Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Встреча с неведомым

   - Марк, скажи...
   - Ты не шевелись, Колька, и не разговаривай. Тебе пока нельзя разговаривать - врач не велел.
   - Только скажи: мне удалили легкое? Что же ты молчишь? Целиком?
   - Нет, осталось немножко... Тебя сейчас покормят. Я скажу...
   Я посмотрел на окно. Какое хмурое, неприветное утро.
   Значит, я калека... С одним легким далеко не уйдешь. Научная работа она всегда тяжелая - это для здоровых. И мне же идти в армию! Призываться! Я закашлялся, и опять пошла горлом кровь. Покормить меня не успели: от слабости я впал в забытье.
   Я и сам не знаю, был ли то бред или я уже спал и видел сны. Все один и тот же сон, такой далекий и от Гуся и от действительности.
   Я блуждаю в лабиринте пещер глубоко в жерле вулкана Ыйдыга. Узкий каменный ход. Я едва пролезаю сквозь него, стиснутый камнем. Я задыхаюсь, мне нечем дышать. И вдруг- тупик. Еле повернувшись, начинаю протискиваться назад. Потом ползу другим ходом, еще более узким. Ползу бесконечно долго, пока снова не упираюсь в тупик. Так я ищу и ищу выхода - и везде тупики, тупики...
   Потом кошмар ослабевает. Я иду просторным гранитным коридором, ведущим куда-то вниз. Вхожу в наклонные извилистые галереи. Спускаюсь в темные колодцы, пропасти, бездонные бездны - веревки не хватает,- я срываюсь и падаю. Поднимаюсь, потирая бок, он так болит. А в руках у меня снова веревка. Провалы, провалы, кошачий лаз. И всюду меня преследует эта фраза: "Будет ласковый дождь". Эти слова надрывают мне душу!
   И вот возникла мелодия. Начиналась она с шепота... Шепчущиеся коридоры. Я прислушивался затаив дыхание. Затем издалека, из глуби Земли, начинал звучать странный, причудливый марш - суровый, скорбный и торжественно-радостный.
   Голоса Земли!! Я стою в огромном зале и слушаю голоса Земли. Темная базальтовая толща пронизана багровым отстветом где-то близко кипящей лавы, но как холодно здесь, в недрах Земли. Мелодия растет, ширится, грозная и непонятная, от которой я дрожу все сильнее. Вокруг меня неподвижно стоят каменные изваяния, похожие на гномов в островерхих колпаках.
   Я становлюсь на колени и прикладываю ухо к Земле. И слышу: Земля дышит. Последний безумный рывок страха, и я вдруг успокаиваюсь. Земля живая, родная, ее нечего бояться. "Будет ласковый дождь... Будет ласковый дождь... Будет..."
   Я открыл глаза. Возле меня на стуле сидела Лиза. И зачем я проснулся!
   - Коленька!..- протянула она и заплакала.- Простишь ли ты, что я убежала?
   - Что ты, Лиза!
   Так э т о ее мучило? Бедняжка!
   - Ты же побежала за помощью.
   - Да, я так кричала... Все сбежались и бросились к тебе. Но ведь помощь пришла слишком поздно. Я бросила друга в беде. От этого никуда не денешься: я бросила друга в беде. Я знала, что позади творится что-то страшное. Ты был один, а их целая банда!
   - Нет. Мы были вдвоем: Гусь и я. Вдвоем... Просто он оказался сильнее меня. Что же ты могла сделать, если я с ним не справился.
   - Их было пятеро! Наверно, я должна была остаться и убедить их. Ведь не все же они звери? Был цыган Мору. И этот... по кличке Сурок. Он теперь раскаивается. Мору был не такой уж плохой парень - Марк его знал...
   - Лиза! Почему был?
   - Ах, ты еще не знаешь! - Лиза с сомнением посмотрела на меня. Как лихорадочно блестели ее глаза, как обострились черты лица. Она словно стала старше лет на пять. Нелегко ей далась эта история.
   Лиза живо наклонилась и поцеловала меня в щеку и губы:
   - А у тебя уже борода растет.
