Страница:
Ветер обдувал длинный склон холма; далекие облака чередой проплывали по небу. Крупный гунтер Джека то и дело прядал ушами; эта гнедая лошадь, его последнее приобретение, была крепко сбита и вполне подходила всаднику, весившему под две с половиной сотни фунтов. Охоту это животное не жаловало и, подобно многим меринам, большую часть времени горевало по своему утраченному жеребячьему достоинству; это был, можно сказать, разочарованный в жизни конь. Если бы мысли, проносившиеся в его голове, можно было воплотить в слова, то их смысл был бы примерно следующим: «Хозяин чересчур грузен; а когда заставляет меня прыгать, норовит завалиться вперед. Если скоро мы не повернем домой, я его точно сброшу… Чую кобылу! Кобылу-у-у! Ах!» Его раздутые ноздри горестно задрожали, и он ударил копытами.
Оглянувшись, Джек увидел на поле новых всадников. По краю пашни скакали девушка и грум. Грум ехал на невысокой, коренастой лошадке, юная леди — на хорошенькой породистой гнедой кобылке. Когда они добрались до изгороди, отделявшей поле от склона, грум спрыгнул с лошади, чтобы открыть ворота, но всадница не стала дожидаться и легко перемахнула через препятствие. Тут из рощи донесся азартный собачий визг, предвещавший оживление застопорившейся было охоты.
Шум затих: из леса вылетела молодая гончая и с недоумением уставилась в открытое пространство. Стивен Мэтьюрин отъехал от непролазных зарослей терновника и, задрав голову, стал следить за полетом сокола. При виде мула гнедая кобылка принялась кокетливо подскакивать, мелькая белыми чулочками и встряхивая головой.
— Перестань, ты… — чистым юным голосом произнесла девушка.
Джек, изрядно отвыкший от звуков девичьей речи, обернулся и посмотрел на нее с особым интересом. Она была занята тем, что успокаивала возбужденную лошадку, но, поймав на себе его внимательный взгляд, тут же нахмурилась. Джек Обри отвернулся, невольно улыбаясь, — так хороша, непосредственна и красива была девушка: раскрасневшаяся, со стройной прямой спиной, она сидела верхом с выправкой гардемарина, сидящего за румпелем шлюпки, плывущей по волнующемуся морю. У нее были черные волосы, синие глаза и отчаянный вид сорвиголовы — несколько комичный и более чем трогательный для такого хрупкого создания. Ее туалет составляла потертая синяя амазонка с белыми обшлагами и лацканами, цветом напоминавшая мундир флотского лейтенанта, а завершала его лихо сбитая набекрень треуголка, украшенная туго свернутым страусиным пером.
Каким-то образом, очевидно с помощью гребней, она спрятала под треуголку волосы, оставив одно ухо открытым. И это прелестное ушко, как заметил Джек, когда кобылка боком приблизилась к нему, было розовым, как…
— А вот и ихний лис, — непринужденно заметил Стивен. — Тот самый лис, о котором нам все уши прожужжали. Хотя нет, это самка.
Проскользнув под изгородь, лиса цвета опавших листьев, крадучись, пробежала мимо и бросилась в сторону пашни. Лошади и мул навострили уши, поворачивая их следом за лисой словно крылья семафора. Когда зверь стал отчетливо виден, Джек привстал в стременах, приподнял шляпу и закричал так, будто командовал в открытом море, отчего его гунтер прянул в сторону. Раздался звук охотничьего рожка, и отовсюду из зарослей горохом посыпались гончие. Взяв уводящий к укромной лощине след, свора кинулась по стерне наперерез лисе, заливаясь лаем — лучшей музыкой для охотничьих ушей. В следующую минуту собак нагнал егерь. Из-за рощи послышались возбужденные голоса: кто-то распахнул ворота загона, и тут же через них стала протискиваться целая орава верховых. Здесь был чертовски неприятный спуск. Джек туго натянул поводья, придерживая коня: он предпочел не рисковать, впервые оказавшись в незнакомой местности, но сердце его, как поднятый по тревоге барабанщик, с удвоенной силой било сбор. Он уже решил, что ему делать, как только толпа поредеет.
Джек сызмальства знал толк в лисьей охоте: в этой джентльменской забаве ему нравилось все, от первого звука рожка до едкого запаха затравленной лисы, однако, несмотря на то что ему случалось подолгу сидеть на берегу в ожидании очередного назначения, две трети своей жизни он все же провел на море и, конечно же, подрастерял охотничьи навыки.
В воротах по-прежнему теснились всадники, так что не было никакой возможности выбраться из загона, прежде чем свора окажется на соседнем поле. Круто повернув лошадь, Джек воскликнул:
— За мной, Стивен! — и кинулся к изгороди.
Краешком глаза он заметил, как гнедая мелькнула между его приятелем и толпой в воротах. Когда лошадь под Джеком взмыла вверх, он повернул голову, чтобы посмотреть, как преодолевает изгородь амазонка в треуголке. Мерин тотчас почувствовал шаткость равновесия всадника. Он прыгнул почти что свечкой, приземлился, а затем, низко опустив шею, ловко повернув плечо и взбрыкнув задними ногами, избавил себя от седока.
Джек сдался не сразу. Это было медленное, позорное сползание со скользкого бока неблагодарной скотины. Правой рукой он вцепился в гриву, но хозяином положения был мерин, а не моряк, и ярдов через двадцать седло оказалось пустым.
Однако истинное удовлетворение мерин испытывал недолго. Один сапог Джека застрял в стремени так, что от него невозможно было освободиться, к тому же он дергался и колотил мерина, вопя и ужасно бранясь. Тот встревожился, начал шалеть, захрапел, выпучил глаза и бросился вскачь, не разбирая дороги, по глубоким бороздам, усеянным убийственными камнями.
Увидев это, пахарь бросил волов и стал взбираться по холму, размахивая стрекалом. Высокий молодой человек в зеленой куртке — конюх — кричал: «Тпруу!» — и бежал навстречу мерину с растопыренными руками. Мул под Стивеном, который оставался на поле последним, повернул и, повинуясь команде седока, бросился наперерез мерину, карабкаясь изо всех сил, почти приникая к земле. Обогнав пахаря и конюха, он остановился как вкопанный на пути мерина и принял удар на себя. Подобно герою, Стивен спрыгнул с мула, схватил поводья мерина и не отпускал их до тех пор, пока к нему на помощь не прибежали юноша в зеленой куртке и пахарь.
