Первухина Надежда. Право Света, право Тьмы

   Не кончена у пристани небесной.
   Отпущено еще страстей и льгот
   На этот век. И верю, что еще я
   В ликующий пасхальный крестный ход
   Смогу войти с зажженною свечою…
   Желаю тебе здоровья и благополучия. Понимаю, что сейчас нам всем не до того, но как бы мне хотелось, чтобы мы все встретились и сыграли рождественскую пьесу! Но это опять-таки мечты… С любовью, Зоя».
   Закончив чтение письма, дьякон виновато посмотрел на жену.
   – А почему ты мне раньше ни слова об этом не говорила? Устроила партизанщину…
   Ольга молчала, насупленно отвернувшись к окну.
   – Понял, – сказал дьякон. – Виноват, каюсь. Ну, прости меня, дурака, что гадкое на тебя подумал! Оля…
   Дьяконица развернулась, пунцовая от гнева:
   – Я тебе расскажу одну историю. Я ее вычитала как раз в одной из твоих семинаристских книжек. Некий монах в монастыре был одержим блудной страстью. И поскольку эта страсть очень его одолевала, то он решил, что и его сосед по келье тоже таков. Мало того. Он решил, что к соседу по ночам ходит блудница. Он стал следить за соседом и все больше убеждал себя в том, что тот нарушает монашеский обет и блудит направо-налево. Однажды ночью этот монах выскочил из кельи и увидел неподалеку нечто темное и шуршащее. Он понял, что это его сосед и блудница развлекаются, вскипел, подскочил к ним и, толкнув ногой, крикнул: «Перестаньте же блудить!» И увидел, что это просто снопы пшеницы, поваленные друг на друга. Вот что значит разыгравшееся воображение, с его помощью можно обвинить ближнего в самых страшных грехах… Так я теперь думаю: какие же мысли бродят в голове моего мужа, если он мог за одну минуту вообразить, будто я ему изменяю?
   – Оля…
   – Это значит только одно! Нет, два! Ты совсем меня не знаешь и не любишь!
   – Вот неправда, любить – люблю. А знать – действительно не знаю, – покаялся дьякон. – Хотя до сего момента уверен был, что все в тебе мне известно и понятно. Оль, прости.
   – Бог простит. И я… В общем, я тоже.
   – Гряди ко мне, ма-а-аленькая, – пробасил отец Арсений из самых глубин своего уникального голоса, и Ольга не сдержалась, прыснула. Подошла к мужу, прижалась, совсем пропала в его объятиях. Дьякон шепнул ей в ухо, щекотнул кудрявой бородой: – Олюшка…
   – Да ведь нельзя, отец дьякон, – вздохнула она.
   – Да ведь сам знаю, мать дьяконица, – в тон вздохнул и супруг. – Токмо после Святок надобно нам всерьез озаботиться вопросом появления маленьких дьяконенков. Или дьяконят, не знаю, как правильно… А то у нас с тобой в этом вопросе явный незалад.
   – А, хочешь сказать, что, когда у нас будет ребенок, я наконец остепенюсь и не стану бегать на свидания с вампирами?
   – Оля!
   – Ну что «Оля»? Я ведь не против. Тем более что жене и положено спасаться через чадородие, ведь мы, жены, кроме сего дела, ни на что не годны.
   – Это ты утрируешь. Дай нос твой курносый поцелую.
   – Он у меня римский!
   – Да хоть боксерский. Все равно поцелую. После поцелуя в «римский» нос Ольга умилилась сердцем, но в словах все еще была язвою.
   – Могу к поцелую предложить гречневую кашу, – съехидничала Ольга. – Только подгорелую.
   – Ничего, я и такую съем, – воодушевился дьякон, радуясь, что прощен и что глупое искушение, терзавшее его недавно, ушло. Он даже удивился: и впрямь, как он мог подумать, что его Ольга способна на измену?
