Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Встреча с неведомым

   - Я - остров Грина, я - остров Грина! Марк, случилось несчастье. Марк, у нас большое несчастье...
   Мы так весело встретили Новый год. Под елочкой кучи радиограмм поздравления со всего мира. Пришлось здорово потрудиться, чтобы принять их и разослать поздравления. Дали для нас новогодний концерт из Москвы. Разговаривали с родными. Все выступления записаны на магнитофонную пленку, чтобы потом в свободное время слушать их снова и снова.
   До чего же дружная мужская компания собралась за столом. Ни о какой "психологической несовместимости" и речи у нас не было (на других станциях случалось).
   До родины по прямой больше шестнадцати тысяч километров. Ближайшие соседи: обсерватория Мирный, австралийская станция Моусон, французская на земле Адели - полторы тысячи, полторы тысячи километров!..
   Мы от души повеселились. Провозглашали тосты, читали стихи, острили, смеялись. Потом с шампанским вышли "на улицу", подняли флаг и дали залп из ракетниц. Спать не хотелось, и мы еще раз встретили Новый год - вместе с Москвой - в четыре часа утра по местному времени.
   Один Сафонов был какой-то грустный (наверное, опять затосковал по жене и сыну: у него это приступами, как хроническая болезнь). Чтобы развеселить его, мы ставили его любимые пластинки. А Черкасов поставил пластинку с голосами птиц. И они так защебетали, зачирикали и запели, что у всех сердце перевернулось от тоски по родине!
   Молчаливый Ермак вдруг сказал:
   - Обычно думают, что счастье заключается в чем-то большом, сложном, труднодоступном, а оно в самом малом: вот идти рано утром лесной тропинкой с дорогим тебе человеком, прислушиваясь, как поют птицы... Это и есть счастье! Разве не так?
   Мы удивленно смотрели на него, и Ермак добавил:
   - Вся прелесть человеческой жизни в том, что она состоит из таких вот несложных радостей.
   Наше пребывание в Антарктиде близится к концу. Еще месяц-два, и за нами придет пароход. Мы "закруглялись", в свободное время уже писали отчеты.
   И вот тогда стал вопрос об этих горах. Считалось, что они недоступны. Это было белое пятно на карте Антарктиды. Путь по земле (собачьи упряжки, вездеходы) был невозможен: трещины, пропасти, узкие и глубокие ущелья. Самолет в горных условиях бессилен. Оставалось одно: вертолет. Предыдущие экспедиции не раз пытались обследовать этот горный район, но вертолеты не могли приземлиться. Пилоты в один голос заявляли, что вертолет не всесилен. По этому поводу Черкасов беседовал с начальником экспедиции в Мирном. Тот посоветовал рискнуть, только непременно захватить с собой рацию и радиста... на всякий случай. Окончательное решение зависело от Сафонова. Ермак решил лететь.
   - Раз надо, значит, надо! - сказал он, как обычно.
   Мы вылетели поутру.
   Профессор сидел рядом с Ермаком Сафоновым в застекленной с трех сторон кабине. Я пристроился сзади.
   Безмятежно сияло небо, светло-синее, почти фиалкового цвета. Но порывистый ветер бросал вертолет из стороны в сторону. Лопасти, словно гигантские усы, мелькали в воздухе, увлекая наш красный вертолет все выше. Под нами ослепительно сверкали льды. Я задумался. Не остаться ли мне еще на год в Антарктиде? Я уже приноровился к ее суровому климату. Довел бы до конца свои наблюдения. Если бы я остался еще на год, диссертация была бы обеспечена. Но если уедут Черкасов, Сафонов, Мальшет... пожалуй, не захочется здесь оставаться. С ними бы я остался без колебаний.
   Вертолет осторожно снижался, замедляя скорость, и я отогнал эти мысли. Угрожающе ощерились острые гребни гор. Я заметил, что Ермак тоже смотрит вниз.
   Это и были те самые горы, еще не исследованные, не нанесенные на карту. Нагромождение каменных глыб, валунов, льда. Скалы вздымались как башни, среди них мелькали реликтовые озера, зеленые и синие. Между полосатыми скалами таяли узкие ледники, и сотни ручейков вливались в озера.
