Страница:
Она не заметила, как подошел трамвай, и ей пришлось бегом догонять его. На углу возле отеля «Шорхэм» она вышла. В вестибюле было тепло. Изысканно одетые люди разговаривали изысканно звучавшими голосами. Пахло оранжерейными цветами. У конторки портье ей указали: бельэтаж, номер восьмой. Там ей открыл дверь какой-то морщинистый белолицый брюнете гладко прилизанной плоской головой. На нем был гладкий черный фрак, и ходил он неслышной, скользящей походкой. Она попросила передать, что пришла стенографистка мистера Берроу, и движением головы он указал ей на соседнюю комнату. В дверях она выжидательно остановилась. В противоположном конце комнаты ярко пылали в камине две большие плахи. Напротив камина стоял широкий стол, сплошь заваленный журналами, газетами и рукописями. На одном краю стола стоял серебряный чайный прибор, на другом — поднос с графинами, прибором для коктейлей и стаканами. Все в комнате сияло блеском начищенного серебра: столы, кресла, чайный сервиз, часовая цепочка, зубы и напомаженный пробор преждевременно поседевшего мужчины, который 308 стоял спиной к огню.
С первого взгляда Джейни подумала, какой это, должно быть, чудесный человек.
— Это имеет огромное значение для будущности страны, — негромко, но веско говорил он, и его внимательно слушали Дж. Г. Берроу и другой маленький лысый человек, сидевшие в удобных креслах по обеим сторонам камина. — Смею вас уверить, что правительственные круги, а также руководители промышленного и финансового мира с неослабным интересом следят за ходом этих переговоров. Между нами говоря, я могу совершенно конфиденциально сообщить вам, что сам президент…
Его глаза встретились с глазами Джейни.
— A, вот и стенографистка. Входите, мисс…
— Уильямс, — подсказала Джейни.
Его глаза были голубые, как пламя спиртовки, и задорно, по-юношески блестели; это, вероятно, тот самый Дж. Уорд Мурхауз, имя которого она должна была знать.
— Карандаш и бумага с вами? Превосходно. Садитесь вот сюда за стол. Мортон, чай со стола можно убрать.
Мортон бесшумно очистил один край стола и выскользнул в дверь с чайным подносом. Джейни присела к столу и разложила карандаши и бумагу.
— Вам бы лучше снять пальто и шляпу, а то они вам будут мешать. Здесь жарко.
В его голосе было что-то теплое, уютное, и говорил он с ней совсем не так, как с мужчинами. Она бы хотела работать у него. Во всяком случае, она была довольна, что пришла сюда.
— Так вот, мистер Берроу, что сейчас совершенно необходимо — это обращение, которое умиротворило бы страсти. Мы должны убедить обе враждующие стороны в важности сотрудничества… Великое слово — сотрудничество… Сперва давайте набросаем черновик. Вы, Берроу, вносите ваши соображения с точки зрения организованного труда, а вы, мистер Джонас, с юридической точки зрения… Готовы, мисс Уильямс? Так вот, сперва заголовок: Дж. У. Мурхауз, Консультант по связям с общественностью. Отель «Шорхэм» Вашингтон О. К 15 января 1916…
Дальше Джейни была слишком поглощена процес сом стенографирования, чтобы улавливать смысл продиктованного.
Вернувшись домой поздно вечером, она застала Элис уже в кровати… Элис, хотелось спать, но Джейни болтала как сорока о Дж. Г. Бeppoy, о рабочих волнениях, о Дж. Уорде Мурхаузе и о том, какой он превосходный человек, такой приветливый и обходительный, и у него такие интересные мысли о сотрудничестве труда и капитала, и как он свободно говорит о том, что об этом думает президент, и каково мнение Эндрю Карнеги, и что предпримут по этому поводу Рокфеллеры и мистер Шик и сенатор Лафоллет, и какие у него прелестные голубые, совсем юношеские глаза, и как он мил, и какой у него чайный сервиз, и как он моложав, несмотря на седые волосы, и какой там камин и прибор для коктейля и хрустальные стаканы.
— Ну, Джейни, — зевая, прервала ее Элис, — и быстро же ты в него втюрилась. Ты никогда еще ни о ком так не говорила.
Джейни вспыхнула и обиделась на Элис.
— Ах, Элис, ты ровно ничего не понимаешь… Тебе ничего нельзя рассказывать.
Она быстро разделась и погасила свет. И только в постели она вспомнила, что так и не поужинала. Но она ничего не сказала, зная наперед, что Элис скажет еще какую-нибудь глупость.
На другой день она сдала работу Дж. Г. Берроу и к вечеру, получив деньги, незаметно для себя очутилась перед отелем «Шорхэм». Она хотела уверить себя, что ее привело сюда желание поглазеть на витрины. Его она не встретила, но видела большой блестящий черный лимузин с его монограммой и решила, что это его автомобиль Она побрела по улицам до угла против большого просвета между домами, где сносили Арлингтон.
Было ясно и солнечно. Она обошла Лафайет-сквер. Сквозь голые сучья проглядывала статуя Эндрью Джексона на вздыбленном коне.
На скамейках сидел и дети с няньками. Какой-то мужчина с седеющей вандейковской бородкой и черным портфелем под мышкой присел было на одну из скамеек, но сейчас же встал и зашагал прочь: должно быть, иностранный дипломат, и Джейни подумала, как чудесно жить в столичном городе, где живут иностранные дипломаты и такие люди, как Дж. Уорд Мурхауз. Она еще раз обошла статую величественного и зеленого Эндрью Джексона на величественно-зеленом вздыбленном коне под рыжеватыми лучами раннего зимнего заката и наконец решительно повернула к отелю «Шорхэм», и так спешила, словно опаздывала на свидание. Она спросила коридорного, где ей найти дежурную стенографистку, и поднялась в указанный номер на втором этаже. Длиннолицая кислоглазая женщина отстукивала что-то на машинке. Не спуская глаз с устланного зеленым ковром холла, который был виден ей через полуоткрытую дверь, Джейни спросила, не нужна ли кому-нибудь в отеле стенографистка. Кислоглазая уставилась на нее.
— Ну знаете, тут не бюро по найму.
— Да, да, но ведь бывают случаи, — пролепетала Джейни, чувствуя, что все вокруг куда-то проваливается. — Можно мне присесть на минутку?
Кислоглазая продолжала ее разглядывать.
