Пембертон Маргарет. Богиня

   Когда Видал наконец поднял голову, Валентина тихо сказала:
   – Я люблю тебя. И всегда любила.
   – И я тебя.
   Он снова поцеловал Валентину, на этот раз с томной страстью, заставившей ее затрепетать. Ни один мужчина на свете не способен пробудить в ней столь глубокие чувства. Только Видал.
   Его губы коснулись ее виска, лба, полуприкрытых век. Валентина неожиданно вскинулась, глядя на него бездонными страдальческими глазами.
   – Почему ты так возненавидел меня, когда вернулся из Греции? Почему был так холоден? Так жесток?
   Видал прижал ее к себе.
   – Потому что ревновал, – признался он таким напряженным голосом, что Валентина вздрогнула. – Ревновал к Брук Тейлору. И ко всем другим мужчинам, которых ты любила.
   – Но у меня никого не было, – возразила она, бледнея. – И я не любила Брук Тейлора.
   Взгляды их снова встретились, всего лишь на мгновение, пролетевшее для остального мира незаметно. Мгновение, в котором уместилась вся их жизнь.
   – И после пожара ты не приехала ко мне, – тихо ответил он. – Не позвонила и не написала.
   Глаза его превратились в темные колодцы нестерпимой боли. Валентина пыталась заговорить, но слов не было. Она будто стояла на краю пропасти, боясь того, что может услышать. Перепуганная и полная отчаянной надежды.
   – Ты сам просил об этом в телеграмме, – робко ответила она. Но, заметив, как мука в его взгляде медленно сменилась недоумением, Валентина почувствовала, как кровь застучала в висках, а сомнения сменились уверенностью. – В твоей телеграмме говорилось, что Кариана получила сильные ожоги и что наши планы неосуществимы. Ты просил меня не звонить и не писать, потому что между нами все кончено.
   Недоумение сменилось потрясающим неверием.
   – Черта с два! Я сам продиктовал телеграмму Чею после того, как оказался в больнице. Там говорилось: «Жив не волнуйся скоро буду с тобой планы не изменились».
   Валентина заплакала; радость и боль переплелись так тесно, что она не знала, где кончается одно и начинается другое.
   – О Господи, – тихо прошептала она. – Позволь, я покажу тебе, Видал. Сейчас покажу.
   Она отступила, раздвинула шторы и начала лихорадочно рыться в сумочке. Наконец, не глядя на натянутого как струна Видала, она вытащила кожаный бумажник с монограммой.
   – Она там, во внутреннем карманчике. У меня так и не хватило сил ее уничтожить.
   Чернила совсем не выцвели, словно телеграмма была послана только вчера. Молчание длилось и длилось, пока Валентина не поняла, что больше не выдержит. Видал медленно сложил клочок бумаги, необратимо изменивший их судьбы.
   – Я никогда ее не посылал, – тихо сказал Видал.
   – Знаю, – пробормотала Валентина, обнимая его. – Я поняла это с той минуты, как ты меня поцеловал.
   Во всем виноват Дентон. Дентон с его ледяной целеустремленностью, решимостью добиться своего любой ценой. Валентина вздрогнула от отвращения, но тут же постаралась избавиться от омерзительных воспоминаний.
   – Едем в госпиталь, – хрипло попросила она. – Александр ждет нас.
   Видал сам сел за руль темно-красного «кадиллака». Валентина вспомнила тот первый раз, когда ехала вместе с ним. От власти, которую он имел над ней тогда и сейчас, она до сих пор не могла освободиться. Когда они проезжали мимо платанов и дубов Одюбон-парка, Видал спросил:
   – Как отнесется Александр к тому, что мы поженимся?
   Валентина охнула, широко распахнув глаза. Видал едва заметно улыбнулся.
   – Я слишком долго ждал, Валентина. И больше ждать не намерен.
   – Но ты не можешь делать предложение на скорости пятьдесят миль в час, – запротестовала она, хотя сердце ее разрывалось от счастья.