   Сафонов напряженно всматривался, ища место для приземления. Но прошло более часа, пока он начала осторожно спускаться.
   Ветер пытался бросить вертолет о скалы, но, не коснувшись каменных стен, Ермак каким-то чудом уводит машину от смертельного прикосновения.
   Я невольно съежился: места действительно неприступные даже для вертолета. Мне показалось, что мы целый час спускались в этот каменный провал.
   Приземлились на пятачке. Еще не остановились лопасти, а мы уже выскочили из вертолета.
   До чего безжизненно было вокруг!
   Белые слои кварцитов среди черных сланцев. Над ущельем пролетел с воющим криком поморник. Неподалеку валялись останки погибшего буревестника: белые, истрепанные ветром крылья, прикрепленные к скелету.
   Ветер завыл, как сирена. Мне вдруг вспомнилось детство и вой сирены на море в туманы и штормы. Сердце невольно сжалось, охваченное дурным предчувствием.
   - Чего ты боишься, Александр? - сказал я сам себе.
   Я взглянул на профессора. Сафонов тоже, улыбаясь, смотрел на него. Черкасов был счастлив, как ребенок, которого одного пустили в игрушечный магазин: ройся сколько хочешь, выбирай! Он был словно опьянен и высоким весенним небом, и солнцем, и, главное, бесконечным разнообразием пород, представших перед нами. Розовые слои гранитов, черных кристаллических сланцев, полосатые мигматиты, темные полоски диабазовых вертикальных жил. Голубоватые зерна кварца и, словно капли крови, кристаллы граната. Белый кварц с золотистыми кубиками железного колчедана и мазками медной зелени. Зеленые гнейсы. Цепочки линз белоснежных мраморов среди розовых дигматитов.
   Горы поросли зеленоватым мхом, оранжевыми лишайниками. В камнях гнездились белоснежные буревестники. В пресных озерах, куда стекали прозрачные ледяные ручьи, светились сине-зеленые водоросли. Мелкие, словно воробьи, кочурки парили над скалами. Нет, жизнь здесь была своя, неповторимая, не зависящая от человека...
   Мы набрали массу образцов. В вертолет их относил Ермак. Кажется, мы с профессором слишком увлеклись. Настала белая антарктическая ночь-едва заметное потемнение.
   - Пора домой, Дмитрий Николаевич! - крикнул я.- Ведь Сафонов никогда не поторопит. А он устал.
   - Сейчас, возьму еще вот этот образец.
   Он отколол молотком кусок кварцита и с довольным видом положил его в рюкзак. Добрались мы до дома благополучно, но Ермак выглядел очень утомленно и рано ушел спать. Правда, утром он встал рано и до завтрака уже подготовил вертолет.
   В этих проклятых каменных ущельях Сафонов показал все свое летное искусство. Вертолет у него прыгал, как блоха. Застывал на высоте, чтобы профессор мог получше разглядеть геологический разрез. Садился в самых недоступных местах.
   Ох, эти посадки в каменных узких коридорах, среди острых скал - до чего они мне не нравились! Мы каждодневно, ежечасно рисковали своей жизнью, и ради чего! Чтобы стереть белое пятно с карты. Но мы не можем иначе, мы не остановимся никогда. Закончим исследование Антарктиды, на очереди Луна. -Потом Марс, Венера, Юпитер, Сатурн. Вечно ищущий Человек...
   Мы с профессором всю эту неделю работали как одержимые. И каждый день Сафонов заглушал мотор и шел с нами за образцами. А погода баловала нас Антарктида казалась безобидной, как Подмосковье в начале апреля! Мы работали в одних костюмах, и то было жарко.
   ...Сафонов позвал нас закусить. Он приготовил горячий кофе, сделал бутерброды. Усталые, веселые, проголодавшиеся мы присели возле вертолета. Ермак ел без особого аппетита. Обычно молчаливый, тогда он разговорился.