   Я промолчал. Смотрел в окно. За окном рос старый-престарый кедр. Хорошо, что его при постройке больницы не спилили.
   - Я расскажу тебе все новости, но сначала поешь. Ладно?
   - Ладно, ты пока выйди.
   После завтрака, когда я лежал уже умытый, причесанный дежурной нянюшкой, вошла Зинаида Владимировна, выспавшаяся, румяная с мороза, и весело улыбнулась мне:
   - Сегодня мы молодцом? Дело пойдет на поправку. У тебя хорошие друзья, Коля. Ночи не спали возле тебя, по очереди дежурили. Дай-ка я тебя послушаю. Так, дыши глубже...
   Я закашлялся, и снова пошла горлом кровь. Сконфуженная Зинаида Владимировна отстранила подбежавшую сестру и сама битый час отхаживала меня. Вечером пришел Марк и остался ночевать в палате. Ему, к моей великой радости, даже раскладушку поставили.
   Когда ко мне забежала Зинаида Владимировна пощупать пульс, я благодарно поцеловал ее руку. На ее выпуклых голубых глазах выступили слезы. Она погладила меня по плечу.
   - Рад Марку?
   - Очень! Спасибо.
   - Будет ночевать здесь с тобой пока. Лучше всех на тебя действует. Завтра, если тебе будет лучше, пущу Михаила Михайловича - давно к тебе рвется. Покойной ночи, ребята. Марк, я на тебя надеюсь!
   - Марк, что с Цыганом? - спросил я, едва мы остались одни.
   Марк сначала перенес за изголовье лампочку, чтобы мне не светило в глаза (с этого он начинал каждое свое дежурство у моей постели, а санитарки при уборке опускали ее на место), и сел рядом.
   - Я тебе все расскажу, а ты будешь лежать спокойно. И не ворочаться. И не разговаривать.
   На этом он замолчал. Надолго. Я терпеливо ждал, уже понимая, что Цыгана нет на свете. Наконец Марк начал неохотно:
   - Цыган Мору, едва они добрались до общежития, поругался с Гусем. Из-за тебя. Миша упрекал Гуся в жестокости... "Ты - не человек,- сказал он,- ты действительно фашист. За что ты угробил парнишку? Эх, что же я не вмешался раньше! Как я теперь буду жить? Гнус ты таежный!" Слово за слово, Миша погрозился разоблачить в чем-то Гуся. Что-то он о нем знал серьезное. Без того уже взбешенный, Гусь окончательно вышел из себя и набросился на Мишу с ножом. Но тут произошло неожиданное.
   Впервые эти парни восстали против своего вожака. Они ему скрутили руки, отняли нож и потребовали прекратить драку. Больше того, сначала Сурок, потом Топорик тоже стали его упрекать за тебя. А потом всем гамузом припомнили ему все, что у них давно накипело. "Больше ты не будешь нами коноводить,- сказал Миша,- хватит с нас. Видеть не могу твоей мерзкой рожи. Завтра попросим коменданта перевести тебя в другую комнату, и не вздумай рыпаться". С Гусем от бессильной злобы и досады сделалась истерика.
   - Истерика? - удивился я.
   - Да. Он же из преступного мира, они все почти больны истерией. Сурок определенно нервнобольной, ему лечиться надо... Ну вот, спать они легли раньше обычного: видно, ни говорить, ни играть в карты уже не хотелось. А ночью Гусь убил Михаила Мору топором и скрылся в тайге. Сейчас тайгу прочесывают. Сурок ходил к Михаилу Михайловичу, плакал там, каялся, что не вступился за тебя, что не предусмотрел убийства. Он крепко спал. Проснулся от визга Рахита, который первый обнаружил убийство. Они все после этой истории какие-то другие. Ты дал отбить себе легкое, но не дал себя унизить. Никак не могут понять, отчего ты предпочел смерть кукареканью. Марк хмыкнул:
   - Я заходил к ним в общежитие. Они без конца это обсуждают. Кто-то им рассказал, что Суворов кукарекал во дворце. И тогда, представь, Топорик (он же самый тупой из них) сказал, что это не одно и то же. Он не сумел объяснить почему не одно и то же, но стоял на своем. Объяснил Рахит кстати, его зовут Шурка Кузнецов,- он сказал, что Суворова это не унижало, потому что это было у него веселым озорством, протестом против чопорности и фарисейства двора. А Гусь хотел унизить и тебя лично, и всю интеллигенцию в твоем лице, и ты не мог этого допустить даже ценой жизни.
