Ордубади Мамед. Тавриз туманный

   - Ты член партии? - спросила она, испытующе взглянув на меня.
   - Да, - ответил я.
   Нина обняла меня. Незабываемый огонь поцелуя обжег мои губы.
   Не помню, как я покинул дом Нины. Помню только, как, сунув в руки Меджида пачку русских кредиток, я бросился к дверям.
   Этой ночью Саттар-хан давал прощальный ужин, на который были приглашены кавказцы и члены иранской социал-демократической организации.
   Саттар-хан был крайне взволнован и грустен. Он беспрерывно курил кальян. Его густые изогнутые брови то и дело вздрагивали. Дугообразно поднятые ряды морщин на лбу говорили об обуревавших его тяжелых думах. Этот мужественный человек, свободно преодолевавший любое препятствие, теперь был в почти безвыходном положении. В комнате царило молчание, прерываемое частыми вздохами потерпевших поражение революционеров. Густые клубы дыма подымались к потолку.
   - Выступить против русских, - при всеобщем молчании заговорил Саттар-хан, - и отстоять Тавриз не так трудно. Будь я уверен, что наше выступление против русской армии спасет революцию, будь я уверен, что восседавшие в Исламие негодяи - сеиды и мучтеиды - не используют нашего конфликта с русскими, я бы выступил и дрался.
   - Друзья мои! - продолжал он через минуту. - Дорогие товарищи по оружию! Наше выступление бесполезно, им воспользуется контрреволюция. Вот что вынуждает нас сдать победивший в революции Тавриз, но это не умаляет значения одержанных нами побед. Мы никогда не забудем помощи, оказанной нам товарищами кавказцами и особенно бакинскими рабочими. Товарищи кавказцы, передайте мой привет бакинским и тифлисским рабочим. Передайте от моего имени: Саттар никогда не изменит революции, он твердо стоит на своем пути! Верьте, что мы вырастим детище революции пятого года.
   Эти искренние слова Саттар-хана произвели глубокое впечатление. За недостатком времени, я не мог ответить сардару пространной речью и ограничился несколькими словами.
   - Мы покидаем Тавриз с неизгладимыми воспоминаниями в душе, - сказал я. - Мы даем слово поделиться этими воспоминаниями и особенно впечатлениями от героических действий Сардара с кавказскими рабочими. Рабочие Кавказа, особенно рабочие города Баку, питают чувство бесконечной симпатии и глубокого сочувствия к иранской революции и ее вождю Саттар-хану. Братские чувства, связывающие нас, кавказских рабочих, с иранским крестьянством и беднотой, будут вечны и неизменны. Пока существует в мире идея революции, друг угнетенных Ирана Сатар-хан будет жить в сердцах и памяти человечества.
   После моих слов сардар еще раз оглядел присутствующих.
   - Друзья, собравшиеся сегодня, - испытанные борцы революции, - сказал он. - Обманщики не явились. Льстецы и подхалимы, еще вчера считавшие за честь лизать порог жилища Саттар-хана, сегодня стучатся в иные двери.
   Ужин закончился в час ночи. Мы простились, расцеловались и дали друг другу необходимые поручения. Все нужные для дороги приготовления были сделаны заранее. Явились и четверо товарищей, назначенных сопровождать нас до города Хоя.
   Из дома Саттар-хана мы захватили с собой маленькие наганы русского образца и ручные гранаты.
   Саттар-хан проводил нас до самых ворот.
   - Я расстаюсь с истинными героями революции! - сказал он нам на прощание.
   Выйдя от сардара, я направился к себе. Меня ожидали Тахмина-ханум и ее сын Гасан-ага. Узнав каким-то образом, что я собираюсь выехать из Тавриза, они пришли попрощаться со мной. Я подарил им все бывшие в моей комнате вещи и попросил Тахмину-ханум переселиться к Нине. Мать и сын были очень огорчены участью девушки.
   Я поручил Гасан-аге регулярно заниматься с членами кружка, стараться расширить их число и не разглашать их тайны.
