Страница:
– Твое лицо не знакомо мне, человек. – Языком общения мусульманин избрал латынь, так что ученый понимал почти все.
На смеси греческого, латыни и фарси Улугбек попробовал выдать за правду продуманную версию о том, что он просто один из христианских паломников, за которого друзья готовы выложить солидный выкуп, но мусульманин только покачал головой:
– Свою сказку можешь мне не рассказывать. – Голос его был сух. – Если ты понадобился посвященным, то ты не обычный человек. У тебя другая аура, ты говоришь и дышишь по-другому.
Он присел на заботливо подставленное седло. Воины, не понимавшие речи командира и пленника, почтительно толпились поодаль. Незнакомец медленно достал из рукава платок и устало вытер выступивший на лбу пот.
– Ты не понимаешь еще, во что ввязался, смертный.
Сомохов молчал.
– Ты думаешь, что ты ищешь способ вернуться домой? И ради этого стоит бросить вызов древнейшему сообществу на земле, побороть его, чтобы затем, имея на руках последний дар богов, перенести свое бренное тело в привычную для тебя халупу, к твоей обыденной жизни?!
Араб сделал знак окружавшим воинам. Через мгновение вокруг стало пусто. Охрана отошла сама, утащила с собой всех остальных пленников и даже лошадей отвела на два десятка шагов.
– Ты, верно, и сам не знаешь, что ищешь?
Сомохов неуверенно кивнул.
Незнакомец рассмеялся, отчего его окладистая ухоженная борода несолидно заходила ходуном.
– Маленький человечек, раззявивший рот на каравай небожителей!
Смех стих внезапно.
Араб встал и пересел поближе к русичу.
– Меня зовут Гассан Айрадани Ховел ибн-Хоссам. Люди называют меня ибн-Саббахом. Иногда шейхом аль-Джабалем.
Черные глаза завораживали ученого. Как кобра шипением вводит в транс мышь, так и странный незнакомец обладал свойством подчинять своему влиянию любого собеседника. Археолог поймал себя на том, что безотчетно хочет довериться и пойти за тем, кто сидел сейчас перед ним.
– Теперь меня зовут ибн-Саббах, но когда я был еще просто Гассаном, меня взяли послушником в храм богини Иштар. Не удивляйся, человек, там, откуда я родом, хранят верность всем богам, посетившим наш край.
– Ты из Египта?
Шейх покачал головой:
– Есть такой городок – Кума… Кум. Это в землях Северной Персии.
Араб продолжил:
– Я был послушником, а затем стал посвященным, чтобы через пятнадцать лет сделаться одним из тех, кто дергает за веревочки эту странную куклу под именем человечество. Я стал тэнгуи мог бы пойти еще выше, но я решил бороться. – Он сделал паузу. – Глупо отталкивать руку, кормящую тебя, но иногда надо делать и так, если не хочешь всю жизнь оставаться всего лишь домашним животным… Барсом на привязи при дворе султана…
Ибн-Саббах ухмыльнулся. Он оправил полу богатого халата и отряхнул пыль с седрии, [64]расшитой золотыми нитями.
– Когда тысячи лет назад наши предки подняли знамя войны против тех, кто их сотворил, – это было смело… Но с тех пор мы выродились в кучку скопцов, боящихся своей тени. Конклаву достаточно просто власти, власти ради ее самой, они желают управлять кучкой безропотных людишек и чувствовать себя в безопасности. Им хватило сгоревшей Парванакры, чтобы те из посвященных, кто выжил, пошли на поклон к тем из перворожденных, кто уцелел в Атланоре. Они согласились, как и прежде, служить, а боги сделали вид, что не сердятся.
Он скрипнул зубами. Для Улугбека все услышанное пока было совершеннейшей абракадаброй, и он ждал разъяснений.
– Ты думаешь, что ищешь алтарь богини, способный перенести тебя в твое время?
Сомохов молчал. Араб ухмыльнулся:
– Ты ищешь жемчужный пояс, чтобы подвязать им развалившуюся ослиную перевязь… Ты просто не знаешь ценности того, что хочешь получить.
– Откуда вы…
Ибн-Саббах перебил его:
– Я не случайно попал сюда именно сейчас. Когда я решился выступить против конклава, я был один, но теперь у меня есть много сторонников, последователей, для которых я не только вождь, но и учитель. И здесь… И там… – Он нагнулся к ученому и спросил: – Ты понимаешь язык, на котором я к тебе обращаюсь?
Улугбек кивнул.
– Вслушайся внимательно… Я буду говорить медленно, чтобы ты успевал различить каждый звук, каждое слово.
Сомохов удивленно замер. Слова, которые он слышал, были ему понятны, хотя и не относились ни к одному из известных ему наречий.
Ибн-Саббах наслаждался произведенным эффектом.
– Это диалект моей родины, здесь его никто не знает… Даже ты… Но… – Он выдержал паузу. – Посвященный всегда поймет другого посвященного…
Шейх задумчиво огладил бороду.
– То, что ты принимаешь за алтарь или статую, на самом деле только кусок камня. Главное – это то, на чем стоит изваяние Иштар… Архви, не важно, как зовут эту старую кошелку. Это – последний из трех гаков,принадлежащих нам. Предки вывезли их из Атланора, перед тем как пустить город Богов на дно океана… Установка посвящения…
Он хлопнул ученого по плечу, отчего тот пошатнулся.
– Радуйся, смертный! У тебя теперь нет ограничения на развитие, как у всех остальных, твой мозг свободен, как газель в степи… Твое тело в состоянии излечить любые несмертельные раны, какими бы опасными они ни казались, ты проживешь много больше твоих современников, друзей и внуков. Ты можешь многое, а способен на большее… Теперь это твоя ноша, посвященный…
Окинув взглядом ошалелое лицо русича, араб милостиво разрешил:
– Договорим позже… У тебя много вопросов, но я устал с дороги, да и тебе надо собраться с мыслями.
3
4
5
6
На смеси греческого, латыни и фарси Улугбек попробовал выдать за правду продуманную версию о том, что он просто один из христианских паломников, за которого друзья готовы выложить солидный выкуп, но мусульманин только покачал головой:
– Свою сказку можешь мне не рассказывать. – Голос его был сух. – Если ты понадобился посвященным, то ты не обычный человек. У тебя другая аура, ты говоришь и дышишь по-другому.