   - Он так сказал? - переспросил я недоверчиво. Марк рассмеялся:
   - По смыслу так. Знаешь, как он говорит, на каждом слове присловье матерщина. Но мысль его! - Марк произнес это с такой гордостью, словно Рахит был его брат.- Сурок долго сидел задумавшись, потом говорит: "Правильно сказал этот парнишка Черкасов, что Гусь - фашист. А мы разве этого не видели? Что мы - чурки с глазами? Почему мы давали ему измываться и над нами, и над людьми? Потому, что у нас нет гордости ни на грош, а у Черкасова есть гордость. Я им сказал, что это называется чувством собственного достоинства и без него нет человек а... С них со всех взята подписка о невыезде. Будут еще не раз допрашивать. Сурок вроде бы немножко не в себе. Плачет и просится к тебе, но доктор не велел пускать.
   Марк заботливо поправил мне подушку.
   - Если бы ты знал, Николай, что сейчас творится на руднике. Изгнали всех хулиганов. Остались только эти, у которых подписка о невыезде. Собственно, на данный день с хулиганством на руднике покончено. Вот как все в жизни бывает. И твои страдания не напрасны.
   Я с удивлением взглянул на Марка: как он мог сморозить такую глупость? Не слишком ли дорогая цена за порядок на руднике? "Не напрасны"! Мои страдания тем именно и усугублялись, что они были бесцельны и нелепы. Но Марку я ничего не сказал. Уж очень он мне был сейчас дорог. Без него я мгновенно впадал в самое мрачное одиночество. Как ни странно, Лизу мне тогда видеть не хотелось.
   Но больше Женя не смог отпускать Марка в больницу. В обсерватории разворачивалась спешная работа по глубинному зондированию, и ребята рано вылетали на вертолете и поздно возвращались.
   У меня был несколько раз Михаил Михайлович Захарченко. Он подробно расспросил меня, как все происходило. Я сказал, как было, то есть что избивал меня один Гусь, остальные просто смотрели.
   - Я с ним не сладил. Он бы в конце концов забил меня насмерть, но вступился Миша. Гуся не нашли?
   - Нет, прочесали всю тайгу окрест... Не нашли пока... Михаил Михайлович хмурился, ему как будто было неловко передо мной, что допустили такое, не предусмотрели.
   - А ты, Черкасов, не падай духом, впереди целая жизнь! - сказал мне, прощаясь, Захарченко.
   Жизнь... Какая? Утром во время обхода врача я сказал Зинаиде Владимировне, что мне весной в армию. Успею ли я поправиться к тому времени? Она растерянно взглянула на меня, быстро заморгала ресницами - это у нее нервное.
   - Какая там армия, дружок. Ты теперь не солдат!
   - Меня уже... не призовут в армию? Никогда?
   - Ты теперь не подлежишь призыву... А разве тебе так хотелось в армию? Ну-ну, не волнуйся.
   - Может, мне и учиться теперь нельзя?
   - Учиться можно. Смотря на каком факультете. На геологическом вряд ли... А почему бы тебе не пойти на исторический? Ну-ну! Я к примеру. Еще выберешь себе подходящую профессию.
   Она ушла. "Будет ласковый дождь". Будет... Многое будет, но без моего участия.
   Поправлялся я медленно, наверное, потому, что был очень угнетен. Меня все еще мучили сильные боли в груди, болезненный кашель с кровью. Пульс был частый. Зинаида Владимировна морщилась, когда щупала пульс. Дыхание затруднено. Я очень страдал от удушья.
   Как-то я спросил дежурного врача, что было бы, если б не вырезали легкое.
   - Гангрена,- удивилась она вопросу. И напомнила, что легкое вырезано не целиком, а только три четверти.- Нормальное дыхание восстановится,успокоила она меня.
