Страница:
— А где хранятся герметические сочинения? — не сдержал нетерпения Березовский.
— Прошу за мной, — Коваржикова повела к лестнице. — Здесь представлены наиболее редкие первопечатные издания. — На верхней галерее она задержалась возле шкафа с бюстом Пифагора. — Мы располагаем коллекцией в пятьсот инкунабул, датируемых пятнадцатым веком. Многие из них были приобретены сразу после выхода в свет. Помимо религиозных сочинений, библиотека содержит многочисленную литературу по разным отраслям науки шестнадцатого — двадцатого веков: от Коперника до Эйнштейна. Что же касается лженаучных работ оккультного характера, — последовал знак перейти к следующему шкафу, — то мы выделили их в специальный раздел. Тут вы найдете астрологические атласы и алхимические трактаты.
— Как много! — восхитился Березовский, любуясь лоском кожаных корешков. — И все это можно взять в руки?
— Пожалуйста, — улыбнулась Коваржикова, отмыкая певучий замок. — Если желаете ознакомиться подробнее, я провожу вас в читальный зал. Нужно лишь заполнить требование на интересующую вас книгу. Таков порядок.
Березовский раскрыл взятый наугад пергаментный манускрипт, оказавшийся своего рода астрономическим сводом. Раскрашенные чертежи зодиака с причудливыми фигурами чередовались длинными рядами таблиц. Характерных для астрологии квадратов, разделенных на планетные «дома», не было и в помине.
— Наверняка тут есть книги, которых не касалась рука исследователя! — Юрий Анатольевич принялся азартно перебирать тома. — Например, эта? — он выхватил весьма громоздкую «Книгу духов» с магическими чертежами и формулами, написанными тайным колдовским шрифтом. — Неужели в святых стенах католического монастыря скрывались черная магия и самое махровое дьяволопоклонство?
— Хотите полистать? — Коваржикова выдвинула скрытый в деревянных панелях пюпитр.
— Обязательно! — кивнул Березовский, не отрывая глаз от мохнатых химер с перепончатыми нетопыриными крыльями, клювами колпиц и хвостами морских гадов. Фантазия анонимного заклинателя демонов поражала не столько своей необузданностью — ему было далеко до Босха [119], — сколько наивностью. Престолы, власти и прочие чины сатанинского воинства выглядели довольно комично. — Безумно интересно! У вас в каталоге имеются карточки на все эти книги?
— Разумеется. Книжный фонд монастыря Тепла включен в единую систему чехословацких библиотек.
— Мне нельзя поселиться где-нибудь поблизости? — Березовский умоляюще взглянул на Гаека, напрочь позабыв об основной цели своего визита. — Ведь только для того, чтобы просто перелистать эти груды, понадобится не меньше недели!
— Что-нибудь придумаем, — скрывая улыбку, пообещал Гаек, переглянувшись с капитаном Соучеком.
— Можно я уже сегодня что-нибудь возьму? — не в силах расстаться с рукописью, спросил Березовский.
— Пройдемте в читальный зал, — напомнила Коваржикова. — Там есть полная картотека. Пока вы будете выбирать, я заполню на вас читательский формуляр.
— Формуляр? — завороженный близостью непомерных сокровищ, бедный историк несколько ошалело взглянул на смотрительницу. — Ах да, пани Коваржикова, конечно! — вспомнил он, пробуждаясь от временного умопомрачения. — Вы ведь на каждого читателя должны завести формуляр! Так?
— То так, — она в свою очередь удивленно захлопала глазами. — Разве в Советском Союзе другой порядок?
— Нет-нет, тот же самый! — прижимая к груди увесистый фолиант, страдальчески поморщился Березовский. — Я совсем о другом, пани Коваржикова. У меня очень важный вопрос. Собственно, ради этого я и приехал, но тут у вас такие соблазны, что, извините, совсем из головы вылетело… Дело в том, что я бы хотел ознакомиться с книгами, которые в прошлом году…
— Соудруг интересуется одним читателем, — перевел недоумевающей пани Коваржиковой капитан Соучек.
— Совершенно верно, — Березовский поспешно достал из бумажника фотографии. — Солитов Георгий Мартынович…
— Пан профессор? — сразу узнала Коваржикова и, видимо заподозрив что-то не слишком приятное, вопрошающе посмотрела на капитана милиции. — Неужели такой солидный и воспитанный…
— Что вы, что вы! — замахал руками Березовский. — С ним случилось большое несчастье.
— Как жалко! — сочувственно отозвалась сердобольная смотрительница. — Мы все его так полюбили.
— Очень, очень жалко, — подтвердил Юрий Анатольевич. — Профессор был исключительно одаренным исследователем. Именно поэтому меня просили просмотреть материалы, с которыми он работал здесь у вас. Это совершенно необходимо для того, чтобы с максимальной полнотой освоить его богатое творческое наследие… У вас сохраняются формуляры временных читателей, пани Коваржикова?
— Все мы временные на этой земле, пан списовател, — философски заметила она, возвращая фотографию. — И почему судьба так несправедлива? Какой образованный, какой обходительный человек! Настоящий, с прежних еще времен, интеллигент. А как трудился! Не успеет солнышко взойти, а он уже тут как тут. Поставит на стол термос с горячим чаем, положит свои бутерброды на подоконник — и за книги. Прямо в пальто, только шапку снимет из черного каракуля. У нас уже теперь холодно, а зимой — не приведи господь. А он ничего, знай себе работает дотемна. Иной раз я даже запирала его, когда отлучиться требовалось. Вернусь, бывало, под вечер, а он сидит, бедненький, над пюпитром скорчился, пишет. Как только терпели подобного пациента в Карловых Варах? Режим не соблюдает, водичку не пьет, о процедурах и говорить не приходится. А ведь врачи там строгие насчет дисциплины…
— У вас прекрасная память, — сказал Березовский.