Он присел на заботливо подставленное седло. Воины, не понимавшие речи командира и пленника, почтительно толпились поодаль. Незнакомец медленно достал из рукава платок и устало вытер выступивший на лбу пот.
– Ты не понимаешь еще, во что ввязался, смертный.
Сомохов молчал.
– Ты думаешь, что ты ищешь способ вернуться домой? И ради этого стоит бросить вызов древнейшему сообществу на земле, побороть его, чтобы затем, имея на руках последний дар богов, перенести свое бренное тело в привычную для тебя халупу, к твоей обыденной жизни?!
Араб сделал знак окружавшим воинам. Через мгновение вокруг стало пусто. Охрана отошла сама, утащила с собой всех остальных пленников и даже лошадей отвела на два десятка шагов.
– Ты, верно, и сам не знаешь, что ищешь?
Сомохов неуверенно кивнул.
Незнакомец рассмеялся, отчего его окладистая ухоженная борода несолидно заходила ходуном.
– Маленький человечек, раззявивший рот на каравай небожителей!
Смех стих внезапно.
Араб встал и пересел поближе к русичу.
– Меня зовут Гассан Айрадани Ховел ибн-Хоссам. Люди называют меня ибн-Саббахом. Иногда шейхом аль-Джабалем.
Черные глаза завораживали ученого. Как кобра шипением вводит в транс мышь, так и странный незнакомец обладал свойством подчинять своему влиянию любого собеседника. Археолог поймал себя на том, что безотчетно хочет довериться и пойти за тем, кто сидел сейчас перед ним.
– Теперь меня зовут ибн-Саббах, но когда я был еще просто Гассаном, меня взяли послушником в храм богини Иштар. Не удивляйся, человек, там, откуда я родом, хранят верность всем богам, посетившим наш край.
– Ты из Египта?
Шейх покачал головой:
– Есть такой городок – Кума… Кум. Это в землях Северной Персии.
Араб продолжил:
– Я был послушником, а затем стал посвященным, чтобы через пятнадцать лет сделаться одним из тех, кто дергает за веревочки эту странную куклу под именем человечество. Я стал тэнгуи мог бы пойти еще выше, но я решил бороться. – Он сделал паузу. – Глупо отталкивать руку, кормящую тебя, но иногда надо делать и так, если не хочешь всю жизнь оставаться всего лишь домашним животным… Барсом на привязи при дворе султана…
Ибн-Саббах ухмыльнулся. Он оправил полу богатого халата и отряхнул пыль с седрии, [64]расшитой золотыми нитями.
– Когда тысячи лет назад наши предки подняли знамя войны против тех, кто их сотворил, – это было смело… Но с тех пор мы выродились в кучку скопцов, боящихся своей тени. Конклаву достаточно просто власти, власти ради ее самой, они желают управлять кучкой безропотных людишек и чувствовать себя в безопасности. Им хватило сгоревшей Парванакры, чтобы те из посвященных, кто выжил, пошли на поклон к тем из перворожденных, кто уцелел в Атланоре. Они согласились, как и прежде, служить, а боги сделали вид, что не сердятся.
Он скрипнул зубами. Для Улугбека все услышанное пока было совершеннейшей абракадаброй, и он ждал разъяснений.
– Ты думаешь, что ищешь алтарь богини, способный перенести тебя в твое время?
Сомохов молчал. Араб ухмыльнулся:
– Ты ищешь жемчужный пояс, чтобы подвязать им развалившуюся ослиную перевязь… Ты просто не знаешь ценности того, что хочешь получить.
– Откуда вы…
Ибн-Саббах перебил его:
– Я не случайно попал сюда именно сейчас. Когда я решился выступить против конклава, я был один, но теперь у меня есть много сторонников, последователей, для которых я не только вождь, но и учитель. И здесь… И там… – Он нагнулся к ученому и спросил: – Ты понимаешь язык, на котором я к тебе обращаюсь?
Улугбек кивнул.
– Вслушайся внимательно… Я буду говорить медленно, чтобы ты успевал различить каждый звук, каждое слово.
Сомохов удивленно замер. Слова, которые он слышал, были ему понятны, хотя и не относились ни к одному из известных ему наречий.
Ибн-Саббах наслаждался произведенным эффектом.
– Это диалект моей родины, здесь его никто не знает… Даже ты… Но… – Он выдержал паузу. – Посвященный всегда поймет другого посвященного…
Шейх задумчиво огладил бороду.
– То, что ты принимаешь за алтарь или статую, на самом деле только кусок камня. Главное – это то, на чем стоит изваяние Иштар… Архви, не важно, как зовут эту старую кошелку. Это – последний из трех гаков,принадлежащих нам. Предки вывезли их из Атланора, перед тем как пустить город Богов на дно океана… Установка посвящения…
Он хлопнул ученого по плечу, отчего тот пошатнулся.
– Радуйся, смертный! У тебя теперь нет ограничения на развитие, как у всех остальных, твой мозг свободен, как газель в степи… Твое тело в состоянии излечить любые несмертельные раны, какими бы опасными они ни казались, ты проживешь много больше твоих современников, друзей и внуков. Ты можешь многое, а способен на большее… Теперь это твоя ноша, посвященный…
Окинув взглядом ошалелое лицо русича, араб милостиво разрешил:
– Договорим позже… У тебя много вопросов, но я устал с дороги, да и тебе надо собраться с мыслями.
3
…Пот. Соленый пот, заливающий глаза, жгучие порезы от бесконечных кустарников, пыль, забившаяся в каждую складку кожи и одежды. Костя и Захар по требованию Тимофея Михайловича отлеживались в повозках под тентами, набираясь сил, но далее здесь было невыносимо. Каково же приходилось тем, кто сейчас топал в колонне?! Толпы закованных в железо рядовых кнехтов, тысячи благородных рыцарей, десятки тысяч слуг изнывали от разошедшегося не на шутку светила.