   – Значит, не будем делать это на ходу, – согласился он, нажимая на тормоза.
   Сзади послышались тревожные гудки. Но Видал, не обращая внимания ни на что, приподнял ее подбородок, глядя в любимые глаза. Его лицо, мгновенно преобразившееся, светилось неземной любовью.
   – Я люблю тебя, родная. И хочу, чтобы ты была моей женой. Ты выйдешь за меня замуж?
   На кожаных сиденьях лежала пятнистая тень платана, В окна заглядывало солнце.
   – О да, – выдохнула она, нежно касаясь его лица кончиками пальцев. – О да, Видал. Я больше всего на свете хочу стать твоей женой.
   Любовь, которую Валентина испытывала в этот миг, захлестнула ее с такой силой, что она едва могла дышать. Желание, столь долго подавляемое, пылало в крови.
   – Szeretlek, – прошептал он, грубо притягивая ее к себе. – Я люблю тебя.
   Когда Видал наконец отстранился, у нее на ресницах блестели слезы. Он осторожно смахнул их.
   – Осталось еще кое-что. Только одно.
   Валентина вопросительно посмотрела на него. Видал очень медленно начал стягивать перчатки. Она не знала – он понял это по мимолетному выражению ужаса в потемневших глазах. Она держала его за руки в больнице и в темноте гостиничного номера и не представляла, что под темными перчатками кожа была мертвенно-белой, покрытой глубокими шрамами. Видал уронил перчатки на пол.
   – Твои руки, – прерывающимся голосом прошептала она. – О Видал! Твои бедные, бедные руки!
   – Удивительно, что ты не знала. Неужели тебе не сказали?
   – Не сказали, – повторила Валентина, качая головой. Слезы катились по щекам. Он спас Кариану, но какой ценой!
   – Тебе неприятно? – спросил Видал с деланной небрежностью. Однако Валентина уловила боязливые нотки и его голосе.
   – Конечно, нет! – воскликнула она, прижимая его изуродованные руки к своим щекам. – Конечно, нет, Видал! Как ты мог подумать такое?! Как ты мог спрашивать?!
   – Я больше не буду, – пообещал он, облегченно вздохнув.
   Доктор не позволил им остаться с Александром подольше, заявив, что ему нужно больше отдыхать, чтобы скорее поправиться.
   – Но мистер Ракоши должен возвращаться в Голливуд, – жалобно протянул Александр, опасаясь, что его кумир исчезнет так же неожиданно, как появился, прежде чем он сможет поговорить с ним о кино.
   – Я могу ненадолго задержаться, – заверил Видал, начиная побаиваться, что Тео хватит удар, когда тот услышит новости. – Думаю, мы втроем можем немного отдохнуть. На Юге есть чудесные места для рыбалки.
   Мальчик просиял.
   – Я часто ловил рыбу с отцом на Крите, когда был маленьким.
   – А я удил со своим, в Венгрии, – кивнул Видал, представив, что его отец – дед Александра.
   – Вы ловили рыбу в реках или озерах? – немедленно заинтересовался Александр.
   – Я жил в замке, а перед замком было большое озеро, где водились карпы. Первое, что я помню о своем детстве – как ловил рыбу в озере под замком.
   – А кто еще жил в замке? – продолжал допрашивать Александр.
   – Бабушка, которую все называли «ваша старая светлость», со своей компаньонкой и горничной, отец, мать, горничная матери, Ференц, его верный лакей, две мои сестры, наша гувернантка и няньки.
   – Ужасно много народу, – объявил Александр; у его матери никогда ле было никаких слуг, кроме горничной.
   – А летом и во время жатвы их становилось еще больше. Мужчины-арендаторы, собиравшие урожай, приводили с собой жен и детей. Женщины вязали снопы за жнецами, а дети играли в полях и лесах.
   – Я никогда не был в настоящем замке, – мечтательно протянул Александр. – Вы очень скучаете по своему?
   – Теперь уже нет. Там живет моя сестра с мужем. Им такая жизнь нравится, но я предпочитаю нечто другое.