   Многое я передумал в эти тяжелые дни. Мне хотелось с открытыми глазами встретить свое будущее. С мужеством солдата. Маме так не хотелось, чтобы я .шел в армию. Теперь она может радоваться... Не призовут никогда. "Ты теперь не солдат".
   Никогда мне уже не быть таким, как отец: сильным, смелым, энергичным, первооткрывателем и путешественником. Уже никогда я, например, не попаду в Антарктиду. Никогда не стану настоящим мужчиной, как наш любимец Ермак. Если бы меня избили пять хулиганов, может, не так было бы стыдно и позорно. А ведь Гусь старше меня вдвое... Отец, наверное, будет теперь меня презирать. Лиза в глубине души тоже. Жалость, смешанная с презрением. Разве мне это нужно?
   А у родителей неладно... Я это чувствовал по бабушкиным письмам. Она тревожилась, сердилась на маму. Писала, что ценит и любит моего отца.
   Думал - мысли ползли медленно, тяжело, как угрюмые свинцовые тучи в ноябре,- об Алексее Харитоновиче. Я знал, что он мечтал видеть Лизу замужем за мной. Абакумов опять может остаться один. А с Лизой мне надо расстаться. Она, чего доброго, из жалости пойдет за меня. Из ложного раскаяния, что убежала тогда...
   О чем я только не передумал! До чего же меня грызла тоска. Я совсем "завял", как квелое растение без солнца. Тогда, решив, что это у меня от "грустных мыслей", Зинаида Владимировна велела пускать ко мне посетителей.
   Началось настоящее поломничество. Вот уж никак не ожидал, что я такая известная персона. Шли в одиночку и целыми коллективами. Первым ко мне прорвался Сурок. Он каждый день умолял пустить его ко мне. Сурок так похудел за это время, что я его едва узнал. Глаза стали огромные и лихорадочно блестели. Белый халат ему очень шел, он походил на врача. Но вел себя не как врач, а как псих. Вошел и сразу - на колени:
   - Не встану, пока ты, парень, меня не простишь! Я, естественно, заволновался:
   - Что ты, встань!
   - Прости, Черкасов!
   - Да ладно, чего там, раз поняли. Встань, пожалуйста!
   - Ты меня прощаешь?
   Ему непременно было нужно услышать это слово.
   - Ну, прощаю.
   - Спасибо, Коля, да я теперь... по гроб жизни. А Цыгана убил Гусь... Знаешь?
   Он заплакал.
   - Коля, а, может, бог все-таки есть, а?
   - Почему ты так решил? - полюбопытствовал я. Сурок даже побледнел.
   - Если бога нет и мы произошли от обезьян, то откуда же угрызения совести? У животных ведь не бывает угрызений совести? Если бы знать точно. Что бы ему подать знак, а? Я бы тогда пошел в монастырь.
   - Слушай... я не знаю, как тебя звать...
   - Меня зовут Сергей. Сергей Авессаломов. Я...
   На этом он убежал, не попрощавшись, опрокинув по пути стул.
   В следующий раз Сергей привел с собой всю компанию. В белых халатах, в одних носках (тапочек в больнице не хватало, в сапогах не пускали), в непривычной обстановке они явно смущались. Чувствовалось, что вожаком у них Сергей. (Без вожака они никак не могут. Обязательно нужно, чтобы ими кто-то распоряжался!)
   Они выложили на тумбочку передачу: яблоки, шоколад, орехи. Сергей всех представил - не по кличкам, а по именам (вот это достижение: вспомнили наконец, что у них есть имена) - и хотел заставить каждого просить прощения. Но с меня было довольно, и я сразу заявил, что давно простил. Все заметно повеселели. Неужели им действительно нужно мое прощение? Или просто боятся осложнений со стороны юридической?
   Мы немножко побеседовали. Они меня называли "друг Коля", я их по именам. Попрощались честь честью, за руку.
   После них явилась делегация от рудника: секретарь комсомольской организации, председатель месткома. Тоже принесли яблок, шоколада и орехов. За ними группа хихикающих девушек. Эти принесли мне блинчики с вареньем, кисель и пельмени со сметаной.
