Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Встреча с неведомым

   - Примут. А за Алексея Харитоновича не беспокойся, Лиза. Он не один. У него друзья. Вот и я еду на плато.
   - Опять?
   - Почему ты удивилась? Разве я могу туда не вернуться? Я буду возвращаться на Север всю жизнь.
   - Я понимаю...- прошептала Лиза и вдруг заторопилась: - Мне надо идти...
   И она ушла. Меня еще потолкали некоторое время, и я тоже ушел. Мне хотелось плакать, и я бы с удовольствием поплакал, но кругом были люди. Много людей, так что рябило в глазах. До чего переполнена Москва, даже негде поплакать парню.
   Больше мы не встречались.
   Трасса сматывается, как веревка, километр за километром. Полусумрак полярного зимнего дня. Серебристый свет обледенелых, неприступных скал словно сияние кристалла. Далеко внизу сгущенная мгла долины. Ледник сползал в долину, как гигантский древний змей. Бесконечная гряда, лиловая и синяя, закутанная клубящимися красноватыми облаками - где-то там солнце.
   Поднимаемся на перевал. На одном из поворотов недвижно темнел огромный "МАЗ", груженный углем. Рядом одинокая фигурка водителя.
   - Кто-то "припухает"! - воскликнул Серега.
   Объехали "МАЗ" и остановились. Пожилой, давно не бритый водитель, с усталым лицом и лихорадочно горевшими глазами, подбежал к нам. Радостно улыбнулся.
   - Здорово, ребята! Угораздило меня на самом пупке. Пособите, будьте добры, а то дело мое плохо: баллон отказал!
   Мы втроем сменяем баллон. Хорошо, что баллон внешний и не надо домкратить машину. Затем Сергей подлезает под капот и крутит какие-то гайки. Еще минута, и "МАЗ" может трогать. Довольный водитель угощает нас папиросами. Сергей охотно закуривает.
   - Там внизу шпана! - сообщает водитель.- Просились ко мне, побоялся взять. Вот ведь грех какой!
   - Бог тебя и наказал,- назидательно заметил Сергей.
   - Дорога больно пустынная. Побоялся, что убьют, а машину угонят. Народ здесь всякий... - поежился водитель и, еще раз поблагодарив, пошел к своей машине.
   Мы въехали в узкую, черную, как антрацит, долину - след лавового потока. Над нами возвышался вулкан. Наш вулкан. Сколько раз мы здесь проходили с рюкзаком за спиною.
   ...Они стояли на дороге, перерезая нам путь. Старые знакомые! Топорик, Рахит - Шурка Кузнецов. И совсем незнакомые мне парни. Шесть человек. Сергей остановил машину. Они явно не ожидали видеть нас. И не то смутились, не то вроде обрадовались.
   - Сурок! Коля! Ребята, это же Коля Черкасов. Тот самый! - всполошился Шурка Кузнецов. Интересно, что означает: тот самый? (Начало известности?)
   Ребята уставились на меня во все глаза.
   - Сроду не думал, что ты вернешься! - удивленно заметил Топорик.
   - Куда вы? Может, подвезем?
   Но им было в другую сторону. Они направлялись в Билибино. Там строилась электростанция и можно было хорошо заработать.
   Вид у ребят был неважный: почти у всех обморожены щеки, обувь разбита, на шею навернуто все, что нашлось под рукой - полотенца, рубашки, одеяла. Ни дать ни взять - наполеоновские солдаты при отступлении.
   - До Билибина пешком не дойдете,- заметил Сергей.
   - Кто-нибудь подвезет. А вы куда? Мы объяснили. Ребята переглянулись.
   - Однако там у вас кто-то похозяйничал с топором. Не подумайте, что мы,- сказал Шурка.
   Все шестеро уставились на меня.
   - Ребята... Гусь? - Это спросил я, но не узнал своего голоса. Они опять переглянулись.
   - Я скажу ему! Пусть что хочет делает с этим гадом! - как бы посоветовался с товарищами Шурка.
   - А может, он уже подох?
