Страница:
— Все будет совсем не так, как вы думаете… — сказала она отчаянно.
— Все будет именно так, как я думаю. — Он улыбнулся, открывая дверь в свои апартаменты. — Почему мне все время приходится опровергать ваши предположения?
Она ничего не ответила.
На полу большой комнаты и в смежных с ней помещениях лежал белый пушистый ковер, в котором ноги утопали по самые лодыжки. Стены, потолок и кожаные кресла с необычной серебряной отделкой тоже сияли белизной. Даже цветы — орхидеи и лилии, доставленные самолетом из Флориды, — были белыми. Лишь на дальней стене выделялись ярким пятном на огромном холсте засушенные красные и оранжевые гвоздики. Ничего подобного Нэнси не приходилось видеть. Во всех окружавших ее вещах таилось то, чего ей не хватало, — страсть, сумасбродство и полная раскованность.
— Я не очень-то искусна в постели… — сказала она, не глядя на него. — Извините.
— Вы, кажется, говорили, что не терпите прикосновений, — заметил Рамон с улыбкой. Он начал гасить свет, не спеша передвигаясь по комнате. — Но я несколько раз касался вас, и вы не возражали.
— Это совсем другое дело. Я была расстроена, и вы утешили меня.
— У меня нет большого опыта в утешении дам, — признался Рамон, и это действительно было так. — Однако сомневаюсь, чтобы утешитель и страдающая женщина всегда испытывали такие чувства! — Он ласково улыбнулся ей. — Ничего не бойтесь, Нэнси. В этом нет ничего страшного. — Рамон легко и нежно подхватил ее на руки и понес в спальню.
Нэнси уткнулась лицом в его шею и почувствовала, как постепенно ее покидает ощущение собственной неполноценности и стеснительности. Она так страстно желала его, что в душе не осталось места другим чувствам. Он сбросил пиджак. Спальню освещала только одна лампа. Рамон подошел к окну. Его рубашка с кружевами была расстегнута до пояса, обнажая могучую грудь, поросшую темными вьющимися волосами.
Он потянул шнур, тяжелые белые шторы раздвинулись, и в комнату заглянула луна вместе со множеством звезд и городских огней. Рамон не хотел заниматься любовью в темноте. Ему надо было видеть ее глаза и убедиться, что она наконец не испытывает страха.
Он не спеша подошел к ней, и сердце Нэнси учащенно забилось. Он медленно спустил с ее плеч узкие бретельки вечернего платья, и золотистый материал, соскользнув с груди и бедер, бесшумно упал на пол. Едва сдерживаясь, Рамон старался своим мягким, нежным обращением успокоить ее, подобно тому, как наездник осторожно приближается к испуганной лошади.
Его рука скользнула по ее ноге, коснулась бедер и обхватила грудь. Нэнси вздрогнула, однако на этот раз вместо обычного отвращения ощутила блаженство. Он целовал ее шею легкими, как перышко, поцелуями. Она глубоко зарылась пальцами в его волосы, изнемогая от желания, и, раскрыв губы, прижалась к его губам.
— Люби меня, — прошептала она.
Он улыбнулся, продолжая ласкать руками ее высокую округлую грудь.
— Я буду любить тебя, Нэнси. Я уже люблю тебя.
— О Боже, — застонала она и, изогнувшись, прижалась к нему всем телом.
Теперь его поцелуи стали более жгучими, язык касался ее языка, руки скользнули вниз — туда, где она ждала их с нетерпением.
С каждым мгновением, пока он не спеша раздевался, ее страсть разгоралась все сильнее. В лунном свете его мускулистое тело казалось отлитым из бронзы. Нэнси учащенно дышала. Она никогда не предполагала, что мужское тело может быть таким красивым.
— Ну же! — воскликнула она с нетерпением.
Рамон тихо рассмеялся:
— А я думал, что тебе не нравятся прикосновения.
— Не нравились раньше, но не теперь.
Он опять ласкал ее тело руками и губами, затем прижал к себе и вошел в нее, почувствовав, как она с готовностью приняла его. Волна блаженства поднималась в ней все выше и выше. Они одновременно достигли экстаза, слившись воедино. До нее донеслись ее собственные стоны, лицо стало мокрым от слез. Он осушал их губами, дрожал и шептал слова любви, которых раньше никогда не произносил. Рамон еще долго не отпускал ее. Потом они молча лежали с закрытыми глазами, обняв друг друга. Приподнявшись, он благодарно поцеловал ее в лоб.
— Теперь все изменится, Нэнси. И для тебя, и для меня.
— Сомневаюсь. — Больше ей нечего было сказать. Она не хотела расспрашивать его ни о княгине Марьинской, ни о леди Линдердаун, ни о других женщинах, с которыми он часто встречался. Она не ревновала его, понимая, насколько ненадежны их отношения.
Наконец Рамон разомкнул объятия, встал и прошел нагишом в другой конец комнаты. Вернувшись, он принес ведерко со льдом и бутылку шампанского «Дом Периньон». Наливая вино, он обрызгал ее грудь и стал слизывать сладкие капли.
Она крепко прижала к себе его голову:
— Я чувствую себя семнадцатилетней девочкой.
Он улыбнулся:
— Ты выглядела такой и раньше. Не только сейчас.
— Что ты имеешь в виду? — Ее глаза расширились от удивления.
Он засмеялся и протянул руку к бокалу с шампанским.
— Я имею в виду, что у тебя невинный взгляд юной девушки, а не тридцатипятилетней женщины, которой в большей степени присуща зрелость.
— Неужели это так заметно? — Она отпила немного вина. Ее тело белело на атласных простынях.
— По крайней мере мне, но вряд ли кто-нибудь еще догадывался об истинных причинах твоей неувядающей девичьей миловидности.
Он обхватил ладонями ее лицо и крепко поцеловал.
— Незрелость часто проявляется именно таким образом.
— Разве я выгляжу незрелой женщиной? — Эта мысль поразила ее. Ведь она была матерью уже семнадцатилетней дочери и женой видного политического деятеля…
Он засмеялся:
— Я имею в виду — в сексуальном плане. Одному Богу известно, почему так произошло, хотя в тебе, несомненно, таится ирландская страстность. — Его мягкие губы тронула улыбка. — Просто раньше она никогда не проявлялась в полной мере. — Он взял бокал из ее рук. — Ты только теперь начинаешь познавать ее.
Позже, лежа рядом с ним в темноте, она спросила:
— Ты по-прежнему считаешь меня привлекательной? Мое поведение не изменило твоего отношения?
Незаметно для нее он усмехнулся.
— Все меняется, — задумчиво произнес он. — К тебе больше никогда не вернется тот невинный взгляд.