   - Валя устала от Севера,- с неожиданностью сказал он о жене.- Я, признаться, тоже. Шесть лет работали в обсерватории. Да еще перед этим я два года летал над Охотским морем. Сам-то я архангельский, тоже, конечно, не юг! Сынок теперь там у моей тетки. Я ведь сирота. Меня тетка воспитала. Хорошая женщина, добрая, веселая. Библиотекарь. Жили мы с ней хоть и бедно, но дружно и весело. Вот Валя защитит диссертацию, и переедем в Москву.
   - Будете жить у тестя? - благодушно спросил Черкасов.
   - Да. Валя ведь москвичка. Может, и тетю Любу перетащим к нам. Она скучает одна.
   Черкасов усмехнулся.
   - Не останешься ты в Москве. Опять поедешь со мной в экспедицию.
   Сафонов смущенно улыбнулся.
   - И Валя твоя долго не усидит в столице. Она же прирожденный исследователь и путешественник. Она была моя любимая ученица. И не потому, что дочь моего друга, а потому, что я сразу увидел в ней географа по призванию. Настоящего географа! Я скажу, как у вас будет, Ермак. Сын с тетей будут жить у дедушки в Москве, а папа с мамой будут к ним всегда возвращаться.
   - Пожалуй, что так,- улыбнулся Ермак.
   Черкасов положил руку на его плечо и закончил серьезно:
   - Москва - самое лучшее место на Земле для возвращений... Я сам туда всю жизнь возвращаюсь. Но жить в ней безвыездно я бы не смог.
   Я удивился.
   - А где же тогда...
   - В Антарктиде,- ухмыльнулся Черкасов, и я не понял, шутил он или сказал серьезно.
   Пока мы ели и разговаривали, неожиданно подул ветер. Не отошли мы и двадцати метров от вертолета, как ветер уже завыл на разные голоса, стал с силой хлестать в лицо. Мельчайшие песчинки - не то снег, не то песок кололи щеки, засоряли глаза. Стало тяжело дышать.
   - Пожалуй, надо отправляться восвояси! - крикнул мне Черкасов.
   Мы вернулись к вертолету. Сафонов озабоченно смотрел на машину - ее раскачивало...
   - Взлетим? - спросил Черкасов.
   - Придется переждать,- ответил Ермак.- Помогите мне закрепить вертолет.
   Мы тщательно укрепили вертолет и поспешили укрыться в нем. Конечно, было благоразумнее переждать бурю. На меня почему-то напала сонливость, и я пристроился на брезенте подремать. Уснуть я не уснул, а именно дремал, слыша и понимая каждое слово, которое не заглушал вой ветра.
   Черкасов и Сафонов наперерыв вспоминали экспедицию в Арктику на горное плато. Когда они впервые прибыли туда, это тоже было белое пятно на карте. Огромное базальтовое плато с бездонным озером посредине. Вулкан Ыйдыга. Ледник, дающий жизнь реке. Вспоминали какой-то крест землепроходцев, бродягу Абакумова, виновника гибели первой экспедиции на плато. Но они оба почему-то любили этого бродягу и вспоминали его с умилением. Вспоминали эскимоса Кэулькута и очень смеялись...
   ...Кажется, я все-таки уснул, а когда проснулся, ветер уже не выл, а Дмитрий Николаевич разбирал образцы, которые мы здесь собрали, и громко восторгался ими.
   - Редкие экспонаты! На вес золота! - восхищался профессор.
   - Мне приятно, что во всем этом и мой труд,- тихо сказал Сафонов.Кажется, ветер утих. Я выйду посмотрю.
   Ермак вернулся и стал запускать мотор.
   - Взлетим, Ермак? - обеспокоенно спросил Черкасов. Пилот молча улыбнулся. Это была последняя его улыбка,
   которую мы видели.
   Сафонов был отличный пилот, он уже почти год работал в Антарктиде, но разве можно за год постигнуть все ее своеобразие, неожиданности и нелогичность. Ветер как будто утих, но когда вертолет стал подниматься, неожиданно налетевший шквал подхватил вертолет, словно перо птицы, и с силой бросил о скалы.
