Глачке (испуганно). К революции?
   Д'Артез (вздыхая). Да, в те времена еще случались революции, и в них верили, хотя они так же иной раз оборачивались ложной актуальностью. Но к чему обсуждать все это, господин обер-регирунгсрат, мы только тратим попусту время. В Париже обо всем этом гораздо лучше осведомлены, чем мы с вами здесь. К сожалению, Бальзак умер, иначе мне наверняка было бы больше известно о дальнейшем жизненном пути д'Артеза. Бальзак был одним из наших надежнейших информаторов. Во всяком случае, любовное приключение с прелестной герцогиней не было мнимой актуальностью, этого мы никоим образом думать не должны. Презабавная история. Так и хочется сказать на старомодный манер - душа радуется. Одна беда - продолжение отсутствует, все обрывается на полуслове. Вот таким-то образом я потерял своего друга из виду в недрах герцогского алькова. И с тех пор ни единой весточки. Странно! Что же побудило подобного человека раз навсегда исчезнуть с горизонта? Не наша ли это вина? Вернее, не моя ли вина, прошу прощения? Вопрос этот меня крайне волнует. А что сталось с герцогиней Мофриньез? Этим вопросом стоило бы заняться парижской полиции. Последнее, что дошло до меня, ее премилая выдумка, чисто женская уловка. Она разыгрывает невинного ангела, до нее и пальцем не коснись, а дальше - едва слышный шелест платья, и свет гаснет. Каков сценический эффект!
   Поскольку господин Глачке или не знал, что на это ответить, или сознательно не отвечал, чтобы не перебивать д'Артеза, который наконец разговорился, тот поднялся со своего стула, на что указывали шумы, записанные на пленку, и продолжал стоя:
   ...Разумеется, всегда пытаешься оправдать себя какими-либо объяснениями. Д'Артез, к примеру, возможно, и послал весточку, но она в пути затерялась. Возможно, он звал на помощь, но зов его до меня не дошел. Сколько войн было с тех пор, сколько окопов, линий Мажино, не говоря уже о несметном множестве мертвецов. В таких условиях письму ничего не стоило затеряться, даже секретные послания иной раз в клочья разлетаются от снарядов. Вот и выходит, что ждешь напрасно. С другой стороны, д'Артез мог решить: в настоящее время мои люди, по всей видимости, не желают поддерживать со мной связь. Что ж, обойдемся своими силами. Это на него похоже. Так называемая современная история вносит беспорядок не только в официальные документы, но создает неразбериху и в личных отношениях. Тем не менее мы ждем вестей, ибо в одном, господин обер-регирунгсрат, вы можете быть уверены, передайте это вашим французским коллегам: человек, подобный _д'Артезу_, ни в коем случае не станет доживать свой век в объятиях пусть даже самой обольстительной светской львицы. В этом его друзья по всему свету голову дадут на отсечение, я не боюсь вновь прибегнуть к старомодному выражению. Подобное времяпрепровождение не в нашем духе, нам этого слишком мало, все равно, бранят нас за то или нет. Да, и еще замечу: мы были твердо уверены, что д'Артез в последнюю войну объявится в Сопротивлении. Вам лучше, чем мне, известны документы по этому вопросу, я в те годы находился в заключении. Считал ли д'Артез немецкую оккупацию не заслуживающей внимания или полагал, что активно выступать преждевременно, сказать трудно. Мы, его друзья, можем лишь с уважением отнестись к его молчанию и признать его бездействие обязательным также и для нас. Повторяю, мой вам совет: осведомитесь у маленькой герцогини. Она наверняка кое-что сообщит вам о финале этой любовной связи. Разумеется, кое в чем и приврет для поддержания престижа, но опытный криминалист сумеет даже из ложных показаний сделать определенные выводы. Вот вы вдруг приносите мне известие о каком-то человеке, непозволительным образом присвоившем себе имя д'Артеза и убитом на улице - прошу прощения, я запамятовал ее название - кирпичом. Это первое известие, связанное с именем д'Артеза, со времен упомянутой любовной связи. Оно меня озадачивает. Не фальшивое удостоверение, не связи с проститутками и наркоманами - это, может статься, представляет интерес для полиции, но на нашего брата сколько-нибудь сильного впечатления не производит. Но кирпич! Подумайте только! О пошлый век! В самом деле, предположим, подлинный д'Артез самолично, и притом намеренно, прикончил кирпичом вульгарного субъекта, злоупотребившего его именем, чтобы на этом примере дать наглядный урок иным прочим. Я, как его временный заместитель, поступил бы, надо сказать, при подобных обстоятельствах не иначе. Да, ищите подлинного д'Артеза, господин обер-регирунгсрат, это поможет вам распутать дело. И мне лично вы оказали бы величайшее одолжение... Но мне пора уже ехать в Бад-Кенигштейн. У нас там своего рода семейный форум, прошу прощения. Автобус отходит через четверть часа, я как раз успею.