Волы, предоставленные сами себе, не дойдя до середины борозды, были настолько возбуждены увиденным зрелищем, что были и сами готовы выкинуть какое-нибудь коленце. Но, прежде чем они успели решить, какое именно, представление окончилось. Пахарь повел пристыженного мерина к краю поля, Стивен и Джек, потирая ушибленные конечности, тоже поплелись восвояси. Мул кротко шагал за ними.
Поместье Мейпс Корт было настоящим бабьим царством — в нем не было ни одного мужчины, не считая дворецкого и грума. Само собой, миссис Уильямс, хозяйка Мейпс Корт, была женщиной, и еще какой: женственность этой дамы была столь глубока, что почти лишила ее индивидуальности. Ко всему она слыла вульгарной особой, хотя ее семейство, имевшее определенный вес в округе, жило в здешних местах со времен Вильяма Голландца [4]. Было трудно найти какое-то внешнее сходство между нею, ее дочерьми и племянницей, которая делила с ними кров. Нужно признаться, что обитатели дома не отличались общими фамильными чертами. Что до потемневших портретов предков, то они могли быть просто напросто приобретены на разных аукционах. Все три дочери воспитывались вместе, в окружении одних и тех же людей, в одной и той же атмосфере умеренного почитания денег, доходных мест и скрытого раздражения, которое было готово излиться по самому пустячному поводу. К примеру, стоило служанке надеть в воскресенье башмаки с серебряными пряжками, как кривотолков хватало на неделю. Но при этом всех дочерей природа не обидела ни умом, ни внешностью.
Софи, самая старшая, была девушкой изрядного роста, с широко расставленными серыми глазами, высоким лбом и романтическим выражением лица. У нее были мягкие русые волосы, отливающие золотом, и нежная кожа. Она была сдержанной по природе и жила своими мечтами, которыми ни с кем не делилась. Может быть, раннее отвращение Софи к прозе взрослой жизни объяснялось житейской беспринципностью ее матери; так или иначе, в свои двадцать семь она выглядела почти юной. Но в ней не было никакой игривости, ни тени кокетства, лицо отрешенное, словно у святой. Точь-в-точь Ифигения, склонившаяся над письмом. Ее внешностью неизменно восхищались; она всегда была элегантна, а в настроении становилась просто красавицей. И в обществе, и в домашнем кругу она мало разговаривала, но была способна сделать меткое замечание, в котором проявлялось гораздо больше ума и проницательности, чем следовало ожидать от девушки, получившей самое простое образование и жившей тихой провинциальной жизнью. Ее суждения приобретали особый вес, поскольку исходили от милой, податливой и сдержанной особы. Странным образом эти качества отпугивали представленных ей мужчин, которые охотно несли всякую чепуху о превосходстве своего пола. Они смутно догадывались о ее внутренней силе, чувствовали ее самодостаточность, делиться которой она ни с кем не желала.
Сесилия была вполне узнаваемой дочерью собственной матери: этакая будущая гусыня с круглым лицом и голубыми кукольными глазами. Она с удовольствием вертелась перед зеркалом и не расставалась со щипцами для завивки. Недалекая простушка, она была всегда и всем довольна, питала слабость к шумным забавам и отличалась довольно доброй натурой. Общество мужчин любого роста и внешности неизменно приводило ее в восторг. Самая младшая сестра, Френсис, напротив, была равнодушна к мужскому вниманию. Эта длинноногая нимфа до сих пор любила свистеть и швырять камни в белок, сидевших на ореховом дереве. Непосредственность юности сочеталась в ней с безжалостностью ребенка. Наблюдать за Френсис было столь же увлекательно, как за игрой блестящей актрисы. Так же, как и у ее кузины Дианы, у нее были черные волосы и огромные озера темно-синих затуманенных глаз. Френсис так отличалась от своих сестер, что, казалось, принадлежала к другому полу. Но всех их объединяла юная грациозность, веселый нрав, отменное здоровье и даже одинаковый вес — чуть меньше ста фунтов у каждой.
Было странно, что при таких достоинствах ни одна из девушек не была замужем, тем более что миссис Уильямс старательно направляла дочерей к брачному ложу. Во многом это обстоятельство объяснялось скудным количеством подходящих холостяков по соседству, опустошительными результатами десятилетней войны, а также нежеланием Софи принять предложения руки и сердца (а их ей делали не раз). Следовало также учесть жажду миссис Уильямс отыскать партию повыгоднее, а также нежелание местных господ иметь ее своей тещей.
Сомнительно, что миссис Уильямс излишне нежила своих дочерей. Разумеется, она их любила и «жертвовала ради них всем», но не в ее характере было уделять место родительскому чувству — она была чересчур занята постоянным отстаиванием своей правоты (не дай бог было в чем-нибудь перечить миссис Уильямс — этому идеалу справедливости) и всегда страдала оттого, что ее утомляли и злоупотребляли ею. Доктор Вайнинг, который знал ее всю жизнь и крестил ее детей, говорил, что хозяйка Мейпс Корт сама утомила всю округу; но даже он, искренне недолюбливавший ее, признавал, что миссис Уильямс стеной стояла за интересы своих дочерей. Она могла, охлаждая их пыл, из года в год недовольно нудить, портить их дни рождения жалобами на мигрень, но при этом, словно тигрица, сражаться с родителями, доверенными лицами и адвокатами женихов ради того, чтобы добиться для своих девочек «соответствующих условий». И все-таки на руках у нее оставались три незамужние дочери: она даже испытывала некое удовлетворение оттого, что племянница, затмевавшая ее дочерей, тоже не замужем. И действительно, эта племянница, Диана Вильерс, была так же хороша, как Софи, но только по-своему. Они сильно разнились между собой. Диана, благодаря осанке и высоко поднятой голове, казалась рослой. Однако, когда она стояла рядом со своей кузиной, то не доставала и до ее уха. Обе девушки были с избытком наделены природной фацией, но если изящество Софи отличалось томной медлительностью, то Диана жила в быстром, как вспышки молнии, ритме. В тех редких случаях, когда милях в двадцати от их имения устраивался бал, она танцевала великолепно и при свечах цветом лица почти не отличалась от Софи.
