В зале они сидели рядом, и он шепотом спросил:
— Как вас зовут?
— Натали, — ответила девушка, в свою очередь склонившись к его уху. Он удивился:
— Но почему? Может быть, Наталья? Наташа? Натела?
— Нет, Натали! — упрямо тряхнула она головой. — Так интереснее. — Потом смущенно добавила: — А вообще-то — Натела. Но так мне больше нравится…
Кто-то из сидящих за ними сказал иронически-добродушно:
— Извините, молодые люди, но там, на экране, начали стрелять… Интересно, кто кого?
Гиги Квес проводил Натали-Нателу до ее корпуса, потом долго ходил по слабо освещенным аллеям парка и думал, думал… Но вы глубоко ошибетесь, вообразив, что он думал о девушке. Она просто жила в нем, как живет в человеке непреходящее чувство тихой и светлой радости, открывшейся ему когда-то давным-давно, в детстве или ранней юности, зеленым прозрачным утром, — живет и звучит то еле слышно, то во весь голос.
А думал Гиги вот о чем:
«Неужели они там, на Утреннем лесе, в чем-то ошиблись, готовя меня к отпуску? Но этого не может быть! Такого еще не случалось!.. Почему же я тогда вспомнил, что я не Георгий Квеселава, редакционный художник-ретушер? Почему я все чаще, а сегодня особенно отчетливо, чувствую, что я Гиги Квес, и мне приходится делать усилие, чтобы не выдать себя? Почему я сейчас как воочию вижу Утренний лес и, кажется, даже тоскую о нем?» «…Ну, это понятно, — вступал в разговор Фантазера с самим собой трезвый, рассудительный голос. — Ведь ты вырос там… Здесь ты только в отпуске, это как запрограммированное сновидение, не больше. Еще десяток дней, две с чем-то сотни часов, четырнадцать с половиной тысяч минут — и все кончится, все вернется и пойдет по- прежнему…»
«Но я не хочу! Я вспомнил и полюбил этот мир… Нет, — печально возражал он себе, — я все еще лишь пытаюсь вспомнить и полюбить. Я похож на человека, который ощупью пробирается через погруженную во мрак комнату: руки заменяют мне глаза, я касаюсь предмета — и не могу сразу понять, что это, только догадываюсь, таит эта вещь в себе опасность или она друг мне…»
«О какой опасности ты говоришь? — недоумевающе спрашивал тот, рассудительный. — Ведь на Утреннем лесе это слово давно забыто. Ты не встречался с так называемой «опасностью» ни разу, даже в космосе, даже на самой дикой планете… Ее просто не существует — никакой! Тебя не подстерегают ни смертоносный вирус, ни авария в скафандре, ни нервный шок, вызванный чрезмерно сильным чувствованием. Там, где ты вырос, сформировался, живешь, нет места скуке, разочарованиям, тоске по недостижимому, ибо там царствует Гармония… Так потерпи же немного. Пройдет неделя, чуть больше, и ты вернешься в настоящий мир. А если стало невмоготу, то достаточно лишь решения, четко выраженного желания — и это кончится в ту же секунду… Все предусмотрено, и слово за тобой».
— К черту! — с неожиданной злостью громко сказал он вслух. «Предусмотрено»! «Не грозит»! «Гармония»!.. К чертям собачьим! Я хочу сам разобраться во всем!
Он стремительно шагнул в круг света, очутился у дверей корпуса, в котором жил, и едва не столкнулся с Тамарой Георгиевной.
Должно быть, она слышала последние слова Гиги, потому что погрозила пальцем и сказала нараспев:
— Берегитесь глицинии, мой друг! «Верно, видела, как я танцевал», — без особой, впрочем, досады подумал он и ответил в том же тоне:
— Постараюсь! А вот как это вы решились выйти на прогулку в такой час и одна, без своего повелителя?
Что-то, вероятно, прочла она в его лице и, продолжая шутку, воскликнула:
— Бог ты мой! В самом деле — куда это меня несет?! (Тамара Георгиевна была серьезным человеком, физиком, работала над какой- то важной проблемой, но о работе своей никогда не рассказывала, и Гиги ни о чем не спрашивал: на Земле было неспокойно). — Вот что, — беззаботно предложила женщина, идемте-ка сыграем в нарды. Если вы свободны, конечно.
И он охотно пошел, и они просидели в небольшом холле корпуса до часу ночи. Тамара Георгиевна, лишенная, как она жаловалась, практики, тем не менее выигрывала партию за партией — «брала измором», тщательно отсчитывала пальцем на доске число выпавших очков. Гиги же, достойный партнер отца, экспортировавшего на Утренний лес эту нехитрую увлекательную игру, сражался азартно, как фокстерьер в погоне за кошкой.
Они расстались добрыми друзьями. Наутро Тамара Георгиевна со скрытым лукавством сказала:
— А Федор Михайлович что-то плохо спал сегодня… На печень жалуется.
Гиги встретил его в душевой и осведомился о здоровье.
— Теперь ничего… — неопределенно буркнул тот и ни к селу, ни к городу мрачно заключил: — Пожалуйста!
Не нужно было быть Фантазером, чтобы догадаться, в чем дело. Гиги стало смешно, а вслед за тем грустно: на Утреннем лесе не знали ревности — брачные автопрогнозисты исключали возможность возникновения такого чувства.
Но он очень весело и хорошо провел этот день. Учил плавать Натали-Нателу. Потом, охваченный внезапным духом соперничества, мысленно бросил вызов лучшим пловцам, заплыл дальше всех и вновь получил сразу два нагоняя сначала от старика в плавках и капитанской фуражке, а за ужином от подавальщицы Вали.
У Гиги появился новый друг. Это был человек шести лет от роду по имени Илька, вместе с отцом и матерью приехавший на юг из далекого северного города.
То ли не ладилось в этой семье, то ли родители придерживались каких-то особых взглядов на воспитание, так или иначе, но они уделяли Ильке довольно мало внимания. Конечно, он всегда был вовремя накормлен и опрятен в своих синих трусиках и новомоднейшей, в обтяжку, майке с четырьмя веселыми физиономиями на груди, — особенно они веселились, когда Илька расправлял худенькие плечи, и ткань растягивалась. Еще на майке были написаны два слова: «Abba» и «Waterloo».
— Что это? — спросил Гиги.
— Это такой… такой знаменитый квартет. Они играют, поют… Правда, я не слышал, — честно признался Илька. Немного подумал и великодушно предложил: Вам нравится? Тогда возьмите!