   - Не бойтесь! - добавил я. - Вы снова победите. Ваши идеи - идеи пролетариата всего мира. Наступит день, когда ваши имена, имена участников первых политических кружков, будут занесены на страницы истории. Ты и Тутунчи-оглы - первые иранцы, бомбившие контрреволюцию. Не расставайтесь друг с другом.
   Нине я оставил коротенькую записку:
   "Дорогой друг! Сейчас я уезжаю. На мою просьбу перебраться к тебе, Тахмина-ханум ответила согласием. Ты не должна покидать Тавриз. Мы спишемся. Возможно, положение изменится. На это много надежд. Тогда мы снова увидимся в Тавризе. Целую твоего маленького Меджида и утешаю себя надеждой, что мое имя не будет им забыто. Я уезжаю без тебя, но с тобой. Будьте счастливы! До свидания!".
   Наш путь лежал через город Хой, а дальше - через реку Аракс и селение Шахтахты мы должны были проследовать в Тифлис и Баку.
   Неразлучные товарищи, подобно неразрывным звеньям одной цепи, мы шли один за другим по безлюдным улицам Тавриза.
   Мы шли...
   Мы шли, молчаливо прощаясь с безвестными могилами многих товарищей кавказцев.
   Несколько месяцев тому назад нас было много. Немало мы сделали и многих потеряли. Мы шли, не досчитывая в своих рядах многих бойцов, неутомимых, храбрых, беззаветно преданных революции.
   На окраине города мы остановились. Обнажили головы. И еще раз простившись с погребенными в тавризских окопах друзьями, двинулись дальше...
   "Тавриз!? думал каждый из нас, охваченный скорбью. - Знай, что при первом же зове покоящихся в твоих объятиях героев мы вновь придем к тебе на помощь. Грохот бомб, брошенных ими в горы Эйнали и Зейнали, будет раздаваться в ушах иранской контрреволюции до того дня, когда она будет раздавлена и развеяна по ветру. Хорошенько же охраняй их! Это первые жертвы молодой революции Тавриза!".
   Тавриз спит... Спит погруженная во временное молчание грозная революция. Но есть и бодрствующие, лишенные сна. И Саттар-хан, потрясший Иран до самого основания, и Нина, скрывающаяся от царских наемников и шпионов, лежат с сомкнутыми глазами, но без сна...
   Обернувшись, я в последний раз взглянул на Тавриз. Города не было видно. Подобно мрачной грезе, он вновь покоился в объятиях непроницаемо таинственных туманов.
   - Ура!.. Ура!.. - донеслось до нашего слуха...
   Это кричали входившие в сад Шахзаде части русской царской армии.
   ПИСЬМО К НИНЕ
   "Дорогой друг Нина!
   Сегодня мы достигли города Хоя. По узким улицам города нас сопровождал оркестр. Губернатор вместе с иранскими социал-демократами проводил нас до здания ратуши.
   Улицы были полны народу. До нас долетали трогательные слова женщин, закутанных в чадры или вышедших с открытыми лицами.
   - Это кавказские добровольцы...
   - Среди них есть и мусульмане...
   - Это друзья Саттар-хана...
   - Ведь и у них есть семьи, и у них есть матери, сестры, невесты...
   - Стреляй хоть в упор, они не струсят!..
   - Они приехали из тех мест, откуда прибыл и Гейдар-Ами-оглы...
   - Интересно, зачем они приехали?..
   - Они приехали познакомиться со здешними добровольцами...
   Моя дорогая Нина! В этом городе, где мы сейчас находимся, авторитет царя пока не утвержден. Здесь еще не подозревают о занятии Тавриза царскими казаками. После банкета мы отправились осматривать город.
   Прежде всего нам показали крепость. Крепость довольно прочная, хотя ее стены возведены из глины. Город со всех сторон омывается каналами. На крепостных бойницах установлены старинные иранские орудия. Мы отправились в арсенал. В арсенале много старинных иранских пушек и ружей, русского, английского, немецкого и французского образцов.