— Постойте, где это я вас раньше видела… Нет, не напоминайте… Вы… Да, вы работали у миссис Робинсон в тот день, когда я брала у нее работу на дом. Видите, я прекрасно вас запомнила.
Стенографистка горько усмехнулась.
— Да, я помню вас, — сказала Джейни, — но я так измучилась в поисках работы.
— Знаю, знаю, — вздохнула кислоглазая.
— Так у вас ничего нет в виду?
— Вот что… я слышала, только что просили прислать стенографистку в номер восьмой… Они меняют их, как… как перчатки, организуют какую-то компанию, концерн, что ли. Так вот, дорогая моя, ступайте прямо туда и снимите шляпу, словно это вас прислали, и начинайте писать, а там уж не прогонят, дорогая моя, даже если и придет другая, там никто долго не выдерживает. \
Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Джейни чмокнула кислоглазую в щеку и побежала по коридору к номеру восемь, где вчерашний прилизанный человек узнал ее и спросил:
— Стенографистка?
— Да, — ответила Джейни, и через минуту она уже разложила блокнот и карандаши, сняла пальто и шляпу и устроилась за темно-красным полированным столом прямо против потрескивающего камина, и огонь дробился в серебряных графинчиках, кувшинах и чайниках и в черных, идеально начищенных ботинках и в пламенно-голубых глазах Дж. Уорда Мурхауза.
И она была тут и писала под диктовку Дж. Уорда Мурхауза.
К концу дня вошел прилизанный человек и сказал:
— Пора одеваться к обеду, сэр.
А Дж. Уорд Мурхауз что-то проворчал и чертыхнулся. Прилизанный скользнул ближе по мягкому толстому ковру.
— С вашего позволения, сэр. Мисс Розенталь оступилась и сломала ногу. Поскользнулась на льду как раз перед зданием казначейства, сэр.
— А, черт бы ее… Простите, мисс Уильямс. — Он улыбнулся. Джейни взглянула на него понимающими глазами и тоже улыбнулась. — Вы сделали все, что нужно?
— Мистер Маллиган распорядился отправить ее в больницу, сэр.
— Хорошо… Спуститесь вниз, Мортон, и пошлите ей цветов, выберите получше.
— Слушаю, сэр… Долларов на пять, сэр?
— Не больше чем на два пятьдесят, Мортон, и положите мою карточку.
Мортон исчез. Дж. Уорд Мурхауз в раздумье расхаживал взад и вперед перед камином, словно собираясь продолжать диктовку. Карандаш Джейни выжидательно замер над блокнотом. Наконец Дж. Уорд Мурхауз остановился и поглядел на Джейни.
— Не знаете ли вы кого-нибудь, мисс Уильямс, мне нужна надежная, знающая стенографистка-секретарь, на которую я мог бы положиться… Угораздило эту разиню так не вовремя сломать ногу.
У Джейни закружилась голова.
— Собственно, я сама ищу место в этом роде.
Дж. Уорд Мурхауз не спускал с нее смеющихся голубых глаз.
— А не скажете ли вы, мисс Уильямс, причину вашего ухода с последнего места?
— Почему же. Я сама ушла из фирмы «Дрейфус и Кэрол», вы, может быть, слышали… Мне не нравилась обстановка, которая там создалась. Другое дело, если бы во главе по-прежнему был мистер Кэрол, хотя и мистер Дрейфус был очень к нам внимателен.
— Он агент германского правительства.
— Именно из-за этого я и не осталась после обращения президента.
— Ну, мы тут все за союзников, так что с этой стороны можете не беспокоиться. Мне кажется, что вы как раз такой человек, какой мне нужен… Конечно, трудно ручаться, но все самые удачные решения возникали у меня внезапно. Что вы скажете о двадцати пяти долларах в неделю для начала, а?
— Я согласна, мистер Мурхауз, мне кажется, что работа для меня будет интересная.
— Так завтра в девять, пожалуйста, а сегодня по до-Роге отправьте следующие телеграммы:
— Как вы насчет путешествий, мисс Уильямс?
— Я никогда не путешествовала, но я уверена, что это мне понравится.
— Мне, видите ли, может потребоваться в дороге секретарь… нефтяные дела. Ну, это выяснится через день-другой.
— Спасибо. На сегодня будет. Когда перепечатаете и отправите телеграммы, вы свободны.
Дж. Уорд Мурхауз вышел во внутреннюю дверь, на ходу снимая пиджак. Перепечатав телеграммы и проходя по вестибюлю, чтобы с рассыльным отправить их на телеграф, она видела, как он во фраке, в серой фетровой шляпе и с коричневым пальто, перекинутым через руку, быстро прошел к такси, не замечая ее. Она пришла домой очень поздно. Ее щеки горели, и она не чувствовала усталости. Элис сидела на краешке кровати и читала.
— А я уж беспокоилась, — начала было она, но Джейни обняла ее и объявила, что поступает личным секретарем к Дж. Уорду Мурхаузу и уезжает с ним в Мексику, Элис разразилась рыданиями, но Джейни была так счастлива, что, не замечая этого, продолжала рассказывать ей о вечере, проведенном в «Шорхэме».
С первого взгляда Джейни подумала, какой это, должно быть, чудесный человек.
— Это имеет огромное значение для будущности страны, — негромко, но веско говорил он, и его внимательно слушали Дж. Г. Берроу и другой маленький лысый человек, сидевшие в удобных креслах по обеим сторонам камина. — Смею вас уверить, что правительственные круги, а также руководители промышленного и финансового мира с неослабным интересом следят за ходом этих переговоров. Между нами говоря, я могу совершенно конфиденциально сообщить вам, что сам президент…
Его глаза встретились с глазами Джейни.
— A, вот и стенографистка. Входите, мисс…
— Уильямс, — подсказала Джейни.
Его глаза были голубые, как пламя спиртовки, и задорно, по-юношески блестели; это, вероятно, тот самый Дж. Уорд Мурхауз, имя которого она должна была знать.
— Карандаш и бумага с вами? Превосходно. Садитесь вот сюда за стол. Мортон, чай со стола можно убрать.
Мортон бесшумно очистил один край стола и выскользнул в дверь с чайным подносом. Джейни присела к столу и разложила карандаши и бумагу.
— Вам бы лучше снять пальто и шляпу, а то они вам будут мешать. Здесь жарко.