Это был поистине царский жест — все остальные мальчишки от зависти умирали при виде замечательной майки.
Гиги с сомнением повел широкими плечами. Он был глубоко растроган. Мальчуган понял и с неподдельным сожалением протянул:
— Да, конечно…
— Все равно спасибо, — сказал взрослый. — Большое спасибо!
Он научил Ильку прыгать «ласточкой» с невысокого волнореза, они часто гуляли по роскошному парку, и мальчуган день за днем раскрывал перед Фантазером с Утреннего леса таинственный мир земной природы, которого тот прежде почти не замечал.
Илька познакомил Гиги с большим пауком, обычно неподвижно сидящим в центре сплетенной с ювелирной тонкостью сети, повисшей между двумя елями. Когда солнце пригревало особенно сильно, паук прятался в тени; но стоило коснуться травинкой натянутой серебряной нити — и он стремительно выскакивал из своего убежища.
Однажды, шутки ради, Гиги бросил в паутину кусочек хвои. Паук мгновенно очутился рядом, потрогал мохнатыми лапками, попробовал на вкус и — явный враг вегетарианства — принялся поспешно перерезать паутину вокруг, не успокоившись до тех пор, пока бутафорская добыча не упала наземь. Потом быстро и тщательно устранил повреждения и вновь затаился в тени. Казалось, он проделал всю эту операцию не без раздражения, и Илька, словно подтверждая, с мягкой укоризной заметил:
— Зачем вы так? Он злится…
Это была дружба равных. Ее многие заметили, и у людей становилось теплее на сердце, когда они встречали высокого стройного человека и хрупкого мальчугана, шагающих по тенистой аллее, или видели их прыгающими с волнореза в спокойную бирюзу моря.
Ему же, Ильке, Гиги Квес был обязан другим чудесным, неведомым прежде зрелищем.
Черный дятел, неутомимый труженик, добросовестный лесной санитар, обрабатывал ствол огромной сосны там, где парк незаметно переходил в первозданность дикорастущих деревьев. Было очень забавно наблюдать за тем, как, отделив от ствола мощными ударами длинного железного клюва внушительный кусок больной коры, дятел зависает вниз головой, удовлетворенно провожая его взглядом в падении с двадцатиметровой высоты… Вслед за тем раздавалось деловитое негромкое постукивание — «санитар» принимался за честно заработанный завтрак.
А еще нашему герою пришлось вторично полюбоваться на хищную глицинию с задушенным кипарисом, и он терпеливо выслушал Илькину интерпретацию этого явления. В устах ребенка оно приобретало поистине зловещую окраску: дети любят страшные сказки. У Ильки выходило примерно следующее: коварные глицинии чем только и заняты, что охотятся па простофиль кипарисов… Скрыв улыбку — ведь в сущности то же, пусть иначе, сказала, дурачась, Тамара Георгиевна, — Фантазер не стал покушаться на прелесть мальчишеской выдумки. Но пришло время — он пожалел об этом…
Как-то, спускаясь поутру к морю, Гиги услышал горький плач, сопровождавшийся легкими повизгиваниями и выражавший полнейшую обреченность. Он замер на полушаге, огляделся и увидел сидящего в траве Ильку.
— О-ой-ей-ей! — тихонько подвывал тот, разглядывая ладошку, из которой тоненькой струйкой сочилась кровь. Одним прыжком очутившись возле мальчика, Гиги встревоженно спросил:
— Что случилось?
Малыш оборвал плач и молча показал руку. Это была пустяковая царапина: бежал, видно, напрямик по склону, срезая путь, поскользнулся, схватился за первое попавшееся, а оно оказалось колючим.
— Ерунда! — произнес Гиги убежденно. — Заживет — и не заметишь как. — У него не было никакого опыта обращения с детьми. Но что-то (может, просыпающийся инстинкт отцовства?) безошибочно подсказало ему линию поведения: — И не стыдно тебе? Не девчонка ведь.
— Да-а… — по инерции всхлипнул Илька; ему явно не хотелось так, запросто отказываться от трагизма своего положения. — А потом как станут ре-езать!
— Куда же еще резать? Ты и сам неплохо постарался! Ну, пошли.
И Илька неуверенно заулыбался сквозь слезы, а через полминуты они дружно бежали в медпункт, чтобы промыть ранку и залепить пластырем.
Пожилая женщина-фельдшерица (Гиги знал, что она одинока), не раз с неодобрением проезжавшаяся насчет «некоторых родителей, которым и дела нет до своего сына», с горечью заметила:
— Вот… Кому бог детей дает — тем будто и не нужно. Разве справедливо?
Вечером Натали-Натела (они стояли у перил смотровой площадки, глядя на далекие огоньки в море) ревниво сказала:
— Вам не скучно проводить столько времени с ребенком? Конечно, он очень славный, только…
Гиги понял, что означает это «только», — и весь внутренне подобрался. До конца отпуска оставалось совсем немного.
А девушка неожиданно спросила:
— Почему вы седой, Георгий? Это… говорят, так бывает после сильных потрясений, ну, потери… потери близкого?
— Да нет, — отмахнулся он. — У нас просто порода такая. Вот и отец тоже рано поседел.
Глухо ударило со стороны моря. Еще и еще.
— Неужели гроза? — встревожился женский голос за спиной. — Испортится погода — пропал отпуск! И ведь три дня всего до отъезда, а у нас морозы уже…
— Нет, это не гроза, — Гиги узнал голос Федора Михайловича. — По-моему, это маневры.
— Здесь? Сейчас? Но зачем?
— А затем… — Тамара Георгиевна не договорила. За нее не нужно громко продолжил культмассовик дома отдыха, самоуверенный молодой человек со жгучими черными глазами, которого Гиги невзлюбил с самого начала:
— Вы что же, граждане, газет не читаете? А ведь они, — в его голосе зазвучали интонации профессионального остряка, — они довольно часто сеют разумное, доброе, вечное… — И с готовностью зааплодировал себе неподдельно веселым смехом. — У них — новая бомба, разве не знаете? Хотя, — массовик приосанился, — мы ведь тоже не лыком шиты! Мы им, если надо будет, покажем!
Гиги гневно обернулся. Уж он-то знал, чего стоило людям все это: и что человечество выжило, и что настала Эра Больших Полетов, а за ними — Великих Контактов, и что существует Утренний лес, и… Он встретил спокойно-проницательный взгляд Тамары Георгиевны. Женщина коротко, ласково кивнула и тихо сказала:
— Не стоит. Просто глуп. Правда, и такие отнимут у нас много сил… Но все будет в порядке. Вот увидите!