Нэнси закусила губу и невольно сжала его руку.
Рамон тихо рассмеялся и, обняв, взъерошил ей волосы.
— Теперь тебя не назовешь незрелой миленькой девицей, Нэнси. Ты стала настоящей, чертовски красивой женщиной. — В нем с новой силой вспыхнуло желание. — Невероятно, потрясающе красивой.
На этот раз он не стал сдерживаться. Его ласки были безудержно страстными, немного грубоватыми и резкими. Нэнси стонала, испытывая невообразимое блаженство и радость от своей раскованности. Она отвечала ему без всякого стеснения. Теперь скованная, диковатая, холодная Нэнси Ли Камерон исчезла навсегда.
— Никогда не представляла, что это может быть так прекрасно, — сказала она, когда Рамон разлил остатки шампанского по бокалам. Она слегка улыбнулась, как бы извиняясь. — Наверное, я говорю ужасные глупости?
— Ты говоришь вполне искренне. Таких женщин мне не приходилось встречать.
Они еще немного посидели молча. Ночное небо стало постепенно светлеть, приобретая жемчужный оттенок.
— Я никогда не спала ни с кем, кроме Джека. Впрочем, ты знаешь это.
Рамон действительно знал и продолжал молчать. Он мог бы легко доказать, что в ее прежних сексуальных неудачах полностью виноват муж, но, пожалуй, будет лучше, если она сама придет к этому выводу.
— Помню, однажды, вскоре после нашей свадьбы, я каталась на коньках со своей подругой. Лоретта была замужем уже второй раз и славилась своими многочисленными любовниками. Вероятно, она знала то, что для меня оставалось тайной, и я решила поговорить с ней. А вдруг она поможет мне? К тому времени стало ясно, что Джек не испытывал удовлетворения со мной, обвиняя меня в пассивности.
Рамон слушал ее с непроницаемым выражением лица. Он хорошо помнил Лоретту Детердинг. Это было лет десять назад. Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться, она, пожалуй, больше всех была близка к нимфоманке.
— Лоретта похлопала меня по щеке и сказала, что большинство женщин считают секс ужасно неприятным занятием и я должна, как и все, притворяться.
Губы Рамона скривились. Уж если Лоретта притворялась, то она явно заслуживает «Оскара».
— И ты поверила ей?
— Ну да, мне ведь было тогда всего восемнадцать. — Нэнси тихо засмеялась. — Потом я прочитала в газетах о подробностях развода Детердингов и засомневалась в том, что она мне говорила. Какой же надо быть притворщицей, чтобы принимать в постели сразу двух мужчин. Такое трудно себе представить. К тому же притворяться мне было слишком поздно. Джек уже считал меня совершенно безнадежной.
Она откинулась на подушки и заложила руки под голову. Обычный жест, но при этом ее грудь слегка приподнялась, и у Рамона перехватило дыхание.
— Это произошло через месяц после рождения Верити. Через неделю после годовщины нашей свадьбы. Тогда Джек не был еще политиком. Он руководил банком в Нью-Йорке. Наш камердинер, по-видимому, собираясь почистить один из пиджаков Джека, начал выворачивать карманы и складывать содержимое на тумбочку у кровати. Умышленно или нет, мне до сих пор неизвестно. Мое внимание невольно привлекли следы губной помады на обратной стороне довольно неумело запечатанного конверта. Письмо было от одной из моих подруг. Мы обедали с ней прошлым вечером. — В ее голосе послышалась давняя боль. — Я не могла поверить. Когда же я показала Джеку это письмо, стало еще хуже. — Она немного помолчала, вновь переживая те давние события. — По своей наивности я решила, что он расстроится, как и я. Будет ужасно огорчен и пристыжен. Я полагала, что из благородных побуждений прощу его, и мы продолжим нашу жизнь, став теперь более мудрыми. Но все случилось совсем не так.
Комната казалась какой-то неземной в предрассветных сумерках.
— Он был раздосадован случившимся, однако даже не подумал прекращать свои любовные похождения. В конце концов я перестала плакать. Сначала меня удивляло его поведение, а затем я ужасно разозлилась. Помню, как я кричала, что напрасно не спала с другими мужчинами. — Нэнси печально улыбнулась. — Тогда я не поняла, что он произнес, но теперь мне ясно. Он сказал, что я фригидна.
Нэнси положила голову на грудь Рамона, и он обнял ее, как бы защищая от всех напастей.
— Так это и продолжалось. Одна связь за другой. Разумеется, он вел себя очень осторожно. Джек уже тогда знал, чего хочет, и к 1925 году стал сенатором.
— А что же сделала ты? — В его низком голосе чувствовалось сострадание.
Она слегка пожала плечами:
— Немногое. Набралась храбрости поговорить с врачом, но это ни к чему не привело.
К ней вернулось чувство юмора. Она обняла Рамона, наслаждаясь его теплом.
— Он сказал мне, что такого понятия, как фригидность, не существует. Что это новомодная чепуха, на которую он не желает тратить время. Затем добавил, что меня воспитали как настоящую леди, и я именно такая, и ему непонятно, зачем я хочу стать кем-то другим. — Нэнси засмеялась. — Он сказал также, что Рудольф Валентино мог бы, вероятно, ответить на многие мои вопросы, и мне не стоит беспокоиться, как к этому отнесется Джек, поскольку он слишком благоразумен, чтобы позволить своим, как он выразился, «взбрыкам» испортить его карьеру политического деятеля. Мне наплевать на его общественную деятельность. Меня беспокоила его личная жизнь, которая стала для меня адом. После Лоретты и доктора я уже не знала, к кому обратиться. Я стала проводить все больше и больше времени на Кейпе с Верити. Раза два в месяц Джек заезжал за мной и увозил в Вашингтон, где я должна была присутствовать на различных приемах. Мы демонстрировали блестящий образец счастливой американской семьи. Подобные шоу устраивались довольно часто, так что я сама почти уверовала в эту легенду. Кроме того, мы никогда не ссорились и не разыгрывали домашних сцеп, как это бывало в семьях большинства наших друзей. У Джека была своя жизнь, у меня — своя.
— Жизнь вдовы или незамужней женщины с ребенком? — В его голосе прозвучали гневные нотки.
Она хрипло засмеялась:
— Ты говоришь так, будто мне приходилось подрабатывать мытьем полов. Я жила в необычайной роскоши, дважды в год летала в Париж на демонстрацию мод, проводила время с Верити на Кэп-Антибе, бывала на приемах у президента Кулиджа.
— Но при этом спала в одиночестве.
— Президент Кулидж ни разу не предлагал мне переспать с ним, — сказала она.
Рамон засмеялся и прижал ее к себе.