— Еще бы не запомнить. Первый такой на моей памяти и последний. Ведь одно дело командировка, другое — лечение в санатории. Путевка, как-никак, денег стоит… Я уж увещевала его, сколько могла, стыдила даже, а он ни в какую, только смеется: «Не для кого мне себя беречь, пани». Милый, милый человек был, ничего не скажу, — спускаясь по винтовой лесенке в читальню, Коваржикова смахнула слезу.
Пока она разыскивала формуляр Солитова, Юрий Анатольевич изучал картотеку, то и дело выдвигая легкие и удобные металлические ящички. Обнаружив немало любопытного, он тем не менее первым делом заполнил требование на «Книгу духов», с которой так и не смог расстаться. Расшифровать ее не было никакой возможности, но неторопливо, со вкусом полистать хотелось безмерно.
Перечень проработанных Оолитовым рукописей л инкунабул, наверняка превосходивший своей толщиной курортную книжку, поразил Юрия Анатольевича в самое сердце. Любую из отмеченных здесь книг он готов был переписать на свой формуляр. Для этого даже не требовалось прибегать к картотеке, потому что все необходимые шифры значились в особой графе.
— Будем брать в означенном здесь порядке, пани Коваржикова, — принял он единственно возможное решение, торопливо переписывая названия на бланки. — Ограничимся на первый случай десятью.
— И вы надеетесь прочитать их за какие-нибудь два-три часа? — удивилась смотрительница, приглашая занять любой столик.
— Только просмотреть, с вашего позволения. На предмет микрофильмирования или снятия ксерокопии, если понадобится. Мне отпущены на сей счет необходимые средства.
— Вот соответствующее разрешение, — капитан Соучек протянул смотрительнице официальное письмо с печатью.
— Не требуется никаких разрешений, — она соединила бланки скрепкой. — Пан списовател может скопировать все, что ему потребуется.
— Желаю успешно поработать! — козырнул на прощание Соучек. — Мы заедем за вами ровно в шесть. Ужинать будем в городе, в погребке «Белая туфля».
Вскоре перед Березовским лежала внушительная стопка. Здесь были первопечатные травники и рукописные кодексы в четверть листа, звездные атласы, переплетенные в толстенную, отшлифованную сотнями рук кожу, и оттиснутые накануне первой мировой войны подозрительные брошюрки с описанием всевозможных чудодейственных средств. Явно шарлатанские прописи от разных болезней соседствовали с таинственными эликсирами вечной молодости и знаменитым афродизиаком Казановы. Верный своему принципу все проверять, Солитов не оставлял без внимания даже столь очевидный вздор. На Юрия Анатольевича, который не знал о профессоре практически ничего, подобная неразборчивость произвела не слишком выгодное впечатление.
Просматривая на скорую руку книгу за книгой, он наткнулся на небольшую тетрадь, сшитую из разнокалиберных обрезков пергамента. Она была написана на старонемецком языке угловатой готической скорописью и содержала подробный перечень алхимических упражнений, продолжавшихся целых семнадцать лет. Имя автора — брат Мельхиор — и особенно заголовок — «Опыты по составлению, дистилляции и отстаиванию „Золотого раствора“, проделанные со всем тщанием, прилежанием и набожностью, а также согласно благословению преподобного отца-настоятеля Амвросия фон Герстенбаха и в полном соответствии с постулатами Луллиева искусства» — настолько отвечали стилю эпохи, что Березовский решительно отодвинул в сторону всю кипу и взялся за немецко-русский словарь.
Поначалу текст порядком его разочаровал. С чисто немецкой пунктуальностью одно за другим следовали длиннющие перечисления ингридиентов, развешанных на граны и унции, и не менее подробные описания процедур: дробления, истирания в порошок, смешивания, растворения и далее в том же духе.
Не баловали разнообразием и названия разделов: «Probieren 1», «Probieren 2»… «Probieren 128» [120], —каждый из которых охватывал законченную, но, увы, бесплодную серию опытов.
Однако две особенности, обнаруженные при более тщательном осмотре, тронули Березовского чрезвычайно. Прежде всего его взволновал неряшливо и явно торопливо выдранный лист, соответствующий опыту за номером 87. Кому и для чего понадобилось такое, оставалось только гадать. Это было тем более увлекательно, что никаких видимых запретов на выдумку не существовало. Разве не мог, например, брат Мельхиор чисто случайно натолкнуться на какое-то действительно важное открытие? Или повредиться в уме, не выдержав многолетнего заточения в алхимическом склепе? За ним, наверное, постоянно наблюдали чужие глаза, лабораторию тайно обыскивали, следили за каждой записью…
Но еще более подстегивала фантазию выпавшая из тетради закладка, вернее, маленький квадратик плотной старинной бумаги с написанным на нем женским именем Leonora. Ничего более, только одно это имя, начертанное торопливым пером. Крик души. Квинтэссенция вожделенного бреда, прорвавшегося сквозь горячечную немоту монастырских ночей.
Надпись была выполнена теми же чернилами, чуточку порыжевшими от времени, приготовленными, по тогдашнему обыкновению, из дубового орешка. Почерк тоже показался Березовскому схожим, хотя в написании букв и отсутствовала характерная угловатая заостренность.
— Здесь не хватает одного листа, — он показал пани Коваржиковой оборванный краешек.
— Так-так, — кивнула она. — Профессор тоже обратил на это внимание. Он очень разволновался по этому поводу. Все пытался выяснить, кто и зачем мог сделать такую пакость. Даже в городской архив ездил справляться. Чудак, право… Страницу с одинаковым успехом могли вырвать и в прошлом году, и триста лет назад.
— А что это? — Березовский показал ей закладку.
— Первый раз вижу.
— Не подарите мне на память?
