Страница:
Рамон недолго изучал меню, как это бывало с Джеком. Он заказал устриц, бутылку охлажденного «Сотерна», оленину и «Шато-лафит» 1870 года.
— Вы здорово изменились со дня нашей последней встречи, — сказал он, извлекая устриц из раковин.
Нэнси озадаченно посмотрела на него.
— Мы никогда прежде не встречались, — сказала она.
«Сотерн» произвел должный эффект. Он заметил, что напряжение, которое сковывало все ее тело, исчезло. Кожа под открытым вечерним платьем заблестела. У нее была высокая грудь и великолепная изящная фигура, которая так поразила его. Он предполагал ранее, что она высокая и вызывающе элегантная. Однако даже в вечерних туфлях Нэнси едва доходила ему до плеч. Чудесное платье подчеркивало ее естественную грацию.
Она ни разу не взглянула на себя в большие ресторанные зеркала. Все ее внимание было приковано к нему. Она не припудривалась, не поправляла свои дорогие украшения или прическу, не было у нее неестественных женских ужимок, чего он терпеть не мог. Руки ее были молочно-белыми. Пальцы украшали всего два кольца. Одно — обручальное, другое — с неограненным изумрудом в окружении бриллиантов. На ногтях не было красного лака, который так ему не нравился. Они были превосходной формы, коротко подстрижены и отполированы до жемчужного блеска. Ему хотелось прикоснуться к ней, как ни к одной женщине в жизни. Он поставил бокал с вином и взял ее ладони в свои.
От его прикосновения в ней взыграла чувственность. Нэнси попыталась убрать руки, но его пальцы нежно гладили ее запястья.
— Это было в Каусе, — сказал он. — В 1909 году. Мне было тогда всего восемь лет. Вы были в голубом платьице и с бантами в волосах.
— Это был день моего рождения, — ответила Нэнси, не отнимая рук и мысленно возвращаясь к тому времени. — Я думала, что именно поэтому нас пригласили, и решила, что хозяева страшно невоспитанны — ведь они не приготовили праздничного торта.
Рамон засмеялся:
— Моя мама говорила, что мне надлежит быть любезным с вами, а я подумал, что вы ужасная зануда.
— На вас был матросский костюмчик, и вы все время дулись, потому что вам не разрешали играть в серсо.
В глазах его застыло незнакомое ей выражение.
— Рад, что вы помните это.
— Я помню все, что было тогда. — Она снова вернулась в прошлое, и кошмар, мучивший ее, отступил куда-то далеко в глубины сознания. Тогда был жаркий солнечный день, но ее заставили надеть белые перчатки, которые ужасно раздражали кожу.
— Ну конечно, король непременно заговорит с ней, — сказал отец, бросая окурок сигары в море. — Не сомневаюсь в этом, милая. Не волнуйся. — И его рука крепко обняла плечи Нэнси.
Мать Нэнси пожала плечами:
— Ты встречаешься с королем Англии, Чипс, а не со сталелитейным магнатом.
Чипс О'Шогнесси усмехнулся. Он достаточно хорошо знал, черт побери, с кем он должен встретиться. Разве не ради этой встречи он только что выложил сотню баксов, чтобы запечатлеть на фото предстоящее событие? Вблизи королевской яхты, насколько позволял протокол, на волнах покачивалась лодка, в которой фотограф устанавливал камеру на треножник. Это будут чертовски полезные фотографии, и его акции в Бостоне наверняка поползут вверх. Город будет гордиться мэром, который общается с британским королем.
— Вот и прибыли, моя девочка, — сказал отец Нэнси, когда их катер причалил к яхте. Взойдя на борт, Нэнси заметила, что он побледнел.
Нэнси захихикала, найдя забавным то, что ее энергичный, шумный отец так смутился при встрече с пожилым, тучным человеком с бородой и веселыми глазами. Но Чипс О'Шогнесси смотрел вовсе не на короля, а на одну из приглашенных женщин на борту яхты. Прошло десять лет, но она совершенно не изменилась.
У нее были темные волосы, отливавшие бронзой и вздымавшиеся густыми волнами под широкополой шляпой, украшенной розой. Легкий морской ветерок развевал ее шелковые юбки, облегавшие тело. Золотисто-зеленые обольстительные глаза встретились с его полным муки взглядом. Ему хотелось броситься на палубу и крепко обнять ее.
Они расстались десять лет назад точно в такой же жаркий летний день. Только тогда ее волосы и юбки развевал довольно сильный ветер бостонской гавани. Она все время плакала, а он проклинал небеса, понимая, что им необходимо расстаться ради ее же блага. Прошло десять лет, но боль снова прожгла ему грудь словно удар ножа. Мужчина рядом с ней сделал шаг вперед. Он был, несомненно, европейцем — высокий, смуглолицый, с аккуратно подстриженной бородкой и усами. Одной рукой он с чувством собственника обнимал за плечи свою жену. На солнце сверкал кроваво-красный рубин. Чипс не мог видеть, но почувствовал, как Зия задрожала. Гримаса боли на ее мягких, изогнутых, как лук, губах была такой явственной, что он готов был закричать.
Чипс ощутил, как пальцы жены крепко сжали его руку. Он понял, что становится объектом пристального внимания, и с невероятным усилием овладел собой. Повернувшись к жене и дочери, он сверкнул своей знаменитой широкой улыбкой и уверенно шагнул вперед для представления британскому монарху.
Король понравился Нэнси. Он был очень большим и сидел в плетеном кресле, которое, казалось, сильно прогнулось под его весом. На нем был просторный голубой пиджак и белые брюки, смятые по бокам, что показалось Нэнси весьма странным. Он курил сигары, как ее отец, и часто смеялся. На коленях у короля сидел мальчик в матросском костюмчике и дергал его за бороду. Король рассказывал ему смешные истории и сам заливался громким смехом. Нэнси не понимала этих шуток, похоже, и до мальчика они не доходили, но это не имело значения. Нэнси забыла, что к королю надо обращаться «ваше величество», и назвала его «королевичем». Он засмеялся еще громче и потрепал ее кудри. Нэнси поняла, что никто не будет ругать ее за эту ошибку.
Через некоторое время, когда стало известно, что приближается катер кайзера, на палубе заволновались. Нэнси была очень разочарована, увидев Вильгельма. Он был совсем не таким, как король. Лицо его казалось строгим и суровым. Нэнси отправили поиграть с мальчиком в матросском костюмчике.