Вновь ему довелось пережить чувство из тех, что никогда не посещали его в том далеком мире. Ведь она не знает, просто не может знать! Неужели то, что для него — прошлое, тщательно проанализированное, изученное до мелочей, сконцентрированное в бесценном слитке многовекового человеческого опыта, открыто этой славной женщине с чуточку грустными глазами? Откуда такая спокойная уверенность в будущем?
Он склонился и поцеловал руку Тамары Георгиевны… К счастью, Федора Михайловича рядом не было — пошел покупать билеты в кино.
Все сделалось иным. Гиги Квес увидел, услышал, вспомнил.
Был период, когда встреча с Натали-Нателой, дружба с замечательным малышом Илькой и умным, добрым, веселым, печальным человеком Тамарой Георгиевной, со всеми, с кем он познакомился в доме отдыха, — когда это и многое другое ошеломляло его раздвоенностью ощущений. Он чувствовал себя то Георгием Квеселава, художником-ретушером, то Фантазером высшего класса Гиги Квесом, то тем и другим одновременно.
Теперь это прошло, и он просто жил. Смеялся, когда было смешно; отворачивался, сталкиваясь с противным; негодовал, если встречал тупость или злобу; радовался Красоте и Мудрости, независимо от того, в чем они проявлялись — в природе или в людях…
Он побывал на экскурсии в знаменитых пещерах, случайно открытых неким вездесущим мальчишкой, освоенных впоследствии спелеологами и считавшихся одним из четырех чудес этого уголка побережья.
Пещеры не то чтобы не понравились ему, но они были слишком окультурены. Проложенные среди сталактитов и сталагмитов бетонные дорожки, надежно огражденные высокими перилами, нудноватое бормотание гида, искусственная игра светотеней, создаваемая продуманно расставленными прожекторами, музыка «для настроения»… «Природу обокрали, выхолостили, — с грустью подумал Гиги Квес. — Ее посадили в клетку, вырвали, как у плененного зверя, клыки…»
Экскурсионный маршрут включал прогулку по небольшому курортному местечку.
Указывая на красавцев лебедей, величаво плавающих в зеленоватой от придонных водорослей озерной воде, домотдыховский культмассовик изрек:
— Лебеди… Птица, как известно, декоративная, потому и разводится… Согласно древней легенде, подтверждаемой многолетними наблюдениями ученых, они до самой смерти живут неразлучными парами. Когда умирает самка, самец подымается высоко в небо, складывает крылья и — р-раз! — разбивается насмерть. Если же погибает самец, то и самка взлетает в небо… — Он выдержал интригующую паузу. — И находит себе другого.
Многие рассмеялись. Гиги покоробило. Но он встретил недоумевающий взгляд Ильки и обрадовался.
Гиги Квес познакомился и подружился с собакой, которая охотнее всего отзывалась почему-то на кличку Лапа, хотя ее устраивали и традиционные Шарик, Белка, Джек, Джульбарс. Пусть останется на совести бабушек и прабабушек полная невозможность определить ее породу (Лапа сочетала короткие ножки таксы с вьющейся шерстью пуделя и бородатой мордой фокстерьера); это была чрезвычайно симпатичная псина. Она не принадлежала никому и околачивалась то на пляже, то у дверей столовой, то с лаем носилась по парку — неизменно, впрочем, храня молчание во время так называемого «тихого часа»; словом, жила в полном согласии с режимом дня дома отдыха.
У Лапы был один недостаток — она терпеть не могла купаться, и их знакомство получилось несколько курьезным. Когда Гиги впервые подозвал собаку к себе и она, прижав к голове обычно торчавшие, как у овчарки, уши, принюхиваясь, поползла по песку к его ногам, уже знакомая нам экс-балерина взвизгнула на весь пляж:
— Осторожно! Она бешеная! Разве не видите, у нее водобоязнь! — Старуха только что была свидетельницей безуспешных попыток Ильки затащить Лапу в море.
Гиги потрепал пса по голове, погладил по мохнатой бородке — и Лапа, блаженно заурчав, опрокинулась на спину, задрав вверх все четыре конечности, словно говоря: «Ну, видишь? Я целиком и полностью отдаюсь твоей воле. Я без малейших опасений и раздумий доверяю тебе свою жизнь и безопасность! Понял? Оценил? То-то!»
К Гиги Квесу собака привязалась сразу — даже забывала о предложенном лакомом куске, если чуяла его приближение.
— Вот и видно хорошего человека, — во всеуслышание объявил однажды старый спасатель в капитанской фуражке. — Животная — она лучше понимает, кто чего стоит… — Тут же, однако, насупился и грозно добавил: — А за буйки, товарищ художник, все- таки не заплывайте!
Лапа сделался постоянным спутником Фантазера. Он следовал за ним повсюду, не смущаясь ничьим обществом, и его поклонение было свободно от навязчивости. Однажды, впрочем, выяснилось, что у Натали-Нателы на этот счет иное мнение. Как-то, повинуясь безотчетному побуждению, Гиги взял се руку, прижал к своему лицу прохладной ладонью… Девушка отняла руку, отпрянула сердито:
— Не надо! Он на нас смотрит… У, противный пес!
В двух шагах сидел выпрямившись и с доброжелательным интересом глазел на них безвинно заклейменный представитель семейства собачьих.
А раз произошло настоящее чудо.
Опьяненный морем, солнцем, близостью Натали-Нателы, всей счастливо-бестолковой пляжной суетой и гамом, Гиги, как мальчишка валяя дурака, притворился тонущим… И вдруг Лапа, этот принципиальный противник всякого рода водных процедур, до сих пор лежа неотрывно следивший за Гиги, принялся беспокойно скулить и бросился в море, неумело, единственно доступным ему стилем «по-собачьи» торопясь к месту, где его любимец только что вновь надолго скрылся под водой!
…На другое утро, проснувшись, как всегда, раньше всех, Гиги нашел его у подъезда своего корпуса и понял: пес просидел там всю ночь. У него перехватило горло.
«Но почему, — мучительно размышлял он спустя некоторое время, — почему они не прижились на Утреннем лесе?! Должно быть, цель их существования самоотверженная любовь к человеку… А как ее проявить в мире, где никому ничего не грозит?»