— На память, на память, — закивала она. — Простая бумажка…
— Очень даже не простая, пани Коваржикова. Это, если хотите, билет на машину времени, — он заговорщически понизил голос. — Секретный пароль! Вы только прислушайтесь, как звучит: Leonora…
Глава двадцать вторая
— Прошу за мной, — Коваржикова повела к лестнице. — Здесь представлены наиболее редкие первопечатные издания. — На верхней галерее она задержалась возле шкафа с бюстом Пифагора. — Мы располагаем коллекцией в пятьсот инкунабул, датируемых пятнадцатым веком. Многие из них были приобретены сразу после выхода в свет. Помимо религиозных сочинений, библиотека содержит многочисленную литературу по разным отраслям науки шестнадцатого — двадцатого веков: от Коперника до Эйнштейна. Что же касается лженаучных работ оккультного характера, — последовал знак перейти к следующему шкафу, — то мы выделили их в специальный раздел. Тут вы найдете астрологические атласы и алхимические трактаты.
— Как много! — восхитился Березовский, любуясь лоском кожаных корешков. — И все это можно взять в руки?
— Пожалуйста, — улыбнулась Коваржикова, отмыкая певучий замок. — Если желаете ознакомиться подробнее, я провожу вас в читальный зал. Нужно лишь заполнить требование на интересующую вас книгу. Таков порядок.
Березовский раскрыл взятый наугад пергаментный манускрипт, оказавшийся своего рода астрономическим сводом. Раскрашенные чертежи зодиака с причудливыми фигурами чередовались длинными рядами таблиц. Характерных для астрологии квадратов, разделенных на планетные «дома», не было и в помине.
— Наверняка тут есть книги, которых не касалась рука исследователя! — Юрий Анатольевич принялся азартно перебирать тома. — Например, эта? — он выхватил весьма громоздкую «Книгу духов» с магическими чертежами и формулами, написанными тайным колдовским шрифтом. — Неужели в святых стенах католического монастыря скрывались черная магия и самое махровое дьяволопоклонство?
— Хотите полистать? — Коваржикова выдвинула скрытый в деревянных панелях пюпитр.
— Обязательно! — кивнул Березовский, не отрывая глаз от мохнатых химер с перепончатыми нетопыриными крыльями, клювами колпиц и хвостами морских гадов. Фантазия анонимного заклинателя демонов поражала не столько своей необузданностью — ему было далеко до Босха [119], — сколько наивностью. Престолы, власти и прочие чины сатанинского воинства выглядели довольно комично. — Безумно интересно! У вас в каталоге имеются карточки на все эти книги?
— Разумеется. Книжный фонд монастыря Тепла включен в единую систему чехословацких библиотек.
— Мне нельзя поселиться где-нибудь поблизости? — Березовский умоляюще взглянул на Гаека, напрочь позабыв об основной цели своего визита. — Ведь только для того, чтобы просто перелистать эти груды, понадобится не меньше недели!
— Что-нибудь придумаем, — скрывая улыбку, пообещал Гаек, переглянувшись с капитаном Соучеком.
— Можно я уже сегодня что-нибудь возьму? — не в силах расстаться с рукописью, спросил Березовский.
— Пройдемте в читальный зал, — напомнила Коваржикова. — Там есть полная картотека. Пока вы будете выбирать, я заполню на вас читательский формуляр.
— Формуляр? — завороженный близостью непомерных сокровищ, бедный историк несколько ошалело взглянул на смотрительницу. — Ах да, пани Коваржикова, конечно! — вспомнил он, пробуждаясь от временного умопомрачения. — Вы ведь на каждого читателя должны завести формуляр! Так?
— То так, — она в свою очередь удивленно захлопала глазами. — Разве в Советском Союзе другой порядок?
— Нет-нет, тот же самый! — прижимая к груди увесистый фолиант, страдальчески поморщился Березовский. — Я совсем о другом, пани Коваржикова. У меня очень важный вопрос. Собственно, ради этого я и приехал, но тут у вас такие соблазны, что, извините, совсем из головы вылетело… Дело в том, что я бы хотел ознакомиться с книгами, которые в прошлом году…
— Соудруг интересуется одним читателем, — перевел недоумевающей пани Коваржиковой капитан Соучек.
— Совершенно верно, — Березовский поспешно достал из бумажника фотографии. — Солитов Георгий Мартынович…
— Пан профессор? — сразу узнала Коваржикова и, видимо заподозрив что-то не слишком приятное, вопрошающе посмотрела на капитана милиции. — Неужели такой солидный и воспитанный…
— Что вы, что вы! — замахал руками Березовский. — С ним случилось большое несчастье.
— Как жалко! — сочувственно отозвалась сердобольная смотрительница. — Мы все его так полюбили.
— Очень, очень жалко, — подтвердил Юрий Анатольевич. — Профессор был исключительно одаренным исследователем. Именно поэтому меня просили просмотреть материалы, с которыми он работал здесь у вас. Это совершенно необходимо для того, чтобы с максимальной полнотой освоить его богатое творческое наследие… У вас сохраняются формуляры временных читателей, пани Коваржикова?
— Все мы временные на этой земле, пан списовател, — философски заметила она, возвращая фотографию. — И почему судьба так несправедлива? Какой образованный, какой обходительный человек! Настоящий, с прежних еще времен, интеллигент. А как трудился! Не успеет солнышко взойти, а он уже тут как тут. Поставит на стол термос с горячим чаем, положит свои бутерброды на подоконник — и за книги. Прямо в пальто, только шапку снимет из черного каракуля. У нас уже теперь холодно, а зимой — не приведи господь. А он ничего, знай себе работает дотемна. Иной раз я даже запирала его, когда отлучиться требовалось. Вернусь, бывало, под вечер, а он сидит, бедненький, над пюпитром скорчился, пишет. Как только терпели подобного пациента в Карловых Варах? Режим не соблюдает, водичку не пьет, о процедурах и говорить не приходится. А ведь врачи там строгие насчет дисциплины…
— У вас прекрасная память, — сказал Березовский.
— Еще бы не запомнить. Первый такой на моей памяти и последний. Ведь одно дело командировка, другое — лечение в санатории. Путевка, как-никак, денег стоит… Я уж увещевала его, сколько могла, стыдила даже, а он ни в какую, только смеется: «Не для кого мне себя беречь, пани». Милый, милый человек был, ничего не скажу, — спускаясь по винтовой лесенке в читальню, Коваржикова смахнула слезу.