   – Снимать фильмы?
   – Да, Александр, – усмехнулся Видал. – Именно фильмы.
   Валентина молчаливо сидела, с любопытством рассматривая своих мужчин. Никто, увидев их, не усомнился бы в том, что это отец и сын. У обоих разлетающиеся брови, непроницаемо-черные глаза, твердо очерченный .рот, упрямый подбородок.
   Глаза ее остановились на темных завитках Видала, спускавшихся почти до плеч. Ей казалось, что они знакомы всю жизнь. Сначала был монастырь, потом Видал. Только Видал. Однако она не помнила, чтобы он когда-нибудь говорил о своем детстве, и поэтому с таким же зачарованным вниманием, как Александр, прислушивалась, как он описывает дом, утопавший в белых гроздьях душистой акации; ледяные озера, в которых он купался с сестрами; сельские праздники; величественную бабушку в тяжелых платьях из черного шелка.
   – На вашем кольце фамильный герб? – спросил Александр.
   – Да, – кивнул Видал, протянув руку. Валентина затаила дыхание, но Александр, не обращая внимания на шрамы, поднес кольцо к глазам и сказал:
   – Буквы такие мелкие, что не разберешь. Что тут написано?
   – «Tempora, non mutamur». Времена меняются, но нас не изменить.
   – Мне нравится, – объявил Александр, откидываясь на подушки: мальчик явно утомился. – Я хотел бы, чтобы наш семейный девиз был таким же четким и кратким.
   Сестра кашлянула и подняла брови. Видал встал.
   – Нам нужно идти. Отдыхай, Александр. Хочешь, я завтра принесу тебе клубники?
   – Пожалуйста! – обрадовался Александр. – И расскажете, какой фильм собираетесь снимать?
   – Думаю, это будет не фильм, – спокойно объяснил Видал. – Я собираюсь ставить пьесу.
   Валентина поцеловала Александра, и как только они вышли из комнаты, спросила Видала:
   – Я не знала, что ты собираешься ставить пьесу, Видал. Кто автор? Роли уже розданы?
   Видал широко улыбнулся, обнял ее за плечи и повел по коридору.
   – «Месяц в деревне» Тургенева. Пока известно только, кто будет играть Наталью.
   Валентина почувствовала укол ревности. Кого выбрал Видал? Конечно, для роли романтической, ослепительно прекрасной Натальи лучше всего подойдет Вивьен Ли…или, может, Оливия де Хэвилленд.
   – Кому ты отдал роль? – едва выговорила она, не в силах подавить глухую тоску о несбыточном, о радости играть прямо перед зрителями. О мучительно-нервном ожидании рецензий. Об опьяняющем дурмане аплодисментов.
   Видал повернул ее к себе.
   – Тебе, – шепнул он, заглушая ее недоверчивый возглас долгим поцелуем.
   По дороге в отель она нерешительно спросила:
   – Как Кариана, Видал? По-прежнему больна?
   Видал мгновенно стиснул руль.
   – Да, – коротко ответил он, сворачивая на Ривер-роуд.
   Валентина не обратила внимания на величественную Миссисипи, медленно катившую, воды к Мексиканскому заливу. Ей не хотелось говорить о Кариане, но молчать было нельзя. Они должны освободиться от призрака Карианы, прежде чем станут мужем и женой.
   – Она в Нью-Йорке?
   – Нет, в Ла-Джолле.
   Валентина удивленно раскрыла глаза. Видал убрал руку с руля и нервно пригладил волосы.
   – Прости, что так резок, любимая. Просто я не могу говорить о Кариане.
   Его лицо страдальчески исказилось, и Валентина виновато потупилась.
   – И не нужно, – прошептала она, нежно кладя руку ему на плечо. – Прости, Видал, мне не следовало спрашивать.
   – Не важно, – твердо ответил Видал. – Ты имеешь право знать. Пожар не был случайностью, Валентина. Я сам не знал правды, пока Кариану не выписали из больницы.