— Я не люблю девчонок, — нагло заявил он, и Нэнси чуть было не пнула его ногой, но тут появилась мать мальчишки.
Нэнси забыла о его грубости. Леди улыбнулась ей, словно сказочная фея.
— Меня зовут Зия Санфорд, — сказала она, протягивая ей руку, как будто Нэнси была взрослой.
— А я Нэнси О'Шогнесси, — застенчиво ответила Нэнси.
— Знаю.
Мальчик подошел поближе к матери, и Нэнси увидела, как они слегка дотронулись друг до друга. Этот жест удивил ее. Она никогда не видела прежде такого показного проявления любви между матерью и сыном за все время своего пребывания в Англии.
— Я тоже приехала из Бостона.
Нэнси посмотрела на нее округлившимися глазами. Эта женщина была совсем не такой, как ее мать или подруги матери. От нее не пахло лавандой или розовой водой, а исходил таинственный восточный аромат. Щеки были припудрены, а глаза необычно подведены черным карандашом. Веки подкрашены блестящей краской.
— Не похоже, что вы из Бостона, — заметила Нэнси простодушно.
— Я из Норс-Энда, — добавила Зия с улыбкой.
Недоверие Нэнси лишь усилилось. Она хорошо знала Норс-Энд. Это был бедный район, где отец с трудом проводил свою избирательную кампанию. Леди, подобные Зии Санфорд, никогда не жили там.
— Наверное, это было очень давно, — сказала она наконец.
Зия широко улыбнулась:
— Да. Тогда твои дедушка и бабушка жили на Ганновер-стрит.
Нэнси ничего подобного не знала. Ей захотелось узнать побольше, но в это время подошли ее родители, и на лице Зии появилось странное выражение.
— Мы уезжаем, — сказал отец, обращаясь к миссис Сан-форд, и Нэнси обратила внимание, что его голос прозвучал как-то необычно холодно. На лице проступила бледность, чего раньше Нэнси никогда не замечала. Она испугалась, не заболел ли он, поскольку они собирались на будущей неделе на Ривьеру.
— Ваша мать была такой красивой, — сказала она. — Сначала я решила, что она королева.
— Она до сих пор прекрасно выглядит. — Его чувственный жесткий рот неожиданно стал мягким. Нэнси вспомнила то проявление любви между матерью и сыном, которое ей довелось наблюдать в детстве.
— Она сказала мне тогда, что прибыла из Бостона, но я не поверила ей.
— Мне самому с трудом верится в это. Для меня мать абсолютно европейская женщина.
— Как и вы. — При свете свечи он выглядел иностранцем.
— Да, как и я. Мой отец был португальцем.
Нэнси не хотелось говорить о его отце.
— Вы приезжали в Каус еще раз? — спросила она, убирая свои пальцы из его ладоней.
— Да, но все было по-другому. В Англии появился новый король, худощавый и более сдержанный. А вместо кайзера присутствовал русский царь. Он еще меньше походил на прежнего короля Англии, чем Георг V, очень тихий и мягкий. После Альберта не было более веселого короля.
— Я больше никогда не встречалась с ним. Мой отец стал мэром Бостона, и мы с тех пор не бывали в Европе. До моего замужества.
Наступила небольшая пауза. Рамону не хотелось омрачать беседу воспоминанием о сенаторе, который был сейчас далеко.
— Я никогда так и не мог понять, зачем вас пригласили на борт «Виктории и Альберта». Я был ужасным снобом для мальчика восьми лет.
— Вероятно, вы слышали, как родители обсуждали это, — сказала Нэнси улыбаясь. — Аристократы едва терпели моего отца. Они считали его вульгарным выскочкой. Впрочем, так оно и было. Но кроме того, он отличался привлекательным и эксцентричным правом, а англичане вполне терпимо относились к таким людям. Думаю, именно это помогло ему. Родословная моей матери была безупречной. В генеалогическом древе ее семейства был Вильгельм Завоеватель, так что английская голубая кровь и американское богатство открывали перед ними практически все двери.
— Несмотря на ирландское происхождение вашего отца? — спросил Рамон усмехнувшись.
Нэнси улыбнулась еще шире:
— В наши дни ирландское происхождение моего отца не имеет существенного значения. Вы забыли, что он политик.
— Ваш отец никому не позволяет забыть это. Он снова собирается баллотироваться на должность мэра? Ему ведь уже около семидесяти?
Мороженое убрали, и на столе появились кофе и ликер. Нэнси постаралась не давать Рамону удобного случая снова завладеть ее руками. Она держала рюмку с ликером.
— Шестьдесят девять… но отец добьется своего. Если ничего не выйдет на выборах мэра, он выставит свою кандидатуру на должность губернатора штата.
— В таком случае пожелаем ему успеха на выборах мэра, — сказал Рамон. — Меня пугает мысль о том, что он может стать губернатором штата.
— Его сторонники думают так же, а они — верные ему люди.
— А вы?
— Разумеется, — ответила Нэнси. — Ведь он мой отец.
Они снова коснулись больной темы. Между ними стояли их отцы со своей непримиримой враждой.
— Я никогда не понимала, почему наши деды относились друг к другу как братья, а отцы… — задумчиво произнесла Нэнси.
Рамон пожал плечами:
— Трудно сказать. Это давняя история.
— Ваш отец обязан жизнью О'Шогнесси. С другой стороны, О'Шогнесси обязаны своим процветанием Санфордам. Однако это имя до сих пор запрещено произносить в присутствии моего отца. Это выше моего понимания.
— Не стоит думать об этом. — Рамону совсем не хотелось продолжать эту тему.
— Санфорды считаются англичанами, а ваш отец — португалец. Как вы это объясните? — спросила Нэнси после небольшой паузы.
— Мой дед, висконд Фернандо де Гама, занимал пост министра в правительстве королевы Марии. Бабушка была на двадцать лет моложе его и очень красива. Лео Санфорд влюбился в нее, однако повел себя совсем не как англичанин. Вместо того чтобы проявить сдержанность, он похитил ее. Скандал взбудоражил все португальское общество, и они вынуждены были несколько лет скрываться в Америке, пока мой дед не умер. Во время побега моя бабушка, испытывая глубокие материнские чувства, захватила с собой своего сына. Это был мой отец. Тогда ему было два или три года.
— И именно тогда мой дед спас его, вытащив из воды?
— Да. У любовников не было времени дожидаться отправления подобающего им роскошного судна. Оскорбленный висконд преследовал их по пятам, и они отправились в Новый Свет на корабле, набитом ирландскими эмигрантами.