В его голосе было что-то теплое, уютное, и говорил он с ней совсем не так, как с мужчинами. Она бы хотела работать у него. Во всяком случае, она была довольна, что пришла сюда.
— Так вот, мистер Берроу, что сейчас совершенно необходимо — это обращение, которое умиротворило бы страсти. Мы должны убедить обе враждующие стороны в важности сотрудничества… Великое слово — сотрудничество… Сперва давайте набросаем черновик. Вы, Берроу, вносите ваши соображения с точки зрения организованного труда, а вы, мистер Джонас, с юридической точки зрения… Готовы, мисс Уильямс? Так вот, сперва заголовок: Дж. У. Мурхауз, Консультант по связям с общественностью. Отель «Шорхэм» Вашингтон О. К 15 января 1916…
Дальше Джейни была слишком поглощена процес сом стенографирования, чтобы улавливать смысл продиктованного.
Вернувшись домой поздно вечером, она застала Элис уже в кровати… Элис, хотелось спать, но Джейни болтала как сорока о Дж. Г. Бeppoy, о рабочих волнениях, о Дж. Уорде Мурхаузе и о том, какой он превосходный человек, такой приветливый и обходительный, и у него такие интересные мысли о сотрудничестве труда и капитала, и как он свободно говорит о том, что об этом думает президент, и каково мнение Эндрю Карнеги, и что предпримут по этому поводу Рокфеллеры и мистер Шик и сенатор Лафоллет, и какие у него прелестные голубые, совсем юношеские глаза, и как он мил, и какой у него чайный сервиз, и как он моложав, несмотря на седые волосы, и какой там камин и прибор для коктейля и хрустальные стаканы.
— Ну, Джейни, — зевая, прервала ее Элис, — и быстро же ты в него втюрилась. Ты никогда еще ни о ком так не говорила.
Джейни вспыхнула и обиделась на Элис.
— Ах, Элис, ты ровно ничего не понимаешь… Тебе ничего нельзя рассказывать.
Она быстро разделась и погасила свет. И только в постели она вспомнила, что так и не поужинала. Но она ничего не сказала, зная наперед, что Элис скажет еще какую-нибудь глупость.
На другой день она сдала работу Дж. Г. Берроу и к вечеру, получив деньги, незаметно для себя очутилась перед отелем «Шорхэм». Она хотела уверить себя, что ее привело сюда желание поглазеть на витрины. Его она не встретила, но видела большой блестящий черный лимузин с его монограммой и решила, что это его автомобиль Она побрела по улицам до угла против большого просвета между домами, где сносили Арлингтон.
Было ясно и солнечно. Она обошла Лафайет-сквер. Сквозь голые сучья проглядывала статуя Эндрью Джексона на вздыбленном коне.
На скамейках сидел и дети с няньками. Какой-то мужчина с седеющей вандейковской бородкой и черным портфелем под мышкой присел было на одну из скамеек, но сейчас же встал и зашагал прочь: должно быть, иностранный дипломат, и Джейни подумала, как чудесно жить в столичном городе, где живут иностранные дипломаты и такие люди, как Дж. Уорд Мурхауз. Она еще раз обошла статую величественного и зеленого Эндрью Джексона на величественно-зеленом вздыбленном коне под рыжеватыми лучами раннего зимнего заката и наконец решительно повернула к отелю «Шорхэм», и так спешила, словно опаздывала на свидание. Она спросила коридорного, где ей найти дежурную стенографистку, и поднялась в указанный номер на втором этаже. Длиннолицая кислоглазая женщина отстукивала что-то на машинке. Не спуская глаз с устланного зеленым ковром холла, который был виден ей через полуоткрытую дверь, Джейни спросила, не нужна ли кому-нибудь в отеле стенографистка. Кислоглазая уставилась на нее.
— Ну знаете, тут не бюро по найму.
— Да, да, но ведь бывают случаи, — пролепетала Джейни, чувствуя, что все вокруг куда-то проваливается. — Можно мне присесть на минутку?
Кислоглазая продолжала ее разглядывать.
— Постойте, где это я вас раньше видела… Нет, не напоминайте… Вы… Да, вы работали у миссис Робинсон в тот день, когда я брала у нее работу на дом. Видите, я прекрасно вас запомнила.
Стенографистка горько усмехнулась.
— Да, я помню вас, — сказала Джейни, — но я так измучилась в поисках работы.
— Знаю, знаю, — вздохнула кислоглазая.
— Так у вас ничего нет в виду?
— Вот что… я слышала, только что просили прислать стенографистку в номер восьмой… Они меняют их, как… как перчатки, организуют какую-то компанию, концерн, что ли. Так вот, дорогая моя, ступайте прямо туда и снимите шляпу, словно это вас прислали, и начинайте писать, а там уж не прогонят, дорогая моя, даже если и придет другая, там никто долго не выдерживает. \
Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Джейни чмокнула кислоглазую в щеку и побежала по коридору к номеру восемь, где вчерашний прилизанный человек узнал ее и спросил:
— Стенографистка?
— Да, — ответила Джейни, и через минуту она уже разложила блокнот и карандаши, сняла пальто и шляпу и устроилась за темно-красным полированным столом прямо против потрескивающего камина, и огонь дробился в серебряных графинчиках, кувшинах и чайниках и в черных, идеально начищенных ботинках и в пламенно-голубых глазах Дж. Уорда Мурхауза.
И она была тут и писала под диктовку Дж. Уорда Мурхауза.
К концу дня вошел прилизанный человек и сказал:
— Пора одеваться к обеду, сэр.
А Дж. Уорд Мурхауз что-то проворчал и чертыхнулся. Прилизанный скользнул ближе по мягкому толстому ковру.
— С вашего позволения, сэр. Мисс Розенталь оступилась и сломала ногу. Поскользнулась на льду как раз перед зданием казначейства, сэр.
— А, черт бы ее… Простите, мисс Уильямс. — Он улыбнулся. Джейни взглянула на него понимающими глазами и тоже улыбнулась. — Вы сделали все, что нужно?
— Мистер Маллиган распорядился отправить ее в больницу, сэр.
— Хорошо… Спуститесь вниз, Мортон, и пошлите ей цветов, выберите получше.
— Слушаю, сэр… Долларов на пять, сэр?
— Не больше чем на два пятьдесят, Мортон, и положите мою карточку.