Пока она разыскивала формуляр Солитова, Юрий Анатольевич изучал картотеку, то и дело выдвигая легкие и удобные металлические ящички. Обнаружив немало любопытного, он тем не менее первым делом заполнил требование на «Книгу духов», с которой так и не смог расстаться. Расшифровать ее не было никакой возможности, но неторопливо, со вкусом полистать хотелось безмерно.
Перечень проработанных Оолитовым рукописей л инкунабул, наверняка превосходивший своей толщиной курортную книжку, поразил Юрия Анатольевича в самое сердце. Любую из отмеченных здесь книг он готов был переписать на свой формуляр. Для этого даже не требовалось прибегать к картотеке, потому что все необходимые шифры значились в особой графе.
— Будем брать в означенном здесь порядке, пани Коваржикова, — принял он единственно возможное решение, торопливо переписывая названия на бланки. — Ограничимся на первый случай десятью.
— И вы надеетесь прочитать их за какие-нибудь два-три часа? — удивилась смотрительница, приглашая занять любой столик.
— Только просмотреть, с вашего позволения. На предмет микрофильмирования или снятия ксерокопии, если понадобится. Мне отпущены на сей счет необходимые средства.
— Вот соответствующее разрешение, — капитан Соучек протянул смотрительнице официальное письмо с печатью.
— Не требуется никаких разрешений, — она соединила бланки скрепкой. — Пан списовател может скопировать все, что ему потребуется.
— Желаю успешно поработать! — козырнул на прощание Соучек. — Мы заедем за вами ровно в шесть. Ужинать будем в городе, в погребке «Белая туфля».
Вскоре перед Березовским лежала внушительная стопка. Здесь были первопечатные травники и рукописные кодексы в четверть листа, звездные атласы, переплетенные в толстенную, отшлифованную сотнями рук кожу, и оттиснутые накануне первой мировой войны подозрительные брошюрки с описанием всевозможных чудодейственных средств. Явно шарлатанские прописи от разных болезней соседствовали с таинственными эликсирами вечной молодости и знаменитым афродизиаком Казановы. Верный своему принципу все проверять, Солитов не оставлял без внимания даже столь очевидный вздор. На Юрия Анатольевича, который не знал о профессоре практически ничего, подобная неразборчивость произвела не слишком выгодное впечатление.
Просматривая на скорую руку книгу за книгой, он наткнулся на небольшую тетрадь, сшитую из разнокалиберных обрезков пергамента. Она была написана на старонемецком языке угловатой готической скорописью и содержала подробный перечень алхимических упражнений, продолжавшихся целых семнадцать лет. Имя автора — брат Мельхиор — и особенно заголовок — «Опыты по составлению, дистилляции и отстаиванию „Золотого раствора“, проделанные со всем тщанием, прилежанием и набожностью, а также согласно благословению преподобного отца-настоятеля Амвросия фон Герстенбаха и в полном соответствии с постулатами Луллиева искусства» — настолько отвечали стилю эпохи, что Березовский решительно отодвинул в сторону всю кипу и взялся за немецко-русский словарь.
Поначалу текст порядком его разочаровал. С чисто немецкой пунктуальностью одно за другим следовали длиннющие перечисления ингридиентов, развешанных на граны и унции, и не менее подробные описания процедур: дробления, истирания в порошок, смешивания, растворения и далее в том же духе.
Не баловали разнообразием и названия разделов: «Probieren 1», «Probieren 2»… «Probieren 128» [120], —каждый из которых охватывал законченную, но, увы, бесплодную серию опытов.
Однако две особенности, обнаруженные при более тщательном осмотре, тронули Березовского чрезвычайно. Прежде всего его взволновал неряшливо и явно торопливо выдранный лист, соответствующий опыту за номером 87. Кому и для чего понадобилось такое, оставалось только гадать. Это было тем более увлекательно, что никаких видимых запретов на выдумку не существовало. Разве не мог, например, брат Мельхиор чисто случайно натолкнуться на какое-то действительно важное открытие? Или повредиться в уме, не выдержав многолетнего заточения в алхимическом склепе? За ним, наверное, постоянно наблюдали чужие глаза, лабораторию тайно обыскивали, следили за каждой записью…
Но еще более подстегивала фантазию выпавшая из тетради закладка, вернее, маленький квадратик плотной старинной бумаги с написанным на нем женским именем Leonora. Ничего более, только одно это имя, начертанное торопливым пером. Крик души. Квинтэссенция вожделенного бреда, прорвавшегося сквозь горячечную немоту монастырских ночей.
Надпись была выполнена теми же чернилами, чуточку порыжевшими от времени, приготовленными, по тогдашнему обыкновению, из дубового орешка. Почерк тоже показался Березовскому схожим, хотя в написании букв и отсутствовала характерная угловатая заостренность.
— Здесь не хватает одного листа, — он показал пани Коваржиковой оборванный краешек.
— Так-так, — кивнула она. — Профессор тоже обратил на это внимание. Он очень разволновался по этому поводу. Все пытался выяснить, кто и зачем мог сделать такую пакость. Даже в городской архив ездил справляться. Чудак, право… Страницу с одинаковым успехом могли вырвать и в прошлом году, и триста лет назад.
— А что это? — Березовский показал ей закладку.
— Первый раз вижу.
— Не подарите мне на память?
— На память, на память, — закивала она. — Простая бумажка…
— Очень даже не простая, пани Коваржикова. Это, если хотите, билет на машину времени, — он заговорщически понизил голос. — Секретный пароль! Вы только прислушайтесь, как звучит: Leonora…
Глава двадцать вторая
СВЯТЕЙШИЙ ПИРАТ
Авентира IV
Над Италией благоухала весна, насыщенная неотвязным ароматом глициний. Ствол и ветки иудина дерева в епископском саду усыпали фиолетовые и пурпурные наросты. Словно вся кровь мира выступила из недр окаменевшей земли.