Возможно, ситуация была бы не такой уж и плохой, если бы не новая тактика, принятая румийским султаном. Потеряв все, обозленный Кылыч-Арслан отводил остатки своих войск перед надвигающейся крестоносной армией. И везде по ходу движения тюрок многочисленным в этой местности христианским поселениям доставалось от бывшего правителя Никеи. Деревни и городки сжигались дотла, источники и колодцы заваливались порубленными телами местных жителей. Не имея возможности помешать войску паломников, Кылыч-Арслан отыгрывался на своих подданных, оставляя освободителям выжженную землю.
У вчерашних триумфаторов начался падеж лошадей – воды в редких ручьях не хватало даже людям. Стали традицией стычки за места у водопоя или в очереди у оставшихся чистыми колодцев. Бочки, предусмотрительно заполненные водой, за которые отвечал рыцарь Тимо, помогли протянуть несколько лишних дней, но что прикажете делать, если колодцы встречаются на пути войска крайне редко и почти все они завалены трупами?! Обессиленное войско шло на далекие дымы все новых пожаров, которыми сельджуки отмечали свой отход.
Несколько отрядов фуражиров, посланных в сторону от основного направления похода, бесславно сгинули в ущельях и холмах, и руководство Христова воинства решило не распылять силы. Теперь, когда на поиски еды и воды уходили многотысячные армии, ход замедлился еще больше.
Лошадей в упряжках заменили сначала на мулов, потом на волов, терпеливо сносивших тяготы пути. Эти медлительные, но замечательно выносливые животные могли, как и верблюды, днями обходиться без воды, зато, дорвавшись до источника, способны были осушить его. То, что с трудом тянула четверка лошадей, легко тащилось парой турецких волов. Те, кто не озаботился добыть или выменять их, перегружали вещи с павших лошадей на себя. Кое-кто приспособил под гужевой транспорт баранов и коз, попадавшихся в горах куда чаще.
Костя попробовал привстать. Когда они выезжали, в обозе было девятнадцать повозок с ранеными… Теперь их осталось четыре… Большинство умерло в первые четыре дня, остальные – когда начались проблемы с водой. Выживали единицы. Поправлялись в основном легкораненые или богатые паломники, способные обеспечить себе должный уход и внимание. Кнехты умирали сотнями. Паломники из бедного сословия – тысячами. Самые слабые, прибившиеся к походу юродивые и крестьяне, не перенесли и двух недель пути по безводной степи. В одну из стоянок на земле осталось лежать почти пять сотен трупов. Легкая смерть.
Их более выносливые товарищи еще держались.
Малышев вылез из повозки и прошелся вдоль вяло тянущейся вереницы медлительных животных. Местные христиане, из тех, кому удалось остаться в живых после отхода тюрок, по мере сил обеспечивали армию паломников всем тем, что удалось сохранить: едой, фуражом, но самое главное, они указывали места, где можно было раздобыть воды. Вот и сейчас около передней повозки шел один из тех бесчисленных помощников, без которых продвижение по вражеской земле было бы невозможным.
Косте показалось, что молодой сириец-проводник что-то проговорил правившему волами воину в сером плаще. Тот односложно ответил, сириец протянул руку, и маленький кусочек пергамента или бумаги перекочевал из одной ладони в другую.
Малышев задержал дыхание. Послание?! В стране, охваченной войной? Связь между воином захватчиков или освободителей, это для кого как, и незнакомым ему местным жителем скорее всего означает шпионаж!
Он поправил перевязь меча и уже собрался позвать людей на помощь, как воин, передавший записку сирийцу, повернулся в профиль, окидывая взглядом прочесывающих склон холма крестоносцев.
Костя юркнул за ближайшую повозку. Человек, передавший послание проводнику, был ему хорошо знаком. Теперь он служил в отряде рыцаря Тимо, а до этого – в дружине баронессы де Ги. Звали его Давид, а чаще по прозвищу – Пипо.
Возможно, ситуация была бы не такой уж и плохой, если бы не новая тактика, принятая румийским султаном. Потеряв все, обозленный Кылыч-Арслан отводил остатки своих войск перед надвигающейся крестоносной армией. И везде по ходу движения тюрок многочисленным в этой местности христианским поселениям доставалось от бывшего правителя Никеи. Деревни и городки сжигались дотла, источники и колодцы заваливались порубленными телами местных жителей. Не имея возможности помешать войску паломников, Кылыч-Арслан отыгрывался на своих подданных, оставляя освободителям выжженную землю.
У вчерашних триумфаторов начался падеж лошадей – воды в редких ручьях не хватало даже людям. Стали традицией стычки за места у водопоя или в очереди у оставшихся чистыми колодцев. Бочки, предусмотрительно заполненные водой, за которые отвечал рыцарь Тимо, помогли протянуть несколько лишних дней, но что прикажете делать, если колодцы встречаются на пути войска крайне редко и почти все они завалены трупами?! Обессиленное войско шло на далекие дымы все новых пожаров, которыми сельджуки отмечали свой отход.
Несколько отрядов фуражиров, посланных в сторону от основного направления похода, бесславно сгинули в ущельях и холмах, и руководство Христова воинства решило не распылять силы. Теперь, когда на поиски еды и воды уходили многотысячные армии, ход замедлился еще больше.
Лошадей в упряжках заменили сначала на мулов, потом на волов, терпеливо сносивших тяготы пути. Эти медлительные, но замечательно выносливые животные могли, как и верблюды, днями обходиться без воды, зато, дорвавшись до источника, способны были осушить его. То, что с трудом тянула четверка лошадей, легко тащилось парой турецких волов. Те, кто не озаботился добыть или выменять их, перегружали вещи с павших лошадей на себя. Кое-кто приспособил под гужевой транспорт баранов и коз, попадавшихся в горах куда чаще.
Костя попробовал привстать. Когда они выезжали, в обозе было девятнадцать повозок с ранеными… Теперь их осталось четыре… Большинство умерло в первые четыре дня, остальные – когда начались проблемы с водой. Выживали единицы. Поправлялись в основном легкораненые или богатые паломники, способные обеспечить себе должный уход и внимание. Кнехты умирали сотнями. Паломники из бедного сословия – тысячами. Самые слабые, прибившиеся к походу юродивые и крестьяне, не перенесли и двух недель пути по безводной степи. В одну из стоянок на земле осталось лежать почти пять сотен трупов. Легкая смерть.
Их более выносливые товарищи еще держались.