   Но, конечно, Ольга смилостивилась и не стала кормить своего супруга и повелителя подгорелой гречневой кашей. Сварила вареников с черникой, которые дьякон, к слову сказать, очень уважал.
   – Вот что меня радует, – сказал дьякон, доевши последний вареник, – так это то, что ты начала читать, как выразилась, «мои семинаристские книжки». Ишь, даже и историю подходящую вспомнила!
   – Хм… А что тебя не радует?
   – Я так и не понял, кого имеет в виду твоя подруга, когда говорит об убийце. Кого она подозревает? На каком основании? И потом, что это за самодеятельность? Такими вещами должны заниматься соответствующие органы, а Зое нужно не скрываться и заниматься соглядатайством…
   – Кхм! Кто еще тут занимается соглядатайством!
   – …А изложить соответствующим органам свои версии. Играть в частного детектива сейчас, конечно, модно и почетно, но что будет, если Зоя действительно убийцу вычислит, а остановить его новое преступление не сможет? А если этот неизвестный тип и Зою убьет – как ненужную свидетельницу?
   – Не знаю, Сеня, я сама волнуюсь, но сам видишь, разве я могу на Зоино решение повлиять? Она упрямая, ни за что не отступится. Мне бы только хотелось, чтоб поскорее все эти загадки разрешились.
   …Грех, конечно, так и думать, но убийца словно прислушался к этому желанию дьяконицы. Буквально через день после разговора дьякона с женой по городу прокатился слух, что убийца, с легкой руки газетчиков прозванный Чумовым Вервольфом, совершил новое нападение. Новое и особенно ужасное, потому что жертвой на сей раз стала дочка соборного настоятеля Тавифа, та, что играла в Зоиной пьесе роль прекрасного Ангела.
   Однако не все злу удачливо беспардонничать. На сей раз у Вервольфа вышла странная осечка. Он лишь повалил девочку, напав сзади. Тавифа потеряла сознание, а очнулась отчего-то у ворот своего дома и заметила, что курточка у нее густо перемазана кровью. Отец немедленно вызвал «скорую», но врачи на теле Тавифы никаких ран не обнаружили. Это радовало, но у девочки случился нервный срыв, и ее пришлось на некоторое время поместить в неврологическое отделение больницы имени Семашко. В городе же заговорили о том, что бедная Тавифа вовсе сошла с ума, отказывается есть, пить, режет себе вены, кусает врачей и скоро, как видно, умрет от полного истощения. Но ведь известно, что городские слухи все преувеличивают и перевирают до чрезвычайности.
   Но слухи сыграли свою зловещую роль. К тому же отец Тавифы отдал перепачканную кровью курточку дочки на экспертизу, и экспертиза показала, что кровь на курточке – это кровь оборотня. Об этом город тоже немедленно узнал, и слухи поползли еще страшнее. Случилось словно землетрясение. Точнее сказать, душетрясение, ибо души людей, насмерть перепуганных неизвестным убийцей, готовы были на что угодно, лишь бы сорвать на ком-нибудь свой страх, ярость и ненависть.
   А было так. Отец Александр, с тех пор как дочка его попала в больницу, места и покоя себе не находил. По натуре он был горяч, даже безрассуден, а также скор в решениях и суждениях. Несчастье с дочерью и вовсе лишило отца Александра рассудительности. Тут-то, ко времени и к настроению, пришел к нему нежданный и незваный гость.
   – Отец Александр, – сказал Федор Снытников (он и был этим нежданным гостем), – мне нужна ваша поддержка.
   – В чем же? – безучастно спросил отец Александр.
   Федор Снытников улыбнулся в ответ.
   – Я хочу изложить вам свой план, – сообщил он отцу Александру. – И думаю, что вы его поддержите.
   Каков был план, нам доподлинно неизвестно, но после того, как Федор Снытников вышел от отца Александра, соборный настоятель отправился на архиерейское подворье и не терпящим возражений голосом потребовал допустить его к владыке Кириллу.