   Мы инструктировали местных социал-демократов в отношении хранения оружия.
   Город довольно красив и живописен. Благодаря проведенным от Готурчая канавам, по всем улицам протекают ручейки.
   И все же, несмотря на обилие воды и зелени, город грязен; поверхность воды ничем не ограждена, и весь выносимый из домов мусор сметается прямо в канавы.
   Дорога из крепости в Урмию представляет собой длинную, широкую аллею, но из-за полного отсутствия надзора деревья вырубают.
   Часть города, называемая Шивен, расположена в стороне от крепости. Несмотря на здоровый климат здешних мест, зловоние, идущее от расположенных тут кожевенных предприятий, лишает возможности не только жить, но и проходить по этой местности.
   Здесь, как и в Тавризе, есть "бест", в котором скрываются преступники, обанкротившиеся купцы или люди, бежавшие от тирании и преследуемые законом. Мы осмотрели "бест". Моллы, в ведении которых он находится, любезно приняли нас.
   Закончив это письмо, я тронусь дальше. Предстоящий путь небезопасен. Мы должны из Маку тайно перейти Аракс и направиться в расположенное на русской границе селение Шахтахты, а оттуда по железной дороге проехать в Тифлис и Баку.
   Нина, я поручил Мешади-Кязим-аге помогать тебе. В случае нужды, обратись к нему.
   Старайся избегать подлецов из консульства. Слушайся Тахмины-ханум. Если Гасан-Ага и Тутунчи-оглы будут нуждаться в деньгах, поддержи их.
   Не следуй по стопам твоей сестры Ираиды и не слушайся ее советов, старайся, сколько можешь, влиять на нее. Консульство хочет использовать ее в своих целях, но на этом пути ее ждут позор и гибель. Если тебе не удастся избавить ее, береги себя от несчастья. Царский консул старается завербовать ее, как свою помощницу в грязных делах. Привет всем. Целую маленького Меджида".
   АРАБЛЯРСКИЙ ХАН
   К западу от Нахичевани на иранском берегу Аракса расположено селение Арабляр.
   В сумерках мы дошли до этого села, где обнаружили обилие чайханэ.
   Остановившись тут, мы, при содействии контрабандистов из Шахтахты, Норашена, Ховека и Гывраха, должны были перебраться в Шахтахты.
   Шли проливные дожди. Аракс, выйдя из берегов, затопил окрестные поля. Контрабандисты посоветовали нам переждать сутки в селении Арабляр, и мы разошлись по разным чайханам, чтобы, в случае чего, не попасться всем сразу.
   Я остановился у старика по имени Гулам-Али. Его чайханэ представляла собой донельзя тесную, грязную и закопченную хату с глиняными нарами у стен, покрытыми рогожей.
   Рядом со мной устроился молодой контрабандист по имени Муслим.
   - Вы тоже контрабандист? - обратился он ко мне.
   - Нет! - ответил я.
   - Да не бойтесь, здесь у всех одно ремесло.
   - Возможно, но я не контрабандист.
   - Ты на меня не обижайся, я сказал это потому, что встречаю тебя впервые и хотел предупредить тебя.
   - О чем?
   - Тут каждый контрабандист обязан прежде всего явиться к здешнему хану за разрешением, иначе не разрешают переправляться через реку и перевозить свои товары.
   - Кто же хан? - спросил я.
   - Хан селения Арабляр - Шукюр-паша, двоюродный брат макинского хана Муртуза-Кули-хана Икбалуссалтанэ.
   - А он богат?
   - Очень. Кроме селения Арабляр, у него немало и других сел. Только он не в ладах с Муртуза-Кули-ханом. Они на ножах. Люди макинского хана не смеют показываться в здешних краях.
   После этих объяснений я немного успокоился и принялся за свой чай, но не успел отпить и полстакана, как в чайхану вошел незнакомец лет за пятьдесят.
   - Дядя Гулам-Али, новых постояльцев много? - спросил он хозяина.
   - Только один, остальных ты знаешь.
   - А кто новый?