Малышев вылез из повозки и прошелся вдоль вяло тянущейся вереницы медлительных животных. Местные христиане, из тех, кому удалось остаться в живых после отхода тюрок, по мере сил обеспечивали армию паломников всем тем, что удалось сохранить: едой, фуражом, но самое главное, они указывали места, где можно было раздобыть воды. Вот и сейчас около передней повозки шел один из тех бесчисленных помощников, без которых продвижение по вражеской земле было бы невозможным.
Косте показалось, что молодой сириец-проводник что-то проговорил правившему волами воину в сером плаще. Тот односложно ответил, сириец протянул руку, и маленький кусочек пергамента или бумаги перекочевал из одной ладони в другую.
Малышев задержал дыхание. Послание?! В стране, охваченной войной? Связь между воином захватчиков или освободителей, это для кого как, и незнакомым ему местным жителем скорее всего означает шпионаж!
Он поправил перевязь меча и уже собрался позвать людей на помощь, как воин, передавший записку сирийцу, повернулся в профиль, окидывая взглядом прочесывающих склон холма крестоносцев.
Костя юркнул за ближайшую повозку. Человек, передавший послание проводнику, был ему хорошо знаком. Теперь он служил в отряде рыцаря Тимо, а до этого – в дружине баронессы де Ги. Звали его Давид, а чаще по прозвищу – Пипо.
4
– Ты уверен, что это был именно он?
– Сначала был уверен, а сейчас… подумав… – Костя пожал плечами. – Жара, сам понимаешь… – Оруженосец почесал голову. – Да не… Точно он!
Горовой понимал… Понимал он то, что во время войны обвинять одного из своих воинов в предательстве без должных на то оснований было чревато… Прежде всего волнениями среди собственных солдат. Потому и не спешил с выводами.
– Слухай сюда, друже, – Тимофей Михайлович против воли перешел на артистический шепот. – То, что ты заметил, это хорошо, это правильно. Если бы мы были в Италии, то я того Давида и сам сразу кату отдал бы. Но тут надо вести себя… спокойней.
– Чего спокойнее-то? – не понял Малышев.
– Все!.. Говорю, что не надо ничога делать, пока нет уверенности. Не стоит лихоманку [65]на себя звать. Она сама придет.
– Ядреный карась!.. Ты что же, предлагаешь ждать, пока он нам воду отравит?
– Если бы он хотел, то давно б ужо патравил.
Костя недоумевал:
– Но ведь он явно общается с кем-то из врагов!
Казак пожал плечами:
– И шо? Упаси тебя Божа обвинить невиннага. Ты сперва докажи, что он зрадничае, [66]и только потом бери его за шкиворот и тяни к ответу.
Костя ошалело замер. Он ожидал явно не такой реакции рыцаря Тимо на сообщение о том, что один из его людей тайком общается с местными жителями.
– Будь тут Улугбек Карлович, может, он и что-нибудь дельнее прыдумал бы, але ж я вот что скажу. Валлийцы будут следить за тым Пипо, и кали шо, дык возьмут его в оборот. Ты тож прыглядывай. Но сам… Сам не моги! Держись в старонке… Понятно?
Костя кивнул.
– То-то ж!
– Сначала был уверен, а сейчас… подумав… – Костя пожал плечами. – Жара, сам понимаешь… – Оруженосец почесал голову. – Да не… Точно он!
Горовой понимал… Понимал он то, что во время войны обвинять одного из своих воинов в предательстве без должных на то оснований было чревато… Прежде всего волнениями среди собственных солдат. Потому и не спешил с выводами.
– Слухай сюда, друже, – Тимофей Михайлович против воли перешел на артистический шепот. – То, что ты заметил, это хорошо, это правильно. Если бы мы были в Италии, то я того Давида и сам сразу кату отдал бы. Но тут надо вести себя… спокойней.
– Чего спокойнее-то? – не понял Малышев.
– Все!.. Говорю, что не надо ничога делать, пока нет уверенности. Не стоит лихоманку [65]на себя звать. Она сама придет.
– Ядреный карась!.. Ты что же, предлагаешь ждать, пока он нам воду отравит?
– Если бы он хотел, то давно б ужо патравил.
Костя недоумевал:
– Но ведь он явно общается с кем-то из врагов!
Казак пожал плечами:
– И шо? Упаси тебя Божа обвинить невиннага. Ты сперва докажи, что он зрадничае, [66]и только потом бери его за шкиворот и тяни к ответу.
Костя ошалело замер. Он ожидал явно не такой реакции рыцаря Тимо на сообщение о том, что один из его людей тайком общается с местными жителями.
– Будь тут Улугбек Карлович, может, он и что-нибудь дельнее прыдумал бы, але ж я вот что скажу. Валлийцы будут следить за тым Пипо, и кали шо, дык возьмут его в оборот. Ты тож прыглядывай. Но сам… Сам не моги! Держись в старонке… Понятно?
Костя кивнул.
– То-то ж!
5
Впрочем, слежки как таковой не было. Дорога на такой близкий Иконий
[67]с его источниками отняла все силы у быстро таявшего воинства. Толпы изможденных крестоносцев, большинство из которых потеряли своих коней и значительную часть добычи, мало напоминали блистательную армию, вышедшую из-под Дорилеи.
Захар и Малышев давно брели пешком, облегчая жизнь измученным скакунам. Количество повозок в обозе сократилось с почти двух сотен до семнадцати. И все места на них занимали вода и доспехи тянущегося по краю дороги воинства.
В последние дни тюрки практически не досаждали, что расслабляло пилигримов. Отряды все более расползались, утрачивали боевой порядок. Рыцари, сохранившие лошадей, стремились к пастбищам иконийского оазиса. Измученные кнехты не выдерживали темпа, и кавалерия авангарда оторвалась от основной массы пехоты почти на день пути. Ударь из засады сейчас кто в спину христиан, и победа ему была бы обеспечена.
Но удача улыбнулась латинянам.
К середине августа армии паломников добрались до зарослей и журчащих ручьев оазиса. Потеряв почти треть людей в песках Фригии, Ликаонии и под стенами Дорилеи, крестоносцы наверстывали потерю сил доступными средствами: простые воины отмокали в ручьях и запрудах, благородные устроили охоту на немногочисленных представителей животного мира оазиса. Как ни была кратковременна остановка, она серьезно улучшила положение дел в войсках. Близость Сирии и проповеди монахов вернули пилигримам веру в победу, а слухи о собирающихся под знамена неудачливого Кылыч-Арслана воинов ислама наполнили души паломников решимостью.