Мортон исчез. Дж. Уорд Мурхауз в раздумье расхаживал взад и вперед перед камином, словно собираясь продолжать диктовку. Карандаш Джейни выжидательно замер над блокнотом. Наконец Дж. Уорд Мурхауз остановился и поглядел на Джейни.
— Не знаете ли вы кого-нибудь, мисс Уильямс, мне нужна надежная, знающая стенографистка-секретарь, на которую я мог бы положиться… Угораздило эту разиню так не вовремя сломать ногу.
У Джейни закружилась голова.
— Собственно, я сама ищу место в этом роде.
Дж. Уорд Мурхауз не спускал с нее смеющихся голубых глаз.
— А не скажете ли вы, мисс Уильямс, причину вашего ухода с последнего места?
— Почему же. Я сама ушла из фирмы «Дрейфус и Кэрол», вы, может быть, слышали… Мне не нравилась обстановка, которая там создалась. Другое дело, если бы во главе по-прежнему был мистер Кэрол, хотя и мистер Дрейфус был очень к нам внимателен.
— Он агент германского правительства.
— Именно из-за этого я и не осталась после обращения президента.
— Ну, мы тут все за союзников, так что с этой стороны можете не беспокоиться. Мне кажется, что вы как раз такой человек, какой мне нужен… Конечно, трудно ручаться, но все самые удачные решения возникали у меня внезапно. Что вы скажете о двадцати пяти долларах в неделю для начала, а?
— Я согласна, мистер Мурхауз, мне кажется, что работа для меня будет интересная.
— Так завтра в девять, пожалуйста, а сегодня по до-Роге отправьте следующие телеграммы:
Миссис Дж. Уорд Мурхауз Грэйт-Нэк Лонг-Айленд Штат Нью-Йорк Возможно придется ехать Мехико Скажи Солтвору сам не смогу присутствовать обеде надеюсь все благополучно Целую всех Уорд
Мисс Элинор Стоддард
45 В 11-я стрит Нью-Йорк
Напишите что привезти из Мексики всегда ваш
Д. У.
— Как вы насчет путешествий, мисс Уильямс?
— Я никогда не путешествовала, но я уверена, что это мне понравится.
— Мне, видите ли, может потребоваться в дороге секретарь… нефтяные дела. Ну, это выяснится через день-другой.
Джеймсу Фрунзе
Фрунзе и Дж. Уорд Мурхауз
100 Пятая авеню Нью-Йорк
Сообщите срочно Шорхэм положение дел А и Б Берроу настаивает опубликовать декларацию единства интересов американизма перед лицом чужеземного социалистического сброда
Д. У. М.
— Спасибо. На сегодня будет. Когда перепечатаете и отправите телеграммы, вы свободны.
Дж. Уорд Мурхауз вышел во внутреннюю дверь, на ходу снимая пиджак. Перепечатав телеграммы и проходя по вестибюлю, чтобы с рассыльным отправить их на телеграф, она видела, как он во фраке, в серой фетровой шляпе и с коричневым пальто, перекинутым через руку, быстро прошел к такси, не замечая ее. Она пришла домой очень поздно. Ее щеки горели, и она не чувствовала усталости. Элис сидела на краешке кровати и читала.
— А я уж беспокоилась, — начала было она, но Джейни обняла ее и объявила, что поступает личным секретарем к Дж. Уорду Мурхаузу и уезжает с ним в Мексику, Элис разразилась рыданиями, но Джейни была так счастлива, что, не замечая этого, продолжала рассказывать ей о вечере, проведенном в «Шорхэме».
Новости Дня XVII
незадолго до полуночи город подвергся налету нескольких цеппелинов. Бомбардировка производилась без разбора и бомбы попадали в районы не имеющие стратегического значения
Железные дороги не уступят ни пяди нам придется делать этот переход в условиях далеко не благоприятных, заявил капитан Кениг командир лодки Дойчланд пройдя 90 миль и миновав Соломонов остров в 2.30 пополудни. Все встречные суда давали приветственные гудки
купальщицы в одних халатиках вызывают возмущение вместо первоклассного кафе на пляже открыта молочная отчет об урожае в Соединенных Штатах показывает значительное падение итальянцы подняли радостный крик когда австрийцам пришлось бросить горячие лепешки и улепетывать восвояси гигантская стена воды обрушилась в долину Бетховен по утверждению профессора производит впечатление сочного бифштекса
Тюрьма чудесно перерабатывает городские отбросы превращая их в чистое золото
Сегодня ночью Луна скроет планету Сатурн
Закон о восьмичасовом рабочем дне предотвратит забастовки интервью с Вильсоном последняя надежда на мир
Железные дороги не уступят ни пяди нам придется делать этот переход в условиях далеко не благоприятных, заявил капитан Кениг командир лодки Дойчланд пройдя 90 миль и миновав Соломонов остров в 2.30 пополудни. Все встречные суда давали приветственные гудки
сегодня в 9 часов утра сэр Роджер Кейсмент повешен в Пейнтсвиллской тюрьме
Ты, причинив мне столько зла,
Доволен должен быть
Что смог увлечь меня на дно
И душу умертвить
ГЕРМАНСКАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА БЕСПРЕПЯТСТВЕННО ВОШЛА В ЗАЛИВ
купальщицы в одних халатиках вызывают возмущение вместо первоклассного кафе на пляже открыта молочная отчет об урожае в Соединенных Штатах показывает значительное падение итальянцы подняли радостный крик когда австрийцам пришлось бросить горячие лепешки и улепетывать восвояси гигантская стена воды обрушилась в долину Бетховен по утверждению профессора производит впечатление сочного бифштекса
Тюрьма чудесно перерабатывает городские отбросы превращая их в чистое золото
Сегодня ночью Луна скроет планету Сатурн
Закон о восьмичасовом рабочем дне предотвратит забастовки интервью с Вильсоном последняя надежда на мир
БРАТЬЯ СРАЖАЮТСЯ ВО МРАКЕ
Мак
Повстанцы заняли Хуарес, Уэрта бежал, пароходы в Европу были переполнены землевладельцами, стремившимися в Париж, и Венустиано Карранса провозгласил себя президентом в Мехико. Маку достали пропуск по Мексиканской центральной железной дороге до самой столицы. Энкарнасьон плакала, когда он уезжал, и анархисты пришли провожать его на вокзал. Мак хотел вступить в войска Сапаты. За время, проведанное в Хуаресе, он нахватался от Энкарнасьон кое-каких испанских фраз и приобрел смутное представление о характере·революции. Переезд длился пять суток. Пять раз поезд подолгу стоял, пока дорожные бригады чинили впереди развороченный путь. Случалось, ночью в окно залетали пули. Где-то близ Кабальос целая орава всадников промчалась вдоль всего поезда, размахивая широкополыми шляпами и стреляя на всем скаку. Солдаты, засевшие в служебном отделении, проснулись и дали ответный залп, и всадники скрылись, поднимая облако пыли. Пассажиры, как только началась стрельба, забились под сиденья или улеглись плашмя в проходе. Когда атака была отбита, какая-то старуха подняла вой. Оказалось, что пуля пробила череп ребенку.