   Он, не отрываясь, смотрел на дорогу. Голос звучал глухо и невыразительно.
   – Это Кариана подожгла Вилладу. Она сама мне сказала. Я просил у нее развода, и она решила, что я хочу жениться на Хейзл Ренко. Бог знает почему. Между мной и Хейзл никогда ничего не было, только взаимная симпатия и уважение.
   Кровь отлила от лица Валентины. Она не желала больше слушать. Нужно попросить его остановиться.
   – Именно тогда я понял, что больше не могу нести за нее ответственность. Доктор Гроссман – единственный, кроме меня, кто знает правду. Я немедленно позвонил ему, и он послал людей, чтобы они привезли ее в нью-йоркскую клинику. Гроссман по-прежнему надеется, что ее состояние улучшится, но пока этого не произошло. Полгода назад он открыл в Ла-Джолле новую клинику и забрал Кариану с собой. Если бы она хоть немного поправилась, думаю, он женился бы на ней. Но сейчас… – Он беспомощно пожал плечами. – Болезнь ее прогрессирует. Иногда она по нескольку недель и даже месяцев кажется совершенно нормальной, но потом без всякой видимой причины превращается в буйно помешанную. – Он поморщился, словно вся полузабытая боль вернулась с новой силой. – От этого кошмара ей уже не избавиться, но Гроссман по крайней мере заботится о ней, и теперь она вряд ли сможет навредить кому-то, кроме себя самой.
   – Ты видишься с ней? – осторожно поинтересовалась Валентина.
   – Когда я узнал, что она стала причиной смерти Хейзл и ничуть в этом не раскаивается, понял, что больше не могу ее видеть. Позднее, уже после развода и стольких лет войны, мое отвращение немного улеглось. Ее следует не осуждать, а жалеть. Я начал регулярно навещать Кариану, пока она была в Нью-Йоркской клинике, но Гроссман попросил меня не делать этого. Сказал, что мои приезды тревожат ее.
   – Бедняжка, – тихо произнесла Валентина.
   Видал остановил машину перед отелем.
   – Гроссман, по-видимому, питает к ней глубокие чувства. Возможно, с его помощью ей когда-нибудь станет лучше. В Ла-Джолле она счастливее, чем в Голливуде. Кроме того, она не считает себя больной, пациенткой психлечебни-цы. Знает, что Гроссман влюблен в нее и наслаждается вниманием, которое тот ей уделяет. Больше ей нечего желать.
   Они молча вошли в отель, и там, в полутемном вестибюле, Видал повернулся к Валентине и сжал ее руки.
   – Больше ни слова о Кариане, – сказал он, и в его взгляде полыхнула такая неизбывная страсть, что кровь бросилась ей в лицо. – Наконец-то мы вместе. Я столько лет жаждал любить тебя, что больше не выдержу ни минуты.
   Губы его скривились в поистине дьявольской усмешке, и, не обращая внимания на испуганные возгласы портье и посыльных, Видал подхватил Валентину на руки и устремился к лестнице.
   Чувственная радость их слияния останется с ней навечно. Тепло его прикосновений, запах его кожи, тяжесть тела, придавившего ее к кровати. Слова, произнесенные шепотом в темноте. Оба отдавались и брали, жадно и раскованно, сплетая не только тела, но и души. Сознание того, что с ним она обрела покой, что экстаз и блаженство принадлежат им не на мгновение, а на все оставшиеся годы, согревало сердце.
   Ясный день незаметно сменился сумерками, но они по-прежнему лежали в объятиях друг друга, и Валентина нежно гладила сильную мускулистую спину.
   – Давай поженимся завтра, – неожиданно сказал он, притянув ее к себе и целуя, неспешно и нежно. Когда наконец он разжал руки, глаза Валентины затуманились.
   – Нет, – покачала она головой, садясь и обнимая колени. – Мы не можем пожениться, пока Александр не поправится настолько, чтобы сказать ему правду.