— Ну а в промежутках между Парижем, Ривьерой и Кэлвином Кулиджем?
— Об этом не стоит говорить. — Ее руки скользнули по изгибам его сильной мускулистой спины. — Земляничные фестивали и пирушки на морском берегу, брусничные пикники и летние театры, праздники на воде и регаты, соревнования по софтболу и карнавальные шествия…
— О Боже! — воскликнул Рамон с искренней горячностью. — И этим ограничивается забота о ребенке в вашем кругу?
— Нет, не только этим. Для них существуют няньки, частные преподаватели и пансионы благородных девиц. А к тому времени, когда отпрыски достигают восемнадцати-девятнадцати лет, их знакомят друг с другом.
— Рад слышать это, — сказал Рамон.
Они снова любили друг друга, в то время как солнце поднялось уже довольно высоко над крышами сверкающих небоскребов.
— Люблю тебя, — пробормотала она и снова погрузилась в сон, а он обнял ее грудь.
Был уже полдень, когда они начали одеваться. Слуга Рамона оставил им завтрак: паштет из гусиной печенки, холодное мясо и бутылку «Сотерна».
— Поедем со мной, — предложил Рамон. — У меня есть дома в Акапулько и на Тобаго.
— А в Португалии?
— Фамильный мавзолей. — Он усмехнулся. — Ну а Мадейра теперь полностью принадлежит Зии. Меня не впускают в семейные владения, пока я не изменю свой образ жизни и не женюсь на достойной женщине. Поедем со мной на Карибы, Нэнси.
Она даже не подозревала, что раньше он никого ни о чем не просил.
Нэнси отрицательно покачала головой. Недавняя легкость и непосредственность пропали. Осталась лишь нежность, но при этом она вновь стала независимой.
— Пока не могу. У меня дела. Надо увидеться с Джеком. А главное, мне надо побыть одной и подумать.
— Ты не можешь подумать вместе со мной?
Нэнси засмеялась:
— Нет. Когда ты рядом, я думаю только о тебе.
Рамон поцеловал ее, а она задумчиво коснулась кончиками пальцев его щек. Ей было тяжело расставаться с ним даже ненадолго.
— Я уезжаю на Кейп. Сегодня же.
— А когда вернешься, поедешь со мной. — Он заявил это так, как будто все уже было решено.
Она не ответила. Лишь когда он накинул ей шубу на плечи, тихо прошептала:
— Люблю тебя.
Выйдя на улицу, Нэнси вдохнула полной грудью бодрящий, морозный воздух. Она не позволила Рамону отвезти ее домой и настояла, чтобы это сделал его шофер. Нью-Йорк слыл рассадником сплетен, и ей вовсе не хотелось афишировать подобные отношения. Газетчики не задумываясь отдали бы их, как ягнят, на заклание, если бы узнали об этой связи. Пусть пока все остается в тайне. Она не хотела осквернять свою любовь разного рода намеками и слухами.
Рамон неохотно отпустил ее. Но прежде крепко обнял. Взгляд его был печален.
— Не поддавайся панике и не входи опять в роль жены сенатора, Нэнси. Если это произойдет, я силой умыкну тебя.
В уголках ее губ мелькнула улыбка.
— Как твой дед кондессу де Гама?
— Я никогда раньше не понимал старика Лео. А теперь его фотография займет почетное место на моем рабочем столе.
Они рассмеялись.
Шофер у раскрытой дверцы «даймлера» нетерпеливо откашлялся. Морозец уже пощипывал его ноги, обутые в сапоги. Ему довольно часто приходилось видеть леди в вечерних платьях, покидающих в полдень дом хозяина, чтобы проявлять к этому особый интерес.
— Прощай, — сказала она, перестав смеяться.
— До встречи, — поправил он, целуя ей руку, — Полагаю, недели на Кейпе вполне достаточно для размышлений. Если ты не вернешься к следующей субботе, я приеду за тобой.
По спине у нее пробежал холодок.
— Хорошо, — сказала она. На какое-то мгновение Нэнси задумалась. Она вполне могла бы остаться с ним сейчас. Через несколько часов они уехали бы в Мексику или на Карибы и никогда больше не разлучались бы. Она представила, какой скандал разразился бы при этом. Что стало бы с Джеком, с отцом. Впрочем, это не так важно. Затем она подумала о Верити. — Встретимся через неделю, — сказала она и села в «даймлер».
Пятью минутами позже Рамон вел свой «остин» в водовороте нью-йоркского уличного движения, направляясь в отель «Ритц-Карлтон», где располагались апартаменты мистера Чипса О'Шогнесси.
Выкрикивая со злобой эти слова, Глория металась по комнате, словно разъяренная кошка, сверкая глазами и размахивая руками в многочисленных браслетах. Она бросила взгляд на свое отражение в зеркале и поправила золотистые локоны. Грудь ее в плотно облегающем платье тяжело вздымалась. С последними словами она остановилась перед ним, заносчиво уперев руку в бедро, прекрасно зная, как выгоднее подать свое тело.
В его глазах зажглась насмешливая искорка, но вместо того чтобы схватить и грубо овладеть ею, как она ожидала, он просто чмокнул ее в щечку.
— Значит, говоришь, дорогая, кончено? Навсегда? Что ж, европейское воспитание подсказало мне, что необходимо лично сообщить тебе о своем решении расстаться, но ты сделала это за меня в такой изысканной манере и так убедительно.
— И куда же ты, черт побери, собираешься смыться? — Глория совсем забыла о приличиях. Внезапно ее охватила тревога. Рамон пожал плечами:
— Кто знает, дорогая. Может быть, в Акапулько или на Тобаго… — Он засмеялся, сверкнув белоснежными зубами. — А может, в Парадиз.
Она оказалась у двери, прежде чем он попытался выйти. Взгляд ее был настороженным. Глория видела Рамона в различных состояниях, но никогда таким, как сейчас. Она беспокойно облизала языком свои накрашенные губы.
— Извини, я погорячилась. — Она кокетливо надула губки. — С моей стороны глупо так злиться на тебя. Я уверена, что ты просто не мог прийти. — Она сделала шаг ему навстречу и подняла руки, обнимая за шею. — Маленькая Глория ужасно по тебе соскучилась. Не хочешь ли, чтобы она показала тебе, как сильно она соскучилась? — Глория прижалась к нему всем телом, но он сбросил с себя ее руки с явной неприязнью.
— Ну хватит. Ненавижу долгие прощания. — Он отстранил ее и открыл дверь.
— Ты не можешь так просто уйти! — пронзительно закричала она.
Рамон заметил, как безобразно она выглядела, когда злилась. Ярко накрашенный рот зиял, словно глубокая рана, на перекошенном лице. Ноздри сузились и побелели, а чрезмерно выщипанные брови делали ее и без того маленькие глазки еще меньше.