— Жестокое, проклятое время, чреватое беспросветным отчаянием, — пробормотал мессер Мельхиор, узнав о появлении еще одного лжепапы. — И подлое, — добавил он, отгораживаясь книжным пюпитром от манящего сияния за окном.
Бесцельно скорбеть о людских пороках, бессилен и плач о несовершенстве мирском. В мире, где безраздельно правит смерть, немыслима подлинная справедливость. Скелет с пустым черепом да с острой косой — вот единственный победитель. Так есть, и так было, и так пребудет во все времена.
Доброго католика Мельхиора фон Блаузее привело в Италию пламенное желание постичь истинное предназначение рода человеческого, ввергнутого с рождения в круговорот скорбей.
В пятнадцать лет, получив благословение батюшки и рекомендательное письмо местного священника, он покинул старинный городок на западной границе Богемского королевства и пешком отправился в Париж. Привлеченный славой Сорбонны, Мельхиор намеревался в кратчайший срок одолеть премудрости семи свободных искусств и подготовиться к сдаче магистерского экзамена. Однако ему не суждено было получить украшенный тяжелыми печатями свиток. Сожжение ведьм, которым встретила философа гостеприимная столица Франции, произвело на его нежную чувствительную душу столь тягостное впечатление, что он поспешил примкнуть к процессии богомольцев, направлявшихся в Рим.
Диплом magistre des sciences et docteur en theologie [121] потерял в его глазах всякую ценность. Хотя нравы на далекой родине были ничуть не мягче, Мельхиора потрясло лицезрение объятых пламенем женщин. Среди тридцати шести преданных казни колдуний было несколько совсем еще юных, почти девочек. Созданное всевышним промыслом здание мира мыслилось совершенным, а принесенная на Голгофе искупительная жертва наполняла все сиянием вечной жизни, сообщая пифагорийской гармонии сверхчувственный всепоглощающий смысл. В поющих сферах не было места столь вопиющей жестокости. Она пятнала белоснежные одежды матери церкви, обратив в разъедающий яд даже кристальную влагу схоластических истин. Чтобы жить дальше, следовало поскорее забыть о зверствах.
Посетив святыни Вечного города, неутомимый искатель перекочевал в Болонью, где и обрел временное успокоение в стенах древнейшего университета Европы. Это были самые счастливые годы для молодого чужеземца. Проявленное им прилежание, равно как и глубокий критический ум, счастливо соединенный с благочестием, не остались без внимания. Тем более что Мельхиор, обнаружив редкие способности к языкам, снискал известность утонченного знатока древних манускриптов, считавшихся еретическими и именно поэтому вызывавших жгучий интерес. Расшифровав несколько темных, нарочито запутанных сочинений, приписываемых Гермесу Трисмегисту, он удостоился аудиенции сангроского кардинала, который без долгих разговоров пригласил его к себе на службу. Этой встрече суждено было сыграть в судьбе Мельхиора фон Блаузее поистине роковую роль.
Прослышав, что где-то в Ночере хранится список с секретного спагерического сочинения, кардинал, будучи охоч до всего запретного и таинственного, спешно снарядил своего нового секретаря в поездку. Вместе с инструкциями ему вручили туго набитый золотыми флоринами кошель и длинное послание к епископу Ночеры. Несмотря на то что даже папы не брезговали алхимическими изысканиями, дело это было чрезвычайно тонкое и даже рискованное. Мельхиор однако чувствовал себя на седьмом небе. Впервые в жизни ему предоставлялась возможность попутешествовать в крытом возке, запряженном мулами.
Епископ встретил посланца как родного. Поселил у себя во дворце, приставил расторопных слуг и вообще окружил заботой и лаской. Вскоре искомый список был обнаружен, и Мельхиор незамедлительно приступил к его расшифровке. Работал он со вкусом, не торопясь, потому что путь предстоял и долгий, и трудный. Следовало соблюдать осмотрительность, ведь бредущего в алхимических потемках на каждом шагу подстерегают ловушки. Вначале Мельхиор попытался овладеть условными значками алхимиков, выражавшими подчас самые разнообразные понятия. Трудность состояла не только в том, что одним и тем же символом обозначались, допустим, Солнце и золото, железо и Марс. Это-то лежало на поверхности. Любой школяр знал о сродстве семи планет и семи металлов. Поднаторев в расшифровке, здесь можно было не бояться ошибки. Само собой становилось понятно, когда речь шла о меди, а когда о Венере, приуроченной к опыту. Куда труднее оказалось постичь другие сопоставления. Так, например, одинаковыми рогатыми и перечеркнутыми кружками изображались каменная соль и созвездие Тельца, дух и спирт. Как тут разобраться, что к чему? С другой стороны, сублиматум — возгонка ртути — представлялась сразу в двух вариантах:
и
Пришлось потратить, не жалея свечей, не одну ночь, прежде чем начали понемногу спадать покровы с таинств. После многомесячного бдения Мельхиор знал спагерическую знаковую систему почти наизусть, словно нотную грамоту. Но он понимал, что одного этого еще недостаточно. Требовалось большее: научиться мыслить спагерическими иероглифами, чтобы высвободилась в сознании волшебная суть, запечатленная в них, как в герметических сосудах. Даже гуляя с вощеной табличкой по саду, он совершенствовал память, чертя и стирая чернокнижные письмена:
(кипячение),
(возгонка),
(очищение). А там и обозначение сроков постиг, без чего нельзя было повторить ни единого опыта:
(годичный),
(дневной),
(ночной).
Уже после всего раскрылась тайна слегка подчеркнутых в тексте букв. Литера «В» означала баню, «Е» — квинтэссенцию, «N» — замазывание, «Н» — сгущение и слой на слое — троекратная «S». Окончание же великого деяния олицетворяла магическая гексаграмма, живописующая единение огня и воды.