   - Подумаешь, ноги обморозил. Ничего ему не сделается - отлежится. Фашист проклятый! Никогда ему не прощу Цыгана...
   Это они между собой. Сергей молчал, уже поняв. Кузнецов рассказал следующее.
   Гусь добрался до нашей станции и перебил приборы, переломал мебель, разбил окна. Ребята были там и сразу поняли, что это его работа. Но встретились с ним дня два спустя.
   В стороне от дороги в распадках догнивает разрушенное становье. В одном из бараков и подыхает сейчас Гусь.
   - Что хочешь с ним делай. На твое усмотрение. Хошь в милицию передай, хошь убей, а нам все равно. Он - гад ползучий. И как только мы его слушались, дураки? - сказал мне Шурка.
   - Я знаю, где это,- коротко заметил Сергей.
   - Есть хотите? - спросил я.
   - Не голодаем, спасибо,- застеснялся Шурка.
   - Хлеба свежего нет? - спросил с надеждой Топорик.
   - Есть. Залезайте в вездеход. Вместе позавтракаем. И погреетесь.
   Ребята не заставили себя просить. Я вытащил провизию, которую мы везли для ученых. К великому восторгу замерзших ребят, нашлась бутылка "Кубанской". Пластмассовая кружка Сергея обошла поочередно весь круг.
   Выпили, поели, обогрелись и закурили, повеселев. Стали мечтать о Билибино.
   - Знаешь, как там можно заработать?! - сказал Топорик в полном восторге.
   - Ишачить заставят, дай боже! - умерил его восторг один из незнакомых мне парней, по кличке Красавчик.
   - Везде приходится ишачить, кроме могилы,- философски изрек Кузнецов,а в могилу что-то не поманивает никого.
   - Надо квалификацию приобретать, раз завязали,- посоветовал Сергей.Теперь, когда у меня водительские права, мне сам черт не брат.
   - Квалификация! - передразнил Топорик.- Ты лучше скажи, почему человек должен ишачить всю жизнь? - Топорик прерывисто вздохнул и продолжал мечтательно: - Поработаю с год в Билибино, зашибу деньгу и подамся во Владивосток. Самое большое счастье на земле - это лежать вверх брюхом у моря и слушать плеск волн.
   Я с удивлением и жалостью взглянул на Топорика. Обычно тупое лицо его светилось умилением.
   - А меня возьмешь с собой? - завистливо спросил Красавчик.
   - А мне что - едем. Эх, кабы сейчас! Разве... Да нет, больно милиция начала чисто мести. А в колонии за пайку придется ишачить. Пошли, ребята, вон едут машины, может, подкинут!
   Навстречу двигались сразу четыре машины. Я вышел и остановил их. Машины шли в сторону Билибино, на золотые прииски. Коротко объяснил шоферам бедственное положение ребят. Водители согласились их подвезти.
   Быстро простились. Я сунул ребятам ящик с провизией (в случае чего доставят нам на вертолете). Машины тронулись. Мы помахали им рукой и сели в вездеход.
   Ехали молча. Я был взволнован воспоминанием о Гусе. Мне бы хотелось о нем забыть. Но не думать о нем я не мог. Сергею все равно, как я поступлю. Ни советовать, ни возражать он явно не собирался. Крутил баранку и помалкивал, а если я начинал петь, он подсвистывал.
   Вулкан остался позади, горы отодвинулись, дорога шла теперь лесом кривоствольные безобразные лиственницы, укутанные мхом, словно от мороза. Ивово-ерниковый подлесок, сугробы снега. Некрасивый редкий лес. Это была уже лесотундра.
   Мне было грустно и досадно.
   Сергей показал рукой куда-то за обочину дороги.
   - Это там... Может, проедем мимо?
   - Останови!
   Сергей послушно остановил вездеход.
   - Придется идти за этим подонком,- сказал я, внезапно вспотев.
   - Зачем?
   - Ты же слышал... Он умирает... Один. Нужен врач.
   - Небось не подохнет.