   – Здравствуй, отче, – сказал владыка Кирилл настоятелю. – Вижу, что скорбен ты оттого, что случилось с твоим чадом. Но мнится мне, что скорбь твоя просто непомерна и даже прогневляет Провидение. Слава Богу, Тавифажива, а что нервы у нее расшалились – так это дело поправимое. Выйдет из больницы – поезжайте с нею в паломничество по святым местам. Или, ежели такое трудно, в санаторий. Денег, если надо, дам… Да что с тобой, отец Александр? Будто ты и не в себе. Вина, может, тебе подать? Выпей немного, не возбраню, печаль твоя хоть чуть-чуть да умягчится…
   – Не нужно вина, владыко, – покачал головой отец Александр. – Я прошу вашего благословения.
   – На что?
   – Благословите совершить крестный ход с Ковчежцем, – твердо сказал соборный настоятель.
   – Да ты что, отец?! – ахнул архиерей. – В своем ли уме?
   – Я был не в своем уме, когда терпел в городе нашем всякую нечисть и нежить! – ответил отец Александр. – А они обнаглели и осмелели до того, что принялись уничтожать нас! Они нападают на наших детей и превращают нашу жизнь в ад! Так пусть же узнают, что и против них есть сила неодолимая! Теперь я разумен, владыко. Мы пойдем крестным ходом, и пусть нечисть трепещет перед нами. Мы объявляем ей войну!
   – Опомнись! Опомнись! – замахал руками владыка Кирилл. – Не война это, а прямое смертоубийство в городе начнется!
   – Оно уже началось. И первыми начали они. Мы же лишь ответим на это!
   – Меня не слушаешь, слова священные послушай: «Аще тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую».
   – Не могу, владыко!
   – Чего не можешь?
   – Другую ланиту обратить!
   – Ну, так хоть снеси удар в одну ланиту!
   – Нет, и это не по силам мне.
   – Ох, досада! Так хоть не мсти, хоть не отвечай на удар ударом!
   – Не могу, владыко! Сердце мести требует!
   – Отче, да ты разумом помрачился! Ведешь ты себя так, словно дочь твою на куски растерзали! Полно, успокойся, ведь ничего такого и нет… Та-вифа, Бог даст, поправится. Отслужил бы ты лучше молебен заздравный с акафистом великомученику и целителю Пантелеймону, чтоб дочка скорее выздоравливала! А ты что задумал? Месть смертоубийственную? Не мсти за себя!
   – А я и не за себя. Я за дочь, – отрезал отец Александр. – За дитя мое невинное, пострадавшее… Благословите на крестный ход, владыко. А нет – так мы сами пойдем.
   – Кто «мы»?! – воскликнул архиерей. – Кто с тобой еще этой идеей озаботился?! Кому войны хочется?
   – Есть люди, – ответил соборный настоятель, – которые готовы биться со злом. И они пойдут… Так не благословляете?
   – Нет, и думать не смей!
   – Жаль, владыко, я думал, вы с нами. Прощайте.
   – Стой, стой, безумный!
   Но куда там… Будто ураганный ветер, вышел отец Александр из архиерейских покоев – спешил на смертную битву.
   Преосвященный Кирилл, забыв о больных ногах, пал на колени перед иконой:
   – Пресвятая Владычице, Мати Безневестная, не допусти безумия и кровопролития!
   Отец Александр вернулся в собор. Там его уже ждала толпа наиболее рьяных прихожан, тут же пребывал и Федор Снытников.
   – Братия и сестры! – воскликнул отец Александр. – Преосвященный Кирилл не дал своего владычнего благословения на проведение крестного хода.
   Прихожане зашумели возмущенно.
   – Но это означает только одно – не будем подчиняться правде земной, а подчинимся небесной истине. Истина же в том, чтобы покарать зло по справедливости. Берите хоругви, иконы, а я понесу Ковчежец. Мы немедля пройдем крестным ходом по городу, и пусть враги наши гибнут, трепещут и устрашаются!