   Я первый опамятовался. Я и не терял сознания. Просто меня несколько раз перевернуло и ударило. В плече нестерпимо болело, но я был цел и невредим. Кроме нескольких синяков и растяжения связок, ничего со мной не случилось. Сдерживая стон, я поднялся на ноги. Вертолет лежал на боку, все стекла разбились, винт сломан, лопасти погнуты. Черкасов, кряхтя, пытался подняться. Я помог ему. Он обо что-то ударился: из ранки на голове текла кровь. Я хотел завязать ему голову платком, но он отмахнулся.
   - Ты жив, Санди? - сказал он рассеянно. Он оглядывался вокруг, ища Сафонова.
   - Его здесь нет,- сказал я,- подождите минутку, я вылезу и посмотрю, что с ним...
   Я хотел выбраться через фонарь - верхнюю часть кабины пилота, но профессор оттолкнул меня и вылез первым. Его охватила тревога. Я вылез за Черкасовым. Ветер опять выл, как сирена.
   ...Сафонов лежал довольно далеко от вертолета - возле большого валуна. Глаза его были открыты. Он смотрел на небо и не пытался встать. Как будто отдыхал. Профессор бросился к нему и присел перед ним на корточки.
   - Ермак! - произнес он с беспредельной нежностью и отчаянием.- Что с тобою, Ермак?
   - Все в порядке...- сказал Ермак, и вдруг - хрип. Так он умер.
   Я сразу понял, что он уже умер. А Черкасов никак не мог понять, не хотел этому верить. Он поднял Сафонова, перенес его на ровное место и стал делать ему искусственное дыхание. От горя он словно помешался. Я сел на землю и заплакал.
   - Санди! Иди сюда! - гневно позвал меня Черкасов.
   Он сердился на меня, зачем я думаю, что Ермак умер. Он дышал ему в рот, массировал сердце, расстегнув на нем комбинезон. Стал ритмически поднимать и опускать его руки. Чтоб его успокоить, я стал ему помогать. Но уже через две-три минуты Черкасов оттолкнул меня. Я был неловок. У меня адски болело плечо, а главное, я ведь видел, что Ермак мертв. Черкасов долго еще поднимал и опускал руки Ермака, а они все холодели и холодели.
   Было, должно быть, три часа ночи (мои часы стали), когда профессор понял, что Ермак мертв.
   Тогда Черкасов сложил Ермаку руки на груди и закрыл ему глаза. Веки не закрывались, и он положил на них два камушка. Сел^ возле Ермака на землю и тяжело, словно икая, заплакал. Мой носовой платок, которым я все же завязал ему голову, весь пропитался кровью. Я вдруг испугался за профессора.
   И я снова полез в искореженный вертолет и стал выгружать продукты, палатку, одеяла, спальные мешки. Следующий час, пока Черкасов понуро сидел возле Ермака, я поставил палатку и приготовил поесть. Потом нашел в вертолете рацию... К моему великому удивлению, она была цела. Я не выдержал и снова заплакал. Человек мертв, а рация уцелела. Я дал знать о несчастье на станцию Грина. Просил радировать в Мирный, чтоб срочно вылетали за нами.
   Я достал из аптечки йод и бинт и, подойдя к Черкасову, осторожно отодрал прилипший к ране окровавленный платок, молча стал мазать йодом. Боль отрезвила его и усилила горе. Он замычал и стал раскачиваться.
   - Дайте забинтовать! - заорал я.
   Черкасов присмирел и послушно дал забинтовать голову.
   - Идемте, вы должны поесть,- сказал я. Он медленно покачал головой.
   - Вы должны поесть. Должны лечь. Я приготовил спальный мешок. Вам совсем плохо. Вы ослабели от потери крови.
   Так я убеждал его, хотя сам еле держался на ногах. У меня вдруг закружилась голова. Должно быть, я сильно побледнел. Черкасов поддержал меня.
   - Это тебе нужно уснуть... - сказал он ласково.
   Потом мы завернули Ермака в одеяло и оставили под белым ночным небом, а сами пошли в палатку. Как ни странно, захотелось есть.