Мать — коренастая смуглая женщина в пестром платье — ходила взад и вперед по всему поезду, бережно обернув шалью крошечное окровавленное тело, и повсюду искала доктора, хотя всем было ясно, что ребенок мертв.
Маку казалось, что дороге конца не будет. На остановках он покупал у старых индианок сильно приперченную еду и теплое пиво, пытался пить пульке и заводить разговор с соседями по вагону. Наконец они проехали Керетаро; поезд стал быстро спускаться по длинному склону. Потом вдали, за перекрестным узором бесконечных кактусовых полей, в холодном ярком воздухе стали подниматься на синеве неба вершины огромных вулканов, и вдруг поезд загрохотал между садовых заборов, мимо перистых зарослей и рощ. Потом лязг Эфоров, остановка: Мехико.
Мак совсем растерялся, бродя по ярким улицам в степенной толпе, — мужчины сплошь в белом, женщины в черном или темно-синем. На улицах пыльно и солнечно и тихо. Повсюду нарядные магазины и трамваи, и коляски, и лощеные лимузины. Мак был озабочен. В кармане у него было всего два доллара. Он так долго пробыл в поезде, что, попав на место, совсем забыл, зачем он сюда ехал. Ему хотелось принять ванну и сменить белье. Исколесив полгорода, он увидел вывеску: «Американ бар». Ноги его гудели. Он присел за столик. Подошел официант и спросил по-английски, что ему угодно. Ему ничего не пришло голову, кроме виски. Выпив виски, он остался за столиком, подперев голову руками. В баре было много американцев и несколько мексиканцев в широкополых шляпах: они играли в кости на выпивку. Мак спросил еще виски. Краснорожий, красноглазый мужчина в измятой куртке цвета хаки беспокойно бродил по комнате. Мак попался ему на глаза, и он подсел к его столику.
— Не помешаю, приятель? — спросил он. — Ну и галдя же эти сукины дети. Эй, сомбреро… и куда провалилась эта чертова образина? Стакан пива. Я, видите ли, только сегодня спровадил старуху и ребят… А вы когда отваливаете?
— Да я только что ввалился, — сказал Мак.
— Ну, попали… тут белому человеку не место… Эти бандиты не сегодня-завтра ворвутся в город… Ну а что тогда будет — и подумать страшно. Ни одного белого в живых не останется… Я-то дешево не сдамся… Клянусь Богом, верных двадцать пять, нет, двадцать четыре покойничка. — Он достал из заднего кармана «кольт», опорожнил магазин себе на ладонь и стал считать патроны. — Восемь. — Потом он перешарил все карманы и выстроил патроны в ряд на сосновом столе. Оказалось только двадцать. — Стянули-таки, сукины дети, — горячился он
Высокий тощий мужчина отошел от стойки и положил руку на плечо красноглазого.
— Юстас, ты бы лучше поберег это. Скоро понадобится… Вас предупреждали, — обернулся он к Маку, что, как только начнется стрельба, все американские граждане собираются к посольству. Там мы будем держаться до последнего патрона.
— Эй, верзила, тебе начинать! — закричали ему игравшие, и он отошел от столика.
— Чего это тут все боятся — резни? — спросил Мак.
— Резни, ну да. Да что, Бог мой, не знаете вы Мексики, что ли? Недавно приехали?
— Только что прикатил из Хуареса.
— Ну, это враки. Железная дорога перерезана у Керетаро.
— Не знаю. Должно быть, исправили, — сказал Мак. — А скажите, что у вас тут говорят о Сапате?
— Бог мой, да это у них первый бандит… Они поджарил и одного парня, он был мастером на сахарном заводе в Морелос, да, поджарили на медленном огне, а жену и дочерей изнасиловали тут же у него на глазах… Бог мой, вы еще не представляете, что это за страна. С ними, знаете, как надо поступать? Да мы бы так и поступили, сиди у нас в Белом доме настоящий мужчина, а не желтобрюхий разиня реформист… Мы бы собрали армию в сто тысяч человек и начисто выгребли бы эту помойку… Это чудесная страна, но ни один из этих проклятых метисов не стоит того, чтобы на него заряд истратить… выкурить их надо, как гнездо гадюк, вот что я говорю… Здесь каждый из этих сукиных детей, дай только ему волю, почище будет самого Сапаты…
— А вы чем здесь занимаетесь?
— Я по нефтяным заявкам. Сижу в этой проклятой дыре вот уже пятнадцать лет, и с меня хватит. Я уехал бы сегодня со своими в Веракрус, да есть кое-какие векселя, и обстановку надо продать… И никто не поручится, что завтра они не перережут дороги, и тогда нам уж не выбраться, и нас в этой ловушке передушат словно крыс, а президент Вильсон даже не пикнет… Если бы только в Штатах знали, что здесь делается… Бог мой, да мы стали посмешищем всего света… А вы по какой части работаете, приятель?
— Печатник — работаю на линотипе.
— Ищете работы?
Мак вытащил доллар расплатиться за пиво.
— Да, придется, — сказал он. — Вот доллар, а в кармане еще столько же.
— Вам бы пройти в «Мексикэн геральд». Там всегда нужны наборщики-американцы… какого дурака тут долго удержишь… Теперь белому человеку здесь не место, вот что… Пейте, приятель, я плачу.
— Ладно, а за следующий я.
— Да, дело пахнет крупной заварухой… все полетит к черту… ну а пока — выпьем.