— Какая романтическая история!
Рамону до боли хотелось поцеловать ее.
— У них больше не было детей, — сказал он. — Лео Санфорд оставил моему отцу все свое состояние. Торговые суда для перевозки вин, предприятия в Америке и в Европе. При этом он выдвинул условие, что тот возьмет фамилию Санфорд. Он отправил моего отца учиться в Англию и делал все, чтобы воспитать его в английских традициях. — Улыбка тронула губы Рамона. — Но он явно потерпел неудачу.
— Однако Санфорды жили в Португалии свыше трех столетий, — возразила Нэнси. — Несомненно, они должны считать себя португальцами, а не англичанами.
— Вы недостаточно хорошо знаете их, — сухо заметил Рамон. — Опорто — настоящий аванпост Британской империи. Там всегда начиная с 1700 года жили самые крупные экспортеры вина: Кокберны, Сандеманы, Санфорды — никто из них не говорит по-португальски. Они играют в крикет на своих великолепных площадках, они застроили все побережье в Фоксе, посылают своих сыновей в частные английские школы и выдают своих дочерей за сыновей других виноторговцев.
— Ваш дед не был таким.
— Нет, не был, и это стоило ему нескольких лет изгнания.
— А ваш отец женился на американке.
— За что я ему очень благодарен. — Рамон протянул руку и взял бокал из ее пальцев, удивляясь, зачем он болтает всякую чепуху, когда единственным его желанием было заняться с ней любовью.
От его прикосновения вся легкость и непосредственность беседы пропали. Нэнси никогда так остро не ощущала близость чужого мужчины. Она почувствовала, как сжалось ее горло, не давая ей продолжить разговор.
— Я видела вашу мать еще несколько раз после той первой встречи.
— В Англии?
— Нет, в Бостоне. Сначала она навестила нас, когда мне было тринадцать, а потом, после смерти моей матери, заходила раза два на протяжении года. Она никогда не задерживалась подолгу, и мне всегда было жаль расставаться с ней.
Он был явно расстроен. Она поняла, что ни он, ни его отец не знали о визитах Зии в Бостон.
— Конечно, — сказал он невозмутимо, — Бостон был родным домом моей матери.
Глаза его были прикрыты непроницаемой маской, и Нэнси очень хотелось узнать, что за ней — гнев или ревность.
— Джек и я провели медовый месяц в отеле «Санфорд» на Мадейре.
— Почти все обеспеченные люди проводят медовый месяц в «Санфорде», — спокойно заметил он.
Его губы сурово сжались. Внезапно Нэнси поняла, что сказала глупость. Он выпустил ее руки и закурил сигарету.
— Зия по-прежнему живет на Мадейре? — спросила она, пытаясь снова восстановить ту легкость и непосредственность беседы, которая вдруг куда-то улетучилась.
Он протянул ей сигарету.
— Да, ей всегда нравился этот остров, и она живет там вот уже двадцать лет. — Тон его был вежливым, но настроение у него явно испортилось.
— А «Санфорд» по-прежнему больше похож на роскошный дворец, чем на отель?
Их беседа стала походить на разговор двух незнакомых людей.
— Последний раз я был там три месяца назад. Среди гостей не было никого по титулу ниже английского герцога.
— Значит, большинство гостей аристократы, — сказала Нэнси оживленно. — Любой английский герцог считает себя значительнее отставных королей, которые наводнили всю Европу.
На губах Рамона промелькнула улыбка.
— Как же тогда расценивается титул немецкого барона на страницах «Готского альманаха»?
Щеки Нэнси слегка зарделись.
— Я в большей степени американка, и меня мало это интересует. Мне достаточно, что он любит Верити.
— И свою политику?
— Это его дело.
Рамон заметил, как она сжала пальцы, и понял, что ее зять не сумел привить ей свои политические пристрастия.
— Ваша дочь совсем не похожа на вас, — сказал он.
В свое время свадебными фотографиями Верити и ее мужа пестрели все американские газеты.
— Верити очень мила.
— Но не так красива. — Это прозвучало как неожиданный комплимент в адрес Нэнси. Голос выдал Рамона. Он смотрел на нее, все больше смущаясь. Ей было тридцать пять — на два года больше, чем ему. Вообще он испытывал неприязнь к женщинам, которым за тридцать, с тех пор как его, пятнадцатилетнего мальчишку, совратила любовница отца. Он общался, как правило, с молодыми женщинами. Княгине Марьинской было двадцать пять, леди Линдердаун — всего восемнадцать, а Глории, несмотря на всю ее искушенность и пресыщенность, — только двадцать три.
Красота Нэнси не была для него чем-то необычным. Все женщины в его жизни были красивыми. Он внимательно рассматривал овал ее щек, веер густых ресниц. В ней чувствовалась какая-то беззащитность, с которой раньше ему не приходилось сталкиваться. Ее манеры и проблески скрытого темперамента — вот то, что, несомненно, привлекало его с такой необычайной силой. С самого первого момента их встречи Рамон понял, что полюбит ее. Однако не ожидал, что это произойдет так быстро. Ему не хотелось следовать обычной схеме: он добивается ее любви, и через некоторое время она сдается. Он жаждал ее так безрассудно, как ни одну женщину прежде. Его желание было настолько сильным, что все его тело страстно стремилось обладать ею, Рамон понимал, что Нэнси не из тех женщин, которые с легкостью вступают в любовные связи. Честолюбие ее мужа будет одним из мощных сдерживающих факторов. Кроме того, в запальчивости она призналась, что терпеть не может, когда ее трогают. В этих словах чувствовалась искренность, и он поверил ей. Тем не менее чувственный рот и каждое ее движение говорили о том, что она была страстной натурой. Рамон был заинтригован. Он многое отдал бы за то, чтобы узнать, как она провела медовый месяц на Мадейре.
Ресторан постепенно пустел. Усталые официанты позевывали, но терпеливо ждали. Нэнси посмотрела вокруг, понимая, что вечер неумолимо близится к концу. Воспоминания о счастливом детстве окончились. Выйдя на воздух, Нэнси взглянула на луну, освещавшую поля, покрытые снегом, и вздрогнула. Сейчас она находится в Нью-Йорке, а не в Каусе или Бостоне. Даже не на Мадейре. Всего двадцать пять миль отделяло ее от офиса доктора Генри Лорримера, где в кожаной папке хранится ее карточка, на которой жирными буквами напечатано: «Нэнси Ли Камерон. Диагноз — малокровие. Осталось жить — от трех месяцев до года».