   Снова шум голосов – на сей раз одобрительный. Немедленно из толпы выдвинулись доброволъцы, желающие нести хоругви и иконы, и ринулись в церковь. Отец же Александр направился в придел, где под резной вызолоченной сенью покоился Ковчежец…
   – Погодите, погодите! – раздался в храме крик.
   К отцу-настоятелю, запыхавшись, бежал архиерейский келейник. Не тот коварный мертвец Роман (от него владыка легко избавился, едва лишь мэр Торчков полетел со своего руководящего поста). Новый келейник был из людей, славный и энергичный юноша.
   – Погодите, отец Александр, – выпалил келейник, остановившись. – Владыка дает благословение пройти крестным ходом, но Ковчежца из храма отнюдь не износить.
   – Отчего же пойдем мы без главной нашей святыни? – нахмурился отец Александр.
   – Владыка велел передать, что сие не уставно. Ковчежец полагается изнести из собора лишь в случае пасхального крестного хода, возглавляемого к тому же архиереем. Нынче же не Пасха и преосвященного с вами нет.
   – А если я не подчинюсь? – Отец Александр говорил словно во сне.
   – Владыка сказал, что лишит вас сана и на двадцать пять лет отлучит от причастия. И велел передать, что слово его твердо и он не шутит.
   – От сана меня отлучить? От принятия Святых Тайн? Сколь жестоко сие! – воскликнул отец Александр, стискивая руки. – Кроме дочери, одно только у меня и есть, что мое священство, а владыка его у меня мнится забрать… Что ж, покорюсь его воле. Мы не тронем Ковчежца. Но крестный ход будет! Так владыке и передайте! Келейник кивнул, но не ушел.
   – Что же вы? – нетерпеливо спросил его отец Александр.
   – Я здесь останусь. Владыка благословил меня Ковчежец стеречь. Чтоб не вышло какой оказии.
   – Сколь прискорбно сие недоверие! – воскликнул отец Александр. – Но будь по-вашему. Стерегите православную святыню от самих православных. А мы пойдем с молитвою по улицам нашего страждущего города!
   Тут как раз к отцу Александру подкатился Федор Снытников:
   – Все готово, батюшка. Можно начинать.
   …Звенел морозный воздух, дрожал и словно переливался, когда заговорил мерно и густо главный соборный колокол. Вдруг высветилось полуденное небо – стерлись с него пуховые-снеговые облака, брызнуло синевой и солнцем. Засияло солнце на золоте риз, окладов и" хоругвей, на серебряных венцах, что окружали головы святых на иконах. И поплыл неровной, извилистой лентой крестный ход.
   «Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины…» – раздавалось» пение. Пели нестройно, но вдохновенно.
   «Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…»
   Звенели в вышине тонкие узорные хоругви. Плыли над головами, осеняя.
   Несли иконы, мерцающие позолотой и лаком.
   «Святый Бессмертный, помилуй нас!»
   Прохожие, что встречались на пути, замирали. Потом кто-то присоединялся, вливался в поток крестного хода, а кто, наоборот, уходил подалее. Но главное, впереди крестного хода бежали слухи, и были они самыми разнообразными. Кто говорил, будто несут православные свой Ковчежец, и значит, пришла погибель всякой нечистоте и нежити. Кто утверждал, что даже своими глазами этот Ковчежец видел: дескать, плывет он над крестным ходом в воздухе сам по себе, поддерживаемый, видимо, лишь одной Божественной благодатью. И вроде бы выглядит Ковчежец как ярко сияющий сундук, украшенный самоцветами, напоминающими очи, и с крылами из чистого золота (к слову, это все неприличные фантазии, на самом деле Ковчежец вовсе не сияющий, а сделан из простого, даже не лакированного дерева, сверху же прикрыт крышкой из темного стекла). Также ползли слухи о том, что православные дойдут таким манером до мэрии, устроят на площади свой то ли митинг, то ли молебен, вызовут нового мэра и потребуют от него в двадцать четыре часа выдать окаянного убийцу или же очистить город от оборотней раз и навсегда. Авторы этих слухов склонялись к мнению, что мэр, конечно, на такие радикальные меры не пойдет, а убийцу так и не найдут, потому как вся она, нечисть, повязана меж собою. К резонным возражениям, что новый мэр вовсе никакого отношения к нечисти не имеет, вполне являясь человеком, никто не прислушивался.