   – Но это может быть не скоро, liba, – слегка нахмурился Видал.
   – Мы достаточно долго ждали, милый. Подождем еще немного, – спокойно ответила она.
   Александр выписался из больницы и в восторге оттого, что не должен сразу возвращаться в школу, каждый день сидел в театре, наблюдая, как Видал и мать репетируют «Месяц в деревне».
   Валентина, стоя на сцене, изредка поглядывала на сына. Последние анализы показали, что он совершенно здоров. Причин для промедления открыть истину не было.
 
   – Вот увидишь, все будет чудесно, – предрек Саттон Хайд, игравший роль ее мужа. Он сидел рядом, сжимая в руке бумажный стаканчик с кофе. – Мне всегда нравилось, когда премьеры проходят в Сан-Франциско. Это хороший знак. Сан-Франциско, Чикаго, Бостон, а потом Нью-Йорк – здравствуй, великий город, вот и мы!
   Он одарил ее сияющей улыбкой, и Валентина стиснула его руку. Недели, проведенные в Сан-Франциско, стали счастливейшими в ее жизни. Александр постоянно был с ней на репетициях. Их любовь с Видалом крепла день ото дня. Теперь, когда настало время открыть правду, она почувствовала укол страха.
   – Не возражаешь, если Видал сегодня не будет ужинать с нами? – спросила она Александра, пока Видал проходил сцену с Саттоном. – Я хочу поговорить с тобой.
   – Конечно, – небрежно отмахнулся он, поглощенный стопкой фотографий, сделанных во время репетиции. При взгляде на одну, где он снят вместе с Видалом, мальчик на мгновение замер, чем-то неожиданно встревоженный.
   Их номера были рядом, и Валентина попросила прислать ужин в маленький дворик, куда выходили двери ее комнаты. Обычно они ели втроем, вместе с Видалом, и страстно обсуждали роли. И теперь, когда они остались вдвоем, за столом внезапно стало тихо. Слишком тихо. Валентина рассеянно ковыряла вилкой в курином салате и наконец отодвинула тарелку.
   – Нам надо поговорить, Александр, о Видале.
   Он взглянул на нее лихорадочно блестящими глазами. Валентина взяла сына за руку.
   – Мы собираемся пожениться, – тихо призналась она.
   – Потрясно! – радостно завопил мальчик.
   – Я рада, что Видал тебе нравится, – сказала она, мучаясь желанием крепко обнять сына. – Когда-то я очень хотела стать его женой. Незадолго до того, как вышла замуж за Паулоса.
   Александр мгновенно застыл.
   – И почему же не стала?
   – Видал был уже женат, – осторожно ответила Валентина, – и я подумала, что будет лучше всего оставить его и Голливуд.
   – Потому что ты ждала ребенка? – спросил он, не отводя от нее взгляда.
   Сердце Валентины отчаянно забилось.
   – Да. Потому что я ждала ребенка, Александр.
   Александр отнял руку и, побледнев, неловко встал.
   – И я был этим ребенком, правда? Старый Джемми, который продает газеты около театра, всегда называет Видала моим па. Сначала я не обращал на это внимания. Но сегодня, просматривая фотографии, почему-то все понял.
   По-видимому, он был окончательно сбит с толку, сконфужен и едва не плакал.
   Валентина отодвинула стул и подошла к сыну, вспомнив в эту минуту о девочке, безудержно рыдавшей по матери, которая ее бросила.
   – Видал ничего не знал о тебе, Александр, пока не погиб Паулос. Он увидел тебя впервые, когда мы вернулись в Америку. Хотел, чтобы я тебе сказала. Поэтому я и взяла тебя с собой в Новый Орлеан, собираясь все объяснить. Но там с тобой случилась беда, а потом доктора предупредили, что тебя нельзя расстраивать.
   – Я не понимаю! – страстно воскликнул Александр. – Почему же ты вышла за отца? Он знал? Ты ему сказала?
   – Знал. Но он любил меня и хотел защитить. И тебя любил. И всегда считал своим сыном. Паулос был необыкновенным человеком, Александр. Я тоже очень его любила.