   Вот что было запечатлено на пленке и в протоколе, сделанном по этой пленке. В первую голову господин Глачке навел справки о Бальзаке у себя в управлении, но, так как ни одна душа не могла дать ему исчерпывающего ответа, он позвонил некоему журналисту, слывшему за человека сведущего. Поскольку же разговор не дал удовлетворительных результатов, протоколист получил специальное задание: раздобыть романы Бальзака и перечитать их, фиксируя внимание на деле д'Артеза. В своем кратком реферате протоколист мог лишь констатировать, что д'Артез - действующее лицо одного из романов, и даже не очень значительное, скорее второстепенное, о коем упоминается лишь в тех случаях, когда автор противопоставляет политической, коммерческой, общественной и литературной деятельности, так сказать, интеллектуальную совесть Франции, не признающую рыночных мод-однодневок и отвергающую присущий тому времени дух всеобщего предпринимательства. Ныне подобных людей не задумываясь назвали бы нигилистами именно потому и как раз за то, что они критикуют и ставят под сомнение расхожие, сулящие успех направления, лозунги и избитые истины пусть даже только тем, что молча держатся в тени. И вот этот абзац, сформулированный протоколистом без всякой задней мысли, честно и добросовестно, господин Глачке впоследствии, как мы увидим, выхватил из контекста и истолковал как единомыслие с бальзаковским д'Артезом и как нигилизм и, стало быть, как прямой выпад против службы государственной безопасности. Протоколист ушам своим не поверил, он ни о чем таком и не помышлял, сочиняя этот абзац, и пытался только представить по возможности исчерпывающий реферат. Но и Ламбер понял этот абзац, как господин Глачке, и сказал:
   - Ну и задали вы ему перцу.
   При составлении реферата протоколист еще не разбирался в том, что человек опытный опустил бы без труда, как романический вымысел и историко-литературный факт. В реферате он только отметил, что если Бальзак в своем д'Артезе даже изобразил некую известную ему личность, то прототип ее жил более ста двадцати лет назад, а следовательно, давным-давно умер и вопрос надзора за ним со стороны службы безопасности отпадает. Это замечание, составленное лишь для служебных целен, также вызвало бурное одобрение Ламбера.
   - Давным-давно умер! Прекрасно, превосходно! Так и просится в пантомиму.
   Одобрение, высказанное в подобной форме, показалось протоколисту в то время чуть ли не оскорбительным. Но по сути дела, Ламберу ни запись допроса, ни копия реферата, видимо, не пришлись по праву.
   - Вы все еще мыслите категориями тайной полиции, - упрекнул он протоколиста, - а в результате все, что вы пишете, звучит иронически. Господин Глачке глуп, это легко заметить и еще легче высмеять. Но именно потому, что он глуп, он и ему подобные смертельно опасны. Эти вещи слишком серьезны, чтобы над ними кто-либо мог иронизировать. Даже вы, не в обиду будь вам сказано.
   Все это, однако, не давало ответа на два вопроса, а именно: почему артист Эрнст Наземан избрал себе псевдонимом имя д'Артез и почему в Париже был убит некий подозрительный субъект с фальшивым удостоверением личности, выписанным на то же имя?
   На первый вопрос господин Глачке отвечал очень просто:
   - Имя д'Артез - всего лишь пароль некой тайной организации, старый-престарый трюк. А они-то считают себя бог весть какими дошлыми.
   Вполне возможно, что господин Глачке сообщил свое мнение вышестоящим инстанциям в Бонн, а те в свою очередь передали его парижским коллегам. Дальнейшую переписку протоколисту уже увидеть не пришлось, он тем временем оставил службу в Управлении государственной безопасности.
   Как ни смешно это звучит, но лично для протоколиста все завертелось-закрутилось именно благодаря чтению бальзаковских романов и, совершенно против его воли, настигло его, так сказать, врасплох. В прочитанных романах он, разумеется, наткнулся на имя Ламбера и почел своим долгом упомянуть о том в реферате. За что в виде исключения удостоился похвалы господина Глачке.