— Перестань обращаться со мной, как с одной из своих собачек, Глория, — сказал он неестественно спокойным тоном, — или как со своим доверчивым мужем. Наш роман — если так можно назвать отношения, лишенные любви — подошел к концу. Я предпочел бы, чтобы мы расстались друзьями и не устраивали скандала.
— Это все из-за этой шлюхи Марьинской? — Она потеряла остатки самообладания и бросилась на него с кроваво-красными ногтями. Рамон схватил ее за запястья с такой силой, что чуть не сломал ей руки.
— Марьинская ничуть не больше шлюха, чем ты. К тому же у нее есть неоспоримое преимущество — она получила хорошее воспитание. Это то, чего О'Шогнесси не сможет купить тебе ни за какие деньги.
— Я поняла, это она!
Рамон оттолкнул ее, и Глория растянулась на полу.
— Кстати, порой встречаются женщины, к которым слово «шлюха» никак не подходит, чего не скажешь о многих твоих подругах.
— Сволочь! — завизжала Глория, забыв все свои благородные манеры, когда дверь за ним захлопнулась. — Поганый ублюдок!
Заливаясь слезами, она колотила руками и ногами по лиловому ковру, устилавшему пол, пока банкир из номера-люкс этажом ниже не позвонил управляющему и не пожаловался на шум.
— Муж не сообщил, когда будет удобно позвонить ему?
Расписание Джека в Вашингтоне было чрезвычайно плотным, и Нэнси не хотела тратить попусту время на попытки связаться с ним, если у него было совещание.
— Нет, мадам. Звонил не мистер Камерон, а мисс Гизон.
— Понятно. Мисс Гизон не оставила сообщения?
— Да, мадам. Она просила передать вам, что сенатор сегодня вечером улетает в Чикаго и не сможет связаться с вами до пятницы.
— Благодарю, Моррис.
Нэнси позволила Моррису помочь ей накинуть шубу на плечи и надела перчатки. В Чикаго собирались бизнесмены, чтобы обсудить последние проекты федерального правительства по повышению уровня занятости населения. Это было более важное событие, чем обезумевшая от горя жена. Она так нуждалась в его поддержке, а он не обращал на нее ни малейшего внимания.
Выйдя на улицу, Нэнси зажмурилась от ослепительной белизны снега. Вполне возможно, что Джек попросил Сайри позвонить в Нью-Йорк, лежа с ней в постели. Нэнси явственно представила эту сцену: «Да, кстати, Сайри. Позвони в контору адвоката по поводу нового плана ассигнований. Отшей этого идиота из Пенсильвании и передай Нэнси, что я позвоню ей, когда вернусь из Чикаго».
Сайри наверняка держала блокнот и ручку у изголовья. Она была очень рациональной. Нэнси судорожно вздрогнула и села в «ролле». Она дала себе слово ни о чем не думать, пока не приедет в Хайяннис. Ни о Джеке, ни о докторе Лорримере. ни даже о Рамоне.
Коллинз укутал ее колени пледом из меха котика. Нэнси не могла заставить себя не думать о Рамоне. Она ощущала его незримое присутствие.
Когда они въехали в туннель, Нэнси закрыла глаза. Она была влюблена. Влюблена по ушн, окончательно и бесповоротно. Раньше она думала, что любила Джека. Теперь же стало ясно, что это было совсем другое чувство. Он никогда не вызывал у нее бурных эмоций и не стремился разбудить в ней страсть. По своей неопытности ома решила, что фригидна. Теперь же, если даже ей больше никогда не придется спать с другим мужчиной, она знает, что это не так. Благодаря Рамону. Она восхищалась им. Ей нравилось наблюдать, как он двигается, слушать его, говорить и смеяться вместе с ним. Он просил ее уехать с ним, и она знала, что согласится.
Ей осталось жить всего несколько месяцев, и она не собиралась тратить их попусту, сидя в одиночестве в нью-йоркском особняке, и дожидаться, когда позвонит Джек. В Хайяннисе будет то же самое, хотя она считала это место своим домом. Там прошла большая часть ее жизни, там родилась Верити. Но сейчас дочь находилась за тысячи миль от этого городка, и Нэнси никому там не нужна. Ее ожидали всего лишь унылые прогулки по побережью да редкие партии гольфа. Нет. лучше уж она поедет с Районом, куда бы он ни позвал ее. Но сначала надо привести в порядок свои дела. Еще не оформлено завещание, а ведь она очень богатая женщина. От отца ей достались акции железных дорог, капитал в нескольких банках, вложения в табачный и даже хлопковый бизнес.
Патрик О'Шогнесси сделал деньги на торговле съестным, но вложил свой капитал в предприятия других отраслей. Советуясь со своим осторожным отцом, Нэнси никогда не делала рискованных шагов. Серия банкротств на Уоллстрит фактически обошла ее стороной. По прибытии в Хайяннис она прежде всего вызовет из Бостона своих финансовых консультантов и адвокатов, чтобы уладить дела. У Джека и его семьи достаточно своих денег. Состояние мистера Камерона-старшего оценивалось такой громадной цифрой, что от нулей у Нэнси рябило в глазах. Верити — вот кому нужны были ее деньги. Верити и ее титулованному мужу, живущим в неспокойной Европе.
Зять Нэнси не раз с восхищением отзывался о новом германском канцлере, однако эти речи не произвели на нее должного впечатления. Она узнала кое-что от своей портнихи Розы Гольдштейн. Роза была немецкой еврейкой, но вовсе не стремилась вернуться на родину. Ни одно из пылких утверждений Дитера о том, что Версальский договор — позор для немцев и что канцлер прав, приняв решение о всеобщей воинской повинности, не могло заставить Нэнси забыть выражение лица своей портнихи, когда та вернулась из Берлина несколько месяцев назад.
— Евреям нет места в Германии, — сказала она печально. — На последнем обеде, где я присутствовала, один из гостей заявил, что скоро головы всех выдающихся еврейских деятелей будут торчать на телеграфных столбах по всей стране. — Она вздрогнула. — Я ненавидела себя за то, что промолчала. Не сказала, что я еврейка. Я успокаивала свою совесть тем, что не хотела ставить в затруднительное положение хозяев, но не это было главной причиной. Просто я струсила, а трусам не место в Германии.
— Все будет именно так, как я думаю. — Он улыбнулся, открывая дверь в свои апартаменты. — Почему мне все время приходится опровергать ваши предположения?
Она ничего не ответила.