В совершенстве овладев словарем и грамматикой языка-шифра, Мельхиор фон Блаузее принялся за чтение рукописи, озаглавленной «Дорога дорог», в которой содержался верный рецепт изготовления философского камня. Она была составлена в виде письма Арнольда из Виллановы папе Бенедикту Одиннадцатому [122], домогавшемуся под угрозой костра разоблачения секрета.
«Почтенный отец! — обращался к своему тюремщику брошенный в тесную одиночку ученый. — Приблизь с благоговением ухо и знай: ртуть есть семянная жидкость всех металлов… И вот доказательство. Всякое вещество состоит из элементов, на которые его можно разложить. Возьму неопровержимый и легко понимаемый пример. С помощью теплоты лед легко расплывается в воду, значит, он из воды. И вот все металлы растворяются в ртути, значит, ртуть есть первичный материал всех металлов…»
Размышляя над смыслом начальных фраз, Мельхиор задумчиво бродил по мозаичным дорожкам, вдыхая пряный аромат белоснежных лилий. Незаметно для себя он забрел в самую глухую часть сада и оказался возле решетки, отграничивающей владения монастыря святой Екатерины Сиенской [123].
В этой смиренной обители ордена святого Доминика укрылись от мира девять молодых монахинь, отданных на попечение Леоноре дельи Альбериге, девятнадцатилетней аббатисе. Все они, не исключая и саму Леонору, дочь герцога, приняли постриг исключительно под давлением семьи и томились в монастырских стенах, куда их привезли семилетними девочками.
Густую скуку неизменного, как похоронный обряд, распорядка с его литургиями и литаниями не могла скрасить даже повсеместно распространившаяся свобода нравов. Роскошь, окружавшая «христовых невест», принадлежавших к самым знатным фамилиям, не могла долго противостоять беспросветной тоске и одолевавшему плоть зову. Напротив, изысканные яства и заморские вина, подаваемые к трапезе, лишний раз развязывали воображение, заставляя с болезненным интересом прислушиваться к искушающим нашептываниям товарок по заточению.
Не способствовали строгому выполнению обета и наряды девиц, выгодно подчеркивающие природное очарование и стать. Не составляло тайны, что почти у каждой есть высокопоставленный покровитель — граф или герцог, а то и церковный прелат. Свиданья устраивались легко. Посещение обители было не только разрешено неписаными правилами, но и считалось хорошим тоном, привлекая всяческих вертопрахов.
В дни карнавала, который в иных местах растягивался чуть ли не на полгода, залы для общих молитв превращались в маскарадные чертоги. Вереницы смеющихся гостей с хохотом проносились по аскетическим дортуарам. Чем фривольнее была маска, тем больший успех выпадал на долю ее обладателя. Не желая ни в чем отставать от своих веселых гостей, предприимчивые монашки, случалось, даже решались примерить мужское платье. И это тоже сходило с рук. Своим откровенным презрением к пережиткам раннехристианской морали итальянские монастыри резко отличались от орденских заведений во Франции и немецких землях. Распущенность, по-своему бытовавшая и там, тщательно скрывалась за внешним, подчеркнуто ханжеским благолепием.
Вот почему Мельхиор сперва даже не понял, с кем он имеет дело, когда его рассеянно блуждающий взор нежданно остановился на смуглой мордашке, мелькнувшей в зарослях фиговых деревьев.
При виде остолбеневшего богослова с восковой табличкой в руках незнакомка смело выступила из тени красиво рассеченных шершавых листьев и, словно давая разглядеть себя со всех сторон, повернулась бочком. На ней было узко облегающее короткое платьице из тончайшей шерсти и кокетливая шапочка, перевитая ниткой крупного жемчуга. У корсажа белели тугие бутоны роз. Лишь на левом плече виднелся вышитый крестик, изобличая аббатису доминиканского ордена. Уставной головной накидки не было и в помине, и это почему-то больше всего смутило бедного богослова.
Только дьявол мог принять столь обольстительный и греховно кощунственный облик.
Мельхиор как завороженный сделал шаг и приблизился к самой решетке.
— Вам угодно о чем-то спросить меня, домине доктор? — перебирая граненые четки, улыбнулась она.
— Нет, монна [124], — пробормотал он, преодолевая смущение.
— А я видела вас однажды в церкви святого Рокко.
— В самом деле? — почему-то обрадовался Мельхиор. Увлеченный своими учеными занятиями, он беззастенчиво пропускал службы, выходя только к терции. Теперь он припоминал, что тогда на празднике матери божьей Марии пел хор «христовых невест». — В черно-белом облачении вы выглядели совершенно иначе.
— Хуже или лучше? — в лукавом смущении потупилась аббатиса и, сломав ветку цветущей акации, бросила ее через пики ограды.
Мельхиор замешкался с ответом и, припав на колено, словно принимая присягу, поднял цветущий символ вечной жизни и чистоты. Знак табернакля. Знак таинственной скинии с дарами чудес.
С той встречи для них началась любовь — невозможная, непозволительная, преступная. Для дочери герцога и тирана это было лишь средством избавиться от смертельной скуки, очередной забавой, которую легко оборвать и забыть. А безземельный рыцарь, сбежавший от нищеты на чужбину, и впрямь вплотную приблизился к смерти, став бессловесной игрушкой своей легкомысленной донны. Алхимические бредни пришлось оставить. Забросив расшифровку «Дороги дорог» ради владычицы мечтаний и дум, Мельхиор рисковал лишиться благоволения кардинала. Его выручила только свара в римской курии. Высокопреосвященному князю церкви было теперь не до спагерического искусства. Впервые после семидесятишестилетнего перерыва в Ватикане собирался чрезвычайный конклав. Среди кардиналов, собравшихся на выборы наместника святого Петра, итальянцы составляли жалкое меньшинство. Основной тон задавали французы, жаждавшие поскорее вернуться в Авиньон, дабы вновь предаться привычным излишествам и лени. Однако полного единства в их стане никогда не было. Северяне, стремясь протащить на престол своего человека, интриговали южан, а южане готовы были сговориться с кем угодно, чтобы только не пропустить бретонского или нормандского варвара.