   Я представил, как они пекли на общей кухне в общежитии эти блинчики, как их старательно мазали вареньем, и от души извинил неуместное хихиканье. Они смущались, оттого и хихикали. Одна из девушек побойчее, крепкая, грудастая брюнетка Настя Годунова, была известна по газетам как знатная крановщица. Остальные - просто милые, скромные, стесняющиеся девушки русые, темноволосые, одна рыженькая. Они не знали, о чем со мной говорить, и молча таращили на меня глаза.
   Говорила одна Настя, громко, будто с трибуны. Она рассказала, как на руднике сейчас борются с хулиганством. А потом, должно быть вспомнив по ассоциации, рассказала, как у них на селе хулиганы "отбили печенки" одному парню и он, когда "оживел", переехал в город, так как уже не годился для крестьянской работы. В городе он окончил институт и теперь работает фармацевтом. А жена у него зубной врач.
   Девушки посматривали на Настю неодобрительно и скоро начали прощаться. Они пожали мне руку, а рыженькая даже поцеловала меня.
   В последующие дни меня навестил, кажется, весь рудник. Моими передачами угощались все больные и медперсонал в придачу. А у меня не было аппетита. (Только те блинчики я и съел: не хотелось обижать девчат.)
   Конечно, навещали и наши обсерваторские.
   Валя Герасимова, обняв меня, всплакнула.
   - Что я скажу Дмитрию Николаевичу! - твердила она в отчаянии.- Не уберегла его единственного сына!
   Как она могла меня уберечь? Чудачка!
   Приходил Барабаш. Клял себя, что не проводил нас тогда.
   - Понимаешь, сынок, постеснялся навязываться. Дело молодое у вас... Я ведь понял, что любишь ты абакумовскую дочку.
   Лиза была серьезная и замкнутая. Поцеловала меня и села рядом. Что-то ее угнетало, тревожило. Мы оба испытывали неловкость. Беседа не вязалась. Лиза расспросила меня о здоровье. Рассказала, какие работы проводятся в обсерватории. Сообщила, что завтра у Марка выходной и сегодня он придет ночевать. Я обрадовался. Лиза вздохнула, опять поцеловала меня в щеку и ушла...
   Когда за ней закрылась дверь, меня охватило такое отчаяние, что захотелось умереть. Я понял, что по-прежнему - нет, больше - люблю ее. "Будет ласковый дождь".
   Глава десятая
   "ТЫ ТЕПЕРЬ НЕ СОЛДАТ"
   Утром, сразу после обхода врача, пришел Абакумов. Вот кто меня любил больше всех - Алексей Харитонович. Он судорожно обнял меня:
   - Сыночек!
   Мы оба растроганно смотрели друг на друга. За это время, что я его не видел, Абакумов снова потерял обретенную жизнерадостность. Но он не жаловался. Был молчалив и полон сочувствия. Рассказал, что подыскивает себе работу...
   - Даже если бы Казаков вас уволил, чего без основания делать не имеет права,- возмутился я,- с плато он не может вас согнать, у вас же собственный дом! (Я поразился прозорливости Ангелины Ефимовны, настоявшей на купчей.)
   - Это так, спасибо профессорше,- согласился Абакумов.- Можно, конечно, в случае чего и на руднике найти работу. Работой меня не удивишь. Мы ко всему привычны.
   - Он не придирается к вам? - спросил я.
   - Евгений Михайлович-то? Нет, вроде бы как не придирается. Ему слово-то мне сказать зазорно. Брезгует он мной. Это ведь не Дмитрий Николаевич...
   Гарри Боцманов принес мой любимый пирог. Он меня просто заговорил.
   - Думаю уезжать, милый Коля. Ты сам знаешь, что я прирожденный моряк. И фамилия морская: Боцманов. Какой-то прапрадед был боцман во славу русского флота. Может, при Петре Великом жил и трудился на его кораблях? Мне рассказывал такое мой дедушка. Ну, а я морской кок по призванию. Мне на одном месте сидеть никак невозможно. Если бы я тогда не проворовался, разве я попал бы на это плато.
   - Да, но теперь-то зачем приехал?