   - Вот видите! Вот видите! - воскликнул тот. - Принесите-ка мне дело Ламбера.
   На Ламбера, к слову сказать, уже было заведено досье. Хотя ничего из ряда вон выходящего о нем известно не было, но человек, годами пользующийся псевдонимом и затем внезапно, без видимой причины, вновь возвращающийся к своему подлинному имени, вызывает, естественно, подозрение. Что Ламбер-Лембке был родом из Дрездена и, видимо, все еще поддерживал дружбу с д'Артезом, не оставалось секретом для властей.
   Итак, протоколист по долгу службы постигал романы Бальзака. Чтение их было ему поручено, и заслуженная в этой связи похвала господина Глачке могла при благоприятных условиях иметь важное значение для его карьеры. Вдобавок о книгах Бальзака вечерами можно было потолковать с коллегами и знакомыми, не разглашая служебных тайн, к чему обязывал протоколиста его долг. Знакомые, понятно, удивлялись и спрашивали:
   - С каких пор ты читаешь романы?
   Кое-кому это даже не нравилось. Особенно резко выразила недоумение некая особа, в ту пору состоявшая еще в близких отношениях с протоколистом, она не скрыла от протоколиста, что как в его интересах, так, возможно, и в ее собственных чтение это ей не по вкусу.
   Словом, в то время как протоколист полагал, что имеет дело всего лишь с миром романтическим, с коим он обязан ознакомиться как служащий Управления государственной безопасности, с миром фантастическим, который он, юрист, ощущал реальностью лишь ночью, возвращаясь из гостей домой или засыпая в постели, и который уже на следующее утро, во время бритья или по дороге на службу, расплывался призрачным туманом, начальство насильно загоняло его в этот мир, чьим языком он, в сущности, еще не владел. Дело в том, что он получил от господина Глачке задание, почетное задание, как было ему объявлено, сойтись с упомянутым Ламбером, вступить с ним в личный контакт и осторожно выспросить его. Подобные задания, собственно говоря, были одним из элементов обучения младших служащих. Считалось, что молодому человеку, даже если ему суждено впоследствии занять высшие посты в министерстве, полезно, по крайней мере однажды, проявить себя на сыскной работе. Полученное им задание поэтому нельзя рассматривать наперед как оскорбительное. А что протоколист в самом непродолжительном времени будет безумно его стыдиться, вопрос особый. Чувство стыда, или как уж это назвать, впервые пробудилось в нем, как он теперь считает, во время допроса д'Артеза.
   Во всяком случае, господин Глачке сказал:
   - Для вас справиться с заданием никакого труда не составит. Вы собираетесь сдавать на асессора. Для этого нужны книги из библиотеки, а там, естественно, завязывается знакомство с библиотекарями. Не велика хитрость! Возможные затраты управление вам возместит. Разумеется, расходы должны быть оправданными. Вы поступите очень правильно, если пригласите этого человека как-нибудь вечерком на ужин в ресторан. Не в самый роскошный, конечно. А покажется вам, что беседа пойдет живее, пригласите свою уважаемую невесту, я это полностью одобряю. Женщины подмечают мелочи, а при известных обстоятельствах именно мелочи могут оказаться весьма полезны. Значит, договорились, дорогой мой! И ни о чем не тревожьтесь. Разумеется, я распоряжусь, чтобы субъект этот был взят под наблюдение также одним из наших агентов. Надо же наконец раскрыть их тайную организацию, пусть в настоящее время и не представляющую опасности. Подобной роскоши, как их существование, мы себе позволить не можем.
   Вот уже полтора года, как состоялся этот разговор. Уважаемая невеста, о которой счел необходимым упомянуть господин Глачке, перестала быть невестой, едва протоколист оставил службу. Но чувство стыда осталось. Даже сделанные в ту пору заметки, послужившие основой для этих записок, не могли заглушить его. А может быть, это всего-навсего нерешительность, этакая слабость в области желудка и стыд за нерешительность, которого прочие люди вроде бы и не ощущают?
   5
   Спустя два месяца после описанных событий произошло другое убийство, на этот раз во Франкфурте. Д'Артез находился за границей, так что никакого отношения к нему иметь не мог. Кроме того, речь в данном случае шла о банальном убийстве из ревности, загадок оно не задавало, и полиция разобралась в нем очень быстро. Но имелись в этой истории два обстоятельства, которые как будто указывали на д'Артеза.