Обойдя с юга степи Соленого озера, христиане устремились к Гераклее Каппадокийской, [68]где их уже ждали последние силы врага. Атаку тюркской кавалерии легко отбили рыцари графа Сен-Жиля, а затем, не дожидаясь подхода основных сил, колонны крестоносцев обрушились на мусульманских ополченцев и отряды легкой арабской кавалерии, спешно подошедшие сюда.
Завязалась жаркая битва.
Захар и Малышев давно брели пешком, облегчая жизнь измученным скакунам. Количество повозок в обозе сократилось с почти двух сотен до семнадцати. И все места на них занимали вода и доспехи тянущегося по краю дороги воинства.
В последние дни тюрки практически не досаждали, что расслабляло пилигримов. Отряды все более расползались, утрачивали боевой порядок. Рыцари, сохранившие лошадей, стремились к пастбищам иконийского оазиса. Измученные кнехты не выдерживали темпа, и кавалерия авангарда оторвалась от основной массы пехоты почти на день пути. Ударь из засады сейчас кто в спину христиан, и победа ему была бы обеспечена.
Но удача улыбнулась латинянам.
К середине августа армии паломников добрались до зарослей и журчащих ручьев оазиса. Потеряв почти треть людей в песках Фригии, Ликаонии и под стенами Дорилеи, крестоносцы наверстывали потерю сил доступными средствами: простые воины отмокали в ручьях и запрудах, благородные устроили охоту на немногочисленных представителей животного мира оазиса. Как ни была кратковременна остановка, она серьезно улучшила положение дел в войсках. Близость Сирии и проповеди монахов вернули пилигримам веру в победу, а слухи о собирающихся под знамена неудачливого Кылыч-Арслана воинов ислама наполнили души паломников решимостью.
Обойдя с юга степи Соленого озера, христиане устремились к Гераклее Каппадокийской, [68]где их уже ждали последние силы врага. Атаку тюркской кавалерии легко отбили рыцари графа Сен-Жиля, а затем, не дожидаясь подхода основных сил, колонны крестоносцев обрушились на мусульманских ополченцев и отряды легкой арабской кавалерии, спешно подошедшие сюда.
Завязалась жаркая битва.
6
Русичи, оправившиеся от ран, сражались в рядах немногочисленной кавалерии. Знатные господа не раз намекали рыцарю Тимо, что негоже сажать верхом простых оруженосцев, когда столько благородных рыцарей идут в атаку пешком, но казак всегда парировал эти наезды простым замечанием, что лошади были у всех, а раз они остались только у избранных, значит, для них это знак Божий. Спорить со знаками Всевышнего никто не желал. Рыцари скрипели зубами и отходили.
Дело было, конечно, не в особых милостях, а в запасливости подъесаула и в способностях раба, доставшегося Малышеву. Во время похода колонны крестоносцев часто в поисках воды разбредались широким полукругом, но удача улыбалась редким счастливчикам. А у Хоссама обнаружился редкий талант. Он чувствовал воду, безошибочно указывая еле приметные ручейки, чуть слышно журчащие в зарослях колючих кустарников. Сам выходец из Дамаска считал свои способности наследием десятков поколений торговцев, большую часть жизни бродящих с караванами по пустыням. Так что кто-кто, а русичи и люди из отряда Горового от недостатка воды особо не страдали. Раз в несколько дней араб выводил на источник, от которого они уходили, только наполнив все емкости и напоив волов и боевых лошадей. Большая часть повозок, выделенных папским легатом под начало Горового, была разбита или брошена на дороге из-за падежа тягловых животных, но одна, последняя, служила на совесть. Так что лошади у них остались. Как и у почти двух сотен воинов, примкнувших к полоцкому рыцарю в надежде на его удачу и талант пленника, слухи о котором уже ходили по всему войску.
После выхода из песков на куда более плодородную влажную равнину крестоносцы перестали нуждаться в воде, но численность отряда не уменьшалась. Люди доверяли опыту своего командира, седоусого ветерана японской кампании, бывшего подъесаула Кубанского казачьего войска, а ныне рыцаря папского легата.
У подхода к Гераклее крестоносцев ждали последние силы мусульманского запада. Хасан [69]и Данишмед [70]сумели собрать почти восемьдесят тысяч воинов, чтобы в решительной битве закрыть христианам проход в мусульманскую Сирию и к стенам Антиохии. К ним с остатками своих войск присоединился и Кылыч-Арслан. Все это было известно руководству похода. Христианское население провинций, среди которых было немало православных армян и греков, устрашенное террором отступавших тюрок, исправно снабжало паломников разведывательной информацией. И о готовящейся засаде знали. Влезть в бой в одиночку, как это случилось под Дорилеей, никто не желал, так что вожди похода старались координировать силы.
Но сражение началось, как всегда, неожиданно.
Вырвавшиеся из-за холмов у края равнины тысячи легковооруженных всадников закидали авангард провансальцев дротиками и стрелами и под Прикрытием нескольких сотен тюрок начали спешно отступать, рассыпаясь по кустарникам. Казалось, что один из эмиров мусульман случайно выкатился на христиан и теперь спешно в ужасе покидает поле боя. Греческим военным советникам и проводникам было очень тяжело удержать союзников от неподготовленной атаки. Но опытный Сен-Жиль оказался достаточно умен, чтобы прислушаться к мнению воинов, съевших не один пуд соли в войнах с тюрками. Южане, отогнав нахальных налетчиков в заросли, не углубились в узкие проходы между холмами, а вернулись к спешно подтягивающемуся остальному войску. На равнину выезжали отряды норманнов и лотарингцев.
Убедившись в том, что христиане не будут лезть на рожон, тюркские эмиры начали выводить свои войска из-за холмов. Первыми шли копейщики с высокими щитами и длинными копьями. Два их отряда, ощетинившись смертоносным ежом на манер греческих гоплитов, закрыли прямые пути к выходу из долины. Среди воинов этих отрядов большинство составляли чернокожие, что дало повод ветеранам испанских походов назвать их пехотой мурабитинов, [71]хотя греческие военспецы утверждали, что это просто нубийские копейщики с большими щитами.