Вечером, поужинав в американской закусочной, Мак пошел пройтись по Аламеде, чтобы выветрить из головы виски, прежде чем идти в «Мексикэн геральд» наниматься. Всего на неделю-другую, говорил он себе, пока не привыкнет в незнакомой стране. Высокие деревья Аламеды, и белые статуи и фонтаны, и элегантные парочки, гулявшие в полумраке, и коляски, шуршавшие по гальке аллей, — все кругом дышало миром, как и неподвижный каменноглазый ряд индианок вдоль тротуаров за лотками фруктов, орехов, розовых, желтых и зеленных леденцов.
Мак решил, что его собеседник в баре попросту пугал его, как новичка.
Действительно, он получил место в «Мексикэн геральд" на тридцать мексиканских долларов в неделю, но в типографии его встретили все те же толки, что и в баре. Поздно ночью старый поляк, американский подданный, служивший в газете корректором, проводил его в маленькую гостиницу, устроил на ночлег и дал взаймы два доллара до первой получки.
— Только забирайте авансом, сколько дадут, — советовал старый поляк, — не сегодня-завтра будет революция, и тогда прощай «Мексикэн геральд»… разве только Вильсон сейчас же решится на интервенцию.
— А мне только этого и надо, — сказал Мак. — Я хочу видеть социальную революцию.
Старый поляк приложил палец ко рту, как-то особенно покачал головой и ушел. Проснувшись утром, Мак увидел, маленькую комнату, выкрашенную в ярко-желтый цвет. Вся мебель была синяя, и на окнах висели красные занавески. Между ними сквозь длинные ставни пробивался свет, и яркие фиолетовые лучи теплыми полосами ложились на простыни. Где-то пела канарейка, и слышно было хлоп-шлеп, хлоп-шлеп женщины, месившей тортильяс. Он встал и распахнул ставни. Небо над красной черепицей крыш было без единого облачка. Улица пуста и вся залита солнцем. Он полной грудью вдыхал свежий разреженный воздух и чувствовал, как солнце обжигает ему лицо, руки, шею. Должно быть, еще рано. Он снова лег и тотчас заснул.
Когда через несколько месяцев Вильсон предложил американцам покинуть Мексику, Мак уже обосновался в маленькой квартирке на Пласа-дель-Кармен с девушкой по имени Конча и двумя белыми персидскими кошками. Конча до этого служила стенографисткой и переводчицей в американской фирме и три года была любовницей одного нефтепромышленника, так что по-английски она говорила довольно прилично. Нефтепромышленник успел вскочить на поезд, уходивший на Beракрус в самый разгар паники после бегства Уэрты, и оставил Кончу буквально ни с чем. Мак ей понравился с первого взгляда, когда она впервые увидела его у дверей почты. Она устроила ему уютное гнездышко, и, когда он говорил, что хочет отправиться к Сапате, она в ответ смеялась и заявляла, что пеоны — невежественные дикари, которыми управлять можно только при помощи кнута. Ее мать, старуха, с неизменной черной шалью на голове, приходила готовить, и Мак вошел во вкус мексиканских яств — индейки под густым коричневым соусом из шоколада и энчиладос с сыром. Кошек звали Порфирио и Венустиано, и они спали в ногах постели. Конча была очень экономна, в ее руках заработка Мака хватало ему за глаза, и она не пилила его, когда после попойки он возвращался домой поздно и с головной болью от крепкой текилы. Вместо попыток втиснуться в до отказа набитый поезд на Веракрус Мак на свои сбережения скупал конторскую обстановку, которую за бесценок продавали потерявшие голову американские дельцы. На заднем дворе их домика у него скоро накопился целый склад мебели. Собственно, все это была затея Кончи, и он часто дразнил ее, как это она развяжется со всем этим барахлом, но она только кивала головой и говорила: «Поживем — увидим».
Конча очень любила, когда по воскресеньям он приводил обедать своих друзей. Она приветливо угощала их, сейчас же посылала своего братишку Антонио за коньяком и пивом, и, когда бы ни пришли гости, у нее всегда находилось домашнее печенье. Мак частенько думал о том, насколько его теперешняя жизнь приятнее, чем с Мейси, и все реже вспоминал о своем решении вступить в армию Сапаты.
Поляк-корректор, его звали Корcкий, оказался политическим эмигрантом, социалистом и хорошо осведомленным человеком. Он мог весь вечер просидеть за Рюмкой коньяку, толкуя о положении дел в Европе; после банкротства социалистических партий при объявлении войны он уже ни во что не ввяжется; впредь он будет только наблюдателем. У него была своя теория о том, что при-чины, ведущие человечество к гибели, — это цивилизация и мясная пища.
Потом был еще Бен Стоуэлл, который затевал собственное нефтяное дело и все добивался от правительcтва Каррансы права на концессионную разработку нескольких нефтяных скважин. Он постоянно сидел без гроша, хотя на словах так и швырялся миллионами, и Мак выручал его долларом-другим. Он называл себя прогрессистом и признавал, что Сапата и Вилья — честные люди. Он на каждом слове перечил Корскому и бесил старика своими антисоциалистическими взглядами. Маку хотелось собрать немного денег, чтобы послать Мейси на ученье ребят. Ему приятно было время от времени посылать Розе коробку игрушек. И они с Беном подолгу обсуждали возможности «делать деньги» в Мексике. Бен Стоуэлл приводил с собой молодых радикалов, которые с удовольствием просиживали у Мака целые вечера, толковали о социализме, пили и практиковались в английском языке. Мак обычно отмалчивался, но иногда ему становилось невтерпеж, и он ошарашивал их прямолинейной доктриной ИРМ. Но Конча каждый раз прекращала спор, внося ужин и кивая им головой.
— Каждый бедный человек socialista. Cómo no? Но когда вы богатеете, вы все очень скоро делаетесь очень-очень capitalista [22].
Раз в воскресенье Мак, Конча, несколько мексиканских газетчиков и Бен Стоуэлл со своей подругой Ангустиас, хористкой из «Лирико», поехали на трамвае в Хочимилко. Они взяли лодку с тентом и столом посредине, и старик индеец, отталкиваясь шестом, медленно проводил лодку по обсаженным тополями каналам мимо пышных цветущих лужаек и огородов. Они пили пульке, и у них была с собой бутылка виски, и они покупали девушкам лилии и ели пряные кушанья. Один из мексиканцев играл на гитаре и пел.