   - Рация цела? - спросил Дмитрий Николаевич. Я сказал, что уже уведомил о несчастье.
   - Завтра нас заберут, если не поднимется метель,- апатично заметил он и внимательно посмотрел на меня.- Залезай в мешок и поспи.
   - А вы?
   - Я буду сидеть с ним.
   Я так вымотался, что не мог даже протестовать. Залез в мешок и тотчас уснул. Но сон мой был беспокоен и мучителен. Меня терзали кошмары. Скоро я проснулся нисколько не отдохнувший. Я сильно замерз, поспешно вылез из спального мешка, оделся потеплее и вышел.
   Черкасов сидел на камне возле тела друга. Он постарел за эту ночь лет на десять. Я еще никогда не видел его таким. Всегда он был подтянут, весел и уверен в себе.
   Я подошел и, сдерживая дрожь, стал рядом.
   - Санди! - Черкасов схватил меня за руку и посмотрел мне в глаза пытливо и вопрошающе. Уж не думал ли он, что я его осуждаю? За что? - Это я его заставил ехать в Антарктиду. А ему так не хотелось. Он словно предчувствовал. Но Ермак никогда не отказывался, не боялся трудностей. "Раз надо, значит, надо",- только, бывало, и скажет.
   - Ни один настоящий летчик не откажется поехать в Антарктиду! возразил я горячо.- Не вините себя, Дмитрий Николаевич. Это случайность, что разбился Ермак, а не вы или я. Никто не виноват в его смерти.
   Профессор сжал мою руку и отпустил ее. Небо над горами засверкало и зазолотилось; поднималось солнце. Я посмотрел на Ермака. Камушки с его глаз Черкасов уже убрал, глаза были закрыты. Ермак словно спал. И бледное лицо его было добрым и ласковым, как и при жизни.
   За нами прилетели в тот же день - вертолет Ми-4 из Мирного.
   Ермака похоронили на высоком мысу. На латунной дощечке написано:
   САФОНОВ ЕРМАК ИВАНОВИЧ, пилот, 1940-1967 гг.
   Он отдал жизнь в борьбе с суровой природой Антарктиды.
   Глава восемнадцатая
   ДОЛИНА БЕЛЫХ ГУСЕЙ
   Развеселые цыгане
   По Молдавии гуляли
   И в одном селе богатом
   Ворона коня украли.
   Привязалась песня, никак не отделаться. Сергей Авессаломов подсвистывает мне. Слух у него безошибочный, как и у сестры. В меховом комбинезоне, в унтах, шапка сдвинута на затылок, крутит баранку и насвистывает. А дорога вьется спиралью, то взбирается на горы, то бежит по дну ущелья. Изредка мелькают встречные машины с продовольствием, горючим или оборудованием - пустынная дорога, пустынный, безлюдный край. Граниты и кварцы, каньоны рек, засыпанный снегом кустарник, каменные гряды скал долгие белые километры, бледно освещенные фарами.
   Серега насвистывает и крутит баранку. За то время, что он проработал в обсерватории на плато, он стал спокойнее, выдержаннее, возмужал.
   Женя Казаков приобрел для обсерватории вездеход, и Сергей, подучившись, специально сдавал экзамен в Черкасском. Теперь у него шоферские права, чем он очень гордится. А на плато проложили дорогу, чем гордится Казаков.
   Сегодня рано утром мы выехали в этот рейс по приказу Казакова. Пункт назначения - Долина Белых Гусей. Это где-то за Горячей горой. Там обсерватория поставила в прошлом году деревянный домик для научных сотрудников. Пункт наблюдения, но не постоянный, а выездной, хотя там крайне необходима метеорологическая станция. Долина Белых Гусей - это нечто вроде камчатской долины гейзеров - тоже феномен природы. Там много горячих ключей - тоже грифоны парящие, грифоны пульсирующие...
   На этот раз в домике должен разместиться один из пунктов наблюдения за светящимися облаками.
   Другой пункт наблюдения находится на Абакумовской заимке.