В первое время Гиги Квес оставался равнодушным к великолепию дендропарка, в сердце которого расположились корпуса дома отдыха. Неудивительно: на Утреннем лесе в изобилии росли все те деревья, цветы, кустарники, что и здесь, а также много таких, какие не встречались на Земле.
Кроме того, его раздражали многочисленные туристы, допускавшиеся на территорию парка дважды в неделю.
Они покупали входные билеты и послушной гурьбой брели за экскурсоводом; зачарованно повторяя экзотические названия, словно сговорившись, обменивались неизменными репликами:
— Вот это да!
— Не скажи — красотища-то какая…
— И чего только людям в голову не придет! Глянь-ка: обыкновенная елочка, как у нас, а рядом… как он называется? « Трахикарпус форчуна»…И придумают же!
— Ой, мама, кактус!
— Не кактус, девочка. Это — агава. В переводе с греческого означает: «достойный удивления»… Теперь ты видишь, как полезно знать языки?
Поначалу Гиги возмущали эти, бессмысленные на его взгляд, восклицания. Утренний лес с честью носил свое имя: планета в самом деле была сплошь зеленая — настоящая природная фабрика кислорода. Высотные дома не нарушали первозданной гармонии некогда безлюдного мира. Что же могло восхищать в жалком искусственном парке, занимавшем несколько десятков гектаров и огороженном высокой стеной от мира бетона, металла, ядовитых выхлопов автомашин и раздражающего перестука поездов?
Поразмыслив, он проникся чем-то вроде сочувствия к этим пленникам городов, раз в год — на двадцать четыре или восемнадцать дней — получавшим возможность вступать в контакт с природой.
Но какой природой? Гиги вспомнил: дендрарий — от греческого dendron, дерево, — это специальный (!) сад, где древесные и кустарниковые растения высажены в открытом грунте по определенному плану (!), — и ему стало жаль землян. Ведь то, что они с наивным восторгом называли природой, было не чем иным, как делом человеческих рук. Она была искусственной — вся эта пресловутая красота! Бедные, бедные земляне, люди семидесятых годов двадцатого века, его далекие предки…
— …А теперь, граждане, соберемся вот тут, у этой пальмы, и сфотографируемся на память о чудесном парке и прекрасной южной природе! — В голосе благообразной пожилой женщины-экскурсовода, звучавшем до сих пор с некой таинственной сдержанностью, зазвенели повелительные нотки. Заинтересованный, Гиги наблюдал, как слегка ошарашенные этим натиском, люди покорно сбивались в плотную кучку. Энергичная черноволосая дама с персидскими глазами расставляла и рассаживала их в порядке, которого, очевидно, требовали каноны фотографического священнодейства.
— Карточка — рубль! — весело приговаривала она, ворожа над камерой. Чуточку правее, пожалуйста… это я вам говорю, симпатичный блондин… Деньги вперед… Приготовились!..
«Интересно, — со злостью подумал в Гиги Квесе Георгий Квеселава, — как они делят между собой выручку? Ведь откровенный грабеж, иначе не скажешь!»
Он раздраженно зашагал вверх по крутой дорожке, убегая от всей этой торжествующей пошлости, свернул в боковую аллею — и словно споткнулся. На каждом из трех сросшихся, широких, как подносы, листьев кактуса, накануне остановившего внимание Гиги тем, что, поросший редкой щетиной мягких колючек, он напоминал неряшливого небритого дядьку, красовались свежевырезанные: « Миша+Фатима», «Аня», «Рита», «Коля», «Мзия»и даже « Здесь были Вахтанг и Зоя».
Гиги передернуло. Резким щелчком он отбросил погасшую сигарету; опомнившись, пристыжено нагнулся поднять — и на него налетел теплый лохматый лающий вихрь, раздались знакомые голоса.
Обиженно-радостно тараторил Илька:
— А мы вас ищем и на пляже, и где пинг-понг!.. Лапа, повизгивая, крутился у его ног.
— Какой расстроенный вид… — Натали-Натела потянула Гиги за руку: Идемте на море! — Перехватила его взгляд, вернувшийся к израненному растению, брезгливо поморщилась: — Какая тупость! Что это — страсть к самоутверждению? Пусть бы тогда лезли утверждаться на те скалы — там, кстати, и шею себе свернуть можно…
— Дикари, — серьезно сказал Илька. — А еще взрослые! Ведь он живой… Бережно провел пальцем по глубокой царапине, в которой еще не застыл прозрачный сок — не успевшая свернуться живая кровь растения. — Ведь этот кактус знаете откуда привезли?
— А ты знаешь? — оживился Гиги. — Расскажи, пожалуйста.
— Так ведь про это все знают! — усомнился малыш. — Ну хорошо, я расскажу…
Давным-давно, до революции еще, сюда приехал один Старик. Тогда он был не совсем старик, но все-таки уже старый, конечно, — говорят, ему лет сорок было… Он раньше далеко отсюда жил — там зимой снег, морозы, а летом жара, и болота, и комары. А у него была жена больная. У нее туберкулез был. Это сейчас его вылечивают, а раньше люди от этой болезни умирали… Человек тот очень свою жену любил, и когда доктора сказали, что ей нужно море, солнце и чтобы тепло было всегда — летом, зимой, осенью, — он все продал и сюда переехал… Он богатый был, вроде капиталиста или помещика, но хороший. Такие тоже бывали, хоть и редко, мне дедушка рассказывал… Вот как один… он даже революционерам помогал. Только я фамилию забыл… Да, вы правильно говорите: Савва Морозов!
Ну вот. Приехали они сюда, и человек этот построил для жены большой дом. В нем триста шестьдесят комнат было! Это чтобы каждый день она жила в новой комнате, где больше всего солнца… Ну, понимаете? Земля ведь вертится, и дом вместе с ней вертелся, и всегда в одной комнате было очень много солнца… И она выздоровела, та женщина! А он любил еще деревья и цветы разные, потому что от них воздух хороший и — красиво, тихо, только птицы поют, да сверчки ночью, а днем кузнечики в траве, вот как сейчас.
…У него много еще оставалось денег, и он решил вырастить здесь парк… Тогда тут все больше ольха росла, она и сейчас растет — там, наверху, где лес начинается. Некрасивая такая, и кислороду от нее мало… А он хотел, чтобы и воздух — такой, как сейчас, и чтобы красиво!
Он во всякие страны посылал людей и письма посылал — в Америку, в Японию, в Австралию… даже не знаю куда!
— Как вас зовут?
— Натали, — ответила девушка, в свою очередь склонившись к его уху. Он удивился:
— Но почему? Может быть, Наталья? Наташа? Натела?