   А крестный ход двигался: от собора прошли по проспекту Мира (ох и пришлось же попотеть милиционерам-умертвиям, останавливая автомобильное движение! Но ничего не поделаешь, надо уважать религиозные порывы соотечественников). Потом свернули на улицу Первомайскую, а оттуда—в старую часть города, где располагались торговые ряды и испокон века проживали семейства местных оборотней и вампиров…
   А что же в это время происходило с нашими героями? Не могли же они быть лишь безучастными свидетелями нагрянувших событий? Разумеется, нет.
   Весть о почти самочинном крестном ходе достигла протоиерея Емельяна как раз в тот момент, когда он набрался решимости посетить своего лечащего врача. Вообще, отец Емельян не жаловал медицины, старался как можно меньше злоупотреблять вниманием докторов, но иногда приходилось идти на поводу своих немощей. После случая с изгнанием Зои из храма давление у отца Емельяна так раскапризничалось, что он всерьез заопасался гипертонического криза, которым его любил припугнуть лечащий врач. К тому же и Любовь Николаевна настояла: ступай в поликлинику, злостное пренебрежение своим здоровьем – это вовсе не подвиг какой, а даже и грех. С этим отец Емельян согласился и потихоньку потопал в поликлинику, благо она располагалась совсем неподалеку от протоиерейского жилища.
   Еще когда шел отец Емельян, то обратил внимание на неурочный колокольный звон с соборной колокольни. Подивился сему, но решил, что это – не его забота. Раз звонят, значит, владыка благословил.
   В поликлинике, как всегда, было многолюдно. Сидели в очередях к кабинетам врачей поминутно чихающие и оттого ворчливо настроенные старухи, по коридору со стопками амбулаторных карт топотали сердитые медсестры, набросившие белые халаты поверх толстых душегреек – в последние дни городские службы отопления плохо справлялись со своими обязанностями, и людям приходилось мерзнуть. Отец Емельян взял талончик к терапевту, сел в очередь, пригорюнился – ожидающих вроде него было много и, значит, целый день придется в поликлинике потерять. Ладно бы с пользой, а то ведь опять выпишет доктор клофелин да аспаркам, пробормочет насчет диеты да соблюдения нервического спокойствия и отправит восвояси.
   Но даже тут отцу Емельяну скучать не пришлось. Не успел он и четверти часа прождать, как на стул рядом с ним опустился незабвенный воин пера и ноутбука Сидор Акашкин. Отец Емельян попытался было неартистично изобразить дремоту, ан не вышло: неугомонный Сидор уже улыбался ему и сверкал приветственно пронырливыми журналистскими глазами.
   – Здрасьте, святой отец! – воскликнул Акашкин. – Что, немощи одолели?
   – Одолели, – ответил протоиерей. – Только, пожалуйста, не называйте меня «святой отец», я вам не католический прелат.
   – Да ведь я не с умыслом, а исключительно из одной любезности вас так именую, батюшка, – скривился в улыбке Сидор Акашкин.
   – Полно, – махнул рукой протоиерей. – Мне ваши любезности вовсе ни к чему. Не до них.
   Помолчали. Отец Емельян уж было обрадовался, что отвязался от него прицепа-журналист, но радость была преждевременной.
   – На что жалуетесь, батюшка? – елейно осведомился Акашкин. Отец Емельян глянул на него удивленно:
   – Помилуйте, я вам вовсе не жалуюсь.
   – Я в том смысле, что хотелось бы знать, от каких болезней, так сказать, страдает современное священство.