   Сергей вышел из машины, внимательно оглядел снег. Где-то здесь была заброшенная дорога. Он медленно повел вездеход, так и не найдя под снегом колеи. Двигались мы медленно. Сергей несколько раз выходил из машины, искал, где лучше проехать, пока мы не натолкнулись на выработанную штольню. Чуть не свалились. Тогда он остановил машину совсем, не выключив мотора (глушить мотор на таком морозе нельзя, потом не заведешь), прошел вперед, поманил меня рукой.
   - Где-то здесь...- сказал он отчего-то шепотом.
   За всю мою жизнь я не видел ничего более отвратительного, чем это место: полусгнившие стены, словно изъеденные проказой, обрывки колючей проволоки, пепелища...
   Сергей пошел вперед, потом остановился:
   - Тсс! Слышишь?
   Мы прислушались... Это был голос Гуся. Гнусавый, фальшивый, ненавистный,- я узнал бы его из тысячи.
   - Люди до-о-о-брые, помогите! - скулил он.
   Ни искры надежды не было в этом монотонном вое. Голос доносился из барака. Мы вошли.
   Гусь лежал на обледенелых нарах и стонал.
   - Люди до-о-о-брые-е! Кто тут есть? Помогите, помираю. Мы подошли к нарам. Сначала Гусь узнал Сергея.
   - Сурок? А где Рахит, Топорик? Бросили меня и ушли. Падло. Кто с тобой?
   Сергей молча осветил меня фонариком. Гусь тотчас узнал и злобно оскалился, как волк.
   - Жив-здоров, профессорский сынок? Не думал тебя снова увидеть. А я... кажется помираю. Ноги отморозил... Еле дополз сюда... все - укрытие. Омертвели ноги-то... Видать, заражение началось. Весь горю. Мне бы испить.
   - Вода в машине,- сказал Сергей и обратился ко мне: - Что с ним делать?
   - Надо везти.
   - В милицию хочешь передать? - прошипел Гусь.
   - Но ведь вам надо врача,- возразил я холодно.
   - Слушай, Гусь,- обратился к нему Сергей.- Мы едем на пункт наблюдения. Говорят, ты уже там похозяйничал!
   - Встретили Топорика?
   - Ну, встретили. От кого же мы могли узнать про тебя? Ты нам нужен, как прошлогодний снег. Я бы сюда и не заглянул никогда. Это Черкасов тебя пожалел. Понятно? Хочешь, захватим с собой.
   - Идите к чертовой матери!
   Мы направились к выходу. Тогда Гусь заплакал и позвал нас. Мы вернулись.
   - Страшно одному помирать,- пояснил он, всхлипывая.- Посидите возле меня...
   Мы сели возле него. А ноги у него действительно омертвели: от них шел тяжелый запах. Гусь был горячий, как огонь, от него так и пыхало жаром. Я задумался... Что произошло дальше, я не сразу понял: что-то толкнуло меня в спину, сдавленный возглас и крик Сергея, хрип Гуся. Сергей тряс умирающего.
   - Что ты?! - закричал я.
   - Он хотел тебя убить! - орал Сергей, показывая мне финку. Затем бросил ее в темноту.
   Меня поразила эта ненависть на пороге смерти. Что я ему сделал в конце концов? Только то, что не захотел кукарекать?
   Сделанное усилие совсем истощило Гуся, он стал метаться и бредить... если только не притворялся. Сергей обыскал его, больше никакого оружия не было.
   - Понесли,- сказал он,- больше я здесь не могу.
   Мы с трудом подняли его и понесли - Сергей за плечи, я за ноги у колен; почему-то подумал, а вдруг они обломятся, его ноги. Температура у Гуся, наверное, была больше сорока! И он действительно бредил...
   Проваливаясь в снег, обливаясь потом, задыхаясь, мы тащили этого подонка. Зачем? Но не могли же мы бросить его здесь одного в этих страшных развалинах.
   Мы еще не донесли его до машины, как он стал икать - начиналась агония. Я вопросительно взглянул на Сергея. Он осмотрелся, ища, куда бы его положить... Неподалеку темнела куча бревен. Мы подтащили Гуся к этим бревнам и осторожно положили на них. Он пришел в себя, посмотрел на нас вполне осмысленным ненавидящим взглядом и вытянулся.