Нэнси, как ребенок, боялась темноты. Сейчас ужас с новой силой охватил ее. Была ли эта темнота сродни смерти? Бесконечная черная пустота, из которой нет возврата.
— С вами все в порядке? — спросил он резко.
Она видела, как шевелятся его губы, но ничего не слышала.
На ней была шуба, его рука обнимала ее за талию, но пока он открывал дверцу своего «даймлера», она снова с ужасом посмотрела на снег. Снег и смерть. Эти понятия стали для нее синонимами. Она ненавидела снег. Внезапно Нэнси истерично захохотала. Она больше никогда не увидит этого…
Они сели в автомобиль, и Рамон крепко обнял ее за плечи.
— Что с вами? Что все это значит?
Она дрожала, глаза ее расширились, лицо побледнело.
— Я боюсь, — прошептала она. — О Боже, я так ужасно боюсь.
Его руки обнимали ее, тело напряглось, а выражение лица было почти жестоким.
— Я хочу научить вас никогда ничего не бояться, — сказал он и приподнял ее подбородок. — Я хочу любить вас.
Его губы крепко прижались к ее губам.
Глава 3
— Вы здорово изменились со дня нашей последней встречи, — сказал он, извлекая устриц из раковин.
Нэнси озадаченно посмотрела на него.
— Мы никогда прежде не встречались, — сказала она.
«Сотерн» произвел должный эффект. Он заметил, что напряжение, которое сковывало все ее тело, исчезло. Кожа под открытым вечерним платьем заблестела. У нее была высокая грудь и великолепная изящная фигура, которая так поразила его. Он предполагал ранее, что она высокая и вызывающе элегантная. Однако даже в вечерних туфлях Нэнси едва доходила ему до плеч. Чудесное платье подчеркивало ее естественную грацию.
Она ни разу не взглянула на себя в большие ресторанные зеркала. Все ее внимание было приковано к нему. Она не припудривалась, не поправляла свои дорогие украшения или прическу, не было у нее неестественных женских ужимок, чего он терпеть не мог. Руки ее были молочно-белыми. Пальцы украшали всего два кольца. Одно — обручальное, другое — с неограненным изумрудом в окружении бриллиантов. На ногтях не было красного лака, который так ему не нравился. Они были превосходной формы, коротко подстрижены и отполированы до жемчужного блеска. Ему хотелось прикоснуться к ней, как ни к одной женщине в жизни. Он поставил бокал с вином и взял ее ладони в свои.
От его прикосновения в ней взыграла чувственность. Нэнси попыталась убрать руки, но его пальцы нежно гладили ее запястья.
— Это было в Каусе, — сказал он. — В 1909 году. Мне было тогда всего восемь лет. Вы были в голубом платьице и с бантами в волосах.
— Это был день моего рождения, — ответила Нэнси, не отнимая рук и мысленно возвращаясь к тому времени. — Я думала, что именно поэтому нас пригласили, и решила, что хозяева страшно невоспитанны — ведь они не приготовили праздничного торта.
Рамон засмеялся:
— Моя мама говорила, что мне надлежит быть любезным с вами, а я подумал, что вы ужасная зануда.
— На вас был матросский костюмчик, и вы все время дулись, потому что вам не разрешали играть в серсо.
В глазах его застыло незнакомое ей выражение.
— Рад, что вы помните это.
— Я помню все, что было тогда. — Она снова вернулась в прошлое, и кошмар, мучивший ее, отступил куда-то далеко в глубины сознания. Тогда был жаркий солнечный день, но ее заставили надеть белые перчатки, которые ужасно раздражали кожу.
* * *
— Ты должна обращаться к королю со словами «ваше величество», если он заговорит с тобой, — наставляла ее мать, придерживая роскошную шляпу, в то время как их катер приближался к яхте «Виктория и Альберт».— Ну конечно, король непременно заговорит с ней, — сказал отец, бросая окурок сигары в море. — Не сомневаюсь в этом, милая. Не волнуйся. — И его рука крепко обняла плечи Нэнси.
Мать Нэнси пожала плечами:
— Ты встречаешься с королем Англии, Чипс, а не со сталелитейным магнатом.
Чипс О'Шогнесси усмехнулся. Он достаточно хорошо знал, черт побери, с кем он должен встретиться. Разве не ради этой встречи он только что выложил сотню баксов, чтобы запечатлеть на фото предстоящее событие? Вблизи королевской яхты, насколько позволял протокол, на волнах покачивалась лодка, в которой фотограф устанавливал камеру на треножник. Это будут чертовски полезные фотографии, и его акции в Бостоне наверняка поползут вверх. Город будет гордиться мэром, который общается с британским королем.
— Вот и прибыли, моя девочка, — сказал отец Нэнси, когда их катер причалил к яхте. Взойдя на борт, Нэнси заметила, что он побледнел.
Нэнси захихикала, найдя забавным то, что ее энергичный, шумный отец так смутился при встрече с пожилым, тучным человеком с бородой и веселыми глазами. Но Чипс О'Шогнесси смотрел вовсе не на короля, а на одну из приглашенных женщин на борту яхты. Прошло десять лет, но она совершенно не изменилась.
У нее были темные волосы, отливавшие бронзой и вздымавшиеся густыми волнами под широкополой шляпой, украшенной розой. Легкий морской ветерок развевал ее шелковые юбки, облегавшие тело. Золотисто-зеленые обольстительные глаза встретились с его полным муки взглядом. Ему хотелось броситься на палубу и крепко обнять ее.
Они расстались десять лет назад точно в такой же жаркий летний день. Только тогда ее волосы и юбки развевал довольно сильный ветер бостонской гавани. Она все время плакала, а он проклинал небеса, понимая, что им необходимо расстаться ради ее же блага. Прошло десять лет, но боль снова прожгла ему грудь словно удар ножа. Мужчина рядом с ней сделал шаг вперед. Он был, несомненно, европейцем — высокий, смуглолицый, с аккуратно подстриженной бородкой и усами. Одной рукой он с чувством собственника обнимал за плечи свою жену. На солнце сверкал кроваво-красный рубин. Чипс не мог видеть, но почувствовал, как Зия задрожала. Гримаса боли на ее мягких, изогнутых, как лук, губах была такой явственной, что он готов был закричать.
