Но Хаджи, по милости аллаха, купец из купцов! – сказал насмешливо седой дядя. – Караван с его бархатами и персидскими шёлковыми тканями идёт теперь из Мешхеда в Тегеран. Его порожние бутылки продаются в Абиссинии на вес чистого золота. Его невольники, его кофе…
– Как же? А его родословная! – продолжал племянник тем же тоном. – Кто вам сказал, что он сын исфаганского бородобрея? Сохрани бог! Он из роду Курейш, аравитянин, из чистой крови поколения Мансури, родня самому пророку.
– Спрашиваю вас, господа, что это значит? – вскричал я с гневом. – Хотите ли вы убить меня? Убивайте, но оставьте на мне кожу…
– Я тебе скажу, что это значит, – отвечал суровый незнакомец. – Ты негодяй, мошенник и стоишь того, чтоб лежать без головы на первой куче навоза. Если ты сию же минуту не отречёшься от жены и не сдашь дома родным, со всем, что в нём находилось, то – видишь ли этих людей с тростями? – они так же проворно выколотят тебе душу из тела, как из трубки недокуренный табак. Я сказал: ты знаешь!
Эти слова подали знак к общему восстанию. Все в одно время начали шуметь, и я должен был выслушать множество неприятных истин, пока нашёл время предложить свои возражения.
– Ну кто вы такие, что смеете, пришедши в мой дом, обращаться со мною, как с собакою? – сказал я грозному незнакомцу. – Эти господа, по крайней мере, братья и родственники моей жене: они в своём доме, и я рад объясниться с ними. Но вы ни отец, ни брат, ни дядя. Какое вам до меня дело?
Незнакомец и два его руфияна гневно покручивали усы и смотрели на меня, как тигры на свою добычу. Едва произнёс я последнее слово, он вспылил и закричал:
– Кто я таков? Спроси у тех, кто привёл меня сюда, то узнаешь, кто я таков и кто эти люди. Я раб моего падишаха, и если будешь спорить, то познакомлюсь с тобою покороче.
– Но если вам угодно, чтоб я расстался с женою, – возразил я гораздо покорнейшим голосом, смекнув, что он полицейский чиновник, – то дайте мне, по крайней мере, время посоветоваться с людьми, опытными в законе. Она моя законная супруга: Коран равен для всех правоверных, и вы не кяфиры, чтобы лишать меня жены и добра, вопреки заповедям аллаха. Не ваше дело разводить меня с женою: она сама должна требовать разлуки, и я не думаю, чтоб Шекерлеб согласилась прогнать своего мужа в угождение вашей прихоти. Впрочем, не я искал её первый, но она меня искала. Она полюбила меня не для денег, а по сердцу; и когда я согласился жениться, то не знал, ни кто она такая, ни сколько за нею имения. Старая сваха врала небылицы; полагая, что она меня надувает, я отвечал ей в том же смысле. Всё это были шутки. Супруги на свете соединяются ощупью. Я мусульманин, привык смиряться перед судьбою и видел в этом случае одну только волю предопределения. Я женился, потому что мне суждено было жениться, и если вы мусульмане, то не должны противоречить тому, что написано в книге предопределения. Притом, женитьба одно дело, а моё лицо другое, – примолвил я, обращаясь к незнакомцу. – Кто бы вы ни были, тронуть меня не смеете. Я раб моего шаха, и посол его защитит меня от вашей наглости. Если, посягнув на мою особу, вздумаете подать повод к раздору между двумя государствами, то будете отвечать вашею головою!
Речь моя произвела впечатление на вспыльчивого чиновника; он вынул свои чётки и более не говорил ни слова. Но старший брат Шекерлеб отвечал мне за всех:
– Что касается до сестры, то на этот счёт успокойте ваш ум, Хаджи! Она искреннее нас желает разлуки.
– Желаю, желаю! Ради имени пророка, ступайте себе с богом! – закричал пронзительный голос из боковой комнаты, где двадцать других подобных голосов внезапно раздалось в то же время. Это была моя жена со своими служанками и приятельницами, собранными нарочно для этой расправы. Они шумели, проклинали, плакали, домогались моего изгнания с таким отчаянием, как будто я был нечистый дух, от которого следует освободить дом во что бы то ни стало.