   Лицо Александра немного порозовело.
   – Тебе следовало сказать мне, когда я вернулся из больницы. Я бы понял.
   – Поверь, милый, я так и собиралась сделать, но доктора запретили волновать тебя, пока анализы не будут хорошими.
   Мальчик упрямо тряхнул головой и с вызовом объявил:
   – Я всегда гордился тем, что Паулос Хайретис – мой отец, и всегда буду гордиться. И ни за что не поменяю фамилии.
   – Никто и не требует этого от тебя, дорогой, – всхлипнула она, сжимая руку сына.
   За эти минуты Александр стал намного старше. Глядя на нее каким-то странным взглядом, он признался:
   – Я не обижаюсь, мама, честное слово. И не злюсь. Я даже рад, что узнал. – И, внезапно улыбнувшись, добавил: – По крайней мере теперь я понимаю, почему у меня нет слуха!
   Валентина с облегчением рассмеялась и крепко обняла сына. Все будет хорошо. Он не разлюбил ее. И не думает о ней плохо. Александр оказался способен понять и простить мать. Их любовь никогда не погаснет.
   Видал все еще был в театре. Она ступила в полутемный зал и подошла к сцене, где он расссматривал декорации для второго акта.
   – Я сказала ему, – тихо шепнула она.
   Он резко повернулся. Валентина никогда прежде не видела у него такого просветленного, сияющего лица. Она обняла Видала и положила голову ему на грудь.
   – Он уже догадывался, Видал. И сначала был расстроен и сбит с толку.
   – Черт, – выругался Видал, и глаза его потемнели. – Может, мне пойти к нему и все объяснить?
   Валентина покачала головой.
   – Не стоит. У вас впереди еще много времени. Мне кажется, сейчас ему надо побыть одному.
   Видал прижал ее к себе.
   – Ты сказала, что мы собираемся пожениться?
   – Да, – улыбнулась Валентина. – Он очень обрадовался, Видал.
   – И ты больше не хочешь ждать? – хриплым от нахлынувшей нежности голосом допытывался Видал.
   – Ни дня.
   Зубы Видала сверкнули в ослепительной улыбке, на миг лишившей Валентину дара речи.
   – Значит, мы поженимся как можно скорее. Через неделю.
   – Но это вечер премьеры!
   – Тогда через неделю, считая с завтрашнего числа, – весело предложил он.
   Валентина прослезилась от радости.
   – День Святого Иосифа!
   – Это какой-то особый праздник для тебя? – удивился Видал, проводя кончиком пальца по ее щеке.
   – О да! Я связывала с ним все надежды, когда была маленькой. Именно в этот день я понимала, что смогу все. В этот день в Сан-Хуан-Капистрано возвращались ласточки.
   – Ты там жила? – с любопытством спросил Видал.
   Валентина кивнула. Перед ней неожиданно ясно предстали в эту минуту белые стены монастыря-тюрьмы. Резкий невыветривающийся запах карболового мыла… Шорох тяжелых монашеских одеяний по изразцовому полу. Она вновь вспомнила неукротимое стремление быть свободной, как ласточки, нырявшие вниз и взмывавшие вверх с такой безупречной грацией, что девочке хотелось плакать.
   – Расскажи, – нежно попросил он.
   Валентина прильнула к нему, и в тишине пустого театра впервые прозвучала невеселая история об одиноком детстве. И о ласточках, год за годом вселявших в ее сердце надежду.
   – Жаль, что ты не рассказала мне обо всем раньше, малышка, – вздохнул Видал, когда она замолчала. Сердце его снова заныло при мысли о ее безрадостном, полном боли и обид существовании.
   – Не стоило, Видал, – мягко возразила она. – Это было очень давно. – И она прижалась губами к его губам, решительно отметая прошлое, радуясь светлому счастью будущего.
   Несколько дней спустя Видал преподнес Валентине свадебный подарок – золотую ласточку, распростершую крылья в полете, подвешенную на тонкой цепочке.