Миссис Вильерс была вдовой; родилась она в том же году, что и Софи, но насколько разными были их жизни! В пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы вести хозяйство жившего на широкую ногу, беспутного отца, и жила там в роскоши даже после того, как вышла замуж за молодого человека, у которого не было ни гроша за душой, — адъютанта отца, — поскольку он переехал в их дворец, столь огромный, что появление мужа и двух десятков новых слуг осталось незамеченным. Это был непрочный брак, основанный на чувствах: оба супруга были столь страстными, сильными и своевольными, что каждый пустяк приводил их к бурному выяснению отношений. Однако с великосветской точки зрения об этом браке можно было судить иначе. Вступив в него, она обзавелась смазливым мужем и вскоре могла обзавестись парком, в котором водятся олени, а также годовой рентой в десять тысяч фунтов, поскольку Чарлз Вильерс не только имел хорошие связи (от поместья с парком его отделяла лишь чаемая кончина больного родственника), но был также умен, образован, беспринципен и деятелен. Он особенно блистал на политическом поприще: это был тот самый человек, который мог сделать в Индии блестящую карьеру. Возможно, он стал бы вторым Клайвом [5] и к тридцати с хвостиком разбогател бы. Однако и муж, и отец были убиты в сражении против Типпу Сахиба, причем отец отправился в лучший мир с долгом в триста тысяч рупий, а на мужа приходилась почти половина этой суммы.
Казначейство оплатило проезд Дианы домой и выделяло ей пятьдесят фунтов стерлингов в год до той поры, пока она снова не вступит в брак. Она вернулась в Англию с целым гардеробом тропических платьев и весьма туманными представлениями о жизни на родине. По существу, она стала барышней из пансиона или чем-то вроде этого. Она тотчас поняла, что тетушка намерена прижать ее, не дать ей никакой возможности сманивать кавалеров своих дочерей. Но поскольку она осталась без денег и ей больше негде было приклонить голову, то она все же решила вписаться в этот маленький неторопливый провинциальный мирок с его привычными жизненными устоями и старомодной моралью.
Миссис Вильерс была, можно сказать, обязана оказаться под чьим-то покровительством и с самого начала решила стать кроткой, осмотрительной и скрытной. Она знала, что сестры во главе с мамашей будут видеть в ней угрозу своим планам на будущее, и решила не давать им для этого никакого повода. Но иногда теория у нее расходилась с практикой, к тому же представление миссис Уильямс о покровительстве скорее походило на грубую деспотию. Она побаивалась Дианы и не смела преступать определенные границы, но никогда не отказывалась от того, чтобы дать почувствовать племяннице свое превосходство. Удивительно, как этой, по существу глупой, женщине, не обремененной ни принципами, ни чувством порядочности, всегда удавалось вонзить булавку в самое больное место.
Так один безрадостный год сменялся другим, и тайные вылазки Дианы с гончими мистера Сэвила не только скрашивали унылую жизнь верховой ездой, но имели еще и другую цель. Вернувшись на этот раз, она встретила свою кузину Сесилию готовой к приему гостей. Та, примеряя новую шляпку, вертелась перед трюмо, стоявшим в простенке между окнами столовой залы.
— В этом жутком капоре ты похожа черт знает на кого, — изрекла Диана голосом весьма мрачным, поскольку гончие потеряли след лисы, а единственный сносно выглядевший мужчина исчез.
— Ах! Ах! — вскричала Сесилия. — Какие гадости ты говоришь! Как ты смеешь чертыхаться! Это же кощунство, это точно. С тех пор как Джемми Блегроув меня обозвала, мне никто таких гадостей не говорил. Маме скажу!
— Не будь дурой, Сисси. О нечистой силе пишет Библия, значит, никакого кощунства в этом нет!
— Ах вот что. И все равно, по-моему, это гадость. А ты вся в грязи, Ди. Ах, так ты еще и мою треуголку взяла? Какая ты нахалка! Наверняка ты испортила на ней плюмаж. Маме скажу! — Она сорвала с кузины треуголку, но, увидев, что все перья в целости и сохранности, смягчилась и продолжала: — Выходит, ты ездила по грязи. Наверно, по Галлипот Лейн. Кого-нибудь видела на охоте? Целое утро псы страшно лаяли и выли на Полкари.
— Охотников я видела издалека.
— Ты меня так напугала своим чертом, — сказала Сесилия, дуя на страусово перо, — что я чуть не забыла сказать тебе новость. Адмирал вернулся!
—Уже?
— Да. И нынче пополудни он к нам приедет. От него уже был Нед с поклоном, и, возможно, после обеда адмирал привезет маме теплую шаль. Как здорово! Он наверняка выложит все про этих морских офицеров, что объявились по соседству! Мужчины, Диана!
Едва семейство приготовилось к чаепитию, как вошел адмирал Хеддок. Он был единственным адмиралом желтого вымпела, ушедшим в отставку, так и не подняв своего флага. Сэр Хеддок не плавал с 1794 года, но для здешних дам был единственным авторитетом в морских вопросах. Им страшно не хватало его после неожиданного появления в окрестностях некоего флотского капитана Обри — того самого, который поселился в Мелбери Лодж и таким образом оказался на их ловчем поле: их снедало любопытство, но правила хорошего тона не позволяли дамам нанести визит холостяку.
— Пожалуйста, адмирал, — произнесла миссис Уильямс, успев сдержанно похвалить презентованную ей шаль, посмотрев на нее прищуренными глазами и поджав губы: подарок не понравился ей ни качеством, ни цветом, ни ценой. — Пожалуйста, адмирал, расскажите нам про этого капитана Обри, который, говорят, поселился в Мелбери Лодж.
— Обри? Ну как же, — отвечал адмирал, поводя головой, словно попугай. — Я знаю о нем все. Сам я его не встречал, но говорил о нем с людьми в клубе и в Адмиралтействе и когда приехал домой, то заглянул в адмиралтейский справочник. Он молодой человек, по чину всего лишь штурман и командир…
— Так он только делает вид, что он капитан? — воскликнула миссис Уильямс, всей душой желавшая, чтобы так оно и было.
— Да нет же, — нетерпеливо оборвал ее адмирал. — У нас на флоте всегда называют командиров кораблей капитан такой-то и такой-то. Настоящих капитанов, полных капитанов мы называем капитанами первого ранга. Капитан первого ранга должен командовать кораблем шестого или более высокого класса, скажем двадцативосьми— или тридцатидвухпушечным фрегатом. Каков ранг корабля, таков и ранг капитана, мадам.