— Жестокое, проклятое время, чреватое беспросветным отчаянием, — пробормотал мессер Мельхиор, узнав о появлении еще одного лжепапы. — И подлое, — добавил он, отгораживаясь книжным пюпитром от манящего сияния за окном.
Бесцельно скорбеть о людских пороках, бессилен и плач о несовершенстве мирском. В мире, где безраздельно правит смерть, немыслима подлинная справедливость. Скелет с пустым черепом да с острой косой — вот единственный победитель. Так есть, и так было, и так пребудет во все времена.
Доброго католика Мельхиора фон Блаузее привело в Италию пламенное желание постичь истинное предназначение рода человеческого, ввергнутого с рождения в круговорот скорбей.
В пятнадцать лет, получив благословение батюшки и рекомендательное письмо местного священника, он покинул старинный городок на западной границе Богемского королевства и пешком отправился в Париж. Привлеченный славой Сорбонны, Мельхиор намеревался в кратчайший срок одолеть премудрости семи свободных искусств и подготовиться к сдаче магистерского экзамена. Однако ему не суждено было получить украшенный тяжелыми печатями свиток. Сожжение ведьм, которым встретила философа гостеприимная столица Франции, произвело на его нежную чувствительную душу столь тягостное впечатление, что он поспешил примкнуть к процессии богомольцев, направлявшихся в Рим.
Диплом magistre des sciences et docteur en theologie [121] потерял в его глазах всякую ценность. Хотя нравы на далекой родине были ничуть не мягче, Мельхиора потрясло лицезрение объятых пламенем женщин. Среди тридцати шести преданных казни колдуний было несколько совсем еще юных, почти девочек. Созданное всевышним промыслом здание мира мыслилось совершенным, а принесенная на Голгофе искупительная жертва наполняла все сиянием вечной жизни, сообщая пифагорийской гармонии сверхчувственный всепоглощающий смысл. В поющих сферах не было места столь вопиющей жестокости. Она пятнала белоснежные одежды матери церкви, обратив в разъедающий яд даже кристальную влагу схоластических истин. Чтобы жить дальше, следовало поскорее забыть о зверствах.
Посетив святыни Вечного города, неутомимый искатель перекочевал в Болонью, где и обрел временное успокоение в стенах древнейшего университета Европы. Это были самые счастливые годы для молодого чужеземца. Проявленное им прилежание, равно как и глубокий критический ум, счастливо соединенный с благочестием, не остались без внимания. Тем более что Мельхиор, обнаружив редкие способности к языкам, снискал известность утонченного знатока древних манускриптов, считавшихся еретическими и именно поэтому вызывавших жгучий интерес. Расшифровав несколько темных, нарочито запутанных сочинений, приписываемых Гермесу Трисмегисту, он удостоился аудиенции сангроского кардинала, который без долгих разговоров пригласил его к себе на службу. Этой встрече суждено было сыграть в судьбе Мельхиора фон Блаузее поистине роковую роль.
Прослышав, что где-то в Ночере хранится список с секретного спагерического сочинения, кардинал, будучи охоч до всего запретного и таинственного, спешно снарядил своего нового секретаря в поездку. Вместе с инструкциями ему вручили туго набитый золотыми флоринами кошель и длинное послание к епископу Ночеры. Несмотря на то что даже папы не брезговали алхимическими изысканиями, дело это было чрезвычайно тонкое и даже рискованное. Мельхиор однако чувствовал себя на седьмом небе. Впервые в жизни ему предоставлялась возможность попутешествовать в крытом возке, запряженном мулами.
Епископ встретил посланца как родного. Поселил у себя во дворце, приставил расторопных слуг и вообще окружил заботой и лаской. Вскоре искомый список был обнаружен, и Мельхиор незамедлительно приступил к его расшифровке. Работал он со вкусом, не торопясь, потому что путь предстоял и долгий, и трудный. Следовало соблюдать осмотрительность, ведь бредущего в алхимических потемках на каждом шагу подстерегают ловушки. Вначале Мельхиор попытался овладеть условными значками алхимиков, выражавшими подчас самые разнообразные понятия. Трудность состояла не только в том, что одним и тем же символом обозначались, допустим, Солнце и золото, железо и Марс. Это-то лежало на поверхности. Любой школяр знал о сродстве семи планет и семи металлов. Поднаторев в расшифровке, здесь можно было не бояться ошибки. Само собой становилось понятно, когда речь шла о меди, а когда о Венере, приуроченной к опыту. Куда труднее оказалось постичь другие сопоставления. Так, например, одинаковыми рогатыми и перечеркнутыми кружками изображались каменная соль и созвездие Тельца, дух и спирт. Как тут разобраться, что к чему? С другой стороны, сублиматум — возгонка ртути — представлялась сразу в двух вариантах:
и
Пришлось потратить, не жалея свечей, не одну ночь, прежде чем начали понемногу спадать покровы с таинств. После многомесячного бдения Мельхиор знал спагерическую знаковую систему почти наизусть, словно нотную грамоту. Но он понимал, что одного этого еще недостаточно. Требовалось большее: научиться мыслить спагерическими иероглифами, чтобы высвободилась в сознании волшебная суть, запечатленная в них, как в герметических сосудах. Даже гуляя с вощеной табличкой по саду, он совершенствовал память, чертя и стирая чернокнижные письмена:
(кипячение),
(возгонка),
(очищение). А там и обозначение сроков постиг, без чего нельзя было повторить ни единого опыта:
(годичный),
(дневной),
Уже после всего раскрылась тайна слегка подчеркнутых в тексте букв. Литера «В» означала баню, «Е» — квинтэссенцию, «N» — замазывание, «Н» — сгущение и слой на слое — троекратная «S». Окончание же великого деяния олицетворяла магическая гексаграмма, живописующая единение огня и воды.