   Убитый, как нарочно, был тот шпион или агент, которого по поручению господина Глачке приставили наблюдать за Ламбером, - бывший полицейский, уволенный уже много лет назад за какие-то правонарушения, а ныне привлекаемый службой безопасности для мелких шпионских поручений, словом, субъект весьма сомнительный. Убийца же был итальянец из привокзального квартала, где он проживал на полулегальном положении.
   Как реагировал господин Глачке на второе по счету убийство, протоколист лично не наблюдал, к этому времени он уже оставил службу. Следствие по делу входило в обязанность уголовной полиции. Связь со службой безопасности, надо думать, постарались затушевать, во всяком случае, в сообщениях прессы ни слова об этом не говорилось.
   Еще одно обстоятельство должно было заставить господина Глачке призадуматься: убийство было случайно обнаружено Ламбером, который и сообщил о том полиции чуть ли не как свидетель-очевидец. Мало того, протоколист также случайно присутствовал при этом событии, ибо находился в момент убийства в комнате Ламбера и сидел там уже около часу. Этот факт, а также алиби того и другого полиция, разумеется, проверила. Но поскольку убийца был быстро найден, вышеизложенное событие никого больше не интересовало. Ламбер же только пожимал плечами.
   - За последнее время мы наблюдаем некое увлечение подобного рода скучными убийствами, - заметил он.
   Тем не менее многое в этом эпизоде оставалось загадочным, притом не только для господина Глачке, который, так сказать, кормился загадками, но и для протоколиста, случайного свидетеля. Ему и сейчас непонятно, как удалось Ламберу чисто зрительно заключить, что происходит убийство.
   - Что же тут такого? Я это заранее предвидел. Вот и все, - возразил Ламбер.
   Но ответ его скорее вносит еще большую неясность в это дело.
   Как уже говорилось, протоколист находился в комнате Ламбера, на Гетештрассе. Они беседовали о д'Артезе, об Эдит Наземан, а больше о трудностях, касающихся протоколиста. Комната находилась на седьмом этаже, отсюда далеко-далеко открывался вид на крыши Франкфурта. У Ламбера вошло в привычку часто полночи простаивать у окна, о чем сообщали уже первоначальные донесения агентов, которые протоколисту еще пришлось увидеть. Как там говорилось, Ламбер стоял, нередко беседуя с некой особой, предположительно женского пола, однако же о ней и доныне ничего конкретного установить не удалось. Каким образом попадала эта особа в дом и в комнату Ламбера? Попытки справиться у жителей дома ни к чему не привели.
   Особой, о которой идет речь, был уже упомянутый женский манекен, его-то Ламбер имел обыкновение пододвигать к окну и время от времени оставлять там, когда сам он покидал комнату. Манекен этот, собственно говоря, не был его собеседником, хотя Ламбер и утверждал, что он вызывает его на разговор. Собеседником Ламбера был, скорее, спящий Франкфурт. Впрочем, и Ламберу и протоколисту было известно, что дом и комната находятся под наблюдением и что в комнате установлен микрофон, который Ламбер, разумеется, не замедлил обнаружить и умел, когда считал нужным, выводить из строя.
   Наблюдение за комнатой Ламбера вели из слухового окна в доме по Кляйте-Бокенхеймерштрассе. Управление безопасности под видом бухгалтерско-ревизионной фирмы сняло там чердак якобы для хранения старых подшивок с документами, на самом же деле поместило там агента, и он, вооружась ночным биноклем, наблюдал за комнатой Ламбера с вечера и до утра. Но протоколисту не понадобилось даже сообщать Ламберу об этом мероприятии, тот и сам поразительно быстро обнаружил агента. Имея с давних пор привычку стоять у окна, он, естественно, тотчас подмечал малейшее изменение в окрестном пейзаже. Ему сразу же бросились в глаза два крошечных кружочка, порой мерцавших, точно два глаза. Это линзы бинокля отражали голубую светящуюся рекламу.
   - Ну и лоботрясов нанимает ваш господин Глачке! - презрительно заявил Ламбер.
   Он даже углядел, что субъект этот не расстается с хромированным термосом. Всякий раз, когда агент что-то наливал из пего, термос поблескивал. Что касается световой рекламы, то по лицу Ламбера, стоявшего у окна, тоже мелькали ядовито-красные и зеленые блики. Большей частью он стоял совершенно неподвижно, даже когда говорил. Вообще же он сильно сутулился и выглядел приземистее и старше, чем был на самом деле. Кожа на лице обвисла, а набрякшие мешки под глазами придавали ему унылое выражение. На улице его можно было принять за пенсионера, не знающего, чего он хочет от жизни и от окружающего мира. Но цветные блики световой рекламы придавали ему и всему, что он говорил или о чем думал, стоя часами по ночам у окна, какую-то своеобразную живость.