   Нас послали вперед подготовить домик, завезти туда горючее, продукты. Ученые вылетят послезавтра на вертолете. Само наблюдение продолжается всего минут сорок - срок существования натриевого облака,- но требуется большая предварительная подготовка. Надо настроить аппаратуру, обеспечить электропитание, наладить связь.
   Это уже второй эксперимент. Первый произвели осенью, когда я еще был в Москве. Дело в том, что для исследования атмосферы с помощью светящихся слоев необходимы сумерки. Летом слишком много света и не видно звезд. Зимой, когда полярная ночь, нет подсветки атмосферы солнцем, и натриевое облако просто не будет заметно.
   Теперь, в весенний рассвет, когда солнце еще за горизонтом, но небо уже освещено, красновато-желтое натриевое облако будет отчетливо видно на фоне звездного неба.
   Все у нас так заняты подготовкой к этому наблюдению, что даже временно затих назревающий конфликт между коллективом обсерватории и ее директором. После наблюдения у нас будет открытое партийное собрание, на котором предстоит откровенный разговор. Ведь только благодаря Вале Герасимовой сохранялась видимость благополучия в обсерватории. И теперь, когда она уехала...
   Какое несчастье постигло нас всех! Какое горе! Нет больше нашего Ермака.
   Валя очень тяжело пережила смерть мужа. Все корила себя, что недостаточно его любила. И как-то не то что третировала, но недостаточно высоко ставила. Даже фамилию его не взяла. Здоровье ее сразу сдало. Сказалось и длительное пребывание в Заполярье.
   Валя уехала в Москву. Взяла к себе тетку Ермака. Теперь они вместе воспитывают Андрея.
   Бабушка очень удивилась, когда я внезапно - так казалось всем, на самом деле я все время рвался на плато - собрался ехать. Добился, чтобы на практику послали в нашу обсерваторию. Меня и Марка.
   Лиза еще прошлым летом приехала в Москву вместе с Марком сдавать экзамены. Оба успешно выдержали конкурс. Я тоже. Но мне, как медалисту, было легче - один экзамен.
   Мы с ней только один раз и виделись, да и то мельком: Лиза меня явно избегала. Ей вроде и стыдно было и неприятно меня видеть. Марк остановился у нас, а Лиза у матери мужа. Но в сентябре, когда начались занятия в университете, Лиза почему-то перешла в общежитие. Говорит, что ей в общежитии удобнее заниматься.
   Марка ждут большие события. Он женится. На Нине Щегловой. Марк твердо решил стать астрономом. Он благополучно сдал все экзамены за первый курс. Быть астрономом - это замечательно!
   Я тоже сдал экзамены.
   Вы думаете, что я нашел наконец свое призвание? Нет, не нашел. И не могу понять почему! Почему одних Призвание зовет с юности - настойчиво и властно, а от других словно прячется. Зовет, заманивает, кружит голову, обещает, берет назад обещанное и прячется.
   Странно, но мне кажется, что Призвание позовет меня нежданно-негаданно. И тогда я брошу все, чего к тому времени добьюсь, и пойду за ним. А пока меня не позвали, надо честно учиться и честно делать, что можешь. Но в этом таится своя опасность... Я знал людей, которые честно проработали всю жизнь без призвания, так и не расслышав слабого его голоса или не поверив ему. Это очень страшно: прожить жизнь, не любя своей работы.
   Мой дед с маминой стороны был по призванию артист, но робкий, сомневающийся, не верящий в свои духовные силы человек. Он покорно проработал всю жизнь бухгалтером в театре, мечта его так и не сбылась. А история Селиверстова? Позволить обстоятельствам скрутить себя по рукам и ногам и целых двадцать лет проработать плановиком-экономистом.
   Однажды я высказал что-то в этом роде Жене Казакову. Он пожал плечами: "Заумь! Какое может быть призвание, кроме науки?"
   Не знаю, заумь или нет, но меня это тревожит и будоражит.
   Вот почему я должен был - до того, как осяду на четыре-пять лет в Москве, побывать еще на плато. Вот почему мне хотелось поесть солдатского хлеба. Я хочу познать не только науку, но и людей, жизнь.