   – Как прекрасно, – прошептала она, когда он надел цепочку ей на шею. – Это самый дорогой подарок, который я когда-либо получала.
   Она больше не снимала кулон. Даже переодеваясь к генеральной репетиции, просто сунула его за высокий ворот утреннего платья из цветастого шифона, которое должна была носить ее героиня.
   Роль Натальи завораживала Валентину. Романтическую, капризную женщину было так же нелегко воплотить на сцене, как сильную, неукротимую Гедду Габлер. В пьесе шла речь о семье, живущей в подмосковном поместье. Стоит невыносимо жаркое лето. Наталья Петровна, двадцатидевятилетняя красавица, равнодушна к своему немолодому мужу. Ее увлечение Беляевым, наставником сына, разрушает тихую семейную идиллию, причиняет домашним боль и страдания. Наталья становится примитивной неукротимой силой, не знающей преград. Ей безразлично, что такая эгоистическая любовь имеет гибельные последствия не только для нее, но и для других.
   Эта роль требовала виртуозного владения техникой еще и потому, что была центральной. Весь драматический эффект пьесы сосредоточился в этом персонаже. Валентина играла живо, правдоподобно, вкладывая всю душу в работу, и временами казалась настоящей русской женщиной. Видал не уставал восхищаться ею. Точно выверенные жесты. Ни одного лишнего движения. Она словно была создана для этой роли.
   Они работали в полной гармонии и удивительном согласии.
   – Потрясающе! – убежденно воскликнула Лейла после первой же репетиции. – Еще лучше, чем Гедда!
   – Я, должно быть, сошла с ума, когда согласилась выйти замуж наутро после премьеры, – вздохнула Валентина. – Даже не успела найти подходящего платья! Все либо слишком девически-непорочные, либо вообще не напоминают подвенечный наряд.
   – Надень свое «довоенное» платье, – посоветовал Александр, присаживаясь на угол туалетного столика, – с малиновыми воланами и экзотическими оборками. Такого свадебного платья нигде не сыщешь!
   Валентина, рассмеявшись, отмахнулась, но еще через два дня лихорадочных бесплодных поисков по-новому взглянула на изысканно-старомодное платье. Насыщенный малиновый цвет идеально оттенял бледную кожу и темные волосы, и, кроме того, это платье было у Александра любимым. Она возьмет в руки букет белой фрезии и стефанотиса. Эффект будет невероятный.
   Сидя в гримерной, она никак не могла понять, почему так нервничает – из-за премьеры или завтрашней свадьбы. Тео, посаженый отец, приедет из Лос-Анджелеса. Лейла будет подружкой невесты, Александр, которому выпала роль шафера, был вне себя от восторга.
   Пальцы Валентины сжали золотую ласточку. Она ждала так долго, и теперь они наконец будут вместе. Через несколько часов она станет женой Видала.
   – Улицы перед театром забиты толпами поклонников, – сообщила Лейла, помогая Валентине отодвинуть в сторону огромную охапку телеграмм.
   Из репродуктора раздался голос помощника режиссера.
   – Полчаса, внимание, полчаса.
   Валентина дрожащей рукой накладывала последние штрихи грима. Она работала над образом Натальи день и ночь. Оставалась спокойной, когда ставили декорации. Невозмутимо наблюдала, как размещают прожектора и осветительные приборы. Только когда все было готово, ее окатила волна ужаса. Если она провалится сегодня, погубит не только свою карьеру, но и карьеру Видала. Ее триумф в роли Гедды посчитают счастливой случайностью. На Видала навесят ярлык режиссера, которому следовало бы заниматься фильмами и не лезть в высокое искусство.
   Вызывающе подняв подбородок, Валентина посмотрелась в зеркало. Она не провалится. Выйдет на сцену и покажет миру, какой великолепный режиссер Видал Ракоши. Сегодня она будет играть как никогда в жизни. Ради себя. Ради Видала. Ради Александра.