К вечеру индеец пригнал лодку обратно к пристани, и, разбившись на парочки, они разбрелись по лесу. Мака вдруг страшно потянуло на родину, и он рассказал Конче о своих детях в Соединенных Штатах, и особенно о Розе, а она расплакалась и сказала, что она так любит детей, но что в семнадцать лет ей делали аборт, и она очень-очень болела, и все думали, что она умрет, и теперь у нее не будет детей, только Порфирио и Венустиано. Мак поцеловал ее и сказал, что он никогда ее не бросит.
Мать — коренастая смуглая женщина в пестром платье — ходила взад и вперед по всему поезду, бережно обернув шалью крошечное окровавленное тело, и повсюду искала доктора, хотя всем было ясно, что ребенок мертв.
Маку казалось, что дороге конца не будет. На остановках он покупал у старых индианок сильно приперченную еду и теплое пиво, пытался пить пульке и заводить разговор с соседями по вагону. Наконец они проехали Керетаро; поезд стал быстро спускаться по длинному склону. Потом вдали, за перекрестным узором бесконечных кактусовых полей, в холодном ярком воздухе стали подниматься на синеве неба вершины огромных вулканов, и вдруг поезд загрохотал между садовых заборов, мимо перистых зарослей и рощ. Потом лязг Эфоров, остановка: Мехико.
Мак совсем растерялся, бродя по ярким улицам в степенной толпе, — мужчины сплошь в белом, женщины в черном или темно-синем. На улицах пыльно и солнечно и тихо. Повсюду нарядные магазины и трамваи, и коляски, и лощеные лимузины. Мак был озабочен. В кармане у него было всего два доллара. Он так долго пробыл в поезде, что, попав на место, совсем забыл, зачем он сюда ехал. Ему хотелось принять ванну и сменить белье. Исколесив полгорода, он увидел вывеску: «Американ бар». Ноги его гудели. Он присел за столик. Подошел официант и спросил по-английски, что ему угодно. Ему ничего не пришло голову, кроме виски. Выпив виски, он остался за столиком, подперев голову руками. В баре было много американцев и несколько мексиканцев в широкополых шляпах: они играли в кости на выпивку. Мак спросил еще виски. Краснорожий, красноглазый мужчина в измятой куртке цвета хаки беспокойно бродил по комнате. Мак попался ему на глаза, и он подсел к его столику.
— Не помешаю, приятель? — спросил он. — Ну и галдя же эти сукины дети. Эй, сомбреро… и куда провалилась эта чертова образина? Стакан пива. Я, видите ли, только сегодня спровадил старуху и ребят… А вы когда отваливаете?
— Да я только что ввалился, — сказал Мак.
— Ну, попали… тут белому человеку не место… Эти бандиты не сегодня-завтра ворвутся в город… Ну а что тогда будет — и подумать страшно. Ни одного белого в живых не останется… Я-то дешево не сдамся… Клянусь Богом, верных двадцать пять, нет, двадцать четыре покойничка. — Он достал из заднего кармана «кольт», опорожнил магазин себе на ладонь и стал считать патроны. — Восемь. — Потом он перешарил все карманы и выстроил патроны в ряд на сосновом столе. Оказалось только двадцать. — Стянули-таки, сукины дети, — горячился он
Высокий тощий мужчина отошел от стойки и положил руку на плечо красноглазого.
— Юстас, ты бы лучше поберег это. Скоро понадобится… Вас предупреждали, — обернулся он к Маку, что, как только начнется стрельба, все американские граждане собираются к посольству. Там мы будем держаться до последнего патрона.
— Эй, верзила, тебе начинать! — закричали ему игравшие, и он отошел от столика.
— Чего это тут все боятся — резни? — спросил Мак.
— Резни, ну да. Да что, Бог мой, не знаете вы Мексики, что ли? Недавно приехали?
— Только что прикатил из Хуареса.
— Ну, это враки. Железная дорога перерезана у Керетаро.
— Не знаю. Должно быть, исправили, — сказал Мак. — А скажите, что у вас тут говорят о Сапате?
— Бог мой, да это у них первый бандит… Они поджарил и одного парня, он был мастером на сахарном заводе в Морелос, да, поджарили на медленном огне, а жену и дочерей изнасиловали тут же у него на глазах… Бог мой, вы еще не представляете, что это за страна. С ними, знаете, как надо поступать? Да мы бы так и поступили, сиди у нас в Белом доме настоящий мужчина, а не желтобрюхий разиня реформист… Мы бы собрали армию в сто тысяч человек и начисто выгребли бы эту помойку… Это чудесная страна, но ни один из этих проклятых метисов не стоит того, чтобы на него заряд истратить… выкурить их надо, как гнездо гадюк, вот что я говорю… Здесь каждый из этих сукиных детей, дай только ему волю, почище будет самого Сапаты…
— А вы чем здесь занимаетесь?
— Я по нефтяным заявкам. Сижу в этой проклятой дыре вот уже пятнадцать лет, и с меня хватит. Я уехал бы сегодня со своими в Веракрус, да есть кое-какие векселя, и обстановку надо продать… И никто не поручится, что завтра они не перережут дороги, и тогда нам уж не выбраться, и нас в этой ловушке передушат словно крыс, а президент Вильсон даже не пикнет… Если бы только в Штатах знали, что здесь делается… Бог мой, да мы стали посмешищем всего света… А вы по какой части работаете, приятель?
— Печатник — работаю на линотипе.
— Ищете работы?
Мак вытащил доллар расплатиться за пиво.
— Да, придется, — сказал он. — Вот доллар, а в кармане еще столько же.
— Вам бы пройти в «Мексикэн геральд». Там всегда нужны наборщики-американцы… какого дурака тут долго удержишь… Теперь белому человеку здесь не место, вот что… Пейте, приятель, я плачу.
— Ладно, а за следующий я.
— Да, дело пахнет крупной заварухой… все полетит к черту… ну а пока — выпьем.
Вечером, поужинав в американской закусочной, Мак пошел пройтись по Аламеде, чтобы выветрить из головы виски, прежде чем идти в «Мексикэн геральд» наниматься. Всего на неделю-другую, говорил он себе, пока не привыкнет в незнакомой стране. Высокие деревья Аламеды, и белые статуи и фонтаны, и элегантные парочки, гулявшие в полумраке, и коляски, шуршавшие по гальке аллей, — все кругом дышало миром, как и неподвижный каменноглазый ряд индианок вдоль тротуаров за лотками фруктов, орехов, розовых, желтых и зеленных леденцов.