   Отец Емельян поморщился. С умыслом или без умысла, но фразочка у Акашкина получилась до чрезвычайности двусмысленная. Однако протоиерей рассудил не давать торжества журналистской язвительности и въедливости, потому ответил просто:
   – Коли любопытствуете, так у меня давняя гипертоническая болезнь. Я наблюдаюсь у этого доктора и периодически получаю от него рекомендации.
   – Ах, скажите пожалуйста! – сочувственно покачал головой Акашкин. – Повышенное давление! Ведь это, говорят, опасно.
   – И косточка от вишни будет опасна, коли в горле застрянет, – ответил протоиерей. Отчего на ум ему враз пришел пример вишневой косточки, неясно, скорее всего, от перспективы общения с Сидором Акашкиным, который, похоже, вовсе не собирался оставить отца Емельяна в покое. – Все под Богом ходим.
   – Да, да, – сказал журналист лукаво. – Православный фатализм. Типично русская ментальность.
   – Вы ошибаетесь. – Отец Емельян говорил ровно, стараясь не давать воли тому неприязненному чувству, которое возникало в нем при всяком разговоре с самонадеянным недоучкой. – В православии вовсе нет фатализма. Фаталисты верят в некий рок, а христиане верят в Бога.
   – А разве рок и Бог не одно и то же, лишь являемое под другими именами?
   – Не одно. Древние понимали под роком безликую, бессмысленную, безжалостную стихию. Бог же личен и милосерден.
   – Да? Что-то нечасто удается видеть в нашей жизни проявление Божьего милосердия, – высказался Акашкин.
   – Напротив. Это встречается постоянно, только надо уметь видеть, – вежливо ответил отец Емельян.
   – К примеру?
   – К примеру, вы живете, и это уже большая милость с Его стороны, – не сдержавшись-таки, отрезал протоиерей.
   Сказал и подумал: уж теперь, обидевшись, журналист точно от него отцепится. Не тут-то было. Акашкин только ухмыльнулся своей лучезарно-щербатой улыбкой и продолжил словесную пытку:
   – А я, знаете ли, святой отец, то есть, простите, не святой отец, а батюшка… Я, знаете ли, тоже в последнее время все болею, болею…
   – И какая же хворь вас мучает? – спросил отец Емельян ради вежливости.
   – Да вот бессонницей терзаюсь, – ответил Акашкин. —Все на нервной почве. У меня ведь такая работа, все на стрессе…
   – Сочувствую. Так, может, вам работу сменить, найти что поспокойнее…
   – Нет. Журналистика – это мое призвание. Я вот еще со временем мыслю заняться и писательством. Очень, знаете ли, много прелюбопытного материала для книг нахожу я в обычной жизни.
   – Похвальное намерение. И в каком же собираетесь подвизаться жанре, если не секрет?-
   – Думаю выступить на фантастическом поприще.
   – Что ж, – покивал отец Емельян, – полагаю, тут вам не будет равных.
   Опять помолчали. И опять Акашкин не унялся.
   – А скажите, отче, есть ли какие церковные средства от бессонницы? Или церковь, напротив, приветствует бессонное бдение?
   – Церковь приветствует во всем здравомыслие, меру и рассуждение. Если кто и берет на себя бессонный подвиг, так то подвижники строгой жизни, которые отреклись от всего мирского и озабочены единственно спасением души и единением со Спасителем. Человеку же мирской жизни и душевного расположения пребывание без сна будет вредно, поелику лишь раздражит его безмерно.
   – О, это очень верно. Я и сам заметил, что в последнее время сильно на все раздражен. Так, значит, нет средств?
   – Отчего же? Первым средством во всякой скорби и болезни церковь полагает молитву – искреннюю, от сердца. По традиции об избавлении от бессонницы молиться нужно своему ангелу-хранителю, ибо он оберегает человека от зла, помогает в добрых делах и помыслах, предостерегает от грехов.