Проходы между мусульманскими фалангами заполнили разномастные отряды городского ополчения, вооруженные явно похуже. На левом фланге сверкал латами строй кавалерии с непривычными для арабов и тюрок длинными копьями; лошади были укрыты ламеллярными бардами. Грек, приданный отряду Горового для координации действий с византийцами, уверенно опознал хорезмийцев, чье снаряжение и оружие очень напоминало греческих катафрактов.
Кто находился далее, рассмотреть не удалось.
Вперед вышли священники. Запыленные, со сбитыми ногами, с горящими глазами. Ряды Христова воинства опустились на колени. «Pater noster… [72]» – понеслись над землей слова молитвы.
Покачивающиеся, уставшие, перенесшие изматывающий поход, потерявшие друзей и родных… Кто-то бил себя в грудь, кто-то, зажав зубами ус, шипел клятвы, один теребил перевязь меча, второй перебирал болты арбалета.
Они не смотрели вперед. Им было все равно, кто сейчас находился на той стороне равнины. Далее если бы из холмов вышло пылающее войско Вельзевула, франки пошли бы в атаку. Слишком долго они ждали этого сражения. Слишком много вытерпели ради него.
Отряды мусульманского ополчения разошлись, выпуская на равнину толпы сельджукской кавалерии. Десятки тысяч луков тюрок, закруживших смертоносный хоровод перед крестоносной пехотой, только начали свою песню, как в рядах паломников затрубили атаку.
Вперед выехали военачальники.
Укутанный в алый плащ высоченный Боэмунд, сын завоевателя Сицилии Робера Гюискара, принц без королевства, воин, не знающий покоя с двенадцати лет… Убеленный сединами, честолюбивый и спесивый, но гордый и яростный, похожий на нахохлившегося орла Раймунд Тулузский, граф Сен-Жиль… Вытянувшийся в струнку, взволнованный Готфрид Бульонский, по бокам которого башнями возвышались его братья Евстафий и Балдуин… Дваневысоких брата-берсерка – Роберт Норманнский и Роберт Фландрский, заросшие до бровей, с секирами за плечами, с огнем в глазах… Измученный, похудевший, спавший с лица, но еще крепко сидящий в седле Адемар де Пюи, папский легат и номинальный глава похода.
Им не надо было сигнала, они все знали сами.
Мечи одновременно вылетели из ножен, и десятки тысяч криков были им ответом.
Жеребец тулузского графа затанцевал, когда хозяин заорал у него над ухом:
– Вперед! – И клинья тяжелой кавалерии устремились в атаку, обгоняя медленно набиравших ход пехотинцев.
«Deus lo volt! [73]» – разнеслось над долиной. Сотня тысяч глоток поддержала клич, доводя его до исступления, до рыка, заполняя им каждый фут оставшегося до врага пространства.
Три колонны спешенных из-за потерь лошадей рыцарей с яростным воплем еще только добежали до середины равнины, когда конные отряды франков врезались в мельтешащую карусель степняков. Тюрки не стали повторять ошибок предыдущих битв и ввязываться в рукопашный бой с набравшими ход тяжелыми кавалеристами. Степняки слаженно отступили за ряды ощетинившейся копьями пехоты, продолжая осыпать крестоносцев градом стрел. Из глубин выстроившихся каре мусульманской пехоты с большими щитами на рыцарскую кавалерию хлынул поток тяжелых дротиков, с холмов ударили баллисты и катапульты, из-за строя ополчения защелкали луки пеших стрелков.
Латная кавалерия пилигримов, опрокинув шаткие заслоны, врезалась в ряды мусульманской пехоты и тут же плотно завязла в ней. Вчерашние городские стражники, ремесленники и дехкане, призванные на священную войну против захватчиков, сражались с небывалым подъемом, не жалея ни себя, ни врагов. Пленных не брал никто.
Первым затрубил отход кто-то из французских графов, потом отошли рыцари Готфрида Бульонского, начал отводить своих Рено Тульский и военачальники помельче. Несмотря на то что удар франков пришелся на слабо обученные отряды ополчения, на этот раз сарацины выстояли. Вряд ли ополченцы продержались бы долго – впавшие в раж рыцари рубили их как капусту, но лучники и копейщики сражались теперь по-новому. Вместо того чтобы метить во всадников, защищенных кольчугами и щитами, мусульмане старались поразить лошадей, вал трупов которых рос как на дрожжах. Чтобы добраться до неприятеля, многие рыцари начали покидать седла. Военачальники крестоносцев слишком дорожили своей кавалерией, чтобы всю ее потерять на половине пути. Трубы запели отход. Кавалерия уступала место колоннам пехоты.
Спешенные рыцари оправдали доверие. Увлеченные отходом всадников противника многие горячие головы из числа призванных газиев, воинов за веру, нарушили строй, стремясь достать «отступающих». Они сполна заплатили за свою ошибку.
Схоронившие друзей в песках, выбросившие добычу в придорожную пыль, Христовы воины дорвались до врага. Закованные в кольчуги рыцари бросались на копья, не замечая опасности и разя противника всем, что попадалось под руку. Ломая клинки, бросая молоты и секиры в трупах, франки хватали чужие сабли, выворачивали из мертвых рук топорики, подхватывали копья. Лава пехоты сделала то что не удалось кавалерии, христиане опрокинули ополченцев и врезались в тюркских лучников, поливавших поле боя смертоносным дождем. Рыцари ревели, как раненые туры, не заботясь о защите, они перли на врага грудью, только вперед, без оглядки.
И попались в ловушку.
Каре мусульман, прикрытые большими щитами, выстояли. Берберы, привыкшие сражаться в окружении, отбили и кавалерию, и пехоту, завалив прилегающую землю тысячами тел. Чернокожие воины по выучке не уступали латинянам, но сражались, слушая своих командиров и не нарушая привычной манеры ведения боя. Когда центр начал отступать под ударами христиан, марокканцы только крепче сплотили ряды. Зеленые флаги последователей Магомета реяли над полем брани так же, как и в начале сражения, внушая уверенность робким и укрепляя дрогнувших духом.