Мак решил, что его собеседник в баре попросту пугал его, как новичка.
Действительно, он получил место в «Мексикэн геральд" на тридцать мексиканских долларов в неделю, но в типографии его встретили все те же толки, что и в баре. Поздно ночью старый поляк, американский подданный, служивший в газете корректором, проводил его в маленькую гостиницу, устроил на ночлег и дал взаймы два доллара до первой получки.
— Только забирайте авансом, сколько дадут, — советовал старый поляк, — не сегодня-завтра будет революция, и тогда прощай «Мексикэн геральд»… разве только Вильсон сейчас же решится на интервенцию.
— А мне только этого и надо, — сказал Мак. — Я хочу видеть социальную революцию.
Старый поляк приложил палец ко рту, как-то особенно покачал головой и ушел. Проснувшись утром, Мак увидел, маленькую комнату, выкрашенную в ярко-желтый цвет. Вся мебель была синяя, и на окнах висели красные занавески. Между ними сквозь длинные ставни пробивался свет, и яркие фиолетовые лучи теплыми полосами ложились на простыни. Где-то пела канарейка, и слышно было хлоп-шлеп, хлоп-шлеп женщины, месившей тортильяс. Он встал и распахнул ставни. Небо над красной черепицей крыш было без единого облачка. Улица пуста и вся залита солнцем. Он полной грудью вдыхал свежий разреженный воздух и чувствовал, как солнце обжигает ему лицо, руки, шею. Должно быть, еще рано. Он снова лег и тотчас заснул.
Когда через несколько месяцев Вильсон предложил американцам покинуть Мексику, Мак уже обосновался в маленькой квартирке на Пласа-дель-Кармен с девушкой по имени Конча и двумя белыми персидскими кошками. Конча до этого служила стенографисткой и переводчицей в американской фирме и три года была любовницей одного нефтепромышленника, так что по-английски она говорила довольно прилично. Нефтепромышленник успел вскочить на поезд, уходивший на Beракрус в самый разгар паники после бегства Уэрты, и оставил Кончу буквально ни с чем. Мак ей понравился с первого взгляда, когда она впервые увидела его у дверей почты. Она устроила ему уютное гнездышко, и, когда он говорил, что хочет отправиться к Сапате, она в ответ смеялась и заявляла, что пеоны — невежественные дикари, которыми управлять можно только при помощи кнута. Ее мать, старуха, с неизменной черной шалью на голове, приходила готовить, и Мак вошел во вкус мексиканских яств — индейки под густым коричневым соусом из шоколада и энчиладос с сыром. Кошек звали Порфирио и Венустиано, и они спали в ногах постели. Конча была очень экономна, в ее руках заработка Мака хватало ему за глаза, и она не пилила его, когда после попойки он возвращался домой поздно и с головной болью от крепкой текилы. Вместо попыток втиснуться в до отказа набитый поезд на Веракрус Мак на свои сбережения скупал конторскую обстановку, которую за бесценок продавали потерявшие голову американские дельцы. На заднем дворе их домика у него скоро накопился целый склад мебели. Собственно, все это была затея Кончи, и он часто дразнил ее, как это она развяжется со всем этим барахлом, но она только кивала головой и говорила: «Поживем — увидим».
Конча очень любила, когда по воскресеньям он приводил обедать своих друзей. Она приветливо угощала их, сейчас же посылала своего братишку Антонио за коньяком и пивом, и, когда бы ни пришли гости, у нее всегда находилось домашнее печенье. Мак частенько думал о том, насколько его теперешняя жизнь приятнее, чем с Мейси, и все реже вспоминал о своем решении вступить в армию Сапаты.
Поляк-корректор, его звали Корcкий, оказался политическим эмигрантом, социалистом и хорошо осведомленным человеком. Он мог весь вечер просидеть за Рюмкой коньяку, толкуя о положении дел в Европе; после банкротства социалистических партий при объявлении войны он уже ни во что не ввяжется; впредь он будет только наблюдателем. У него была своя теория о том, что при-чины, ведущие человечество к гибели, — это цивилизация и мясная пища.
Потом был еще Бен Стоуэлл, который затевал собственное нефтяное дело и все добивался от правительcтва Каррансы права на концессионную разработку нескольких нефтяных скважин. Он постоянно сидел без гроша, хотя на словах так и швырялся миллионами, и Мак выручал его долларом-другим. Он называл себя прогрессистом и признавал, что Сапата и Вилья — честные люди. Он на каждом слове перечил Корскому и бесил старика своими антисоциалистическими взглядами. Маку хотелось собрать немного денег, чтобы послать Мейси на ученье ребят. Ему приятно было время от времени посылать Розе коробку игрушек. И они с Беном подолгу обсуждали возможности «делать деньги» в Мексике. Бен Стоуэлл приводил с собой молодых радикалов, которые с удовольствием просиживали у Мака целые вечера, толковали о социализме, пили и практиковались в английском языке. Мак обычно отмалчивался, но иногда ему становилось невтерпеж, и он ошарашивал их прямолинейной доктриной ИРМ. Но Конча каждый раз прекращала спор, внося ужин и кивая им головой.
— Каждый бедный человек socialista. Cómo no? Но когда вы богатеете, вы все очень скоро делаетесь очень-очень capitalista [22].
Раз в воскресенье Мак, Конча, несколько мексиканских газетчиков и Бен Стоуэлл со своей подругой Ангустиас, хористкой из «Лирико», поехали на трамвае в Хочимилко. Они взяли лодку с тентом и столом посредине, и старик индеец, отталкиваясь шестом, медленно проводил лодку по обсаженным тополями каналам мимо пышных цветущих лужаек и огородов. Они пили пульке, и у них была с собой бутылка виски, и они покупали девушкам лилии и ели пряные кушанья. Один из мексиканцев играл на гитаре и пел.
К вечеру индеец пригнал лодку обратно к пристани, и, разбившись на парочки, они разбрелись по лесу. Мака вдруг страшно потянуло на родину, и он рассказал Конче о своих детях в Соединенных Штатах, и особенно о Розе, а она расплакалась и сказала, что она так любит детей, но что в семнадцать лет ей делали аборт, и она очень-очень болела, и все думали, что она умрет, и теперь у нее не будет детей, только Порфирио и Венустиано. Мак поцеловал ее и сказал, что он никогда ее не бросит.