   – Ах, отче, я вовсе не уверен, что у меня есть ангел-хранитель, – сказал Акашкин, и опять-таки двусмысленно это прозвучало.
   – У всякого человека есть ангел, каким бы этот человек ни был, – ответил отец Емельян.
   – Что ж… – Акашкин усмехнулся. – Это весьма утешает. А скажите, отче…
   Но тут наконец подошла очередь отца Емельяна идти на прием к доктору.
   – Прошу прощения. – Он встал. – Мне пора. Думаю, что у нас еще представится немало возможностей для разговора.
   Акашкин опять улыбнулся, а потом профессионально зыркнул в сторону – по коридору торопливо, чуть не бегом, шли дьякон Арсений и Ольга. Они заметили протоиерея Емельяна, бросились к нему:
   – Отче, мы вас везде ищем! Слава Богу, наконец-то!
   – Что случилось, Арсюша? – тихо спросил отец Емельян, взглядом указывая дьякону на Акашкина, уже принявшего охотничью стойку и превратившегося в одно большое ухо.
   – Нужно идти, батюшка. Беда, – сказал Арсений. – Соборный настоятель с крестным ходом дошел до торговых рядов и…
   – Крестный ход? – изумился отец Емельян. – Так вот почему колокол звонил. Идемте-ка отсюда. Подробности по дороге расскажете.
   – Простите нас, батюшка, что не дали вам попасть на прием к врачу, но дело и вправду неотложное, – повинилась Ольга.
   – Ничего, – отмахнулся отец Емельян. – Неотложные дела лучше всяких лекарей врачуют. Идемте же.
   Отец Емельян торопился увести своих присных не только потому, что озадачился принесенной ими новостью. Не хотелось протоиерею, чтобы любопытный журналист откровенно подслушивал их разговор. Однако избавиться от вездеприсутствия Сидора Акашкина было решительно невозможно. Едва взволнованная компания покинула поликлинику, как Акашкин сорвался с места и живой ногою заторопился следом, на ходу строя версии насчет происшествия, столь встревожившего дьякона Арсения. О своем бессонном недуге Сидор Акашкин, разумеется, и думать забыл.
   – Ах, чтоб вас, святоши! – ругался на ходу Сидор, пыхтя и отдуваясь – дорога из клиники шла все в гору, и располневшему в последнее время журналисту было тяжеленько ее одолевать. – Ишь бегут-несутся, что твои сайгаки! И не угонишься! Что ж такое устроили в торговых рядах? Уж не пожар ли?
   Увы, не пожар. Увы – потому что пожар есть явление хоть и экстремальное, да все ж вполне рассудком человеческим объяснимое. А то, что случилось в торговых рядах, стояло уже за пределами рассудка.
   Крестный ход еще не дошел до торговых рядов, когда отец Александр остановил движение (как раз возле сквера с памятником Крузенштерну) и начал служить молебен об избавлении города от оккультной скверны. Отслужив молебен, он обратился к участникам хода с проповедью, призывая их искоренять зло и не быть соглашателями с нежитью. После чего сказал:
   – Благословение Господне со всеми вами. Ступайте по домам. Помолились, выступили – и будет.
   – Погодите, отец Александр! – тут же выступил из толпы молельщиков Федор Снытников. – Мы с вами не так договаривались! Одной молитвы недостаточно! Надо искоренять зло огнем и мечом!
   Иначе это вовсе не будет никаким мщением проклятой нежити за поругание нашей жизни!
   Отец Александр ничего не ответил на это, склонил голову, словно сдаваясь. А Федор распалился:
   – Православные! Разве что-то изменится в городе, после того как прошли мы сегодня крестным ходом?! Нет! Потому что это не демонстрация нашей силы. Это показ нашей слабости и трусости. Они, поганые оборотни, вампиры и колдуны, сейчас смеются над вами! Они знают, что вы все равно им покорны и не нарушите их покой, не лишите их жизни, как они лишают вас! Но отныне так не будет!