На полу большой комнаты и в смежных с ней помещениях лежал белый пушистый ковер, в котором ноги утопали по самые лодыжки. Стены, потолок и кожаные кресла с необычной серебряной отделкой тоже сияли белизной. Даже цветы — орхидеи и лилии, доставленные самолетом из Флориды, — были белыми. Лишь на дальней стене выделялись ярким пятном на огромном холсте засушенные красные и оранжевые гвоздики. Ничего подобного Нэнси не приходилось видеть. Во всех окружавших ее вещах таилось то, чего ей не хватало, — страсть, сумасбродство и полная раскованность.
— Я не очень-то искусна в постели… — сказала она, не глядя на него. — Извините.
— Вы, кажется, говорили, что не терпите прикосновений, — заметил Рамон с улыбкой. Он начал гасить свет, не спеша передвигаясь по комнате. — Но я несколько раз касался вас, и вы не возражали.
— Это совсем другое дело. Я была расстроена, и вы утешили меня.
— У меня нет большого опыта в утешении дам, — признался Рамон, и это действительно было так. — Однако сомневаюсь, чтобы утешитель и страдающая женщина всегда испытывали такие чувства! — Он ласково улыбнулся ей. — Ничего не бойтесь, Нэнси. В этом нет ничего страшного. — Рамон легко и нежно подхватил ее на руки и понес в спальню.
Нэнси уткнулась лицом в его шею и почувствовала, как постепенно ее покидает ощущение собственной неполноценности и стеснительности. Она так страстно желала его, что в душе не осталось места другим чувствам. Он сбросил пиджак. Спальню освещала только одна лампа. Рамон подошел к окну. Его рубашка с кружевами была расстегнута до пояса, обнажая могучую грудь, поросшую темными вьющимися волосами.
Он потянул шнур, тяжелые белые шторы раздвинулись, и в комнату заглянула луна вместе со множеством звезд и городских огней. Рамон не хотел заниматься любовью в темноте. Ему надо было видеть ее глаза и убедиться, что она наконец не испытывает страха.
Он не спеша подошел к ней, и сердце Нэнси учащенно забилось. Он медленно спустил с ее плеч узкие бретельки вечернего платья, и золотистый материал, соскользнув с груди и бедер, бесшумно упал на пол. Едва сдерживаясь, Рамон старался своим мягким, нежным обращением успокоить ее, подобно тому, как наездник осторожно приближается к испуганной лошади.
Его рука скользнула по ее ноге, коснулась бедер и обхватила грудь. Нэнси вздрогнула, однако на этот раз вместо обычного отвращения ощутила блаженство. Он целовал ее шею легкими, как перышко, поцелуями. Она глубоко зарылась пальцами в его волосы, изнемогая от желания, и, раскрыв губы, прижалась к его губам.
— Люби меня, — прошептала она.
Он улыбнулся, продолжая ласкать руками ее высокую округлую грудь.
— Я буду любить тебя, Нэнси. Я уже люблю тебя.
— О Боже, — застонала она и, изогнувшись, прижалась к нему всем телом.
Теперь его поцелуи стали более жгучими, язык касался ее языка, руки скользнули вниз — туда, где она ждала их с нетерпением.
С каждым мгновением, пока он не спеша раздевался, ее страсть разгоралась все сильнее. В лунном свете его мускулистое тело казалось отлитым из бронзы. Нэнси учащенно дышала. Она никогда не предполагала, что мужское тело может быть таким красивым.
— Ну же! — воскликнула она с нетерпением.
Рамон тихо рассмеялся:
— А я думал, что тебе не нравятся прикосновения.
— Не нравились раньше, но не теперь.
Он опять ласкал ее тело руками и губами, затем прижал к себе и вошел в нее, почувствовав, как она с готовностью приняла его. Волна блаженства поднималась в ней все выше и выше. Они одновременно достигли экстаза, слившись воедино. До нее донеслись ее собственные стоны, лицо стало мокрым от слез. Он осушал их губами, дрожал и шептал слова любви, которых раньше никогда не произносил. Рамон еще долго не отпускал ее. Потом они молча лежали с закрытыми глазами, обняв друг друга. Приподнявшись, он благодарно поцеловал ее в лоб.
— Теперь все изменится, Нэнси. И для тебя, и для меня.
— Сомневаюсь. — Больше ей нечего было сказать. Она не хотела расспрашивать его ни о княгине Марьинской, ни о леди Линдердаун, ни о других женщинах, с которыми он часто встречался. Она не ревновала его, понимая, насколько ненадежны их отношения.
Наконец Рамон разомкнул объятия, встал и прошел нагишом в другой конец комнаты. Вернувшись, он принес ведерко со льдом и бутылку шампанского «Дом Периньон». Наливая вино, он обрызгал ее грудь и стал слизывать сладкие капли.
Она крепко прижала к себе его голову:
— Я чувствую себя семнадцатилетней девочкой.
Он улыбнулся:
— Ты выглядела такой и раньше. Не только сейчас.
— Что ты имеешь в виду? — Ее глаза расширились от удивления.
Он засмеялся и протянул руку к бокалу с шампанским.
— Я имею в виду, что у тебя невинный взгляд юной девушки, а не тридцатипятилетней женщины, которой в большей степени присуща зрелость.
— Неужели это так заметно? — Она отпила немного вина. Ее тело белело на атласных простынях.
— По крайней мере мне, но вряд ли кто-нибудь еще догадывался об истинных причинах твоей неувядающей девичьей миловидности.
Он обхватил ладонями ее лицо и крепко поцеловал.
— Незрелость часто проявляется именно таким образом.
— Разве я выгляжу незрелой женщиной? — Эта мысль поразила ее. Ведь она была матерью уже семнадцатилетней дочери и женой видного политического деятеля…
Он засмеялся:
— Я имею в виду — в сексуальном плане. Одному Богу известно, почему так произошло, хотя в тебе, несомненно, таится ирландская страстность. — Его мягкие губы тронула улыбка. — Просто раньше она никогда не проявлялась в полной мере. — Он взял бокал из ее рук. — Ты только теперь начинаешь познавать ее.
Позже, лежа рядом с ним в темноте, она спросила:
— Ты по-прежнему считаешь меня привлекательной? Мое поведение не изменило твоего отношения?
Незаметно для нее он усмехнулся.
— Все меняется, — задумчиво произнес он. — К тебе больше никогда не вернется тот невинный взгляд.
Нэнси закусила губу и невольно сжала его руку.
Рамон тихо рассмеялся и, обняв, взъерошил ей волосы.
— Теперь тебя не назовешь незрелой миленькой девицей, Нэнси. Ты стала настоящей, чертовски красивой женщиной. — В нем с новой силой вспыхнуло желание. — Невероятно, потрясающе красивой.