— Ах вот как, — вставила миссис Уильямс, с умным видом кивая головой.
— Хотя этот офицер имеет лишь низший капитанский чин, он блестяще проявил себя в Средиземноморье. Лорд Кейт посылал в одно крейсерство за другим его крохотный старый квартердечный бриг, который стал грозой всего прибрежного судоходства. Были времена, когда сей молодой человек чуть ли не под завязку наполнял гавань Лазаретто-Рич в Порт-Магоне призовыми судами. Тогда его и прозвали Счастливчик Джек. Должно быть, он добыл немало призовых денег. На то он и Счастливчик. Чего стоил один «Какафуэго»! Он тот самый Джек Обри, который взял его на шпагу, — торжественно изрек адмирал, оглядывая безмятежные женские лица. Глупые курицы никак не отреагировали на его слова, и после краткой паузы, покачав головой, адмирал спросил: — Насколько я понимаю, вы даже не слышали про это дело?
Конечно же, так оно и есть. Они сожалеют, что ни о каком таком «Какафуэго» слыхом не слыхивали. Это что же, то же самое, что битва при Сент-Винсенте? [6] Возможно, они находятся в неведении оттого, что были заняты в ту пору сбором клубники. Зато собрали целых двести банок.
— «Какафуэго» — испанский фрегат-шебека с тридцатью двумя пушками. Обри на своем крохотном четырнадцатипушечном бриге атаковал его, захватил и привел на Менорку. Дело было горячее. Весь флот только о нем и говорил. Если бы не волокита с бумагами каких-то барселонских купцов, которые доказали, что шебека во время ее захвата не принадлежала королю, а действовала как капер, то Джеку Обри несомненно присвоили бы чин капитана первого ранга и передали испанца под его командование. Возможно, его даже возвели бы в рыцарское достоинство. Но, поскольку бюрократический механизм — дело тонкое — я объясню вам эти тонкости потом, ведь юным дамам знать такое неинтересно, — шебеку Адмиралтейство не приобрело, поэтому капитан Обри до сих пор не получил повышения. Более того, думаю, он его и не получит. Ведь он отъявленный тори, по крайней мере таков его отец, но все равно с ним обошлись в высшей степени несправедливо! Возможно даже, он вовсе не тот, кто вам нужен, но я, тем не менее, намерен обратить на него особое внимание. Завтра я нанесу ему визит, скажу, как ему следует действовать, и выражу свое возмущение крючкотворами из Адмиралтейства.
— Так по-вашему, он совсем не то, что нам нужно, сэр? — переспросила Сесилия.
— Да, дорогуша, совершенно не то. Далеко не то, так мне сказали. Возможно, он лихой малый! Куража ему не занимать. Но дисциплина у него хромает! На суше это еще полбеды, но флот это не устраивает, тем более сэра Сент-Винсента. На Обри жалуются за его недисциплинированность, независимость, нежелание подчиняться приказам. Таким офицерам хода не будет, пока сэр Сент-Винсент заседает в Адмиралтействе. Кроме того, боюсь, что капитан Обри не соблюдает пятую заповедь в достаточной мере. — Все девушки наморщили лбы, тщась вспомнить десять библейских заповедей в должной последовательности. И когда они, наконец, сообразили, что именно имел в виду адмирал, тот стал продолжать: — Было много разговоров относительно миссис… относительно жены одного его начальника. Говорят, что этим и объясняются его карьерные неудачи. Боюсь, он страшный распутник. О старике Джарви можете говорить что хотите, но он не из тех, кто потерпит разврат. Кроме того, тори он не переваривает.
— А старик Джарви — это морское ругательство, обозначающее нечистого? — понтересовалась Сесилия.
Адмирал изумленно задумался и. собравшись с силами, ответил:
— Старик Джарви — это граф Сент-Винсент, первый лорд Адмиралтейства.
При упоминании столь высокого лица миссис Уильямс сделалась серьезней и почтительней. После уважительной паузы она поинтересовалась:
— Мне кажется, вы упомянули отца капитана Обри, адмирал?
— Да. Он тот самый генерал Обри, который учинил грандиозный скандал, когда высек в Хинтоне кандидата от партии вигов.
— Как некрасиво. Но, если он позволил себе выпороть члена парламента, у него наверняка значительное состояние?
— Не слишком значительное, мадам. Всего лишь небольшое именьице за Вулхемптоном и к тому же обремененное долгами, как говорят. Мой кузен Хенмер хорошо знает генерала Обри.
— И капитан Обри его единственный сын?
— Да, мадам. Правда, у него недавно появилась мачеха: несколько месяцев назад генерал женился на деревенской девушке. Говорят, она славная, веселая молодая особа.
— Боже, какой срам! — заявила миссис Уильямс. — Но наследников, верно, не прибавится? Полагаю, что генерал в годах?
— Вовсе нет, мадам, — возразил адмирал. — Ему не больше шестидесяти пяти. На месте капитана Обри мне было бы не по себе.
Лицо миссис Уильямс посветлело.
— Бедный молодой человек, — успокоившись, проговорила она. — Как я ему сочувствую.
Дворецкий унес чайный поднос, помешал в камине и принялся зажигать свечи.
— Как быстро наступает вечер, — заметила миссис Уильямс. — У дверей свечи можете не зажигать. Задерните гардины за шнур, Джон. От прикосновения ткань изнашивается, да и кольца истираются. А теперь, адмирал, что вы можете нам сказать о втором обитателе Мелбери Лодж, наперснике этого капитана Обри?
— Ах вот вы о ком, — отозвался адмирал Хеддок. — Я мало что о нем знаю. Он был корабельным врачом на его бриге. И он, как я слышал, чей-то побочный сын. Его фамилия Мэтьюрин.
— А что значит побочный, сэр? — осведомилась Френсис.
— Видите ли… — растерялся адмирал, пряча глаза.
— Скажите, а побочными бывают только сыновья, или дочери тоже?
— Молчи, детка, — оборвала ее мать.
— Мистер Ливер заходил в Мелбери Лодж, — сказала Сесилия. — Капитан Обри уехал в это время в Лондон. Похоже, он только что и делает, что ездит в Лондон. Мистер Ливер видел доктора Мэтьюрина и говорит, что он очень странный, похож на чужеземца. Доктор в это время делал кровопускание лошади в зимней гостиной.