С холмов в бока прорвавшегося клина христиан ударили резервные отряды воинов ислама. Азербайджанские копейщики вскрыли левый фланг противника, с правой стороны ударил клин хорезмийской кавалерии. Они выделялись блестящими на солнце латами, длинными копьями и восседали на тонконогих арабских скакунах, так не похожих на европейских тяжеловозов.
Фланги крестоносной колонны, только что прорвавшей линию обороны мусульман, вдруг дрогнули и просели под ударом сарацин. Набравшие ход хорезмийцы стоптали пехоту врага, вылетев на свободное пространство. Вслед за ними, расширяя проход, устремились копейщики, секироносцы и толпы конных степняков, родовая гвардия Данишмеда.
Пешие рыцари центральной колонны, охваченные азартом боя, не сразу и заметили, что теперь им придется сражаться в окружении. Почти десятитысячный корпус христиан вынужден был под дождем сельджукских стрел отбиваться от противника, насевшего сразу со всех сторон.
…Отряд Горового епископ Адемар отвел в резерв именно на такой непредвиденный случай. Их первая атака закончилась, толком и не начавшись. Честь быть в первых рядах необходимо было доказать заслугами или длинной родословной, поэтому русичи находились где-то ближе к концу десятитысячного ударного клина. Таким образом, после безудержной скачки они так и не добрались до врага, развернув коней почти в двух десятках шагов от ближайшего сарацина. Гонец от епископа передал Горовому приказ отойти к обозникам, которых христианские военачальники держали в резерве.
Дело было, конечно, не в особых милостях, а в запасливости подъесаула и в способностях раба, доставшегося Малышеву. Во время похода колонны крестоносцев часто в поисках воды разбредались широким полукругом, но удача улыбалась редким счастливчикам. А у Хоссама обнаружился редкий талант. Он чувствовал воду, безошибочно указывая еле приметные ручейки, чуть слышно журчащие в зарослях колючих кустарников. Сам выходец из Дамаска считал свои способности наследием десятков поколений торговцев, большую часть жизни бродящих с караванами по пустыням. Так что кто-кто, а русичи и люди из отряда Горового от недостатка воды особо не страдали. Раз в несколько дней араб выводил на источник, от которого они уходили, только наполнив все емкости и напоив волов и боевых лошадей. Большая часть повозок, выделенных папским легатом под начало Горового, была разбита или брошена на дороге из-за падежа тягловых животных, но одна, последняя, служила на совесть. Так что лошади у них остались. Как и у почти двух сотен воинов, примкнувших к полоцкому рыцарю в надежде на его удачу и талант пленника, слухи о котором уже ходили по всему войску.
После выхода из песков на куда более плодородную влажную равнину крестоносцы перестали нуждаться в воде, но численность отряда не уменьшалась. Люди доверяли опыту своего командира, седоусого ветерана японской кампании, бывшего подъесаула Кубанского казачьего войска, а ныне рыцаря папского легата.
У подхода к Гераклее крестоносцев ждали последние силы мусульманского запада. Хасан [69]и Данишмед [70]сумели собрать почти восемьдесят тысяч воинов, чтобы в решительной битве закрыть христианам проход в мусульманскую Сирию и к стенам Антиохии. К ним с остатками своих войск присоединился и Кылыч-Арслан. Все это было известно руководству похода. Христианское население провинций, среди которых было немало православных армян и греков, устрашенное террором отступавших тюрок, исправно снабжало паломников разведывательной информацией. И о готовящейся засаде знали. Влезть в бой в одиночку, как это случилось под Дорилеей, никто не желал, так что вожди похода старались координировать силы.
Но сражение началось, как всегда, неожиданно.
Вырвавшиеся из-за холмов у края равнины тысячи легковооруженных всадников закидали авангард провансальцев дротиками и стрелами и под Прикрытием нескольких сотен тюрок начали спешно отступать, рассыпаясь по кустарникам. Казалось, что один из эмиров мусульман случайно выкатился на христиан и теперь спешно в ужасе покидает поле боя. Греческим военным советникам и проводникам было очень тяжело удержать союзников от неподготовленной атаки. Но опытный Сен-Жиль оказался достаточно умен, чтобы прислушаться к мнению воинов, съевших не один пуд соли в войнах с тюрками. Южане, отогнав нахальных налетчиков в заросли, не углубились в узкие проходы между холмами, а вернулись к спешно подтягивающемуся остальному войску. На равнину выезжали отряды норманнов и лотарингцев.
Убедившись в том, что христиане не будут лезть на рожон, тюркские эмиры начали выводить свои войска из-за холмов. Первыми шли копейщики с высокими щитами и длинными копьями. Два их отряда, ощетинившись смертоносным ежом на манер греческих гоплитов, закрыли прямые пути к выходу из долины. Среди воинов этих отрядов большинство составляли чернокожие, что дало повод ветеранам испанских походов назвать их пехотой мурабитинов, [71]хотя греческие военспецы утверждали, что это просто нубийские копейщики с большими щитами.
Проходы между мусульманскими фалангами заполнили разномастные отряды городского ополчения, вооруженные явно похуже. На левом фланге сверкал латами строй кавалерии с непривычными для арабов и тюрок длинными копьями; лошади были укрыты ламеллярными бардами. Грек, приданный отряду Горового для координации действий с византийцами, уверенно опознал хорезмийцев, чье снаряжение и оружие очень напоминало греческих катафрактов.
Кто находился далее, рассмотреть не удалось.
Вперед вышли священники. Запыленные, со сбитыми ногами, с горящими глазами. Ряды Христова воинства опустились на колени. «Pater noster… [72]» – понеслись над землей слова молитвы.
Покачивающиеся, уставшие, перенесшие изматывающий поход, потерявшие друзей и родных… Кто-то бил себя в грудь, кто-то, зажав зубами ус, шипел клятвы, один теребил перевязь меча, второй перебирал болты арбалета.
Они не смотрели вперед. Им было все равно, кто сейчас находился на той стороне равнины. Далее если бы из холмов вышло пылающее войско Вельзевула, франки пошли бы в атаку. Слишком долго они ждали этого сражения. Слишком много вытерпели ради него.
Отряды мусульманского ополчения разошлись, выпуская на равнину толпы сельджукской кавалерии. Десятки тысяч луков тюрок, закруживших смертоносный хоровод перед крестоносной пехотой, только начали свою песню, как в рядах паломников затрубили атаку.