   - Вот этот, братец, - ответил хозяин, указывая на меня.
   Незнакомец подошел ко мне. В руках он держал большую суковатую палку и фонарь.
   - Пожалуйте, племянничек, хан вас к себе требует.
   Мной овладело какое-то оцепенение.
   "Что нужно от меня этому бездельнику?" - подумал я.
   - Не беспокойся, - нагнувшись, зашептал мне на ухо Муслим, - ничего дурного быть не может. Он думает, что ты контрабандист. В случае чего, мы здесь; пойдем к хану и переговорим с ним.
   Не возразив ни слова, я поднялся и следом за пожилым мужчиной направился к жилищу хана.
   При тусклом свете фонаря, осторожно ступая с камня на камень, я пошел по грязной улице.
   Время от времени проводник указывал мне дорогу:
   - Пожалуйте сюда, племянничек.
   Улицы, прилегавшие к дому хана, были вымощены. Двор хана кишел слугами, выполнявшими самые разнообразные обязанности. Мы переходили со двора во двор. По дороге, тускло мерцая желтоватыми огоньками, поблескивали небольшие фонари. Наконец, мы взошли на террасу. У дверей ярко освещенной передней мне приказано было остановиться.
   - Этого племянничка хан потребовал к себе, - сказал сопровождавший меня мужчина часовому, стоявшему у входа, и, сдав меня, удалился.
   - Доложи хану, что требуемый человек доставлен, - сказал часовой молодому слуге и, повернувшись ко мне, добавил:
   - Кажется, вам придется немного обождать. Хан пирует.
   - Это канцелярия хана, - сказал часовой, немного погодя. - Хан лично разбирает дела преступников.
   - А какие у вас тут преступники? - спросил я.
   - Да разные бывают.
   И, понизив голос, сказал с лукавой улыбкой:
   - Вот скажет кто-нибудь ханской кошке или собачке, "брысь", или зашикает на цыплят, - значит, преступник. Это все ханские крестьяне.
   Вошел молодой слуга и с поклоном пригласил меня к хану.
   - Пожалуйте, сударь. Хан просит вас к себе.
   Мы вошли, в устланную коврами переднюю. Заметив в углу сложенную рядами обувь, разулся и я, и мы перешли в огромный зал. У окна на шелковом тюфячке сидел сам хан. Рядом с ханом на другом тюфячке сидел мужчина в тонкой черной абе, оказавшийся ханским визирем. У входа, в ожидании приказаний, стояли с почтительно сложенными на груди руками слуги.
   Оглядев меня быстрым взглядом, хан пригласил сесть.
   Я присел у окна по другую сторону хана.
   Хан приказал всем, кроме визиря и двух вооруженных слуг, покинуть зал и обратился ко мне с приветствием:
   - Добро пожаловать! Рад вас видеть! Не расскажите ли, откуда изволили прибыть в наши края?
   - Глубокочтимый хан, я еду из Хоя, - быстро ответил я.
   - А туда без сомнения изволили прибыть из Тавриза?
   Вопрос хана заставил меня насторожиться. Я решил, что он знает нас, и, не скрываясь, открыл ему правду.
   - Да, вы правы, в Хой я приехал из Тавриза.
   - Великолепно, - проговорил хан. - Нет нужды спрашивать, чем вы занимались в Тавризе. Без крайней необходимости вы, конечно, не стали бы удлинять и усложнять свой путь. Ведь расстояние между Тавризом и Джульфой не так уж велико!
   Я чувствовал, что мы угодили в западню, и с недоумением смотрел в лицо хану. Это был бритый, с тонкими усами, небольшого роста, бледный, худощавый мужчина лет тридцати - тридцати пяти.
   Прервав минутное молчание, он заговорил опять:
   - Я не враг кавказцам, вы не беспокойтесь. Мне известно, кто вы. Мой тесть Эмир Туман, бывший правитель города Хоя, известный враг революции, но я лично не противник освободительного движения, ибо оно направлено против моих кровных врагов.