— Нет, Натали! — упрямо тряхнула она головой. — Так интереснее. — Потом смущенно добавила: — А вообще-то — Натела. Но так мне больше нравится…
Кто-то из сидящих за ними сказал иронически-добродушно:
— Извините, молодые люди, но там, на экране, начали стрелять… Интересно, кто кого?
Гиги Квес проводил Натали-Нателу до ее корпуса, потом долго ходил по слабо освещенным аллеям парка и думал, думал… Но вы глубоко ошибетесь, вообразив, что он думал о девушке. Она просто жила в нем, как живет в человеке непреходящее чувство тихой и светлой радости, открывшейся ему когда-то давным-давно, в детстве или ранней юности, зеленым прозрачным утром, — живет и звучит то еле слышно, то во весь голос.
А думал Гиги вот о чем:
«Неужели они там, на Утреннем лесе, в чем-то ошиблись, готовя меня к отпуску? Но этого не может быть! Такого еще не случалось!.. Почему же я тогда вспомнил, что я не Георгий Квеселава, редакционный художник-ретушер? Почему я все чаще, а сегодня особенно отчетливо, чувствую, что я Гиги Квес, и мне приходится делать усилие, чтобы не выдать себя? Почему я сейчас как воочию вижу Утренний лес и, кажется, даже тоскую о нем?» «…Ну, это понятно, — вступал в разговор Фантазера с самим собой трезвый, рассудительный голос. — Ведь ты вырос там… Здесь ты только в отпуске, это как запрограммированное сновидение, не больше. Еще десяток дней, две с чем-то сотни часов, четырнадцать с половиной тысяч минут — и все кончится, все вернется и пойдет по- прежнему…»
«Но я не хочу! Я вспомнил и полюбил этот мир… Нет, — печально возражал он себе, — я все еще лишь пытаюсь вспомнить и полюбить. Я похож на человека, который ощупью пробирается через погруженную во мрак комнату: руки заменяют мне глаза, я касаюсь предмета — и не могу сразу понять, что это, только догадываюсь, таит эта вещь в себе опасность или она друг мне…»
«О какой опасности ты говоришь? — недоумевающе спрашивал тот, рассудительный. — Ведь на Утреннем лесе это слово давно забыто. Ты не встречался с так называемой «опасностью» ни разу, даже в космосе, даже на самой дикой планете… Ее просто не существует — никакой! Тебя не подстерегают ни смертоносный вирус, ни авария в скафандре, ни нервный шок, вызванный чрезмерно сильным чувствованием. Там, где ты вырос, сформировался, живешь, нет места скуке, разочарованиям, тоске по недостижимому, ибо там царствует Гармония… Так потерпи же немного. Пройдет неделя, чуть больше, и ты вернешься в настоящий мир. А если стало невмоготу, то достаточно лишь решения, четко выраженного желания — и это кончится в ту же секунду… Все предусмотрено, и слово за тобой».
— К черту! — с неожиданной злостью громко сказал он вслух. «Предусмотрено»! «Не грозит»! «Гармония»!.. К чертям собачьим! Я хочу сам разобраться во всем!
Он стремительно шагнул в круг света, очутился у дверей корпуса, в котором жил, и едва не столкнулся с Тамарой Георгиевной.
Должно быть, она слышала последние слова Гиги, потому что погрозила пальцем и сказала нараспев:
— Берегитесь глицинии, мой друг! «Верно, видела, как я танцевал», — без особой, впрочем, досады подумал он и ответил в том же тоне:
— Постараюсь! А вот как это вы решились выйти на прогулку в такой час и одна, без своего повелителя?
Что-то, вероятно, прочла она в его лице и, продолжая шутку, воскликнула:
— Бог ты мой! В самом деле — куда это меня несет?! (Тамара Георгиевна была серьезным человеком, физиком, работала над какой- то важной проблемой, но о работе своей никогда не рассказывала, и Гиги ни о чем не спрашивал: на Земле было неспокойно). — Вот что, — беззаботно предложила женщина, идемте-ка сыграем в нарды. Если вы свободны, конечно.
И он охотно пошел, и они просидели в небольшом холле корпуса до часу ночи. Тамара Георгиевна, лишенная, как она жаловалась, практики, тем не менее выигрывала партию за партией — «брала измором», тщательно отсчитывала пальцем на доске число выпавших очков. Гиги же, достойный партнер отца, экспортировавшего на Утренний лес эту нехитрую увлекательную игру, сражался азартно, как фокстерьер в погоне за кошкой.
Они расстались добрыми друзьями. Наутро Тамара Георгиевна со скрытым лукавством сказала:
— А Федор Михайлович что-то плохо спал сегодня… На печень жалуется.
Гиги встретил его в душевой и осведомился о здоровье.
— Теперь ничего… — неопределенно буркнул тот и ни к селу, ни к городу мрачно заключил: — Пожалуйста!
Не нужно было быть Фантазером, чтобы догадаться, в чем дело. Гиги стало смешно, а вслед за тем грустно: на Утреннем лесе не знали ревности — брачные автопрогнозисты исключали возможность возникновения такого чувства.
Но он очень весело и хорошо провел этот день. Учил плавать Натали-Нателу. Потом, охваченный внезапным духом соперничества, мысленно бросил вызов лучшим пловцам, заплыл дальше всех и вновь получил сразу два нагоняя сначала от старика в плавках и капитанской фуражке, а за ужином от подавальщицы Вали.
У Гиги появился новый друг. Это был человек шести лет от роду по имени Илька, вместе с отцом и матерью приехавший на юг из далекого северного города.
То ли не ладилось в этой семье, то ли родители придерживались каких-то особых взглядов на воспитание, так или иначе, но они уделяли Ильке довольно мало внимания. Конечно, он всегда был вовремя накормлен и опрятен в своих синих трусиках и новомоднейшей, в обтяжку, майке с четырьмя веселыми физиономиями на груди, — особенно они веселились, когда Илька расправлял худенькие плечи, и ткань растягивалась. Еще на майке были написаны два слова: «Abba» и «Waterloo».
— Что это? — спросил Гиги.
— Это такой… такой знаменитый квартет. Они играют, поют… Правда, я не слышал, — честно признался Илька. Немного подумал и великодушно предложил: Вам нравится? Тогда возьмите!
Это был поистине царский жест — все остальные мальчишки от зависти умирали при виде замечательной майки.