Чипс ощутил, как пальцы жены крепко сжали его руку. Он понял, что становится объектом пристального внимания, и с невероятным усилием овладел собой. Повернувшись к жене и дочери, он сверкнул своей знаменитой широкой улыбкой и уверенно шагнул вперед для представления британскому монарху.
Король понравился Нэнси. Он был очень большим и сидел в плетеном кресле, которое, казалось, сильно прогнулось под его весом. На нем был просторный голубой пиджак и белые брюки, смятые по бокам, что показалось Нэнси весьма странным. Он курил сигары, как ее отец, и часто смеялся. На коленях у короля сидел мальчик в матросском костюмчике и дергал его за бороду. Король рассказывал ему смешные истории и сам заливался громким смехом. Нэнси не понимала этих шуток, похоже, и до мальчика они не доходили, но это не имело значения. Нэнси забыла, что к королю надо обращаться «ваше величество», и назвала его «королевичем». Он засмеялся еще громче и потрепал ее кудри. Нэнси поняла, что никто не будет ругать ее за эту ошибку.
Через некоторое время, когда стало известно, что приближается катер кайзера, на палубе заволновались. Нэнси была очень разочарована, увидев Вильгельма. Он был совсем не таким, как король. Лицо его казалось строгим и суровым. Нэнси отправили поиграть с мальчиком в матросском костюмчике.
— Я не люблю девчонок, — нагло заявил он, и Нэнси чуть было не пнула его ногой, но тут появилась мать мальчишки.
Нэнси забыла о его грубости. Леди улыбнулась ей, словно сказочная фея.
— Меня зовут Зия Санфорд, — сказала она, протягивая ей руку, как будто Нэнси была взрослой.
— А я Нэнси О'Шогнесси, — застенчиво ответила Нэнси.
— Знаю.
Мальчик подошел поближе к матери, и Нэнси увидела, как они слегка дотронулись друг до друга. Этот жест удивил ее. Она никогда не видела прежде такого показного проявления любви между матерью и сыном за все время своего пребывания в Англии.
— Я тоже приехала из Бостона.
Нэнси посмотрела на нее округлившимися глазами. Эта женщина была совсем не такой, как ее мать или подруги матери. От нее не пахло лавандой или розовой водой, а исходил таинственный восточный аромат. Щеки были припудрены, а глаза необычно подведены черным карандашом. Веки подкрашены блестящей краской.
— Не похоже, что вы из Бостона, — заметила Нэнси простодушно.
— Я из Норс-Энда, — добавила Зия с улыбкой.
Недоверие Нэнси лишь усилилось. Она хорошо знала Норс-Энд. Это был бедный район, где отец с трудом проводил свою избирательную кампанию. Леди, подобные Зии Санфорд, никогда не жили там.
— Наверное, это было очень давно, — сказала она наконец.
Зия широко улыбнулась:
— Да. Тогда твои дедушка и бабушка жили на Ганновер-стрит.
Нэнси ничего подобного не знала. Ей захотелось узнать побольше, но в это время подошли ее родители, и на лице Зии появилось странное выражение.
— Мы уезжаем, — сказал отец, обращаясь к миссис Сан-форд, и Нэнси обратила внимание, что его голос прозвучал как-то необычно холодно. На лице проступила бледность, чего раньше Нэнси никогда не замечала. Она испугалась, не заболел ли он, поскольку они собирались на будущей неделе на Ривьеру.
* * *
Ее руки по-прежнему находились в плену у Рамона. Так и не тронутую ими оленину убрали со стола. Нэнси любила мороженое, и Рамон сделал знак официанту, развозившему по залу десерт. Их стол украсило мороженое с фруктами забавной формы.— Ваша мать была такой красивой, — сказала она. — Сначала я решила, что она королева.
— Она до сих пор прекрасно выглядит. — Его чувственный жесткий рот неожиданно стал мягким. Нэнси вспомнила то проявление любви между матерью и сыном, которое ей довелось наблюдать в детстве.
— Она сказала мне тогда, что прибыла из Бостона, но я не поверила ей.
— Мне самому с трудом верится в это. Для меня мать абсолютно европейская женщина.
— Как и вы. — При свете свечи он выглядел иностранцем.
— Да, как и я. Мой отец был португальцем.
Нэнси не хотелось говорить о его отце.
— Вы приезжали в Каус еще раз? — спросила она, убирая свои пальцы из его ладоней.
— Да, но все было по-другому. В Англии появился новый король, худощавый и более сдержанный. А вместо кайзера присутствовал русский царь. Он еще меньше походил на прежнего короля Англии, чем Георг V, очень тихий и мягкий. После Альберта не было более веселого короля.
— Я больше никогда не встречалась с ним. Мой отец стал мэром Бостона, и мы с тех пор не бывали в Европе. До моего замужества.
Наступила небольшая пауза. Рамону не хотелось омрачать беседу воспоминанием о сенаторе, который был сейчас далеко.
— Я никогда так и не мог понять, зачем вас пригласили на борт «Виктории и Альберта». Я был ужасным снобом для мальчика восьми лет.
— Вероятно, вы слышали, как родители обсуждали это, — сказала Нэнси улыбаясь. — Аристократы едва терпели моего отца. Они считали его вульгарным выскочкой. Впрочем, так оно и было. Но кроме того, он отличался привлекательным и эксцентричным правом, а англичане вполне терпимо относились к таким людям. Думаю, именно это помогло ему. Родословная моей матери была безупречной. В генеалогическом древе ее семейства был Вильгельм Завоеватель, так что английская голубая кровь и американское богатство открывали перед ними практически все двери.
— Несмотря на ирландское происхождение вашего отца? — спросил Рамон усмехнувшись.
Нэнси улыбнулась еще шире:
— В наши дни ирландское происхождение моего отца не имеет существенного значения. Вы забыли, что он политик.
— Ваш отец никому не позволяет забыть это. Он снова собирается баллотироваться на должность мэра? Ему ведь уже около семидесяти?
Мороженое убрали, и на столе появились кофе и ликер. Нэнси постаралась не давать Рамону удобного случая снова завладеть ее руками. Она держала рюмку с ликером.
— Шестьдесят девять… но отец добьется своего. Если ничего не выйдет на выборах мэра, он выставит свою кандидатуру на должность губернатора штата.
— В таком случае пожелаем ему успеха на выборах мэра, — сказал Рамон. — Меня пугает мысль о том, что он может стать губернатором штата.
— Его сторонники думают так же, а они — верные ему люди.
— А вы?