Оглушённый писком женщин, криком, упрёками и угрозами мужчин, которые объявили решительно, что вытолкают меня из дома силою, если не оставлю его добровольно, я вскочил с софы и произнёс с негодованием:
– Да будет так! Я уступаю и знать не хочу ни Шекерлеб, ни её богатств, ни её братьев, ни дядей, ни племянников. Но объявляю вам, господа, что вы поступаете со мною образом, недостойным честных мусульман. Неверные стыдились бы обращаться со своею собакою так, как вы обращаетесь со мною, правоверным. Предаю всё дело суду аллахову: он покарает неправедных, и сам пророк будет моим предстателем. Помните, что сказано в Коране: «На них будет надето платье из огня, тесное, палящее; кипяток будет литься рекою на их головы; чрева их и кожи превратятся в уголь, и они будут стонать под ударами железных раскалённых палиц и кнутов, сплетённых из молнии, хлопающих по телу с треском сильнее всякого грома».
Произнося эти слова с приличным жаром, я стал в середине комнаты и начал скидывать с себя ферязи, кафтаны и полукафтанья, принадлежавшие покойному эмиру, моему предместнику, или купленные за деньги Шекерлеб, бросая их поодиночке в сторону, как предметы, омерзительные для моего сердца. Потом приказал я слуге подать собственное моё платье, в котором впервые явился к невесте: накинул его на плечи и вышел из комнаты, потчевая всё собрание ужасными ругательствами и проклятиями.
Глава XXVII
Отчаяние Хаджи-Бабы. Собачья война. Утешительное умозаключение. Беседа с добрым приятелем
Очутясь на улице, я помчался так быстро, хотя и сам не знал, куда иду, что многие турки стали постороняться передо мною с набожным благоговением, как перед святым, а другие гнались бегом и просили меня возложить на них руки и не отказать им в своём благословении. Судя по моим резким телодвижениям, огненному лицу, сверкающим глазам, раскинутому в беспорядке платью, они, видимо, приняли меня за сумасшедшего и были уверены, что в ту минуту душа моя находилась в непосредственном соприкосновении с аллахом или, по крайней мере, занята была дружеским разговором с ангелом Джебраилом о дневных новостях пятого неба.[139] Но у меня на уме было другое – я был в отчаянии! – и, увидев вдали море, не на шутку призадумался, не броситься ли мне в воду, чтоб одним ударом кончить несносное бытие.
При страшном расстройстве чувств, в каком я тогда находился, я, вероятно, исполнил бы сумасбродное своё намерение, если бы одно из этих гадких, но забавных событий, каких стамбульские улицы бывают ежедневным позорищем, не сообщило моим мыслям вовсе другого направления. Собака, обитавшая на смежной улице, вбежала в улицу, которою проходил я в то время, и схватила кость, брошенную из окна на мостовую. Проживавшие здесь собаки накинулись на неё целою громадою, отняли кость и жестоко покусали её самоё. Она ушла к своим с пронзительным визгом. Воспламенясь чувством мести, собачье всё народонаселение той улицы ополчилось на собак, защищавших права своего отечества, и напало на них с неслыханным ожесточением. Завязалось жаркое сражение; лай, вой и визг оглушали проходящих. Я сам должен был остановиться, и с любопытством смотрел на движения животных полчищ и личную храбрость четвероногих предводителей и воинов.
«Аллах! аллах! пути твои непостижимы! – вскричал я, как бы озарённый сверхъестественным светом, и почти стыдясь своего негодования на насилие, которого сделался жертвою. – Одни лишь тупые, недальновидные умы могут роптать на твоё провидение. На той же стезе, которою стремился я к своей гибели, ты предлагаешь мне урок, достойный размышления мудреца. Что делают эти собаки? То же, что делают и люди. Вижу, что наглый поступок моих родственников отнюдь не странен в порядке вещей этого мира. Я, собака из чужой улицы, – похитил их кость. Они на меня напали, отняли поживу и немножко пооборвали шкуру: всё это правильно и так должно быть в природе. Пусть же мои шурья идут топиться в море, если им угодно: я хочу жить, чтоб воспользоваться этим уроком, и пойду искать утешения и совета у верного друга».
Так я оставил поле собачьей славы и пошёл прямо в караван-сарай к испытанному своему приятелю, товарищу и наставнику, Осман-аге, у которого был вчера в совершенно другом виде. Он принял меня с тем же умилительным равнодушием, как и всегда: только когда я порассказал ему ужасное своё приключение, он значительно покривил губы, отпустил ртом и носом две струи табачного дыма, гораздо длиннее обыкновенных, и несколько протяжнее сказал: «Аллах велик!»