— Как это неосмотрительно, — заметила миссис Уильямс. — Придется смывать кровь холодной водой. Холодная вода — единственное средство для удаления следов крови. Как вы считаете, адмирал, не следует ли сказать им, что надо смывать пятна крови холодной водой?
Оглянувшись, Джек увидел на поле новых всадников. По краю пашни скакали девушка и грум. Грум ехал на невысокой, коренастой лошадке, юная леди — на хорошенькой породистой гнедой кобылке. Когда они добрались до изгороди, отделявшей поле от склона, грум спрыгнул с лошади, чтобы открыть ворота, но всадница не стала дожидаться и легко перемахнула через препятствие. Тут из рощи донесся азартный собачий визг, предвещавший оживление застопорившейся было охоты.
Шум затих: из леса вылетела молодая гончая и с недоумением уставилась в открытое пространство. Стивен Мэтьюрин отъехал от непролазных зарослей терновника и, задрав голову, стал следить за полетом сокола. При виде мула гнедая кобылка принялась кокетливо подскакивать, мелькая белыми чулочками и встряхивая головой.
— Перестань, ты… — чистым юным голосом произнесла девушка.
Джек, изрядно отвыкший от звуков девичьей речи, обернулся и посмотрел на нее с особым интересом. Она была занята тем, что успокаивала возбужденную лошадку, но, поймав на себе его внимательный взгляд, тут же нахмурилась. Джек Обри отвернулся, невольно улыбаясь, — так хороша, непосредственна и красива была девушка: раскрасневшаяся, со стройной прямой спиной, она сидела верхом с выправкой гардемарина, сидящего за румпелем шлюпки, плывущей по волнующемуся морю. У нее были черные волосы, синие глаза и отчаянный вид сорвиголовы — несколько комичный и более чем трогательный для такого хрупкого создания. Ее туалет составляла потертая синяя амазонка с белыми обшлагами и лацканами, цветом напоминавшая мундир флотского лейтенанта, а завершала его лихо сбитая набекрень треуголка, украшенная туго свернутым страусиным пером.
Каким-то образом, очевидно с помощью гребней, она спрятала под треуголку волосы, оставив одно ухо открытым. И это прелестное ушко, как заметил Джек, когда кобылка боком приблизилась к нему, было розовым, как…
— А вот и ихний лис, — непринужденно заметил Стивен. — Тот самый лис, о котором нам все уши прожужжали. Хотя нет, это самка.
Проскользнув под изгородь, лиса цвета опавших листьев, крадучись, пробежала мимо и бросилась в сторону пашни. Лошади и мул навострили уши, поворачивая их следом за лисой словно крылья семафора. Когда зверь стал отчетливо виден, Джек привстал в стременах, приподнял шляпу и закричал так, будто командовал в открытом море, отчего его гунтер прянул в сторону. Раздался звук охотничьего рожка, и отовсюду из зарослей горохом посыпались гончие. Взяв уводящий к укромной лощине след, свора кинулась по стерне наперерез лисе, заливаясь лаем — лучшей музыкой для охотничьих ушей. В следующую минуту собак нагнал егерь. Из-за рощи послышались возбужденные голоса: кто-то распахнул ворота загона, и тут же через них стала протискиваться целая орава верховых. Здесь был чертовски неприятный спуск. Джек туго натянул поводья, придерживая коня: он предпочел не рисковать, впервые оказавшись в незнакомой местности, но сердце его, как поднятый по тревоге барабанщик, с удвоенной силой било сбор. Он уже решил, что ему делать, как только толпа поредеет.
Джек сызмальства знал толк в лисьей охоте: в этой джентльменской забаве ему нравилось все, от первого звука рожка до едкого запаха затравленной лисы, однако, несмотря на то что ему случалось подолгу сидеть на берегу в ожидании очередного назначения, две трети своей жизни он все же провел на море и, конечно же, подрастерял охотничьи навыки.
В воротах по-прежнему теснились всадники, так что не было никакой возможности выбраться из загона, прежде чем свора окажется на соседнем поле. Круто повернув лошадь, Джек воскликнул:
— За мной, Стивен! — и кинулся к изгороди.
Краешком глаза он заметил, как гнедая мелькнула между его приятелем и толпой в воротах. Когда лошадь под Джеком взмыла вверх, он повернул голову, чтобы посмотреть, как преодолевает изгородь амазонка в треуголке. Мерин тотчас почувствовал шаткость равновесия всадника. Он прыгнул почти что свечкой, приземлился, а затем, низко опустив шею, ловко повернув плечо и взбрыкнув задними ногами, избавил себя от седока.
Джек сдался не сразу. Это было медленное, позорное сползание со скользкого бока неблагодарной скотины. Правой рукой он вцепился в гриву, но хозяином положения был мерин, а не моряк, и ярдов через двадцать седло оказалось пустым.
Однако истинное удовлетворение мерин испытывал недолго. Один сапог Джека застрял в стремени так, что от него невозможно было освободиться, к тому же он дергался и колотил мерина, вопя и ужасно бранясь. Тот встревожился, начал шалеть, захрапел, выпучил глаза и бросился вскачь, не разбирая дороги, по глубоким бороздам, усеянным убийственными камнями.
Увидев это, пахарь бросил волов и стал взбираться по холму, размахивая стрекалом. Высокий молодой человек в зеленой куртке — конюх — кричал: «Тпруу!» — и бежал навстречу мерину с растопыренными руками. Мул под Стивеном, который оставался на поле последним, повернул и, повинуясь команде седока, бросился наперерез мерину, карабкаясь изо всех сил, почти приникая к земле. Обогнав пахаря и конюха, он остановился как вкопанный на пути мерина и принял удар на себя. Подобно герою, Стивен спрыгнул с мула, схватил поводья мерина и не отпускал их до тех пор, пока к нему на помощь не прибежали юноша в зеленой куртке и пахарь.
Волы, предоставленные сами себе, не дойдя до середины борозды, были настолько возбуждены увиденным зрелищем, что были и сами готовы выкинуть какое-нибудь коленце. Но, прежде чем они успели решить, какое именно, представление окончилось. Пахарь повел пристыженного мерина к краю поля, Стивен и Джек, потирая ушибленные конечности, тоже поплелись восвояси. Мул кротко шагал за ними.