   - Словно портрет в экспрессионистском стиле, - заметила как-то Эдит Наземан.
   Итак, в упомянутый вечер Ламбер внезапно сказал:
   - Ну вот! Теперь этот дуралей дал себя заколоть. И кстати, мастеру своего дела. Что ж, наш гражданский долг, по-видимому, сообщить в полицию.
   Но оставим это убийство, нашего внимания оно не заслуживает, ибо нисколько не отличается от заурядных убийств, что гремя от времени случаются во Франкфурте. Убийцу нашли утром следующего же дня в постели проститутки, которая и была причиной преступления.
   К д'Артезу все это ровным счетом никакого отношения не имеет, хотя для господина Глачке дело д'Артеза далеко еще не было закончено. Об этом протоколист узнал месяц-другой спустя, случайно встретив дочь господина Глачке на Бокенхеймерском шоссе. Она успела тем временем кончить гимназию и теперь изучала в Мюнхене германистику и театроведение. Видимо, были как раз каникулы. Перевод ее отца в Бонн, кажется, еще не состоялся.
   - Пожалуйста, засвидетельствуйте вашему уважаемому папаше мое почтение, - сказал на прощание протоколист.
   В ответ она рассмеялась:
   - Мой уважаемый папаша не оценит вашего почтения. Он и сейчас еще нет-нет да вздохнет: жаль молодого человека. Попался на удочку окаянному саксонцу и загубил свое будущее.
   Бойкая девица, как уже говорилось.
   Ламбер, в противоположность д'Артезу, отказался от своего псевдонима лет пятнадцать назад. Только д'Артез еще звал его Ламбер, да Эдит Наземан обращалась к нему "дядя Ламбер". Поэтому, правда лишь по прошествии некоторого времени, протоколист тоже получил право звать его Ламбер.
   - Но только, прошу вас, не "господин Ламбер". Это звучит уж слишком цинично!
   Официально Ламбер пользовался после кончины жены только своим истинным именем - Людвиг Лембке. Под этим именем он и служил младшим библиотекарем в университетской библиотеке. Младшим лишь потому, что так и не закончил образования, необходимого для библиотекаря.
   Протоколист не встретил во Франкфурте ни одного человека, которому было бы известно, что Людвиг Лембке более десятка лет был довольно популярен под именем Луи Ламбер. Ламбер же сделал все, что в его силах, чтобы предать этот факт забвению. Правда, он не мог или из материальных соображенной не захотел помешать тому, что имя Луи Ламбер вновь появилось на обложках двух книжечек карманного формата, но ни единая душа, кроме издателя, не заподозрила, что Луи Ламбер и младший библиотекарь Людвиг Лембке - одно лицо. Читатели же полагали, что модный некогда автор давно умер. Службе безопасности все эти обстоятельства, разумеется, были известны, но до поры до времени она к ним интереса не проявляла.
   Смерть жены была, пожалуй, для Ламбера поворотным пунктом. Это звучит романтично, но скорее должно внушать ужас, как мы увидим, если протоколист сумеет передать то, что он узнал. А это дастся ему нелегко. Всегда имеется риск, что события будут неправильно восприняты, тем более что протоколист постоянно терялся, сталкиваясь с этим в корне чуждым ему прошлым. От самого Ламбера едва ли что можно было узнать. Как только беседа касалась этого вопроса, он насмешливо замечал:
   - Есть предметы, к коим тайной полиции пути заказаны.
   Узнал все протоколист главным образом от Эдит Наземан. Она также нередко предавалась размышлениям о дяде Ламбере, что вместе с тем было для нее размышлениями об отце. Как девушка или женщина, она, естественно, немало удивлялась тому, что в жизни этих людей нет больше женщин; она всерьез искала этому объяснения, пусть только затем, чтобы защитить отца.
   - В семейной жизни дядя Ламбер был, судя по всему, безмерно несчастлив, - рассказывала она протоколисту, который в те времена провожал ее иной раз домой. - Папе тоже не посчастливилось в браке. И это не мамина вина, нет-нет, мне думается, в ту пору было такое поветрие, сплошь и рядом люди просто но отдавали себе в этом отчета, они полагали, что так и быть должно и даже почитали себя счастливыми. Но папа и дядя Ламбер это сознавали, вот в чем вся беда.