— Разумеется, — ответила Нэнси. — Ведь он мой отец.
Они снова коснулись больной темы. Между ними стояли их отцы со своей непримиримой враждой.
— Я никогда не понимала, почему наши деды относились друг к другу как братья, а отцы… — задумчиво произнесла Нэнси.
Рамон пожал плечами:
— Трудно сказать. Это давняя история.
— Ваш отец обязан жизнью О'Шогнесси. С другой стороны, О'Шогнесси обязаны своим процветанием Санфордам. Однако это имя до сих пор запрещено произносить в присутствии моего отца. Это выше моего понимания.
— Не стоит думать об этом. — Рамону совсем не хотелось продолжать эту тему.
— Санфорды считаются англичанами, а ваш отец — португалец. Как вы это объясните? — спросила Нэнси после небольшой паузы.
— Мой дед, висконд Фернандо де Гама, занимал пост министра в правительстве королевы Марии. Бабушка была на двадцать лет моложе его и очень красива. Лео Санфорд влюбился в нее, однако повел себя совсем не как англичанин. Вместо того чтобы проявить сдержанность, он похитил ее. Скандал взбудоражил все португальское общество, и они вынуждены были несколько лет скрываться в Америке, пока мой дед не умер. Во время побега моя бабушка, испытывая глубокие материнские чувства, захватила с собой своего сына. Это был мой отец. Тогда ему было два или три года.
— И именно тогда мой дед спас его, вытащив из воды?
— Да. У любовников не было времени дожидаться отправления подобающего им роскошного судна. Оскорбленный висконд преследовал их по пятам, и они отправились в Новый Свет на корабле, набитом ирландскими эмигрантами.
— Какая романтическая история!
Рамону до боли хотелось поцеловать ее.
— У них больше не было детей, — сказал он. — Лео Санфорд оставил моему отцу все свое состояние. Торговые суда для перевозки вин, предприятия в Америке и в Европе. При этом он выдвинул условие, что тот возьмет фамилию Санфорд. Он отправил моего отца учиться в Англию и делал все, чтобы воспитать его в английских традициях. — Улыбка тронула губы Рамона. — Но он явно потерпел неудачу.
— Однако Санфорды жили в Португалии свыше трех столетий, — возразила Нэнси. — Несомненно, они должны считать себя португальцами, а не англичанами.
— Вы недостаточно хорошо знаете их, — сухо заметил Рамон. — Опорто — настоящий аванпост Британской империи. Там всегда начиная с 1700 года жили самые крупные экспортеры вина: Кокберны, Сандеманы, Санфорды — никто из них не говорит по-португальски. Они играют в крикет на своих великолепных площадках, они застроили все побережье в Фоксе, посылают своих сыновей в частные английские школы и выдают своих дочерей за сыновей других виноторговцев.
— Ваш дед не был таким.
— Нет, не был, и это стоило ему нескольких лет изгнания.
— А ваш отец женился на американке.
— За что я ему очень благодарен. — Рамон протянул руку и взял бокал из ее пальцев, удивляясь, зачем он болтает всякую чепуху, когда единственным его желанием было заняться с ней любовью.
От его прикосновения вся легкость и непосредственность беседы пропали. Нэнси никогда так остро не ощущала близость чужого мужчины. Она почувствовала, как сжалось ее горло, не давая ей продолжить разговор.
— Я видела вашу мать еще несколько раз после той первой встречи.
— В Англии?
— Нет, в Бостоне. Сначала она навестила нас, когда мне было тринадцать, а потом, после смерти моей матери, заходила раза два на протяжении года. Она никогда не задерживалась подолгу, и мне всегда было жаль расставаться с ней.
Он был явно расстроен. Она поняла, что ни он, ни его отец не знали о визитах Зии в Бостон.
— Конечно, — сказал он невозмутимо, — Бостон был родным домом моей матери.
Глаза его были прикрыты непроницаемой маской, и Нэнси очень хотелось узнать, что за ней — гнев или ревность.
— Джек и я провели медовый месяц в отеле «Санфорд» на Мадейре.
— Почти все обеспеченные люди проводят медовый месяц в «Санфорде», — спокойно заметил он.
Его губы сурово сжались. Внезапно Нэнси поняла, что сказала глупость. Он выпустил ее руки и закурил сигарету.
— Зия по-прежнему живет на Мадейре? — спросила она, пытаясь снова восстановить ту легкость и непосредственность беседы, которая вдруг куда-то улетучилась.
Он протянул ей сигарету.
— Да, ей всегда нравился этот остров, и она живет там вот уже двадцать лет. — Тон его был вежливым, но настроение у него явно испортилось.
— А «Санфорд» по-прежнему больше похож на роскошный дворец, чем на отель?
Их беседа стала походить на разговор двух незнакомых людей.
— Последний раз я был там три месяца назад. Среди гостей не было никого по титулу ниже английского герцога.
— Значит, большинство гостей аристократы, — сказала Нэнси оживленно. — Любой английский герцог считает себя значительнее отставных королей, которые наводнили всю Европу.
На губах Рамона промелькнула улыбка.
— Как же тогда расценивается титул немецкого барона на страницах «Готского альманаха»?
Щеки Нэнси слегка зарделись.
— Я в большей степени американка, и меня мало это интересует. Мне достаточно, что он любит Верити.
— И свою политику?
— Это его дело.
Рамон заметил, как она сжала пальцы, и понял, что ее зять не сумел привить ей свои политические пристрастия.
— Ваша дочь совсем не похожа на вас, — сказал он.
В свое время свадебными фотографиями Верити и ее мужа пестрели все американские газеты.
— Верити очень мила.
— Но не так красива. — Это прозвучало как неожиданный комплимент в адрес Нэнси. Голос выдал Рамона. Он смотрел на нее, все больше смущаясь. Ей было тридцать пять — на два года больше, чем ему. Вообще он испытывал неприязнь к женщинам, которым за тридцать, с тех пор как его, пятнадцатилетнего мальчишку, совратила любовница отца. Он общался, как правило, с молодыми женщинами. Княгине Марьинской было двадцать пять, леди Линдердаун — всего восемнадцать, а Глории, несмотря на всю ее искушенность и пресыщенность, — только двадцать три.