Поместье Мейпс Корт было настоящим бабьим царством — в нем не было ни одного мужчины, не считая дворецкого и грума. Само собой, миссис Уильямс, хозяйка Мейпс Корт, была женщиной, и еще какой: женственность этой дамы была столь глубока, что почти лишила ее индивидуальности. Ко всему она слыла вульгарной особой, хотя ее семейство, имевшее определенный вес в округе, жило в здешних местах со времен Вильяма Голландца [4]. Было трудно найти какое-то внешнее сходство между нею, ее дочерьми и племянницей, которая делила с ними кров. Нужно признаться, что обитатели дома не отличались общими фамильными чертами. Что до потемневших портретов предков, то они могли быть просто напросто приобретены на разных аукционах. Все три дочери воспитывались вместе, в окружении одних и тех же людей, в одной и той же атмосфере умеренного почитания денег, доходных мест и скрытого раздражения, которое было готово излиться по самому пустячному поводу. К примеру, стоило служанке надеть в воскресенье башмаки с серебряными пряжками, как кривотолков хватало на неделю. Но при этом всех дочерей природа не обидела ни умом, ни внешностью.
Софи, самая старшая, была девушкой изрядного роста, с широко расставленными серыми глазами, высоким лбом и романтическим выражением лица. У нее были мягкие русые волосы, отливающие золотом, и нежная кожа. Она была сдержанной по природе и жила своими мечтами, которыми ни с кем не делилась. Может быть, раннее отвращение Софи к прозе взрослой жизни объяснялось житейской беспринципностью ее матери; так или иначе, в свои двадцать семь она выглядела почти юной. Но в ней не было никакой игривости, ни тени кокетства, лицо отрешенное, словно у святой. Точь-в-точь Ифигения, склонившаяся над письмом. Ее внешностью неизменно восхищались; она всегда была элегантна, а в настроении становилась просто красавицей. И в обществе, и в домашнем кругу она мало разговаривала, но была способна сделать меткое замечание, в котором проявлялось гораздо больше ума и проницательности, чем следовало ожидать от девушки, получившей самое простое образование и жившей тихой провинциальной жизнью. Ее суждения приобретали особый вес, поскольку исходили от милой, податливой и сдержанной особы. Странным образом эти качества отпугивали представленных ей мужчин, которые охотно несли всякую чепуху о превосходстве своего пола. Они смутно догадывались о ее внутренней силе, чувствовали ее самодостаточность, делиться которой она ни с кем не желала.
Сесилия была вполне узнаваемой дочерью собственной матери: этакая будущая гусыня с круглым лицом и голубыми кукольными глазами. Она с удовольствием вертелась перед зеркалом и не расставалась со щипцами для завивки. Недалекая простушка, она была всегда и всем довольна, питала слабость к шумным забавам и отличалась довольно доброй натурой. Общество мужчин любого роста и внешности неизменно приводило ее в восторг. Самая младшая сестра, Френсис, напротив, была равнодушна к мужскому вниманию. Эта длинноногая нимфа до сих пор любила свистеть и швырять камни в белок, сидевших на ореховом дереве. Непосредственность юности сочеталась в ней с безжалостностью ребенка. Наблюдать за Френсис было столь же увлекательно, как за игрой блестящей актрисы. Так же, как и у ее кузины Дианы, у нее были черные волосы и огромные озера темно-синих затуманенных глаз. Френсис так отличалась от своих сестер, что, казалось, принадлежала к другому полу. Но всех их объединяла юная грациозность, веселый нрав, отменное здоровье и даже одинаковый вес — чуть меньше ста фунтов у каждой.
Было странно, что при таких достоинствах ни одна из девушек не была замужем, тем более что миссис Уильямс старательно направляла дочерей к брачному ложу. Во многом это обстоятельство объяснялось скудным количеством подходящих холостяков по соседству, опустошительными результатами десятилетней войны, а также нежеланием Софи принять предложения руки и сердца (а их ей делали не раз). Следовало также учесть жажду миссис Уильямс отыскать партию повыгоднее, а также нежелание местных господ иметь ее своей тещей.
Сомнительно, что миссис Уильямс излишне нежила своих дочерей. Разумеется, она их любила и «жертвовала ради них всем», но не в ее характере было уделять место родительскому чувству — она была чересчур занята постоянным отстаиванием своей правоты (не дай бог было в чем-нибудь перечить миссис Уильямс — этому идеалу справедливости) и всегда страдала оттого, что ее утомляли и злоупотребляли ею. Доктор Вайнинг, который знал ее всю жизнь и крестил ее детей, говорил, что хозяйка Мейпс Корт сама утомила всю округу; но даже он, искренне недолюбливавший ее, признавал, что миссис Уильямс стеной стояла за интересы своих дочерей. Она могла, охлаждая их пыл, из года в год недовольно нудить, портить их дни рождения жалобами на мигрень, но при этом, словно тигрица, сражаться с родителями, доверенными лицами и адвокатами женихов ради того, чтобы добиться для своих девочек «соответствующих условий». И все-таки на руках у нее оставались три незамужние дочери: она даже испытывала некое удовлетворение оттого, что племянница, затмевавшая ее дочерей, тоже не замужем. И действительно, эта племянница, Диана Вильерс, была так же хороша, как Софи, но только по-своему. Они сильно разнились между собой. Диана, благодаря осанке и высоко поднятой голове, казалась рослой. Однако, когда она стояла рядом со своей кузиной, то не доставала и до ее уха. Обе девушки были с избытком наделены природной фацией, но если изящество Софи отличалось томной медлительностью, то Диана жила в быстром, как вспышки молнии, ритме. В тех редких случаях, когда милях в двадцати от их имения устраивался бал, она танцевала великолепно и при свечах цветом лица почти не отличалась от Софи.