   Разговор, врезавшийся протоколисту в память, состоялся ночью на углу Элькенбахштрассе, где жила Эдит Наземан. Нельзя забывать, что Эдит еще не исполнилось и двадцати двух лет. В течение двух или трех семестров она изучала социологию, но в один прекрасный день бросила занятия, чтобы стать продавщицей в книжной лавке. Рассказывая протоколисту о браках отца и дяди Ламбера, она напускала на себя суровость, у нее меж бровей даже залегала напряженная складка. Это была одна из тех минут, когда протоколист сожалел, что не обладает талантом художника или на худой конец способностью верно описать словами эту памятную ночную сцену на пустынной улице, не говоря уже о лице девушки.
   В самом ли деле оба брака были столь несчастливы, как подозревала Эдит, откровенно говоря, не очень-то интересовало протоколиста. Ни он, годящийся Ламберу в сыновья, ни тем более Эдит не в силах были постичь поведение Ламбера, и это сбивало их с толку. Почему ведет подобную жизнь человек, отринувший, словно негодную ветошь, свое удачливое прошлое? Или в этом заключена истинная мудрость? Пример, достойный подражания?
   Теперь, как младший библиотекарь с правом на пенсию, он живет отнюдь не лучше, да еще обзавелся манекеном. Прежде он по крайней мере был модный автор, хотя книги, правда, писал неважные, никто их в наше время не читает. Неужто Ламбер просто-напросто и как можно неприметнее ждет смерти? Откуда для этого берутся силы? И думать нечего спрашивать самого Ламбера, они боялись его обидеть. Да вряд ли он и ответил бы на такой вопрос или ответил бы уклончиво. Какое до всего этого дело вашему поколению? заметил он однажды. Для Эдит это составляло загадку, в первую очередь даже не из-за Ламбера, хотя она была к нему очень привязана, но, размышляя о Ламбере, она невольно размышляла и об отце. Хотя иногда, рассердившись, усматривала в их действиях пустое скрытничание.
   - Они считают нас желторотыми птенцами и потому отказываются говорить с нами по душам, - сетовала она в обиде.
   Но тут же, сама себя опровергая, всемерно восхищалась отцом. Поступкам же Ламбера находила простое психологическое объяснение.
   - Он стыдится, что писал скверные книги. А теперь хотел бы написать еще одну, хорошую, но ничего у него не выходит.
   Отец же, когда она сказала ему об этом, будто бы смеясь, ответил:
   - Ламбер уже переступил грань и давно пребывает там, где в литературе больше нет надобности.
   Это ли истинная мудрость? Это ли в самом деле позиция д'Артеза?
   Происхождение их псевдонимов Эдит объясняла и того проще.
   - Ах, это всего-навсего обычное мальчишество, - говорила она. - Да и кому нравится собственное имя? Я свое тоже терпеть не могла. Мне хотелось бы называться Марлен. Девочки надо мной смеялись, не такие уж, говорили они, у меня длинные ноги. Они, понятно, имели в виду киноактрису, но я вовсе о ней не думала, я думала о сказке, о милой Марленхен, собирающей ручки-ножки погибшей на пожаре сестрицы. До чего же я в детстве была сентиментальна! Слушая эту сказку, всегда плакала навзрыд.
   Эрнст Наземан и Людвиг Лембке были одноклассники. Учились в одной дрезденской гимназии; если протоколист, которому в Дрездене побывать не пришлось, не ошибается, эта гимназия славилась хором. Семьи мальчиков жили в пригороде Дрездена, в районе "Белый олень", оба ездили домой одним трамваем и так сдружились. Лет четырнадцати или пятнадцати, прочтя два-три романа Бальзака, они открыли для себя образы д'Артеза и Ламбера и сделали их своим вторым "я" - так поступают много мальчишек во всем мире, и так же нравилось Эдит воображать себя малюткой Марлен из сказки. Ничего необычного не было в том, что, захотев отрешиться от своего окружения, от семьи, школы и других мальчишек, они называли себя и друг друга именами любимых героев. И в том, что впоследствии они эти имена за собой закрепили, когда, вступая в новую жизнь, сочли необходимым укрыться под псевдонимом, тоже не было ничего необычного. Зачем искать новые псевдонимы, когда у каждого имелся свой, привычный. Господин Глачке, тот непременно спросил бы: а зачем вообще псевдоним? Вот в чем вопрос.