   - Все во власти хана! - пробормотал я в ответ на признания хана.
   - Будьте покойны, здесь вам не угрожает никакая опасность. Разбойники макинского хана также не посмеют явиться сюда; и вы, и ваши друзья можете быть на этот счет совершенно спокойны. Однако я не хотел бы, чтобы вы переходили Аракс в ближайшие ночи, сейчас Аракс многоводен... Ну, прекрасно, а теперь пожалуйте к ужину.
   После ужина хан прислонился к подложенной под локоть парчовой подушке. В комнату внесли две жаровни с раскаленными углями. Затем два красивых мальчика принесли подносы с осыпанными бирюзой трубками для опиума и щипчиками.
   - Приготовьте трубки! - приказал хан.
   Взяв опиум изящными щипчиками, мальчики поднесли его к раскаленным уголькам, чтобы отогреть и смягчить опийные шарики; затем вложили их в трубки и проткнули серебряными иголочками маленькое отверстие.
   Одну из трубок подали Шукюр-Паша-хану, а другую визирю Мирза-Джавад-хану, затем взяв теми же щипчиками угольки, мальчики поднесли их к опийным шарикам.
   Курильщики принялись с наслаждением втягивать в себя и клубами выпускать из ноздрей дым. Сверкавшие сквозь этот опьяняющий дым глаза обоих мужчин были устремлены на раскрасневшиеся от огня лица мальчиков.
   Переводя взгляд с курильщиков на детей, я припомнил увеличенные фотографии этих мальчиков, висевшие в приемной комнате хана, и понял, что это - обычные во всех восточных дворцах ханские фавориты. Одного из них звали Гудратулла-хан, а другого Насрулла-хан.
   Еще до начала курения хан был в состоянии опьянения. Мальчики подносили одной рукой угольки к трубкам, а другой кормили курильщиков всевозможными сластями, разложенными на скатерти.
   Мне также предложили трубку, но я, поблагодарив, отказался.
   Немного спустя, в комнату вошел третий мальчик с тарой в руках.
   - Гусейн-Али-хан, начинай! - приказал хан.
   Настроив тару, Гусейн-Али-хан повернулся лицом к обслуживавшему хана Гудратулла-хану и запел.
   Пропев четыре куплета, он обратился к свечам, горевшим в канделябрах, и продолжал пение.
   Окончив пение, молодой музыкант стал переводить спетые на фарсидском языке стихи на азербайджанский язык.
   "Я пленен красотой юного мальчика.
   Силою усердных молитв я достиг цели и беседую с ним;
   Я не скрываю, что влюблен в радость созерцания юного красавца,
   Ты должен понять, какой мощью я обладаю.
   О свеча, гори же ярче, если ты горишь от горя,
   Ибо и я сегодня решил сгореть дотла".
   Гусейн-Али-хан пел и аккомпанировал себе. Хан и его визирь Мирза-Джавад заказывали певцу любимые мелодии и газели.
   Опьянение достигло своей высшей точки. Глаза хана были полузакрыты. Блуждая на грани бытия и небытия, полураскрыв веки и указывая пальцем в потолок, он запел сам:
   "Если колесо мира не будет двигаться по моему капризу, я
   поверну его вспять...
   Я не принадлежу к тем, кто страшится превратностей судьбы".
   Когда курильщики говорили, в словах их нельзя было найти ни связи, ни смысла.
   - Быть может, гостю угодно отдохнуть? - сказал вдруг хан, открыв глаза, и снова впал в полудрему.
   К опиуму больше не прикасались; опьяненные, они предавались теперь сладким грезам.
   От одуряющего дыма опиума мне хотелось поскорей вырваться на свежий воздух. Мальчики сидели в ожидании приказаний.
   Музыкант молчал. Малейшее движение, нарушая покой и лишая курильщиков радости опьянения, могло свести на нет затраченную энергию и время.
   Так просидели мы несколько часов. Мирза-Джавад очнулся первым. Распрощавшись, он поднялся и вышел. Скатерть с остатками ужина, - мангалы с потухшими углями и трубки были вынесены.