Гиги с сомнением повел широкими плечами. Он был глубоко растроган. Мальчуган понял и с неподдельным сожалением протянул:
— Да, конечно…
— Все равно спасибо, — сказал взрослый. — Большое спасибо!
Он научил Ильку прыгать «ласточкой» с невысокого волнореза, они часто гуляли по роскошному парку, и мальчуган день за днем раскрывал перед Фантазером с Утреннего леса таинственный мир земной природы, которого тот прежде почти не замечал.
Илька познакомил Гиги с большим пауком, обычно неподвижно сидящим в центре сплетенной с ювелирной тонкостью сети, повисшей между двумя елями. Когда солнце пригревало особенно сильно, паук прятался в тени; но стоило коснуться травинкой натянутой серебряной нити — и он стремительно выскакивал из своего убежища.
Однажды, шутки ради, Гиги бросил в паутину кусочек хвои. Паук мгновенно очутился рядом, потрогал мохнатыми лапками, попробовал на вкус и — явный враг вегетарианства — принялся поспешно перерезать паутину вокруг, не успокоившись до тех пор, пока бутафорская добыча не упала наземь. Потом быстро и тщательно устранил повреждения и вновь затаился в тени. Казалось, он проделал всю эту операцию не без раздражения, и Илька, словно подтверждая, с мягкой укоризной заметил:
— Зачем вы так? Он злится…
Это была дружба равных. Ее многие заметили, и у людей становилось теплее на сердце, когда они встречали высокого стройного человека и хрупкого мальчугана, шагающих по тенистой аллее, или видели их прыгающими с волнореза в спокойную бирюзу моря.
Ему же, Ильке, Гиги Квес был обязан другим чудесным, неведомым прежде зрелищем.
Черный дятел, неутомимый труженик, добросовестный лесной санитар, обрабатывал ствол огромной сосны там, где парк незаметно переходил в первозданность дикорастущих деревьев. Было очень забавно наблюдать за тем, как, отделив от ствола мощными ударами длинного железного клюва внушительный кусок больной коры, дятел зависает вниз головой, удовлетворенно провожая его взглядом в падении с двадцатиметровой высоты… Вслед за тем раздавалось деловитое негромкое постукивание — «санитар» принимался за честно заработанный завтрак.
А еще нашему герою пришлось вторично полюбоваться на хищную глицинию с задушенным кипарисом, и он терпеливо выслушал Илькину интерпретацию этого явления. В устах ребенка оно приобретало поистине зловещую окраску: дети любят страшные сказки. У Ильки выходило примерно следующее: коварные глицинии чем только и заняты, что охотятся па простофиль кипарисов… Скрыв улыбку — ведь в сущности то же, пусть иначе, сказала, дурачась, Тамара Георгиевна, — Фантазер не стал покушаться на прелесть мальчишеской выдумки. Но пришло время — он пожалел об этом…
Как-то, спускаясь поутру к морю, Гиги услышал горький плач, сопровождавшийся легкими повизгиваниями и выражавший полнейшую обреченность. Он замер на полушаге, огляделся и увидел сидящего в траве Ильку.
— О-ой-ей-ей! — тихонько подвывал тот, разглядывая ладошку, из которой тоненькой струйкой сочилась кровь. Одним прыжком очутившись возле мальчика, Гиги встревоженно спросил:
— Что случилось?
Малыш оборвал плач и молча показал руку. Это была пустяковая царапина: бежал, видно, напрямик по склону, срезая путь, поскользнулся, схватился за первое попавшееся, а оно оказалось колючим.
— Ерунда! — произнес Гиги убежденно. — Заживет — и не заметишь как. — У него не было никакого опыта обращения с детьми. Но что-то (может, просыпающийся инстинкт отцовства?) безошибочно подсказало ему линию поведения: — И не стыдно тебе? Не девчонка ведь.
— Да-а… — по инерции всхлипнул Илька; ему явно не хотелось так, запросто отказываться от трагизма своего положения. — А потом как станут ре-езать!
— Куда же еще резать? Ты и сам неплохо постарался! Ну, пошли.
И Илька неуверенно заулыбался сквозь слезы, а через полминуты они дружно бежали в медпункт, чтобы промыть ранку и залепить пластырем.
Пожилая женщина-фельдшерица (Гиги знал, что она одинока), не раз с неодобрением проезжавшаяся насчет «некоторых родителей, которым и дела нет до своего сына», с горечью заметила:
— Вот… Кому бог детей дает — тем будто и не нужно. Разве справедливо?
Вечером Натали-Натела (они стояли у перил смотровой площадки, глядя на далекие огоньки в море) ревниво сказала:
— Вам не скучно проводить столько времени с ребенком? Конечно, он очень славный, только…
Гиги понял, что означает это «только», — и весь внутренне подобрался. До конца отпуска оставалось совсем немного.
А девушка неожиданно спросила:
— Почему вы седой, Георгий? Это… говорят, так бывает после сильных потрясений, ну, потери… потери близкого?
— Да нет, — отмахнулся он. — У нас просто порода такая. Вот и отец тоже рано поседел.
Глухо ударило со стороны моря. Еще и еще.
— Неужели гроза? — встревожился женский голос за спиной. — Испортится погода — пропал отпуск! И ведь три дня всего до отъезда, а у нас морозы уже…
— Нет, это не гроза, — Гиги узнал голос Федора Михайловича. — По-моему, это маневры.
— Здесь? Сейчас? Но зачем?
— А затем… — Тамара Георгиевна не договорила. За нее не нужно громко продолжил культмассовик дома отдыха, самоуверенный молодой человек со жгучими черными глазами, которого Гиги невзлюбил с самого начала:
— Вы что же, граждане, газет не читаете? А ведь они, — в его голосе зазвучали интонации профессионального остряка, — они довольно часто сеют разумное, доброе, вечное… — И с готовностью зааплодировал себе неподдельно веселым смехом. — У них — новая бомба, разве не знаете? Хотя, — массовик приосанился, — мы ведь тоже не лыком шиты! Мы им, если надо будет, покажем!
Гиги гневно обернулся. Уж он-то знал, чего стоило людям все это: и что человечество выжило, и что настала Эра Больших Полетов, а за ними — Великих Контактов, и что существует Утренний лес, и… Он встретил спокойно-проницательный взгляд Тамары Георгиевны. Женщина коротко, ласково кивнула и тихо сказала:
— Не стоит. Просто глуп. Правда, и такие отнимут у нас много сил… Но все будет в порядке. Вот увидите!