На этот раз он не стал сдерживаться. Его ласки были безудержно страстными, немного грубоватыми и резкими. Нэнси стонала, испытывая невообразимое блаженство и радость от своей раскованности. Она отвечала ему без всякого стеснения. Теперь скованная, диковатая, холодная Нэнси Ли Камерон исчезла навсегда.
— Никогда не представляла, что это может быть так прекрасно, — сказала она, когда Рамон разлил остатки шампанского по бокалам. Она слегка улыбнулась, как бы извиняясь. — Наверное, я говорю ужасные глупости?
— Ты говоришь вполне искренне. Таких женщин мне не приходилось встречать.
Они еще немного посидели молча. Ночное небо стало постепенно светлеть, приобретая жемчужный оттенок.
— Я никогда не спала ни с кем, кроме Джека. Впрочем, ты знаешь это.
Рамон действительно знал и продолжал молчать. Он мог бы легко доказать, что в ее прежних сексуальных неудачах полностью виноват муж, но, пожалуй, будет лучше, если она сама придет к этому выводу.
— Помню, однажды, вскоре после нашей свадьбы, я каталась на коньках со своей подругой. Лоретта была замужем уже второй раз и славилась своими многочисленными любовниками. Вероятно, она знала то, что для меня оставалось тайной, и я решила поговорить с ней. А вдруг она поможет мне? К тому времени стало ясно, что Джек не испытывал удовлетворения со мной, обвиняя меня в пассивности.
Рамон слушал ее с непроницаемым выражением лица. Он хорошо помнил Лоретту Детердинг. Это было лет десять назад. Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться, она, пожалуй, больше всех была близка к нимфоманке.
— Лоретта похлопала меня по щеке и сказала, что большинство женщин считают секс ужасно неприятным занятием и я должна, как и все, притворяться.
Губы Рамона скривились. Уж если Лоретта притворялась, то она явно заслуживает «Оскара».
— И ты поверила ей?
— Ну да, мне ведь было тогда всего восемнадцать. — Нэнси тихо засмеялась. — Потом я прочитала в газетах о подробностях развода Детердингов и засомневалась в том, что она мне говорила. Какой же надо быть притворщицей, чтобы принимать в постели сразу двух мужчин. Такое трудно себе представить. К тому же притворяться мне было слишком поздно. Джек уже считал меня совершенно безнадежной.
Она откинулась на подушки и заложила руки под голову. Обычный жест, но при этом ее грудь слегка приподнялась, и у Рамона перехватило дыхание.
— Это произошло через месяц после рождения Верити. Через неделю после годовщины нашей свадьбы. Тогда Джек не был еще политиком. Он руководил банком в Нью-Йорке. Наш камердинер, по-видимому, собираясь почистить один из пиджаков Джека, начал выворачивать карманы и складывать содержимое на тумбочку у кровати. Умышленно или нет, мне до сих пор неизвестно. Мое внимание невольно привлекли следы губной помады на обратной стороне довольно неумело запечатанного конверта. Письмо было от одной из моих подруг. Мы обедали с ней прошлым вечером. — В ее голосе послышалась давняя боль. — Я не могла поверить. Когда же я показала Джеку это письмо, стало еще хуже. — Она немного помолчала, вновь переживая те давние события. — По своей наивности я решила, что он расстроится, как и я. Будет ужасно огорчен и пристыжен. Я полагала, что из благородных побуждений прощу его, и мы продолжим нашу жизнь, став теперь более мудрыми. Но все случилось совсем не так.
Комната казалась какой-то неземной в предрассветных сумерках.
— Он был раздосадован случившимся, однако даже не подумал прекращать свои любовные похождения. В конце концов я перестала плакать. Сначала меня удивляло его поведение, а затем я ужасно разозлилась. Помню, как я кричала, что напрасно не спала с другими мужчинами. — Нэнси печально улыбнулась. — Тогда я не поняла, что он произнес, но теперь мне ясно. Он сказал, что я фригидна.
Нэнси положила голову на грудь Рамона, и он обнял ее, как бы защищая от всех напастей.
— Так это и продолжалось. Одна связь за другой. Разумеется, он вел себя очень осторожно. Джек уже тогда знал, чего хочет, и к 1925 году стал сенатором.
— А что же сделала ты? — В его низком голосе чувствовалось сострадание.
Она слегка пожала плечами:
— Немногое. Набралась храбрости поговорить с врачом, но это ни к чему не привело.
К ней вернулось чувство юмора. Она обняла Рамона, наслаждаясь его теплом.
— Он сказал мне, что такого понятия, как фригидность, не существует. Что это новомодная чепуха, на которую он не желает тратить время. Затем добавил, что меня воспитали как настоящую леди, и я именно такая, и ему непонятно, зачем я хочу стать кем-то другим. — Нэнси засмеялась. — Он сказал также, что Рудольф Валентино мог бы, вероятно, ответить на многие мои вопросы, и мне не стоит беспокоиться, как к этому отнесется Джек, поскольку он слишком благоразумен, чтобы позволить своим, как он выразился, «взбрыкам» испортить его карьеру политического деятеля. Мне наплевать на его общественную деятельность. Меня беспокоила его личная жизнь, которая стала для меня адом. После Лоретты и доктора я уже не знала, к кому обратиться. Я стала проводить все больше и больше времени на Кейпе с Верити. Раза два в месяц Джек заезжал за мной и увозил в Вашингтон, где я должна была присутствовать на различных приемах. Мы демонстрировали блестящий образец счастливой американской семьи. Подобные шоу устраивались довольно часто, так что я сама почти уверовала в эту легенду. Кроме того, мы никогда не ссорились и не разыгрывали домашних сцеп, как это бывало в семьях большинства наших друзей. У Джека была своя жизнь, у меня — своя.
— Жизнь вдовы или незамужней женщины с ребенком? — В его голосе прозвучали гневные нотки.
Она хрипло засмеялась:
— Ты говоришь так, будто мне приходилось подрабатывать мытьем полов. Я жила в необычайной роскоши, дважды в год летала в Париж на демонстрацию мод, проводила время с Верити на Кэп-Антибе, бывала на приемах у президента Кулиджа.
— Но при этом спала в одиночестве.
— Президент Кулидж ни разу не предлагал мне переспать с ним, — сказала она.
Рамон засмеялся и прижал ее к себе.
— Ну а в промежутках между Парижем, Ривьерой и Кэлвином Кулиджем?
— Об этом не стоит говорить. — Ее руки скользнули по изгибам его сильной мускулистой спины. — Земляничные фестивали и пирушки на морском берегу, брусничные пикники и летние театры, праздники на воде и регаты, соревнования по софтболу и карнавальные шествия…
— О Боже! — воскликнул Рамон с искренней горячностью. — И этим ограничивается забота о ребенке в вашем кругу?