   - Охмурил меня твой отец, профессор Черкасов, а сам взял да в Антарктиду подался! А Гарри ему не нужен. Разве бы я не мог работать поваром в Антарктиде? Вот я и решил: увольняюсь! Да еще при таком начальничке работать, как этот психованный Женечка? Ни за что! Помяни мое слово, будет на плато смертоубийство. Я не я, если Алексей Харитонович не пристукнет его за дочку. Ведь даже постороннему человеку видно, что Женечка воспылал страстью кое к кому.
   - Что ты говоришь! - недовольно пробормотал я.
   - Есть у меня друзья на китобое,- продолжал как ни в чем не бывало Гарри.- Ихний кок просто сухопутная крыса: добавки жалеет лишний раз плеснуть моряку! - и скучный такой, словно нафталином его посыпали. Этот нафталинный кок хочет осесть в Одессе. Ну, а раз так - вся команда спит и видит снова заполучить к себе Гарри Боцманова. Будешь мне писать на китобойное судно?
   - Буду, если не забудешь прислать адрес.
   - Это намек на то, что в прошлый раз забыл? Тогда же ты был маленький, о чем бы я тебе писал? А теперь ты взрослый, умный человек. Не совсем, положим, умный... Я бы лучше тысячу раз кукарекнул... Черт с ним, лучше кукарекать, чем потом лежать и кашлять. Разве не так?
   - Может, и так, но я лучше бы умер, чем стал терпеть издевательства какого-то подонка.
   - Гм, понимаю тебя, браток! Со мной было нечто подобное, когда я плавал на "Морском коте"...
   Гарри так и не рассказал свою историю. Вошла Зинаида Владимировна, пощупала пульс и нашла, что на сегодня посещений хватит. Уходя, Гарри шепнул мне:
   - Насчет Лизы ты, браток, не бойся - сто пар глаз за ней доглядывают. Ничего плохого с ней не случится. Я еще погуляю на вашей свадьбе, если, конечно, пригласите и если я не буду в это время в далеком плавании. Поправляйся, Коля!
   После него стало тихо и тоскливо. В соседней палате сестра звенела пузырьками. Пахло лекарством и дезинфекцией. В коридоре переругивались санитарки. Ко мне было зашел больной из соседней палаты, но я сделал вид, что сплю.
   Выздоровление затягивалось, больница надоела мне до чертиков, и я стал настойчиво просить Зинаиду Владимировну, чтобы меня выписали.
   - Но ты еще температуришь,- с досадой возражала она.
   - Оттого и температурю, что в больнице,- резонно доказывал я.
   - Тебе вообще теперь противопоказано Заполярье. Надо возвращаться в Москву.
   Глаза ее смотрели на меня с жалостью. Она размышляла вслух.
   - Отец работает в Антарктиде... Гм, думаю, мать сумеет устроить тебя в хорошую больницу? Там тебя подлечат. Потом в санаторий месяца на три... куда-нибудь на берег моря. Да, похоже, ты у нас не поправишься... Ладно, я тебя выпишу, буду навещать. А пока мы изыщем способ отправить тебя в Москву. Что ты так побледнел?
   - Зачем же в Москву... Дома... ну, в обсерватории я быстро поправлюсь и приступлю к работе.
   Зинаида Владимировна отвела глаза.
   - Разве я уже и работать... не смогу? Как же...
   - Не волнуйся. В этом году не сможешь. Пройдешь комиссию... Тебе дадут вторую группу. Может, первую.
   - Какую... вторую? - не понял я.
   - Инвалидности. Вторую группу. Что ты так все воспринимаешь? Это же временно. Тебе необходим щадящий климат. Средняя полоса России. Ни жары, ни холода... А пока мы выпишем тебе бюллетень. Не расстраивайся. Все идет нормально.
   Марк прилетел за мной на вертолете. Утром я принял ванну, побрился. С чувством освобождения надел свой костюм. С Марком были и Абакумов и Бехлер. Оба сияли от радости, что я возвращаюсь. Я старался не делать резких движений: чего доброго, пойдет горлом кровь и меня не выпустят из больницы. Утром я нарочно не додержал термометр - получилась нормальная температура.