Красота Нэнси не была для него чем-то необычным. Все женщины в его жизни были красивыми. Он внимательно рассматривал овал ее щек, веер густых ресниц. В ней чувствовалась какая-то беззащитность, с которой раньше ему не приходилось сталкиваться. Ее манеры и проблески скрытого темперамента — вот то, что, несомненно, привлекало его с такой необычайной силой. С самого первого момента их встречи Рамон понял, что полюбит ее. Однако не ожидал, что это произойдет так быстро. Ему не хотелось следовать обычной схеме: он добивается ее любви, и через некоторое время она сдается. Он жаждал ее так безрассудно, как ни одну женщину прежде. Его желание было настолько сильным, что все его тело страстно стремилось обладать ею, Рамон понимал, что Нэнси не из тех женщин, которые с легкостью вступают в любовные связи. Честолюбие ее мужа будет одним из мощных сдерживающих факторов. Кроме того, в запальчивости она призналась, что терпеть не может, когда ее трогают. В этих словах чувствовалась искренность, и он поверил ей. Тем не менее чувственный рот и каждое ее движение говорили о том, что она была страстной натурой. Рамон был заинтригован. Он многое отдал бы за то, чтобы узнать, как она провела медовый месяц на Мадейре.
Ресторан постепенно пустел. Усталые официанты позевывали, но терпеливо ждали. Нэнси посмотрела вокруг, понимая, что вечер неумолимо близится к концу. Воспоминания о счастливом детстве окончились. Выйдя на воздух, Нэнси взглянула на луну, освещавшую поля, покрытые снегом, и вздрогнула. Сейчас она находится в Нью-Йорке, а не в Каусе или Бостоне. Даже не на Мадейре. Всего двадцать пять миль отделяло ее от офиса доктора Генри Лорримера, где в кожаной папке хранится ее карточка, на которой жирными буквами напечатано: «Нэнси Ли Камерон. Диагноз — малокровие. Осталось жить — от трех месяцев до года».
Нэнси, как ребенок, боялась темноты. Сейчас ужас с новой силой охватил ее. Была ли эта темнота сродни смерти? Бесконечная черная пустота, из которой нет возврата.
— С вами все в порядке? — спросил он резко.
Она видела, как шевелятся его губы, но ничего не слышала.
На ней была шуба, его рука обнимала ее за талию, но пока он открывал дверцу своего «даймлера», она снова с ужасом посмотрела на снег. Снег и смерть. Эти понятия стали для нее синонимами. Она ненавидела снег. Внезапно Нэнси истерично захохотала. Она больше никогда не увидит этого…
Они сели в автомобиль, и Рамон крепко обнял ее за плечи.
— Что с вами? Что все это значит?
Она дрожала, глаза ее расширились, лицо побледнело.
— Я боюсь, — прошептала она. — О Боже, я так ужасно боюсь.
Его руки обнимали ее, тело напряглось, а выражение лица было почти жестоким.
— Я хочу научить вас никогда ничего не бояться, — сказал он и приподнял ее подбородок. — Я хочу любить вас.
Его губы крепко прижались к ее губам.
Глава 3
Они возвращались в город молча. Правой рукой Рамон сжимал руки Нэнси так крепко, что они побелели. Время от времени он отпускал ее ладони, чтобы переключить скорость, затем снова накрывал их. Левой он уверенно вел автомобиль, как человек, привыкший к скоростным трассам Европы. На виске чуть заметно пульсировала маленькая жилка. Рамон чувствовал, как напряжены его нервы. Страдания и беззащитность Нэнси вызвали в нем необычайное волнение. Все это было чем-то совершенно новым для него. Ему хотелось защитить эту женщину, сделать так, чтобы в ее взгляде больше не было страха, окружить любовью, чтобы все, что мучает ее, навсегда исчезло. Его охватывала сладостная дрожь от одного только воспоминания о ее поцелуе, о том, как раскрылись ее губы под его губами. Она приникла к нему со страхом и страстью, а он прижал ее к своей груди так крепко, что на ее коже остались следы от его пальцев.
Город встретил их ночной суетой, огнями, шумом улиц, движением автомобилей, толпами людей. Из дверей ночных клубов, горланя, вываливались подвыпившие гуляки и усаживались в свои «паккарды» и «райли». Он обогнул стоянку и рванул по 79-й улице, не обращая внимания на то, что мостовая сильно обледенела.
Нэнси не спрашивала, куда они едут, ей было все равно. Рамон плотно сжал губы, что придало его лицу почти свирепое выражение, и, казалось, его внутренняя энергия передалась и ей. Страх куда-то ушел. Напряжение спало, и она с какой-то необузданной радостью ощутила полную раскованность. Впервые в жизни ей захотелось прикоснуться к мужчине и ощутить ответное прикосновение. Это желание было настолько сильным, что она едва не теряла сознание, ее ногти глубоко впились в его руку, когда они повернули на Риверсайд. О Боже! Она никогда не испытывала ничего прекраснее… Пламя охватило все ее тело.
Может быть, именно этого ждал от нее Джек? Ничем не скованного ответного движения ее тела? Если так, неудивительно, что он был сильно разочарован.
Нэнси не вспоминала о муже уже несколько часов. Горло ее сжалось, и она почувствовала внезапное головокружение. Ведь она Нэнси Ли Камерон, а не какая-то нимфоманка или проститутка из клуба «Коттон». Может быть, другие способны легко заводить скандальные романы на радость газетчикам, но только не она. Не исключено, что ей предстоит вскоре носить титул первой леди Соединенных Штатов. Она громко и истерично расхохоталась.
— Это какое-то безумие. Пожалуйста, отвезите меня домой.
— Отвезу. Потом.
В его голосе прозвучала такая решимость, что сердце ее учащенно забилось.
— Нет, нет.
Приступ истерии прошел. Мощный вихрь подхватил ее, а затем безжалостно бросил на землю.
— Прошу, не надо делать этого. — Она успокоилась и безвольно сникла. — Я должна извиниться перед вами, Рамон. Мне совсем не нравятся случайные любовные связи. Сегодня что-то нашло на меня, и я дала вам повод… Очень сожалею.
— Не стоит извиняться.
Он убрал свою руку с ее ладоней, чтобы переключить скорость. «Даймлер», взвизгнув колесами, свернул на стоянку рядом со сверкающим огнями роскошным зданием. Лицо Рамона было бесстрастным, глаза — непроницаемыми.
— А мне не претят случайные связи, — сказал он, когда двигатель заглох и швейцар в униформе направился к большим стеклянным дверям теплого вестибюля. — Последние семнадцать лет у меня были только такие отношения с женщинами. Но сегодня вечером я вдруг почувствовал, что способен на нечто более серьезное. Невообразимое. И я не собираюсь отступать только потому, что вы вдруг испугались и вспомнили о правилах приличия. Вы хотите меня, как и я вас. Я вижу это по вашим глазам и чувствую, прикасаясь к вашему телу.