Вновь ему довелось пережить чувство из тех, что никогда не посещали его в том далеком мире. Ведь она не знает, просто не может знать! Неужели то, что для него — прошлое, тщательно проанализированное, изученное до мелочей, сконцентрированное в бесценном слитке многовекового человеческого опыта, открыто этой славной женщине с чуточку грустными глазами? Откуда такая спокойная уверенность в будущем?
Он склонился и поцеловал руку Тамары Георгиевны… К счастью, Федора Михайловича рядом не было — пошел покупать билеты в кино.
Все сделалось иным. Гиги Квес увидел, услышал, вспомнил.
Был период, когда встреча с Натали-Нателой, дружба с замечательным малышом Илькой и умным, добрым, веселым, печальным человеком Тамарой Георгиевной, со всеми, с кем он познакомился в доме отдыха, — когда это и многое другое ошеломляло его раздвоенностью ощущений. Он чувствовал себя то Георгием Квеселава, художником-ретушером, то Фантазером высшего класса Гиги Квесом, то тем и другим одновременно.
Теперь это прошло, и он просто жил. Смеялся, когда было смешно; отворачивался, сталкиваясь с противным; негодовал, если встречал тупость или злобу; радовался Красоте и Мудрости, независимо от того, в чем они проявлялись — в природе или в людях…
Он побывал на экскурсии в знаменитых пещерах, случайно открытых неким вездесущим мальчишкой, освоенных впоследствии спелеологами и считавшихся одним из четырех чудес этого уголка побережья.
Пещеры не то чтобы не понравились ему, но они были слишком окультурены. Проложенные среди сталактитов и сталагмитов бетонные дорожки, надежно огражденные высокими перилами, нудноватое бормотание гида, искусственная игра светотеней, создаваемая продуманно расставленными прожекторами, музыка «для настроения»… «Природу обокрали, выхолостили, — с грустью подумал Гиги Квес. — Ее посадили в клетку, вырвали, как у плененного зверя, клыки…»
Экскурсионный маршрут включал прогулку по небольшому курортному местечку.
Указывая на красавцев лебедей, величаво плавающих в зеленоватой от придонных водорослей озерной воде, домотдыховский культмассовик изрек:
— Лебеди… Птица, как известно, декоративная, потому и разводится… Согласно древней легенде, подтверждаемой многолетними наблюдениями ученых, они до самой смерти живут неразлучными парами. Когда умирает самка, самец подымается высоко в небо, складывает крылья и — р-раз! — разбивается насмерть. Если же погибает самец, то и самка взлетает в небо… — Он выдержал интригующую паузу. — И находит себе другого.
Многие рассмеялись. Гиги покоробило. Но он встретил недоумевающий взгляд Ильки и обрадовался.
Гиги Квес познакомился и подружился с собакой, которая охотнее всего отзывалась почему-то на кличку Лапа, хотя ее устраивали и традиционные Шарик, Белка, Джек, Джульбарс. Пусть останется на совести бабушек и прабабушек полная невозможность определить ее породу (Лапа сочетала короткие ножки таксы с вьющейся шерстью пуделя и бородатой мордой фокстерьера); это была чрезвычайно симпатичная псина. Она не принадлежала никому и околачивалась то на пляже, то у дверей столовой, то с лаем носилась по парку — неизменно, впрочем, храня молчание во время так называемого «тихого часа»; словом, жила в полном согласии с режимом дня дома отдыха.
У Лапы был один недостаток — она терпеть не могла купаться, и их знакомство получилось несколько курьезным. Когда Гиги впервые подозвал собаку к себе и она, прижав к голове обычно торчавшие, как у овчарки, уши, принюхиваясь, поползла по песку к его ногам, уже знакомая нам экс-балерина взвизгнула на весь пляж:
— Осторожно! Она бешеная! Разве не видите, у нее водобоязнь! — Старуха только что была свидетельницей безуспешных попыток Ильки затащить Лапу в море.
Гиги потрепал пса по голове, погладил по мохнатой бородке — и Лапа, блаженно заурчав, опрокинулась на спину, задрав вверх все четыре конечности, словно говоря: «Ну, видишь? Я целиком и полностью отдаюсь твоей воле. Я без малейших опасений и раздумий доверяю тебе свою жизнь и безопасность! Понял? Оценил? То-то!»
К Гиги Квесу собака привязалась сразу — даже забывала о предложенном лакомом куске, если чуяла его приближение.
— Вот и видно хорошего человека, — во всеуслышание объявил однажды старый спасатель в капитанской фуражке. — Животная — она лучше понимает, кто чего стоит… — Тут же, однако, насупился и грозно добавил: — А за буйки, товарищ художник, все- таки не заплывайте!
Лапа сделался постоянным спутником Фантазера. Он следовал за ним повсюду, не смущаясь ничьим обществом, и его поклонение было свободно от навязчивости. Однажды, впрочем, выяснилось, что у Натали-Нателы на этот счет иное мнение. Как-то, повинуясь безотчетному побуждению, Гиги взял се руку, прижал к своему лицу прохладной ладонью… Девушка отняла руку, отпрянула сердито:
— Не надо! Он на нас смотрит… У, противный пес!
В двух шагах сидел выпрямившись и с доброжелательным интересом глазел на них безвинно заклейменный представитель семейства собачьих.
А раз произошло настоящее чудо.
Опьяненный морем, солнцем, близостью Натали-Нателы, всей счастливо-бестолковой пляжной суетой и гамом, Гиги, как мальчишка валяя дурака, притворился тонущим… И вдруг Лапа, этот принципиальный противник всякого рода водных процедур, до сих пор лежа неотрывно следивший за Гиги, принялся беспокойно скулить и бросился в море, неумело, единственно доступным ему стилем «по-собачьи» торопясь к месту, где его любимец только что вновь надолго скрылся под водой!
…На другое утро, проснувшись, как всегда, раньше всех, Гиги нашел его у подъезда своего корпуса и понял: пес просидел там всю ночь. У него перехватило горло.
«Но почему, — мучительно размышлял он спустя некоторое время, — почему они не прижились на Утреннем лесе?! Должно быть, цель их существования самоотверженная любовь к человеку… А как ее проявить в мире, где никому ничего не грозит?»
В первое время Гиги Квес оставался равнодушным к великолепию дендропарка, в сердце которого расположились корпуса дома отдыха. Неудивительно: на Утреннем лесе в изобилии росли все те деревья, цветы, кустарники, что и здесь, а также много таких, какие не встречались на Земле.
Кроме того, его раздражали многочисленные туристы, допускавшиеся на территорию парка дважды в неделю.