В совершенстве овладев словарем и грамматикой языка-шифра, Мельхиор фон Блаузее принялся за чтение рукописи, озаглавленной «Дорога дорог», в которой содержался верный рецепт изготовления философского камня. Она была составлена в виде письма Арнольда из Виллановы папе Бенедикту Одиннадцатому [122], домогавшемуся под угрозой костра разоблачения секрета.
«Почтенный отец! — обращался к своему тюремщику брошенный в тесную одиночку ученый. — Приблизь с благоговением ухо и знай: ртуть есть семянная жидкость всех металлов… И вот доказательство. Всякое вещество состоит из элементов, на которые его можно разложить. Возьму неопровержимый и легко понимаемый пример. С помощью теплоты лед легко расплывается в воду, значит, он из воды. И вот все металлы растворяются в ртути, значит, ртуть есть первичный материал всех металлов…»
Размышляя над смыслом начальных фраз, Мельхиор задумчиво бродил по мозаичным дорожкам, вдыхая пряный аромат белоснежных лилий. Незаметно для себя он забрел в самую глухую часть сада и оказался возле решетки, отграничивающей владения монастыря святой Екатерины Сиенской [123].
В этой смиренной обители ордена святого Доминика укрылись от мира девять молодых монахинь, отданных на попечение Леоноре дельи Альбериге, девятнадцатилетней аббатисе. Все они, не исключая и саму Леонору, дочь герцога, приняли постриг исключительно под давлением семьи и томились в монастырских стенах, куда их привезли семилетними девочками.
Густую скуку неизменного, как похоронный обряд, распорядка с его литургиями и литаниями не могла скрасить даже повсеместно распространившаяся свобода нравов. Роскошь, окружавшая «христовых невест», принадлежавших к самым знатным фамилиям, не могла долго противостоять беспросветной тоске и одолевавшему плоть зову. Напротив, изысканные яства и заморские вина, подаваемые к трапезе, лишний раз развязывали воображение, заставляя с болезненным интересом прислушиваться к искушающим нашептываниям товарок по заточению.
Не способствовали строгому выполнению обета и наряды девиц, выгодно подчеркивающие природное очарование и стать. Не составляло тайны, что почти у каждой есть высокопоставленный покровитель — граф или герцог, а то и церковный прелат. Свиданья устраивались легко. Посещение обители было не только разрешено неписаными правилами, но и считалось хорошим тоном, привлекая всяческих вертопрахов.
В дни карнавала, который в иных местах растягивался чуть ли не на полгода, залы для общих молитв превращались в маскарадные чертоги. Вереницы смеющихся гостей с хохотом проносились по аскетическим дортуарам. Чем фривольнее была маска, тем больший успех выпадал на долю ее обладателя. Не желая ни в чем отставать от своих веселых гостей, предприимчивые монашки, случалось, даже решались примерить мужское платье. И это тоже сходило с рук. Своим откровенным презрением к пережиткам раннехристианской морали итальянские монастыри резко отличались от орденских заведений во Франции и немецких землях. Распущенность, по-своему бытовавшая и там, тщательно скрывалась за внешним, подчеркнуто ханжеским благолепием.
Вот почему Мельхиор сперва даже не понял, с кем он имеет дело, когда его рассеянно блуждающий взор нежданно остановился на смуглой мордашке, мелькнувшей в зарослях фиговых деревьев.
При виде остолбеневшего богослова с восковой табличкой в руках незнакомка смело выступила из тени красиво рассеченных шершавых листьев и, словно давая разглядеть себя со всех сторон, повернулась бочком. На ней было узко облегающее короткое платьице из тончайшей шерсти и кокетливая шапочка, перевитая ниткой крупного жемчуга. У корсажа белели тугие бутоны роз. Лишь на левом плече виднелся вышитый крестик, изобличая аббатису доминиканского ордена. Уставной головной накидки не было и в помине, и это почему-то больше всего смутило бедного богослова.
Только дьявол мог принять столь обольстительный и греховно кощунственный облик.
Мельхиор как завороженный сделал шаг и приблизился к самой решетке.
— Вам угодно о чем-то спросить меня, домине доктор? — перебирая граненые четки, улыбнулась она.
— Нет, монна [124], — пробормотал он, преодолевая смущение.
— А я видела вас однажды в церкви святого Рокко.
— В самом деле? — почему-то обрадовался Мельхиор. Увлеченный своими учеными занятиями, он беззастенчиво пропускал службы, выходя только к терции. Теперь он припоминал, что тогда на празднике матери божьей Марии пел хор «христовых невест». — В черно-белом облачении вы выглядели совершенно иначе.
— Хуже или лучше? — в лукавом смущении потупилась аббатиса и, сломав ветку цветущей акации, бросила ее через пики ограды.
Мельхиор замешкался с ответом и, припав на колено, словно принимая присягу, поднял цветущий символ вечной жизни и чистоты. Знак табернакля. Знак таинственной скинии с дарами чудес.
С той встречи для них началась любовь — невозможная, непозволительная, преступная. Для дочери герцога и тирана это было лишь средством избавиться от смертельной скуки, очередной забавой, которую легко оборвать и забыть. А безземельный рыцарь, сбежавший от нищеты на чужбину, и впрямь вплотную приблизился к смерти, став бессловесной игрушкой своей легкомысленной донны. Алхимические бредни пришлось оставить. Забросив расшифровку «Дороги дорог» ради владычицы мечтаний и дум, Мельхиор рисковал лишиться благоволения кардинала. Его выручила только свара в римской курии. Высокопреосвященному князю церкви было теперь не до спагерического искусства. Впервые после семидесятишестилетнего перерыва в Ватикане собирался чрезвычайный конклав. Среди кардиналов, собравшихся на выборы наместника святого Петра, итальянцы составляли жалкое меньшинство. Основной тон задавали французы, жаждавшие поскорее вернуться в Авиньон, дабы вновь предаться привычным излишествам и лени. Однако полного единства в их стане никогда не было. Северяне, стремясь протащить на престол своего человека, интриговали южан, а южане готовы были сговориться с кем угодно, чтобы только не пропустить бретонского или нормандского варвара.