Он дотронулся до ее обнаженных плеч, и она вздрогнула, как от удара хлыста.
— Не понимаю, как все это могло случиться, — сказал он глухим голосом, прижимая ее к себе, — но я люблю вас, и будь я проклят, если отпущу сейчас.
— Я не могу…
Он удерживал ее, прижав к своей груди, и она слышала тяжелые удары его сердца.
— Можете, — сказал он тихо. Его губы коснулись ее век, уголков губ, шеи. Затем он наклонил голову и поцеловал ее в ложбинку на груди.
Она прижалась губами к его густым темным волосам, уткнувшись в них лицом.
— Нет… — прошептала она, и этот инстинктивный протест прозвучал как согласие.
Он молча открыл дверцу «даймлера» и повел ее через освещенный огнями вестибюль в роскошный, сверкающий позолотой лифт.
Нэнси вся дрожала. Она ни разу не изменяла Джеку и никогда не стремилась к этому. Пока лифт медленно поднимался, в ее ушах звучали гневные слова их ссоры пятнадцатилетней давности. Она тогда только что обнаружила, что у Джека роман с другой женщиной. Это было для нее неожиданностью. Она плакала и ждала, что он будет просить прощения. Но Джек даже не подумал сделать это, и ее слезы сменились сначала изумлением, а затем негодованием.
— Я не сплю с другими мужчинами! — кричала она.
Он повернулся к ней, и в его голосе прозвучало сожаление:
— Конечно, нет, Нэнси. Ты не получаешь удовольствия в постели со мной, так зачем же тебе спать с кем-то другим? Нет добродетели в воздержании от греха, если ты не желаешь его совершить.
Город встретил их ночной суетой, огнями, шумом улиц, движением автомобилей, толпами людей. Из дверей ночных клубов, горланя, вываливались подвыпившие гуляки и усаживались в свои «паккарды» и «райли». Он обогнул стоянку и рванул по 79-й улице, не обращая внимания на то, что мостовая сильно обледенела.
Нэнси не спрашивала, куда они едут, ей было все равно. Рамон плотно сжал губы, что придало его лицу почти свирепое выражение, и, казалось, его внутренняя энергия передалась и ей. Страх куда-то ушел. Напряжение спало, и она с какой-то необузданной радостью ощутила полную раскованность. Впервые в жизни ей захотелось прикоснуться к мужчине и ощутить ответное прикосновение. Это желание было настолько сильным, что она едва не теряла сознание, ее ногти глубоко впились в его руку, когда они повернули на Риверсайд. О Боже! Она никогда не испытывала ничего прекраснее… Пламя охватило все ее тело.
Может быть, именно этого ждал от нее Джек? Ничем не скованного ответного движения ее тела? Если так, неудивительно, что он был сильно разочарован.
Нэнси не вспоминала о муже уже несколько часов. Горло ее сжалось, и она почувствовала внезапное головокружение. Ведь она Нэнси Ли Камерон, а не какая-то нимфоманка или проститутка из клуба «Коттон». Может быть, другие способны легко заводить скандальные романы на радость газетчикам, но только не она. Не исключено, что ей предстоит вскоре носить титул первой леди Соединенных Штатов. Она громко и истерично расхохоталась.
— Это какое-то безумие. Пожалуйста, отвезите меня домой.
— Отвезу. Потом.
В его голосе прозвучала такая решимость, что сердце ее учащенно забилось.
— Нет, нет.
Приступ истерии прошел. Мощный вихрь подхватил ее, а затем безжалостно бросил на землю.
— Прошу, не надо делать этого. — Она успокоилась и безвольно сникла. — Я должна извиниться перед вами, Рамон. Мне совсем не нравятся случайные любовные связи. Сегодня что-то нашло на меня, и я дала вам повод… Очень сожалею.
— Не стоит извиняться.
Он убрал свою руку с ее ладоней, чтобы переключить скорость. «Даймлер», взвизгнув колесами, свернул на стоянку рядом со сверкающим огнями роскошным зданием. Лицо Рамона было бесстрастным, глаза — непроницаемыми.
— А мне не претят случайные связи, — сказал он, когда двигатель заглох и швейцар в униформе направился к большим стеклянным дверям теплого вестибюля. — Последние семнадцать лет у меня были только такие отношения с женщинами. Но сегодня вечером я вдруг почувствовал, что способен на нечто более серьезное. Невообразимое. И я не собираюсь отступать только потому, что вы вдруг испугались и вспомнили о правилах приличия. Вы хотите меня, как и я вас. Я вижу это по вашим глазам и чувствую, прикасаясь к вашему телу.
Он дотронулся до ее обнаженных плеч, и она вздрогнула, как от удара хлыста.
— Не понимаю, как все это могло случиться, — сказал он глухим голосом, прижимая ее к себе, — но я люблю вас, и будь я проклят, если отпущу сейчас.
— Я не могу…
Он удерживал ее, прижав к своей груди, и она слышала тяжелые удары его сердца.
— Можете, — сказал он тихо. Его губы коснулись ее век, уголков губ, шеи. Затем он наклонил голову и поцеловал ее в ложбинку на груди.
Она прижалась губами к его густым темным волосам, уткнувшись в них лицом.
— Нет… — прошептала она, и этот инстинктивный протест прозвучал как согласие.
Он молча открыл дверцу «даймлера» и повел ее через освещенный огнями вестибюль в роскошный, сверкающий позолотой лифт.
Нэнси вся дрожала. Она ни разу не изменяла Джеку и никогда не стремилась к этому. Пока лифт медленно поднимался, в ее ушах звучали гневные слова их ссоры пятнадцатилетней давности. Она тогда только что обнаружила, что у Джека роман с другой женщиной. Это было для нее неожиданностью. Она плакала и ждала, что он будет просить прощения. Но Джек даже не подумал сделать это, и ее слезы сменились сначала изумлением, а затем негодованием.
— Я не сплю с другими мужчинами! — кричала она.
Он повернулся к ней, и в его голосе прозвучало сожаление:
— Конечно, нет, Нэнси. Ты не получаешь удовольствия в постели со мной, так зачем же тебе спать с кем-то другим? Нет добродетели в воздержании от греха, если ты не желаешь его совершить.