   Мы не сняли шапок. Только постояли перед телом Семена Шашлова, по кличке Гусь, и пошли. Но Сергей тут же вернулся, закрыл ему остекленевшие ненавидящие глаза и сложил руки на груди. На этот раз он все же снял шапку перед таинством смерти. Мы с облегчением вернулись к машине и выехали на трассу.
   Совсем стемнело. Ярче засверкали звезды, Сергей молчал. Молчал и я.
   Я думал о Семене Шашлове. Мы вынесли его из темного барака, и он, умирая, мог бы видеть звезды... Но ему было не до звезд: он ненавидел. Ненавидел весь мир. Зачем же родился он на свет? Неужели для ненависти? Для чего жил? Одиночество его было безграничным, даже урки отказались от него. Он думал, что его влияние на них прочно. Но достаточно было только одному человеку громко сказать, что он такое, как все отшатнулись от него. Как странно, что этим человеком был я.
   Глава девятнадцатая
   ПРАВДА О КАЗАКОВЕ
   В Долину Белых Гусей мы добрались к полуночи. Устали до изнеможения, совсем выбились из сил. Но об отдыхе не могло быть и речи. Если бы вы только видели, в каком виде мы застали наш дом. Поистине только Гусь с его непостижимой злобой мог наделать такого.
   Замок сорван вместе с пробоем и досками, ставни превращены в щепки, стекла перебиты, приборы сплюснуты (видно, бил обухом топора), мебель покорежена, стены заплеваны, а посреди пола замерзшая куча... След пребывания на земле Семена Шашлова.
   В багаже у нас было несколько стекол, на всякий случай. Мы застеклили угловую комнату, истопили печку (хорошо, что Гусь не додумался поджечь дрова), напились чаю, закусили - ужинать уже не было сил - и легли спать.
   Следующие два дня мы продолжали уборку и ремонт, а на третий прилетели Марк с новым пилотом и привезли с собой троих научных сотрудников.
   При виде разрушения лица у всех вытянулись (что бы они сказали дня два назад?). Кроватей не было, матрасов тоже (Гусь разрубил их на части топором), в единственной комнате тесно.
   Научные сотрудники решили, что справятся и без меня. Я был очень доволен, что вернусь на плато с Марком.
   Мы пролетели над Долиной Белых Гусей низко-низко. Всюду парилась вода. Возле незамерзающих озер зеленела трава. Термальные источники! А ранней весной сюда прилетают гуси...
   Марк рассказал мне, что пришло разрешение открыть здесь метеорологическую станцию. Абакумов настоятельно просился сюда.
   - А что Женя?
   - Обещал. Он, конечно, рад избавиться от тестя. Он же его ненавидит.
   Я подумал и решил, что Алексею Харитоновичу здесь будет лучше. Свободнее. Он ведь - я знал это - очень жалел об Абакумовской заимке, где прожил десять лет. Опять огород разведет, будет всю обсерваторию свежими овощами снабжать. А дочь Абакумов потерял. Нашел, чтобы потерять. И потому душа его скорбела... Словно старый одинокий Жан Вальжан, покинутый неблагодарной Козеттой.
   Но до отъезда Алексея Харитоновича с плато произошло давно ожидаемое событие: собрание, на котором коллектив обсерватории наконец высказал все, что он думает о своем директоре.
   Перед собранием все очень волновались. Хотя у каждого "накипело", все же до последнего момента не были уверены, что выскажутся до конца и на этот раз.
   Я выступать не собирался. Во-первых, это было просто неловко, не говоря о том, что обида и оскорбленное самолюбие могли меня сделать несправедливым. Во-вторых, я был всего лишь лаборант и тоже хотел послушать, что будут говорить ученые.
   Тон задали не выступления, а вопросы. Едва директор обсерватории окончил отчетный доклад, как метеоролог Олег Краснов, который терпеть не мог Женю, задал ему прямо в лоб жгучий вопрос: "Правда ли, что товарищ Казаков два года назад фальсифицировал научные факты, скрыл истину (от волнения Олег выкрикнул это фальцетом), чтобы только не опровергнуть теорию своего шефа?"