Миссис Вильерс была вдовой; родилась она в том же году, что и Софи, но насколько разными были их жизни! В пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы вести хозяйство жившего на широкую ногу, беспутного отца, и жила там в роскоши даже после того, как вышла замуж за молодого человека, у которого не было ни гроша за душой, — адъютанта отца, — поскольку он переехал в их дворец, столь огромный, что появление мужа и двух десятков новых слуг осталось незамеченным. Это был непрочный брак, основанный на чувствах: оба супруга были столь страстными, сильными и своевольными, что каждый пустяк приводил их к бурному выяснению отношений. Однако с великосветской точки зрения об этом браке можно было судить иначе. Вступив в него, она обзавелась смазливым мужем и вскоре могла обзавестись парком, в котором водятся олени, а также годовой рентой в десять тысяч фунтов, поскольку Чарлз Вильерс не только имел хорошие связи (от поместья с парком его отделяла лишь чаемая кончина больного родственника), но был также умен, образован, беспринципен и деятелен. Он особенно блистал на политическом поприще: это был тот самый человек, который мог сделать в Индии блестящую карьеру. Возможно, он стал бы вторым Клайвом [5] и к тридцати с хвостиком разбогател бы. Однако и муж, и отец были убиты в сражении против Типпу Сахиба, причем отец отправился в лучший мир с долгом в триста тысяч рупий, а на мужа приходилась почти половина этой суммы.
Казначейство оплатило проезд Дианы домой и выделяло ей пятьдесят фунтов стерлингов в год до той поры, пока она снова не вступит в брак. Она вернулась в Англию с целым гардеробом тропических платьев и весьма туманными представлениями о жизни на родине. По существу, она стала барышней из пансиона или чем-то вроде этого. Она тотчас поняла, что тетушка намерена прижать ее, не дать ей никакой возможности сманивать кавалеров своих дочерей. Но поскольку она осталась без денег и ей больше негде было приклонить голову, то она все же решила вписаться в этот маленький неторопливый провинциальный мирок с его привычными жизненными устоями и старомодной моралью.
Миссис Вильерс была, можно сказать, обязана оказаться под чьим-то покровительством и с самого начала решила стать кроткой, осмотрительной и скрытной. Она знала, что сестры во главе с мамашей будут видеть в ней угрозу своим планам на будущее, и решила не давать им для этого никакого повода. Но иногда теория у нее расходилась с практикой, к тому же представление миссис Уильямс о покровительстве скорее походило на грубую деспотию. Она побаивалась Дианы и не смела преступать определенные границы, но никогда не отказывалась от того, чтобы дать почувствовать племяннице свое превосходство. Удивительно, как этой, по существу глупой, женщине, не обремененной ни принципами, ни чувством порядочности, всегда удавалось вонзить булавку в самое больное место.
Так один безрадостный год сменялся другим, и тайные вылазки Дианы с гончими мистера Сэвила не только скрашивали унылую жизнь верховой ездой, но имели еще и другую цель. Вернувшись на этот раз, она встретила свою кузину Сесилию готовой к приему гостей. Та, примеряя новую шляпку, вертелась перед трюмо, стоявшим в простенке между окнами столовой залы.
— В этом жутком капоре ты похожа черт знает на кого, — изрекла Диана голосом весьма мрачным, поскольку гончие потеряли след лисы, а единственный сносно выглядевший мужчина исчез.
— Ах! Ах! — вскричала Сесилия. — Какие гадости ты говоришь! Как ты смеешь чертыхаться! Это же кощунство, это точно. С тех пор как Джемми Блегроув меня обозвала, мне никто таких гадостей не говорил. Маме скажу!
— Не будь дурой, Сисси. О нечистой силе пишет Библия, значит, никакого кощунства в этом нет!
— Ах вот что. И все равно, по-моему, это гадость. А ты вся в грязи, Ди. Ах, так ты еще и мою треуголку взяла? Какая ты нахалка! Наверняка ты испортила на ней плюмаж. Маме скажу! — Она сорвала с кузины треуголку, но, увидев, что все перья в целости и сохранности, смягчилась и продолжала: — Выходит, ты ездила по грязи. Наверно, по Галлипот Лейн. Кого-нибудь видела на охоте? Целое утро псы страшно лаяли и выли на Полкари.
— Охотников я видела издалека.
— Ты меня так напугала своим чертом, — сказала Сесилия, дуя на страусово перо, — что я чуть не забыла сказать тебе новость. Адмирал вернулся!
—Уже?
— Да. И нынче пополудни он к нам приедет. От него уже был Нед с поклоном, и, возможно, после обеда адмирал привезет маме теплую шаль. Как здорово! Он наверняка выложит все про этих морских офицеров, что объявились по соседству! Мужчины, Диана!
Едва семейство приготовилось к чаепитию, как вошел адмирал Хеддок. Он был единственным адмиралом желтого вымпела, ушедшим в отставку, так и не подняв своего флага. Сэр Хеддок не плавал с 1794 года, но для здешних дам был единственным авторитетом в морских вопросах. Им страшно не хватало его после неожиданного появления в окрестностях некоего флотского капитана Обри — того самого, который поселился в Мелбери Лодж и таким образом оказался на их ловчем поле: их снедало любопытство, но правила хорошего тона не позволяли дамам нанести визит холостяку.
— Пожалуйста, адмирал, — произнесла миссис Уильямс, успев сдержанно похвалить презентованную ей шаль, посмотрев на нее прищуренными глазами и поджав губы: подарок не понравился ей ни качеством, ни цветом, ни ценой. — Пожалуйста, адмирал, расскажите нам про этого капитана Обри, который, говорят, поселился в Мелбери Лодж.
— Обри? Ну как же, — отвечал адмирал, поводя головой, словно попугай. — Я знаю о нем все. Сам я его не встречал, но говорил о нем с людьми в клубе и в Адмиралтействе и когда приехал домой, то заглянул в адмиралтейский справочник. Он молодой человек, по чину всего лишь штурман и командир…
— Так он только делает вид, что он капитан? — воскликнула миссис Уильямс, всей душой желавшая, чтобы так оно и было.
— Да нет же, — нетерпеливо оборвал ее адмирал. — У нас на флоте всегда называют командиров кораблей капитан такой-то и такой-то. Настоящих капитанов, полных капитанов мы называем капитанами первого ранга. Капитан первого ранга должен командовать кораблем шестого или более высокого класса, скажем двадцативосьми— или тридцатидвухпушечным фрегатом. Каков ранг корабля, таков и ранг капитана, мадам.
— Ах вот как, — вставила миссис Уильямс, с умным видом кивая головой.