– Друг мой! – присовокупил он, помолчав несколько времени, – когда вы приехали ко мне вчера в том великолепии и повстречались здесь с вашими персами, я тотчас побоялся насчёт вашего положения. Люди, которые весь день бьются из того, чтобы продать пару половинок ситца или мешок ширазского табака, не в состоянии смотреть равнодушно на счастие своего брата, так далеко превосходящее собственные их надежды. Явитесь вы ко мне порядочно одетым, хоть и верхом на лошади, они ещё кое-как простили бы вам эту перемену в судьбе своего товарища, несмотря на то, что сами щеголяют в скромной бумаге и ездят на наёмных ослах. Но вы разразили, уничтожили их своею знатностью и неслыханною роскошью, своим пышным нарядом, огромным янтарём, множеством слуг, отменным конём; вы оскорбили их своею гордостью, раздражили видом покровительства. Само собою разумеется, что первое их старание было о том, чтоб привесть вас опять на уровень с собою. Я уверен, что они тотчас побежали к вашим шурьям, сказали, кто вы такие и что вы не в состоянии удовлетворить условиям брачной записи. Вот вся загадка. Жалко, что вы наперёд не позвали меня к себе на дом: я бы вас предостерёг насчёт ваших земляков. Теперь дело решено: да послужит оно вам уроком на будущее время.
При страшном расстройстве чувств, в каком я тогда находился, я, вероятно, исполнил бы сумасбродное своё намерение, если бы одно из этих гадких, но забавных событий, каких стамбульские улицы бывают ежедневным позорищем, не сообщило моим мыслям вовсе другого направления. Собака, обитавшая на смежной улице, вбежала в улицу, которою проходил я в то время, и схватила кость, брошенную из окна на мостовую. Проживавшие здесь собаки накинулись на неё целою громадою, отняли кость и жестоко покусали её самоё. Она ушла к своим с пронзительным визгом. Воспламенясь чувством мести, собачье всё народонаселение той улицы ополчилось на собак, защищавших права своего отечества, и напало на них с неслыханным ожесточением. Завязалось жаркое сражение; лай, вой и визг оглушали проходящих. Я сам должен был остановиться, и с любопытством смотрел на движения животных полчищ и личную храбрость четвероногих предводителей и воинов.
«Аллах! аллах! пути твои непостижимы! – вскричал я, как бы озарённый сверхъестественным светом, и почти стыдясь своего негодования на насилие, которого сделался жертвою. – Одни лишь тупые, недальновидные умы могут роптать на твоё провидение. На той же стезе, которою стремился я к своей гибели, ты предлагаешь мне урок, достойный размышления мудреца. Что делают эти собаки? То же, что делают и люди. Вижу, что наглый поступок моих родственников отнюдь не странен в порядке вещей этого мира. Я, собака из чужой улицы, – похитил их кость. Они на меня напали, отняли поживу и немножко пооборвали шкуру: всё это правильно и так должно быть в природе. Пусть же мои шурья идут топиться в море, если им угодно: я хочу жить, чтоб воспользоваться этим уроком, и пойду искать утешения и совета у верного друга».
Так я оставил поле собачьей славы и пошёл прямо в караван-сарай к испытанному своему приятелю, товарищу и наставнику, Осман-аге, у которого был вчера в совершенно другом виде. Он принял меня с тем же умилительным равнодушием, как и всегда: только когда я порассказал ему ужасное своё приключение, он значительно покривил губы, отпустил ртом и носом две струи табачного дыма, гораздо длиннее обыкновенных, и несколько протяжнее сказал: «Аллах велик!»
– Друг мой! – присовокупил он, помолчав несколько времени, – когда вы приехали ко мне вчера в том великолепии и повстречались здесь с вашими персами, я тотчас побоялся насчёт вашего положения. Люди, которые весь день бьются из того, чтобы продать пару половинок ситца или мешок ширазского табака, не в состоянии смотреть равнодушно на счастие своего брата, так далеко превосходящее собственные их надежды. Явитесь вы ко мне порядочно одетым, хоть и верхом на лошади, они ещё кое-как простили бы вам эту перемену в судьбе своего товарища, несмотря на то, что сами щеголяют в скромной бумаге и ездят на наёмных ослах. Но вы разразили, уничтожили их своею знатностью и неслыханною роскошью, своим пышным нарядом, огромным янтарём, множеством слуг, отменным конём; вы оскорбили их своею гордостью, раздражили видом покровительства. Само собою разумеется, что первое их старание было о том, чтоб привесть вас опять на уровень с собою. Я уверен, что они тотчас побежали к вашим шурьям, сказали, кто вы такие и что вы не в состоянии удовлетворить условиям брачной записи. Вот вся загадка. Жалко, что вы наперёд не позвали меня к себе на дом: я бы вас предостерёг насчёт ваших земляков. Теперь дело решено: да послужит оно вам уроком на будущее время.