   Наступила гробовая тишина. Марк вздохнул.
   Кают-компания была переполнена, хотя ее давно уже удлинили за счет соседних комнат. Все почему-то оделись, как на банкет. Марк, чуть подавшись вперед, ждал, что ответит Женя. Мы сидели рядом - Марк и я - сбоку, у шкафов с книгами.
   Женя задумчиво посмотрел на Краснова. Как ни странно, он не рассердился, не вспылил, не сказал, что-нибудь вроде: "Это вас не касается", но в глазах его появилась тоска, выражение затравленности. Должно быть, он вспомнил другое собрание, в Москве, по этому же поводу.
   - Да, это правда,- сказал Женя спокойно.- Этот вопрос уже обсуждался в свое время. И даже в Академии наук. Хотят ли коллеги еще раз поставить на обсуждение этот вопрос?
   - Раз обсуждался, зачем же...- буркнул парторг Бирюков.
   - Удовлетворяет ли мой ответ Олега Константиновича? - осведомился Женя.
   Ответ удовлетворял Олега Константиновича вполне.
   Было еще несколько вопросов, заданных самым враждебным тоном. Например, почему Казаков вычеркнул из плана комплексную научную тему, которую сотрудники вели сообща.
   Атмосфера заметно накалялась. Должно быть, Женечка ощутительно почувствовал отсутствие Вали Герасимовой, которая так умела смягчать. Следующий вопрос задал Марк:
   - Говорят, вы создали за время работы на плато какую-то теорию... Не могли бы вы рассказать...
   - Я тоже хотел задать этот вопрос, но в несколько иной форме,- перебил Марка Игорь Дашков,- Сформулируем его так: верно ли, что ваша новоявленная теория объясняет и обобщает факты, собранные коллективом обсерватории?
   Выпад Игоря Женя игнорировал, он смотрел на Марка. Самые противоречивые чувства как волны прошли по его лицу. Он колебался. Наконец он сказал как бы Марку:
   - Да, я за время пребывания на плато создал не то что теорию... слишком громко сказано, но гипотезу. Статья, где излагается моя гипотеза, должна этими днями появиться в очередном номере "Известий Академии наук СССР".
   - Почему же мы ничего не знаем об этом? - резко спросил Иннокентий Трифонович. Он был бледен и хмурился. Может, чувствовал, что сам был не на высоте, как парторг?
   - О чем? - Женя явно насмехался.
   - Об этой гипотезе, о статье, черт возьми?!
   - А почему вы должны об этом знать?
   По кают-компании прокатился негодующий гул.
   - Но вы на здешнем материале построили вашу гипотезу,- холодно напомнил Леша Гурвич.
   - На здешнем, но я на плато работаю вторично. Гипотеза - результат моих размышлений и выводов за все семь лет!
   - Вы пользовались в своей статье расчетами сотрудников? - спросил Леша.
   Женя дерзко усмехнулся:
   - Простите, но все расчеты я произвел сам. Даже диаграммы, изотермы сам вычертил.
   - Какая же гипотеза? - вырвалось невольно у меня.- Если я, конечно, пойму!
   - Поймешь. Ничего сложного в ней нет!
   Женя обвел собрание- насмешливым и недоброжелательным взглядом. И встретил только одну неприязнь. Коллектив дружно ненавидел своего молодого директора. Лишь я один, как ни странно, не испытывал к нему никакой неприязни. Ведь это был Женя Казаков, которого я любил, когда он - одинокий, угрюмый подросток - приходил к нам в семью за теплом и лаской. Тогда угрюмость его таяла, и он становился таким веселым, непосредственным и обаятельным, что его нельзя было не любить.
   Женя коротко и понятно изложил свою гипотезу образования материков. Не буду здесь подробно излагать ее. Интересующиеся могут прочесть статью Жени в "Известиях Академии наук".