— Хотя этот офицер имеет лишь низший капитанский чин, он блестяще проявил себя в Средиземноморье. Лорд Кейт посылал в одно крейсерство за другим его крохотный старый квартердечный бриг, который стал грозой всего прибрежного судоходства. Были времена, когда сей молодой человек чуть ли не под завязку наполнял гавань Лазаретто-Рич в Порт-Магоне призовыми судами. Тогда его и прозвали Счастливчик Джек. Должно быть, он добыл немало призовых денег. На то он и Счастливчик. Чего стоил один «Какафуэго»! Он тот самый Джек Обри, который взял его на шпагу, — торжественно изрек адмирал, оглядывая безмятежные женские лица. Глупые курицы никак не отреагировали на его слова, и после краткой паузы, покачав головой, адмирал спросил: — Насколько я понимаю, вы даже не слышали про это дело?
Конечно же, так оно и есть. Они сожалеют, что ни о каком таком «Какафуэго» слыхом не слыхивали. Это что же, то же самое, что битва при Сент-Винсенте? [6] Возможно, они находятся в неведении оттого, что были заняты в ту пору сбором клубники. Зато собрали целых двести банок.
— «Какафуэго» — испанский фрегат-шебека с тридцатью двумя пушками. Обри на своем крохотном четырнадцатипушечном бриге атаковал его, захватил и привел на Менорку. Дело было горячее. Весь флот только о нем и говорил. Если бы не волокита с бумагами каких-то барселонских купцов, которые доказали, что шебека во время ее захвата не принадлежала королю, а действовала как капер, то Джеку Обри несомненно присвоили бы чин капитана первого ранга и передали испанца под его командование. Возможно, его даже возвели бы в рыцарское достоинство. Но, поскольку бюрократический механизм — дело тонкое — я объясню вам эти тонкости потом, ведь юным дамам знать такое неинтересно, — шебеку Адмиралтейство не приобрело, поэтому капитан Обри до сих пор не получил повышения. Более того, думаю, он его и не получит. Ведь он отъявленный тори, по крайней мере таков его отец, но все равно с ним обошлись в высшей степени несправедливо! Возможно даже, он вовсе не тот, кто вам нужен, но я, тем не менее, намерен обратить на него особое внимание. Завтра я нанесу ему визит, скажу, как ему следует действовать, и выражу свое возмущение крючкотворами из Адмиралтейства.
— Так по-вашему, он совсем не то, что нам нужно, сэр? — переспросила Сесилия.
— Да, дорогуша, совершенно не то. Далеко не то, так мне сказали. Возможно, он лихой малый! Куража ему не занимать. Но дисциплина у него хромает! На суше это еще полбеды, но флот это не устраивает, тем более сэра Сент-Винсента. На Обри жалуются за его недисциплинированность, независимость, нежелание подчиняться приказам. Таким офицерам хода не будет, пока сэр Сент-Винсент заседает в Адмиралтействе. Кроме того, боюсь, что капитан Обри не соблюдает пятую заповедь в достаточной мере. — Все девушки наморщили лбы, тщась вспомнить десять библейских заповедей в должной последовательности. И когда они, наконец, сообразили, что именно имел в виду адмирал, тот стал продолжать: — Было много разговоров относительно миссис… относительно жены одного его начальника. Говорят, что этим и объясняются его карьерные неудачи. Боюсь, он страшный распутник. О старике Джарви можете говорить что хотите, но он не из тех, кто потерпит разврат. Кроме того, тори он не переваривает.
— А старик Джарви — это морское ругательство, обозначающее нечистого? — понтересовалась Сесилия.
Адмирал изумленно задумался и. собравшись с силами, ответил:
— Старик Джарви — это граф Сент-Винсент, первый лорд Адмиралтейства.
При упоминании столь высокого лица миссис Уильямс сделалась серьезней и почтительней. После уважительной паузы она поинтересовалась:
— Мне кажется, вы упомянули отца капитана Обри, адмирал?
— Да. Он тот самый генерал Обри, который учинил грандиозный скандал, когда высек в Хинтоне кандидата от партии вигов.
— Как некрасиво. Но, если он позволил себе выпороть члена парламента, у него наверняка значительное состояние?
— Не слишком значительное, мадам. Всего лишь небольшое именьице за Вулхемптоном и к тому же обремененное долгами, как говорят. Мой кузен Хенмер хорошо знает генерала Обри.
— И капитан Обри его единственный сын?
— Да, мадам. Правда, у него недавно появилась мачеха: несколько месяцев назад генерал женился на деревенской девушке. Говорят, она славная, веселая молодая особа.
— Боже, какой срам! — заявила миссис Уильямс. — Но наследников, верно, не прибавится? Полагаю, что генерал в годах?
— Вовсе нет, мадам, — возразил адмирал. — Ему не больше шестидесяти пяти. На месте капитана Обри мне было бы не по себе.
Лицо миссис Уильямс посветлело.
— Бедный молодой человек, — успокоившись, проговорила она. — Как я ему сочувствую.
Дворецкий унес чайный поднос, помешал в камине и принялся зажигать свечи.
— Как быстро наступает вечер, — заметила миссис Уильямс. — У дверей свечи можете не зажигать. Задерните гардины за шнур, Джон. От прикосновения ткань изнашивается, да и кольца истираются. А теперь, адмирал, что вы можете нам сказать о втором обитателе Мелбери Лодж, наперснике этого капитана Обри?
— Ах вот вы о ком, — отозвался адмирал Хеддок. — Я мало что о нем знаю. Он был корабельным врачом на его бриге. И он, как я слышал, чей-то побочный сын. Его фамилия Мэтьюрин.
— А что значит побочный, сэр? — осведомилась Френсис.
— Видите ли… — растерялся адмирал, пряча глаза.
— Скажите, а побочными бывают только сыновья, или дочери тоже?
— Молчи, детка, — оборвала ее мать.
— Мистер Ливер заходил в Мелбери Лодж, — сказала Сесилия. — Капитан Обри уехал в это время в Лондон. Похоже, он только что и делает, что ездит в Лондон. Мистер Ливер видел доктора Мэтьюрина и говорит, что он очень странный, похож на чужеземца. Доктор в это время делал кровопускание лошади в зимней гостиной.
— Как это неосмотрительно, — заметила миссис Уильямс. — Придется смывать кровь холодной водой. Холодная вода — единственное средство для удаления следов крови. Как вы считаете, адмирал, не следует ли сказать им, что надо смывать пятна крови холодной водой?