— Нет, не только этим. Для них существуют няньки, частные преподаватели и пансионы благородных девиц. А к тому времени, когда отпрыски достигают восемнадцати-девятнадцати лет, их знакомят друг с другом.
— Рад слышать это, — сказал Рамон.
Они снова любили друг друга, в то время как солнце поднялось уже довольно высоко над крышами сверкающих небоскребов.
* * *
Внизу кипела жизнь большого города, а они спали. Нэнси свернулась калачиком в надежных объятиях Рамона. Когда она беспокойно приподняла голову, он нежно поцеловал пульсирующую жилку на ее шее.— Люблю тебя, — пробормотала она и снова погрузилась в сон, а он обнял ее грудь.
Был уже полдень, когда они начали одеваться. Слуга Рамона оставил им завтрак: паштет из гусиной печенки, холодное мясо и бутылку «Сотерна».
— Поедем со мной, — предложил Рамон. — У меня есть дома в Акапулько и на Тобаго.
— А в Португалии?
— Фамильный мавзолей. — Он усмехнулся. — Ну а Мадейра теперь полностью принадлежит Зии. Меня не впускают в семейные владения, пока я не изменю свой образ жизни и не женюсь на достойной женщине. Поедем со мной на Карибы, Нэнси.
Она даже не подозревала, что раньше он никого ни о чем не просил.
Нэнси отрицательно покачала головой. Недавняя легкость и непосредственность пропали. Осталась лишь нежность, но при этом она вновь стала независимой.
— Пока не могу. У меня дела. Надо увидеться с Джеком. А главное, мне надо побыть одной и подумать.
— Ты не можешь подумать вместе со мной?
Нэнси засмеялась:
— Нет. Когда ты рядом, я думаю только о тебе.
Рамон поцеловал ее, а она задумчиво коснулась кончиками пальцев его щек. Ей было тяжело расставаться с ним даже ненадолго.
— Я уезжаю на Кейп. Сегодня же.
— А когда вернешься, поедешь со мной. — Он заявил это так, как будто все уже было решено.
Она не ответила. Лишь когда он накинул ей шубу на плечи, тихо прошептала:
— Люблю тебя.
Выйдя на улицу, Нэнси вдохнула полной грудью бодрящий, морозный воздух. Она не позволила Рамону отвезти ее домой и настояла, чтобы это сделал его шофер. Нью-Йорк слыл рассадником сплетен, и ей вовсе не хотелось афишировать подобные отношения. Газетчики не задумываясь отдали бы их, как ягнят, на заклание, если бы узнали об этой связи. Пусть пока все остается в тайне. Она не хотела осквернять свою любовь разного рода намеками и слухами.
Рамон неохотно отпустил ее. Но прежде крепко обнял. Взгляд его был печален.
— Не поддавайся панике и не входи опять в роль жены сенатора, Нэнси. Если это произойдет, я силой умыкну тебя.
В уголках ее губ мелькнула улыбка.
— Как твой дед кондессу де Гама?
— Я никогда раньше не понимал старика Лео. А теперь его фотография займет почетное место на моем рабочем столе.
Они рассмеялись.
Шофер у раскрытой дверцы «даймлера» нетерпеливо откашлялся. Морозец уже пощипывал его ноги, обутые в сапоги. Ему довольно часто приходилось видеть леди в вечерних платьях, покидающих в полдень дом хозяина, чтобы проявлять к этому особый интерес.
— Прощай, — сказала она, перестав смеяться.
— До встречи, — поправил он, целуя ей руку, — Полагаю, недели на Кейпе вполне достаточно для размышлений. Если ты не вернешься к следующей субботе, я приеду за тобой.
По спине у нее пробежал холодок.
— Хорошо, — сказала она. На какое-то мгновение Нэнси задумалась. Она вполне могла бы остаться с ним сейчас. Через несколько часов они уехали бы в Мексику или на Карибы и никогда больше не разлучались бы. Она представила, какой скандал разразился бы при этом. Что стало бы с Джеком, с отцом. Впрочем, это не так важно. Затем она подумала о Верити. — Встретимся через неделю, — сказала она и села в «даймлер».
Пятью минутами позже Рамон вел свой «остин» в водовороте нью-йоркского уличного движения, направляясь в отель «Ритц-Карлтон», где располагались апартаменты мистера Чипса О'Шогнесси.
* * *
— И ты осмелился явиться сюда, словно ничего не произошло? Ты заставил меня ждать почти два часа! А сейчас думаешь, что я прощу тебя и сделаю вид, что ничего не случилось? Так не надейся. Не желаю больше видеть тебя! Все кончено! Навсегда!Выкрикивая со злобой эти слова, Глория металась по комнате, словно разъяренная кошка, сверкая глазами и размахивая руками в многочисленных браслетах. Она бросила взгляд на свое отражение в зеркале и поправила золотистые локоны. Грудь ее в плотно облегающем платье тяжело вздымалась. С последними словами она остановилась перед ним, заносчиво уперев руку в бедро, прекрасно зная, как выгоднее подать свое тело.
В его глазах зажглась насмешливая искорка, но вместо того чтобы схватить и грубо овладеть ею, как она ожидала, он просто чмокнул ее в щечку.
— Значит, говоришь, дорогая, кончено? Навсегда? Что ж, европейское воспитание подсказало мне, что необходимо лично сообщить тебе о своем решении расстаться, но ты сделала это за меня в такой изысканной манере и так убедительно.
— И куда же ты, черт побери, собираешься смыться? — Глория совсем забыла о приличиях. Внезапно ее охватила тревога. Рамон пожал плечами:
— Кто знает, дорогая. Может быть, в Акапулько или на Тобаго… — Он засмеялся, сверкнув белоснежными зубами. — А может, в Парадиз.
Она оказалась у двери, прежде чем он попытался выйти. Взгляд ее был настороженным. Глория видела Рамона в различных состояниях, но никогда таким, как сейчас. Она беспокойно облизала языком свои накрашенные губы.
— Извини, я погорячилась. — Она кокетливо надула губки. — С моей стороны глупо так злиться на тебя. Я уверена, что ты просто не мог прийти. — Она сделала шаг ему навстречу и подняла руки, обнимая за шею. — Маленькая Глория ужасно по тебе соскучилась. Не хочешь ли, чтобы она показала тебе, как сильно она соскучилась? — Глория прижалась к нему всем телом, но он сбросил с себя ее руки с явной неприязнью.
— Ну хватит. Ненавижу долгие прощания. — Он отстранил ее и открыл дверь.
— Ты не можешь так просто уйти! — пронзительно закричала она.