   Женя предположил, что вода, проникая в недра коры, где температура доходит до 450 градусов (температура критического состояния растворов), освобождается от растворенных в ней веществ и в виде перегретого пара поднимается выше, где лежит критическая температура чистой воды. Здесь она становится жидкой, снова забирает и растворяет минеральные вещества и вновь опускается с ними. Вечная циркуляция воды в земной коре. И поскольку изотермы (кривая, соединяющая точки с одинаковой температурой) критического состояния воды и ее растворов опоясывают весь земной шар, то вблизи этой воображаемой кривой отложится вполне реальная и осязаемая оболочка с целым рядом особых свойств. Породы в нем должны достичь очень высокой прочности.
   - Но ведь именно этим и характеризуется слой Мохоровичича! - вскрикнул кто-то из бородачей геологов.
   - Совершенно верно,- холодно сказал Женя,- моя гипотеза объясняет появление слоя Мохоровичича, как, впрочем, и слоя Конрада, отделяющего граниты от базальтов. Объясняет и то, что до сих пор объяснить было трудно: почему земная кора материков гораздо мощнее, чем под дном океана.
   - Круговорот воды и круговорот вещества, который обновляет материки? заинтересованно вставил Игорь Дашков, нервно теребя свою голландскую бородку.
   - Материки целиком смываются за какие-нибудь десять миллионов лет и за столько же лет обновляются. Тонкий слой коры под океаном тоже обновляется и формируется благодаря вертикальной циркуляции воды.
   - Но может ли вода проникнуть на такую огромную глубину-к самой нижней границе коры? - спросил Краснов, жмурясь. Лицо его покрылось красными пятнами, руки заметно дрожали, и он их спрятал.- Ведь на пути воды лежат и плотные породы, и каменные массивы невероятной толщины?
   Женя пожал плечами.
   - Конечно, может. Ведь абсолютно непроницаемых пород нет.
   Женю буквально закидали вопросами, и я уже думал, что все обойдется. Но не обошлось. Ничего они ему не простили.
   - Какое глубочайшее пренебрежение к коллективу,- гневно говорил Игорь Дашков. Он был просто вне себя. Жилы на его висках набрякли, под обветренными щеками ходили желваки.- Товарищ Казаков нас просто не считает за ученых. Когда он вычеркнул из плана тему самостоятельного комплексного исследования и низвел сотрудников обсерватории до "фабрики данных", он это показал достаточно ясно. Кстати, эта тема касалась глубинных разломов земной коры... Сам он все это время работает над созданием своей гипотезы (остроумной, не спорю), но совершенно один, не привлекая к ней коллектив, ни с кем не советуясь, даже не ставя в известность. Какой глубочайший эгоцентризм!
   Слово брали один за одним (собрание вел Иннокентий Трифонович), и все крыли Женю. Ох и крыли! Женя сидел бледный, злой, ощетинившийся. Серо-синие глаза его от бешенства потемнели. Волосы, в начале собрания тщательно зачесанные назад, спутались и торчали вихрами, как у мальчишки; крупный, красивый рот кривился. Как хорошо, что в этот горький для него час здесь не было Лизы...
   Мне невольно вспомнилось, как семь лет назад в этой же кают-компании решалась судьба Абакумова. Как Женя безжалостно требовал предать его суду. Как он до того разошелся, что обвинил сотрудников полярной станции в укрывательстве преступника. Однако его правда чуть ли не оборачивалась ложью, так как он не понимал и не желал понять нового Абакумова, к которому вчерашняя правда уже не подходила. И жизнь показала, что правы были те, которые мыслили гуманно.
   А теперь Женю самого судил коллектив обсерватории. Только теперь коллектив играл ту роль, что тогда исполнял Женя, и, кажется, их тоже занесло, как тогда Женю.
   Женя был один и остро чувствовал это. Все против одного. Всё-всё ему припомнили. Они хрипели, перечисляя одну его вину за другой. А потом слово попросил Марк.
   Марк вышел, остановился рядом с кафедрой, невысокий, худенький, и грустно обвел всех светлыми, серыми глазами.
   - Я внимательно слушал вас всех,- начал он,- в отдельности каждый как будто прав, но все вместе вы не правы. Вы увлеклись своей неприязнью к Казакову и забыли главное, что Казаков талантлив...