   Поднявшись с места и отойдя от продолжавшего плавать в мире грез хана, Гудратулла-хан подошел ко мне.
   - Сударь, пожалуйте, я провожу вас, - сказал он и, проводив меня в богато убранную комнату с роскошной постелью, помог раздеться.
   - Не будет ли у вас каких-нибудь приказаний вашему слуге? - спросил он и, получив отрицательный ответ, вышел.
   Я поднялся очень рано. Дождя уже не было. Небо было чисто и ясно. Слуги хана доложили, что Аракс угомонился.
   Хан тоже встал рано. За завтраком он сообщил, что будет сегодня занят судебными делами. Суд хана интересовал меня, и я попросил разрешения присутствовать на нем.
   - Пожалуйста, вам не бесполезно было бы ознакомиться с нашим судопроизводством, - заметил хан, любезно приглашая меня следовать за ним...
   Мы вошли во двор судилища. На балконе толпились крестьяне. При виде хана, они низко склонились в поклоне.
   Войдя в приемную, хан сел на свое обычное место; визирь, заняв вчерашнее место, достал из ящика кипу бумаг.
   Я уселся по другую сторону окна.
   - Гафур Дурсун-оглы! - позвал Мирза-Джавад.
   В комнату ввели молодого курда. Мирза-Джавад читал обвинительный акт. Хан слушал.
   "Гафур Дурсун-оглы, житель Дизеджика. Похитил дочь Джафар-аги. Во время перестрелки был убит Осман, один из слуг Джафар-аги".
   - Правда ли это? - спросил хан Гафура.
   - Правда, да будет все мое состояние принесено в жертву хану!
   - А как велико его состояние? - обратился хан к Мирза-Джаваду.
   Снова взглянув в бумажку, Мирза-Джавад ответил:
   - Пятьсот баранов, восемь коров, четыре лошади, одиннадцать быков.
   - Двадцать баранов и одну корову отдать детям убитого Османа, пятьдесят овец, одну лошадь и две коровы взять в уплату штрафа. Заприте его в амбаре и объявите собравшимся волю хана.
   - Второй обвиняемый, курд по имени Лелов, - продолжал Мирза-Джавад.
   "Во вторник вечером, когда стада хана возвращались с водопоя, пестрая телушка хана, отделившись от стада, вбежала в огород Лелова. Схватив дубину, Лелов так избил телку, что она тут же околела, так что не удалось ее зарезать даже на мясо",
   Я взглянул на хана и, не заметив на его лице признаков раздражения и гнева, успокоился за участь несчастного старика.
   - За телку привести мне быка, за дерзость дать ему сто палочных ударов, - проговорил хан с полным спокойствием.
   После вынесения приговора хан поднялся с места и вышел поглядеть на исполнение его. Мирза-Джавад последовал за ним.
   На дворе лежал вытянутый ничком крестьянин без рубахи и со спущенными до колен штанами. Один из слуг хана сел у его ног, а другой у головы.
   Заработали розги.
   На теле крестьянина после первых же ударов на местах рубцов показалась кровь. Крестьянин, не имея возможности двигаться, душераздирающим голосом молил о пощаде.
   Не в силах выдержать картину этой дикой расправы, я сначала отвернулся, но, чувствуя, что силы мне изменяют, попросил у хана разрешения и ушел.
   НА РУССКОЙ ГРАНИЦЕ
   Плавно несся Аракс в своих берегах; бежавшие друг за другом волны напоминали неразлучных друзей, идущих, держась за полы друг друга.
   Спокойно, без приключений мы перешли реку. Проводники вывели нас через железнодорожное полотно к селению Шахтахты.
   Нам предстояло провести ночь в чайхане Керим-аги, так как пассажирский поезд из Джульфы в Тифлис должен был быть на станции Шахтахты лишь к трем часам ночи.
   Пока мы находились в Шахтахты, через нашу станцию проследовал на Джульфу воинский поезд с последними эшелонами генерала Снарского.