Вперед выехали военачальники.
Укутанный в алый плащ высоченный Боэмунд, сын завоевателя Сицилии Робера Гюискара, принц без королевства, воин, не знающий покоя с двенадцати лет… Убеленный сединами, честолюбивый и спесивый, но гордый и яростный, похожий на нахохлившегося орла Раймунд Тулузский, граф Сен-Жиль… Вытянувшийся в струнку, взволнованный Готфрид Бульонский, по бокам которого башнями возвышались его братья Евстафий и Балдуин… Дваневысоких брата-берсерка – Роберт Норманнский и Роберт Фландрский, заросшие до бровей, с секирами за плечами, с огнем в глазах… Измученный, похудевший, спавший с лица, но еще крепко сидящий в седле Адемар де Пюи, папский легат и номинальный глава похода.
Им не надо было сигнала, они все знали сами.
Мечи одновременно вылетели из ножен, и десятки тысяч криков были им ответом.
Жеребец тулузского графа затанцевал, когда хозяин заорал у него над ухом:
– Вперед! – И клинья тяжелой кавалерии устремились в атаку, обгоняя медленно набиравших ход пехотинцев.
«Deus lo volt! [73]» – разнеслось над долиной. Сотня тысяч глоток поддержала клич, доводя его до исступления, до рыка, заполняя им каждый фут оставшегося до врага пространства.
Три колонны спешенных из-за потерь лошадей рыцарей с яростным воплем еще только добежали до середины равнины, когда конные отряды франков врезались в мельтешащую карусель степняков. Тюрки не стали повторять ошибок предыдущих битв и ввязываться в рукопашный бой с набравшими ход тяжелыми кавалеристами. Степняки слаженно отступили за ряды ощетинившейся копьями пехоты, продолжая осыпать крестоносцев градом стрел. Из глубин выстроившихся каре мусульманской пехоты с большими щитами на рыцарскую кавалерию хлынул поток тяжелых дротиков, с холмов ударили баллисты и катапульты, из-за строя ополчения защелкали луки пеших стрелков.
Латная кавалерия пилигримов, опрокинув шаткие заслоны, врезалась в ряды мусульманской пехоты и тут же плотно завязла в ней. Вчерашние городские стражники, ремесленники и дехкане, призванные на священную войну против захватчиков, сражались с небывалым подъемом, не жалея ни себя, ни врагов. Пленных не брал никто.
Первым затрубил отход кто-то из французских графов, потом отошли рыцари Готфрида Бульонского, начал отводить своих Рено Тульский и военачальники помельче. Несмотря на то что удар франков пришелся на слабо обученные отряды ополчения, на этот раз сарацины выстояли. Вряд ли ополченцы продержались бы долго – впавшие в раж рыцари рубили их как капусту, но лучники и копейщики сражались теперь по-новому. Вместо того чтобы метить во всадников, защищенных кольчугами и щитами, мусульмане старались поразить лошадей, вал трупов которых рос как на дрожжах. Чтобы добраться до неприятеля, многие рыцари начали покидать седла. Военачальники крестоносцев слишком дорожили своей кавалерией, чтобы всю ее потерять на половине пути. Трубы запели отход. Кавалерия уступала место колоннам пехоты.
Спешенные рыцари оправдали доверие. Увлеченные отходом всадников противника многие горячие головы из числа призванных газиев, воинов за веру, нарушили строй, стремясь достать «отступающих». Они сполна заплатили за свою ошибку.
Схоронившие друзей в песках, выбросившие добычу в придорожную пыль, Христовы воины дорвались до врага. Закованные в кольчуги рыцари бросались на копья, не замечая опасности и разя противника всем, что попадалось под руку. Ломая клинки, бросая молоты и секиры в трупах, франки хватали чужие сабли, выворачивали из мертвых рук топорики, подхватывали копья. Лава пехоты сделала то что не удалось кавалерии, христиане опрокинули ополченцев и врезались в тюркских лучников, поливавших поле боя смертоносным дождем. Рыцари ревели, как раненые туры, не заботясь о защите, они перли на врага грудью, только вперед, без оглядки.
И попались в ловушку.
Каре мусульман, прикрытые большими щитами, выстояли. Берберы, привыкшие сражаться в окружении, отбили и кавалерию, и пехоту, завалив прилегающую землю тысячами тел. Чернокожие воины по выучке не уступали латинянам, но сражались, слушая своих командиров и не нарушая привычной манеры ведения боя. Когда центр начал отступать под ударами христиан, марокканцы только крепче сплотили ряды. Зеленые флаги последователей Магомета реяли над полем брани так же, как и в начале сражения, внушая уверенность робким и укрепляя дрогнувших духом.
С холмов в бока прорвавшегося клина христиан ударили резервные отряды воинов ислама. Азербайджанские копейщики вскрыли левый фланг противника, с правой стороны ударил клин хорезмийской кавалерии. Они выделялись блестящими на солнце латами, длинными копьями и восседали на тонконогих арабских скакунах, так не похожих на европейских тяжеловозов.
Фланги крестоносной колонны, только что прорвавшей линию обороны мусульман, вдруг дрогнули и просели под ударом сарацин. Набравшие ход хорезмийцы стоптали пехоту врага, вылетев на свободное пространство. Вслед за ними, расширяя проход, устремились копейщики, секироносцы и толпы конных степняков, родовая гвардия Данишмеда.
Пешие рыцари центральной колонны, охваченные азартом боя, не сразу и заметили, что теперь им придется сражаться в окружении. Почти десятитысячный корпус христиан вынужден был под дождем сельджукских стрел отбиваться от противника, насевшего сразу со всех сторон.
…Отряд Горового епископ Адемар отвел в резерв именно на такой непредвиденный случай. Их первая атака закончилась, толком и не начавшись. Честь быть в первых рядах необходимо было доказать заслугами или длинной родословной, поэтому русичи находились где-то ближе к концу десятитысячного ударного клина. Таким образом, после безудержной скачки они так и не добрались до врага, развернув коней почти в двух десятках шагов от ближайшего сарацина. Гонец от епископа передал Горовому приказ отойти к обозникам, которых христианские военачальники держали в резерве.