   - Ну и что из этого? - злобно выкрикнул Краснов.
   - Как что? - удивился Марк.- Это же самое главное! Что толку, если человек предупредителен, не забывает спросить, как ваше здоровье, умеет ладить как с подчиненными, так и вышестоящими, но при этом бездарен, как высохший пень. По-моему, пусть лучше у него будет не знаю какой плохой характер, лишь бы человек был талантлив и от него был толк в том деле, которое он делает.
   Конечно, Евгений Михайлович эгоцентричен, как вы говорите. Попросту эгоист. Не ставит вас ни в грош. Так заставьте его считаться с вами. Пусть он восхищается вашими гипотезами, как невольно, я ведь видел, восхищались вы. Пусть не гипотезами - не всем дано их творить, но хоть своеобразными мыслями. В Казакове слишком много индивидуальности, это правда...
   - Индивидуализма! - выкрикнул Краснов.
   - ...Но в вас, товарищи, слишком мало! Он низвел вас до уровня "фабрики данных". Как же вы позволили это с вами проделать? Бывший директор обсерватории профессор Кучеринер прилагала все силы, чтобы вырастить из вас настоящих ученых. Простите, но мне это кажется чепухой. Настоящего ученого, композитора, поэта не выращивают. Они сами родятся и сами вырастают. Чем талантливее человек, тем он могущественнее духовно!
   Интересно также, почему вы до этого дня молчали? Если бы кто-то из вас не привез из отпуска слухи о неприятностях у Казакова, о том, что он уже раз споткнулся - и это вам придало храбрости,- вы бы так и не осмелились высказать все ему в глаза. Вас не устраивает такой директор, как Казаков? Почему же вы тогда терпите и критикуете только исподтишка? Почему не потребуете другого директора, который не ущемлял бы ваше самолюбие? И вот что я еще скажу. Когда приедет этот другой директор - кто бы он ни был,- ему никогда не удастся сделать из Евгения Казакова только регистратора наблюдений. Из него - не удастся. Что касается отношения директора с коллективом, то, если он вас не устраивает, требуйте другого директора.
   На этом Марк окончил свою речь, вызвав всеобщее негодование - и директора, и коллектива. А меня вдруг, ни к селу ни к городу, разобрал неудержимый смех. На меня смотрели с удивлением, а Ведерников даже красноречивым жестом покрутил возле виска. После речи Марка собрание решило, что пора "закругляться". Постановили: отчетный доклад и проделанную работу признать удовлетворительными, а Жене принять критику к сведению.
   Когда мы с Марком вернулись в нашу комнату, я дал себе волю и вдоволь нахохотался. Марк никак не мог понять, что именно мне так смешно, и, подумав, сказал: "Тю!" Потом размечтался, как мы станем астрономами и "может, нам доведется поработать на Луне!" Вообще-то это было соблазнительно! Черт побери! А то, что меня интересовала Земля, всякие планетарные процессы в глубине,- так астрономия, современная астрономия, могла помочь постигнуть эти процессы.
   Перед сном я перечитал письма, полученные еще с утренней почтой и прочитанные в течение дня раз десять. Среди писем было и от Гарри Боцманова. Мы его прочли вслух вместе с Марком. Хотите, приведу его полностью? Вот оно:
   "Дорогой Коля! Пишет тебе самый счастливый человек на Земле - Гарри Боцманов, кок с антарктической станции на острове Грина. Я нашел-таки своего профессора Черкасова...
   Но расскажу все по порядку, как в тех романах, что ты мне когда-то рассказывал мальчиком. Я благополучно добрался до Одессы и нашел китобоя, где меня с нетерпением ждали мои друзья-моряки. Их скучный нафталинный кок тотчас уступил мне свое место на камбузе, и в тот же вечер я накормил братву пельменями по-сибирски (добавки сколько хочешь!). А после ужина мы устроили на палубе такое веселье, так отплясывали "яблочко", гопак и твист, что сам капитан и сказал: "Вот это кок!"