   Мы пили чай и в то же время внимательно прислушивались к разговорам посетителей чайханы, говоривших о Саттар-хане и о Тавризской революции.
   - Я слышал сегодня, что Мамед-Али-шаха заставили собрать свои пожитки и удрать из Ирана, - сказал один из присутствующих, Уста-Бахшали.
   Слова его заинтересовали меня.
   - Где вы это слышали? - спросил я.
   - Мешади-Али-бек получил газету из Баку.
   Послали за газетой. Это была издававшаяся в Баку газета "Каспий".
   "...Тегеран. По сообщению агентства Рейтер, находящийся в русском посольстве Магомет-Али-шах чувствует себя превосходно. Бахтияры заняли все правительственные учреждения". Это сообщение изменило все наши планы. Ехать в Решт, чтобы присоединиться к революционным войскам, не имело теперь смысла.
   По обсуждении вопроса с товарищами, было решено, что я вернусь в Тавриз.
   Я распростился с друзьями. В три часа ночи они должны были уехать по направлению к Тифлису, я же с семичасовым вечерним поездом проследовать через Нахичевань в Джульфу.
   Когда мой поезд тронулся по направлению к востоку, солнце, обогнув Макинские горы, клонилось к западу.
   Оставляя далеко позади сверкавший Арарат, мы приближались к горе Иланлы, возвышавшейся словно черная статуя древней Нахичевани. Памятники завоевательных походов Тамерлана - глиняные крепостные стены и выглядывавшие из-за них полуразрушенные минареты, окутанные багряными лучами заходящего солнца, выступали навстречу нашему поезду.
   Ветер, взметавший с вершин песок и пыль, как бы перелистывал последние страницы осужденной на смерть книги завоеваний.
   Разрушенные крепостные бойницы, минареты мечетей и расположенные на вершине холма ханские дворцы, в ожидании чинов и медалей устремившие взоры на север, словно рассказывали эпическую повесть о Нахичевани времен Эхсан-хана.
   На станции Нахичевань мы задержались ненадолго. Часть пассажиров сошла; поезд двинулся дальше и через несколько минут, извиваясь змеей, глотая рельсы, тяжело пыхтя на подъеме, шел по берегу Аракса.
   Обогнув Ванкский собор, хранящий в своем полусгнившем остове историю прошлых веков, мы подъехали к погруженным в спячку невзрачным постройкам Джульфы.
   Справа, с иранского берега, наш поезд обозревали развалины древнего католического монастыря, с оконными нишами, напоминавшими глазные впадины человеческого черепа.
   Было одиннадцать часов ночи. На станции царило большое оживление. Жители Джульфы, прячущиеся днем от зноя и пыли, толпились на станции, отдыхая от дневной жары. Служители гостиниц, встречая пассажиров, расхваливали им достоинства своих "чистых, комфортабельно обставленных" комнат.
   Я направился в гостиницу "Франция" считавшуюся одной из лучших в Джульфе.
   В гостинице было шумно и многолюдно.
   Большинство номеров было занято офицерами генерала Снарского. Мне отвели небольшую комнату. Переодевшись, я отправился в летнюю столовую при гостинице, расположенную на террасе.
   Столики были заняты офицерами, путешественниками, местными купцами и правительственными чиновниками, приехавшими из Иранской Джульфы. Я уселся за столик перед окном моей комнаты. Ко мне подошел низенький, плотный, чисто выбритый армянин с отвислыми усами - то был хозяин гостиницы Григор-ага.
   - Что прикажете? - спросил он по-азербайджански.
   Я заказал ужин. Вдруг в коридоре раздался шум, официант ссорился с каким-то иранцем. Потом оказалось, что правитель Алемдара Икбали-Низам кутил в одном из кабинетов с женщинами легкого поведения и после кутежа отказывался платить по счету; самое же скандальное было то, что вместе с брюками правитель нечаянно прихватил и полотенце, принадлежавшее гостинице. Выдернув полотенце, официант издевался над Икбали-Низамом, что и послужило поводом к ссоре.