Рамон заметил, как безобразно она выглядела, когда злилась. Ярко накрашенный рот зиял, словно глубокая рана, на перекошенном лице. Ноздри сузились и побелели, а чрезмерно выщипанные брови делали ее и без того маленькие глазки еще меньше.
— Перестань обращаться со мной, как с одной из своих собачек, Глория, — сказал он неестественно спокойным тоном, — или как со своим доверчивым мужем. Наш роман — если так можно назвать отношения, лишенные любви — подошел к концу. Я предпочел бы, чтобы мы расстались друзьями и не устраивали скандала.
— Это все из-за этой шлюхи Марьинской? — Она потеряла остатки самообладания и бросилась на него с кроваво-красными ногтями. Рамон схватил ее за запястья с такой силой, что чуть не сломал ей руки.
— Марьинская ничуть не больше шлюха, чем ты. К тому же у нее есть неоспоримое преимущество — она получила хорошее воспитание. Это то, чего О'Шогнесси не сможет купить тебе ни за какие деньги.
— Я поняла, это она!
Рамон оттолкнул ее, и Глория растянулась на полу.
— Кстати, порой встречаются женщины, к которым слово «шлюха» никак не подходит, чего не скажешь о многих твоих подругах.
— Сволочь! — завизжала Глория, забыв все свои благородные манеры, когда дверь за ним захлопнулась. — Поганый ублюдок!
Заливаясь слезами, она колотила руками и ногами по лиловому ковру, устилавшему пол, пока банкир из номера-люкс этажом ниже не позвонил управляющему и не пожаловался на шум.
* * *
Принимая ванну, переодеваясь и готовясь к поездке на Кейп, Нэнси была целиком поглощена своими мыслями. Только когда Моррис сообщил, что ей звонили из Вашингтона, она наконец вернулась к действительности.— Муж не сообщил, когда будет удобно позвонить ему?
Расписание Джека в Вашингтоне было чрезвычайно плотным, и Нэнси не хотела тратить попусту время на попытки связаться с ним, если у него было совещание.
— Нет, мадам. Звонил не мистер Камерон, а мисс Гизон.
— Понятно. Мисс Гизон не оставила сообщения?
— Да, мадам. Она просила передать вам, что сенатор сегодня вечером улетает в Чикаго и не сможет связаться с вами до пятницы.
— Благодарю, Моррис.
Нэнси позволила Моррису помочь ей накинуть шубу на плечи и надела перчатки. В Чикаго собирались бизнесмены, чтобы обсудить последние проекты федерального правительства по повышению уровня занятости населения. Это было более важное событие, чем обезумевшая от горя жена. Она так нуждалась в его поддержке, а он не обращал на нее ни малейшего внимания.
Выйдя на улицу, Нэнси зажмурилась от ослепительной белизны снега. Вполне возможно, что Джек попросил Сайри позвонить в Нью-Йорк, лежа с ней в постели. Нэнси явственно представила эту сцену: «Да, кстати, Сайри. Позвони в контору адвоката по поводу нового плана ассигнований. Отшей этого идиота из Пенсильвании и передай Нэнси, что я позвоню ей, когда вернусь из Чикаго».
Сайри наверняка держала блокнот и ручку у изголовья. Она была очень рациональной. Нэнси судорожно вздрогнула и села в «ролле». Она дала себе слово ни о чем не думать, пока не приедет в Хайяннис. Ни о Джеке, ни о докторе Лорримере. ни даже о Рамоне.
Коллинз укутал ее колени пледом из меха котика. Нэнси не могла заставить себя не думать о Рамоне. Она ощущала его незримое присутствие.
Когда они въехали в туннель, Нэнси закрыла глаза. Она была влюблена. Влюблена по ушн, окончательно и бесповоротно. Раньше она думала, что любила Джека. Теперь же стало ясно, что это было совсем другое чувство. Он никогда не вызывал у нее бурных эмоций и не стремился разбудить в ней страсть. По своей неопытности ома решила, что фригидна. Теперь же, если даже ей больше никогда не придется спать с другим мужчиной, она знает, что это не так. Благодаря Рамону. Она восхищалась им. Ей нравилось наблюдать, как он двигается, слушать его, говорить и смеяться вместе с ним. Он просил ее уехать с ним, и она знала, что согласится.
Ей осталось жить всего несколько месяцев, и она не собиралась тратить их попусту, сидя в одиночестве в нью-йоркском особняке, и дожидаться, когда позвонит Джек. В Хайяннисе будет то же самое, хотя она считала это место своим домом. Там прошла большая часть ее жизни, там родилась Верити. Но сейчас дочь находилась за тысячи миль от этого городка, и Нэнси никому там не нужна. Ее ожидали всего лишь унылые прогулки по побережью да редкие партии гольфа. Нет. лучше уж она поедет с Районом, куда бы он ни позвал ее. Но сначала надо привести в порядок свои дела. Еще не оформлено завещание, а ведь она очень богатая женщина. От отца ей достались акции железных дорог, капитал в нескольких банках, вложения в табачный и даже хлопковый бизнес.
Патрик О'Шогнесси сделал деньги на торговле съестным, но вложил свой капитал в предприятия других отраслей. Советуясь со своим осторожным отцом, Нэнси никогда не делала рискованных шагов. Серия банкротств на Уоллстрит фактически обошла ее стороной. По прибытии в Хайяннис она прежде всего вызовет из Бостона своих финансовых консультантов и адвокатов, чтобы уладить дела. У Джека и его семьи достаточно своих денег. Состояние мистера Камерона-старшего оценивалось такой громадной цифрой, что от нулей у Нэнси рябило в глазах. Верити — вот кому нужны были ее деньги. Верити и ее титулованному мужу, живущим в неспокойной Европе.
Зять Нэнси не раз с восхищением отзывался о новом германском канцлере, однако эти речи не произвели на нее должного впечатления. Она узнала кое-что от своей портнихи Розы Гольдштейн. Роза была немецкой еврейкой, но вовсе не стремилась вернуться на родину. Ни одно из пылких утверждений Дитера о том, что Версальский договор — позор для немцев и что канцлер прав, приняв решение о всеобщей воинской повинности, не могло заставить Нэнси забыть выражение лица своей портнихи, когда та вернулась из Берлина несколько месяцев назад.
— Евреям нет места в Германии, — сказала она печально. — На последнем обеде, где я присутствовала, один из гостей заявил, что скоро головы всех выдающихся еврейских деятелей будут торчать на телеграфных столбах по всей стране. — Она вздрогнула. — Я ненавидела себя за то, что промолчала. Не сказала, что я еврейка. Я успокаивала свою совесть тем, что не хотела ставить в затруднительное положение хозяев, но не это было главной причиной. Просто я струсила, а трусам не место в Германии.