Они покупали входные билеты и послушной гурьбой брели за экскурсоводом; зачарованно повторяя экзотические названия, словно сговорившись, обменивались неизменными репликами:
— Вот это да!
— Не скажи — красотища-то какая…
— И чего только людям в голову не придет! Глянь-ка: обыкновенная елочка, как у нас, а рядом… как он называется? « Трахикарпус форчуна»…И придумают же!
— Ой, мама, кактус!
— Не кактус, девочка. Это — агава. В переводе с греческого означает: «достойный удивления»… Теперь ты видишь, как полезно знать языки?
Поначалу Гиги возмущали эти, бессмысленные на его взгляд, восклицания. Утренний лес с честью носил свое имя: планета в самом деле была сплошь зеленая — настоящая природная фабрика кислорода. Высотные дома не нарушали первозданной гармонии некогда безлюдного мира. Что же могло восхищать в жалком искусственном парке, занимавшем несколько десятков гектаров и огороженном высокой стеной от мира бетона, металла, ядовитых выхлопов автомашин и раздражающего перестука поездов?
Поразмыслив, он проникся чем-то вроде сочувствия к этим пленникам городов, раз в год — на двадцать четыре или восемнадцать дней — получавшим возможность вступать в контакт с природой.
Но какой природой? Гиги вспомнил: дендрарий — от греческого dendron, дерево, — это специальный (!) сад, где древесные и кустарниковые растения высажены в открытом грунте по определенному плану (!), — и ему стало жаль землян. Ведь то, что они с наивным восторгом называли природой, было не чем иным, как делом человеческих рук. Она была искусственной — вся эта пресловутая красота! Бедные, бедные земляне, люди семидесятых годов двадцатого века, его далекие предки…
— …А теперь, граждане, соберемся вот тут, у этой пальмы, и сфотографируемся на память о чудесном парке и прекрасной южной природе! — В голосе благообразной пожилой женщины-экскурсовода, звучавшем до сих пор с некой таинственной сдержанностью, зазвенели повелительные нотки. Заинтересованный, Гиги наблюдал, как слегка ошарашенные этим натиском, люди покорно сбивались в плотную кучку. Энергичная черноволосая дама с персидскими глазами расставляла и рассаживала их в порядке, которого, очевидно, требовали каноны фотографического священнодейства.
— Карточка — рубль! — весело приговаривала она, ворожа над камерой. Чуточку правее, пожалуйста… это я вам говорю, симпатичный блондин… Деньги вперед… Приготовились!..
«Интересно, — со злостью подумал в Гиги Квесе Георгий Квеселава, — как они делят между собой выручку? Ведь откровенный грабеж, иначе не скажешь!»
Он раздраженно зашагал вверх по крутой дорожке, убегая от всей этой торжествующей пошлости, свернул в боковую аллею — и словно споткнулся. На каждом из трех сросшихся, широких, как подносы, листьев кактуса, накануне остановившего внимание Гиги тем, что, поросший редкой щетиной мягких колючек, он напоминал неряшливого небритого дядьку, красовались свежевырезанные: « Миша+Фатима», «Аня», «Рита», «Коля», «Мзия»и даже « Здесь были Вахтанг и Зоя».
Гиги передернуло. Резким щелчком он отбросил погасшую сигарету; опомнившись, пристыжено нагнулся поднять — и на него налетел теплый лохматый лающий вихрь, раздались знакомые голоса.
Обиженно-радостно тараторил Илька:
— А мы вас ищем и на пляже, и где пинг-понг!.. Лапа, повизгивая, крутился у его ног.
— Какой расстроенный вид… — Натали-Натела потянула Гиги за руку: Идемте на море! — Перехватила его взгляд, вернувшийся к израненному растению, брезгливо поморщилась: — Какая тупость! Что это — страсть к самоутверждению? Пусть бы тогда лезли утверждаться на те скалы — там, кстати, и шею себе свернуть можно…
— Дикари, — серьезно сказал Илька. — А еще взрослые! Ведь он живой… Бережно провел пальцем по глубокой царапине, в которой еще не застыл прозрачный сок — не успевшая свернуться живая кровь растения. — Ведь этот кактус знаете откуда привезли?
— А ты знаешь? — оживился Гиги. — Расскажи, пожалуйста.
— Так ведь про это все знают! — усомнился малыш. — Ну хорошо, я расскажу…
Илькин рассказ о Парке и о создавшем его Старике
Этот парк — он не очень старый, ему, наверное, семьдесят или восемьдесят лет, не больше… А восемьдесят — только для человека много… Вот ворона, кажется, триста лет живет, а есть, может, и такие звери, что и тысячу… Здорово, а?.. Да, хорошо, я вам про парк расскажу.Давным-давно, до революции еще, сюда приехал один Старик. Тогда он был не совсем старик, но все-таки уже старый, конечно, — говорят, ему лет сорок было… Он раньше далеко отсюда жил — там зимой снег, морозы, а летом жара, и болота, и комары. А у него была жена больная. У нее туберкулез был. Это сейчас его вылечивают, а раньше люди от этой болезни умирали… Человек тот очень свою жену любил, и когда доктора сказали, что ей нужно море, солнце и чтобы тепло было всегда — летом, зимой, осенью, — он все продал и сюда переехал… Он богатый был, вроде капиталиста или помещика, но хороший. Такие тоже бывали, хоть и редко, мне дедушка рассказывал… Вот как один… он даже революционерам помогал. Только я фамилию забыл… Да, вы правильно говорите: Савва Морозов!
Ну вот. Приехали они сюда, и человек этот построил для жены большой дом. В нем триста шестьдесят комнат было! Это чтобы каждый день она жила в новой комнате, где больше всего солнца… Ну, понимаете? Земля ведь вертится, и дом вместе с ней вертелся, и всегда в одной комнате было очень много солнца… И она выздоровела, та женщина! А он любил еще деревья и цветы разные, потому что от них воздух хороший и — красиво, тихо, только птицы поют, да сверчки ночью, а днем кузнечики в траве, вот как сейчас.
…У него много еще оставалось денег, и он решил вырастить здесь парк… Тогда тут все больше ольха росла, она и сейчас растет — там, наверху, где лес начинается. Некрасивая такая, и кислороду от нее мало… А он хотел, чтобы и воздух — такой, как сейчас, и чтобы красиво!
Он во всякие страны посылал людей и письма посылал — в Америку, в Японию, в Австралию… даже не знаю куда!