   Провожать высыпала вся больница: санитарки, врачи и сестры. Больные приникли к стеклам и махали руками. Я изо всех сил крепился. Но когда вертолет поднялся, в изнеможении закрыл глаза.
   - Устал! - крякнул Абакумов с сокрушением. Так с закрытыми глазами долетел до плато.
   Встретили меня буквально все. Я чуть не заплакал - так был растроган общей радостью. За что они, собственно, меня любят?
   В кают-компании был накрыт стол для праздничного обеда. Женя крепко пожал мне руку. Он немного загорел, лицо его обветрело. Валя Герасимова, не стесняясь, целовала меня, словно родная сестра. Лиза стояла в отдалении и смотрела грустно и пристально. Внутри у меня будто что-то оборвалось. Но я улыбнулся ей. Гарри в белом колпаке и халате помахал мне разливательной ложкой.
   - Напоминаю, товарищи, через час обед,- сказал Женя.
   - Сегодня у нас выходной в твою честь,- пояснил Марк, когда мы вошли в нашу комнату.- Ты очень устал, полежи пока.
   Марк помог мне раздеться и уложил в постель.
   - Может, тебе не надо идти на этот обед? - спросил он встревоженно.
   - Ничего, Марк, я отдохну.
   - Можно и там лежать... Стол мы придвинем к дивану.
   - Буду возлежать как древний римлянин?
   Обед прошел благополучно. Они не очень приставали, чтобы я ел. Я выпил немного шампанского, несколько глотков. С радостью всматривался в дорогие лица, такие оживленные и веселые. Разговор за столом велся на самые разные темы. Как всегда, больше всех острили бородачи геологи.
   После обеда меня уложили на диван, стол убрали и начались танцы. Конечно, первым делом, твист. Они и Лизу научили. Она отплясывала по очереди со всеми ребятами. Женя "твистовал" с Валей Герасимовой, да так, что все бросили танцевать и смотрели, смеясь, на двух директоров. Поскольку женщин явно не хватало, танцевали и без оных - друг с другом.
   В общем, было как будто весело и дружно. И все же у меня создалось впечатление, что это все камуфляж. Искусственное примирение между коллективом и директором, чтоб создать видимость истинного праздника. Им всем давно требовалось отдохнуть и повеселиться. При Ангелине Ефимовне каждый день немного танцевали, пели под гитару, а иногда веселились напропалую. Она сама, хоть ей под пятьдесят, очень веселая. А Женя сухой и холодный. Прежде он не был таким.
   Вечером, уже лежа в постели, я спросил у Марка:
   "- Почему не любят Казакова?
   - Я тоже думал об этом. Почему? Истинным директором здесь является Валентина Владимировна. Только благодаря ей и сохраняется видимость благополучия. Она - буфер между коллективом и директором. А почему его не любят, ответ прост: несимпатичный он человек. Талантливый, но эгоцентричный, умный, но холодный. Нет в нем душевного тепла, что особенно ценится в условиях зимовки. Можно ли о нем сказать, что он карьерист? Не знаю... Честолюбив, конечно. Знаешь, что мне лично в нем не нравится?
   - Что? - заинтересованный, я быстро приподнялся на локте. О, как закололо в боку!
   - Осторожнее! Лежи спокойно. Он не борется с тем, что презирает. Ты заметил, плохое в жизни всегда почему-то и неумное. А Евгений Михайлович очень умен и не борется он по принципу: дуракам не закажешь. То, что я ненавижу всем существом, с чем буду бороться, пока жив, он лишь презирает. Думаешь, он не встречал в науке таких людей?
   - Подожди, Марк, я еще смутно, но начинаю понимать. Но где факты?
   - Факты на поверхности. Они не скрыты - вот, гляди! Казаков будет защищать докторскую. Кроме снисходительной иронии, эта тема в нем ничего не вызывает, но он защитит ее блестяще (вот увидишь!) и получит звание доктора наук. Я ведь не ученый, а всего лишь пилот. Видимо, эта тема апробирована. Выигрышна. А лучшие работы свои он делает негласно, для души, вроде это у него хобби. Почему же он не пошлет к чертовой матери то, к чему снисходит, и не отдаст себя целиком тому, чем захвачена его душа**