   Разве я мог это объяснить вразумительно. И после того как привез в дом Таню. Я сказал Тане все начистоту. Она смотрела на меня серьезно и сочувственно. Она меня поняла. Я вдруг подумал, что она всегда будет меня понимать, всю жизнь.
   - Если тебе нужно это плато, как мне был нужен лес, значит, ехай,сказала Таня.- А о бабушке теперь не беспокойся, я ведь с ней.
   Я уехал спокойно, оставив бабушку на Таню.
   Таня учится в той школе, которую окончил я. Учится на одни пятерки. Бабушка по-прежнему часто ходит на репетиции в театр, только уже с Таней. По-прежнему артисты поверяют ей свои радости и огорчения, сердятся, что она не желает примкнуть ни к какой стороне. Режиссер Гамон-Гамана по-прежнему дружит с бабушкой и присматривается к Тане. Он нашел у нее драматический талант и хочет дать ей детскую роль в новой пьесе...
   Так я мечтал, убаюканный мерным грохотом машины.
   Вес, что было, позабыла,
   Все, что будет, позабудет.
   Какая странная песня!
   Если бы и я мог забыть...
   Она тогда лишь четыре дня как приехала в Москву и даже по телефону не позвонила. Но мы встретились. Такой большой город, около семи миллионов жителей, а мы встретились. Лиза даже растерялась. Она побледнела и, остановившись, молча смотрела и смотрела на меня, а я на нее. И никакого значения не имело, оказывается, то, что она жена Казакова. Передо мной стояла Лиза, живая, во плоти, не в мечтах, и лишь это имело значение. И еще то, что я любил ее. Даже то, что она не любила меня, не имело значения. Я любил ее, и все! Но почему она так непонятно смотрит на меня? Как будто с палубы корабля, проходящего мимо родного города, где больше не пристают корабли и даже пристань увезли.
   Нас нещадно толкали, потому что мы встретились в самом людном месте Петровки, и мы не сразу догадались отойти в сторону. Но и там толкали, и мы пошли к Большому театру, где народу было меньше.
   Я смотрел на нее и не мог насмотреться. До чего же я любил ее! Лиза была без чулок, в беленьких босоножках. В легком платье без рукавов, поясок завязан бантом. Я узнал материал - тот самый, что подарил Барабаш. Как давно это было! Как я был тогда счастлив... А теперь Лиза - жена Казакова.
   - Ты счастлива с ним? - спросил я.
   Хотел спросить спокойно, но голос мой дрогнул от нежности, переполнившей меня, и от невыносимой душевной боли. Лиза продолжала смотреть на меня. По лицу ее словно судорога проскользнула.
   - Ты разве простил меня? - по-детски, удивленно спросила Лиза.
   - Прощать? За что? Разве ты виновата, что полюбила другого? Я боялся и предчувствовал это с самого того дня, когда вы встретились в зимовье.
   - Но я виновата,- твердо сказала Лиза.- Я кругом виновата. Я дважды предала тебя. А сейчас предаю отца... Разве ты не понимаешь? Ты не можешь уважать меня, раз я сама себя не уважаю. Ох, если бы меня приняли в университет! Я так готовилась... Если бы только приняли!- Она говорила торопливо, будто за ней гнались, а университет был убежищем.- Я сделала большую ошибку, Коля! Не одну. Много. Только выросла и сразу начала делать ошибку за ошибкой. Но самая моя большая ошибка, что я рано вышла замуж. Надо было сначала кончить университет. Тогда встречаются два равных человека. Понимаешь? По сравнению с ним я - глупая девочка. Потому он взял такую власть надо мною. А теперь отец... Ведь я жена человека, который его ненавидит. Это не только из-за гибели Жениного отца. Это гораздо глубже. Иногда мне кажется, что Женя ненавидит его за то, что отец всегда был внутренне свободен. То, чего нет у Жени. Я не до конца увидела своего мужа, но я уже многое вижу. Мне очень нужно, чтоб меня приняли в университет.